Текст книги "Крепость Магнитная"
Автор книги: Александр Лозневой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
29
Достав из кармана мел, техник коммунхоза, намалевал на полу прямую, жирную линию, разделив таким образом барак на две части.
– Гэта, – показал налево, – для семейных. Придут плотники, чтоб, значит, фронт работы и все такое прочее. Без задержки то есть. Потому, как перегородка, можно сказать, главная цель…
– Наконец-то – воскликнул Глазырин. – А то позатесались сюда всякие с бабами! Шебуршат по ночам в постелях, холостяцкую жизнь тревожат.
– Женись и ты, кто тебе не дает?
– Какая дура за него пойдет! – поднялся Родион.
– Сам ты дурак! – огрызнулся Глазырин. – Тридцать годов тебе, а, видать, живой бабы не знал… Святой! В рай, что ли, собираешься?
– У меня жена, сын!.. Не стану котом, как ты, за всякими бегать.
– Глядите, новый Исус Христос! – захихикал Глазырин.
– А ты – Гришка Распутин, вон кто! Ишо даже хуже! – сердился Родион. – Тот хотя на царицу зуб имел, а ты – на всяку мразь!
– Ладно, хватит, – стал урезонивать Платон. – Слыхал, что техник сказал – фронт работы!..
– Выходной ноне. Завтра аккурат все и сделаем, – сказал Родион и подался к выходу. – Неколи сегодня.
Плотники пришли к вечеру. Все, кто был дома, стали переносить свое нехитрое имущество на правую половину барака.
– Ничего, потеснимся, зато потом…
Спрос на отдельные комнатухи все увеличивался.
Один за другим шли молодожены в коммунхоз, прося хоть какой-нибудь угол, потому что их семейная жизнь, можно сказать, дошла до крайности.
Появился в коммунхозе и Антонио Ригони.
– Мой невеста, – сказал он, – живет в Италии. Но я не поменял ее на всякий другой женщина. Как честный советский гражданин, я не хотел, чтобы она выходила замуж за фашистский чернорубашечник. Мой Велина, то есть будущий жена с детьми, давно мечтал ехать Советский Союз и, приняв его закон, повенчаться без всякий поп…
Ответ на подобные просьбы и жалобы у коммунальников был один и выглядел примерно так: «Не торопитесь, невеста не волк, в лес не убежит. Тем более, что вокруг нового города не только леса, нет даже кустарника».
Просителю ничего не оставалось, как только повернуться и уйти. Но едва уходил один, как тут же появлялся другой. Он молча проводил ребром ладони по горлу и хрипел:
– Комнатуху!..
Начальник разводил руками, тыкал себя пальцем в грудь, как бы говоря: «Мы ж не боги!»
Особенно настырным был проситель, у которого, кроме жены, была теща. Науськанный тещей, он смело входил в контору, и говорить с ним было крайне затруднительно, потому что он был трижды прав. Стоило чуть повысить голос или сказать: «Приходи завтра», как он мог ударить кулаком по столу или просто перевернуть стол, на котором всегда кипа бумаг и большая консервная банка с чернилами. Сказать такому: «Не торопись» – тоже нельзя, поскольку он уже поторопился: не один, не два у него, а уже – четверо ребятенков. Ждать дальше он не может, потому что все «жданцы», как говорят украинцы, кончились. Сам живет в общем мужском бараке, жена – в бабьем, теща – на вокзале, а дети в деревне. Такому нельзя не помочь. Но как?..
Родиону Халяве пообещали комнату в первую очередь. Но когда это будет, коммунальники сами не знали: может, через полгода, а может, и через пару лет.
Между прочим, в последнее время Родион не очень-то настаивал на получении отдельной комнаты. Понимал: приедет жена с сыном, теща, пойдут всякие непредвиденные расходы и лопнет его мечта – копить деньги на лошадь.
Были и другие, которые не интересовались комнатами, например, Афоня Чумак и его жена – Стюра. Жили себе в общем бараке среди холостяков и уходить не собирались. Разве им плохо? Отгородились занавесками – и хоть трава не расти! С одной стороны у них Платон, с другой – Федька Глытько, а они – Афоня и Стюра – посередине. Третий год живут, супружеские обязанности исправно выполняют, воркуют, как голубки в гнездышке, и никакого им горя! В самом деле, чего им не хватает? Есть работа, крыша над головой, любят друг друга, а остальное… Да им больше ничего и не надо!
Общие бараки понемногу перестраивались на семейные.
Плотники работали быстро. Перегородка из сырых, нестроганых досок к ночи была готова. Изобилуя щелями, она светилась, как решето, да не о том уж речь!
После того, что произошло с Порфишкой, многие думали: не останется хлопец, уедет куда-нибудь в Сибирь или еще дальше – на Восток. От позора уедет. А он и не думал уезжать. Опять вернулся на стройку: таскал бревна, камни ворочал – делал все, что приходилось, а остальное время занимался самообразованием. Придет с работы – и за книгу. Некоторые дивились: выгнали из рабфака, а он готовится в институт. Иной на его месте впал бы в уныние, захандрил, а этот!.. Говорили всякое, но мало кто понимал, какой ценой доставалось Порфишке все это. Что значит уйти не по своей воле с последнего курса рабфака? Или, скажем, с блюминга, где ему вот-вот должен был присвоен квалификационный разряд, дающий право работать самостоятельно! И все-таки Дударев остался Дударевым. Не выставлял он напоказ своих переживаний, молчал, надо было обладать поистине великим мужеством, чтобы пересилить самого себя!
Терпеливо сносил он оскорбления и насмешки, которые не раз бросали ему в лицо не только малознакомые, но и хорошо знавшие его.
– У-у, кулацкая морда, блюминг хотел взорвать! – сказал однажды Богобоязный.
Порфишка ничего не ответил: стоит ли связываться? За слово ухватился Ладейников:
– Ты видел? – спросил он Кольку.
– Не чешись, тебя не трогаю!
– Лезешь к нему, а это, значит, ко мне, – подступил Платон. – Откуда ты взял, что он – кулак?
– Так его ж из цеха выгнали.
– Дударев работает.
– Я говорю о блюминге. Не слыхал разве? Об этом все знают. Ему, Порфишке, сундучок в руки – и на поезд, подальше куда-нибудь, чтоб не смеялись.
– Смеется тот, кто смеется последний. Слыхал такую поговорку?
– Плакать ему, а не смеяться!
– Ах, вот чего ты хочешь? Впрочем, что еще можно от тебя ожидать. Не по своей воле наехал ты, Колька, на пень и без посторонней помощи, как видно, не съедешь. Но Порфирий не из тех, кто готов нюни распустить. А вот ты еще заплачешь. Не усмехайся! Это же ты на той неделе машину раствора угробил. Заказал, а потом на попятную – не успею выработать, свали, шофер, куда-нибудь. А шоферу что, он не может, чтобы у него в кузове раствор превратился в камень. По твоему совету – в овраг… Преступление, за которое придется отвечать не только шоферу, но в первую очередь – тебе! Ты же опять бригадиром стал. Не хихикай, есть еще одна радость – Дуняшка родила. Ты же ей дочку смастерил, а теперь – в кусты?.. Нет, так не пойдет. В суд подала. Одну четверть, как миленький, платить будешь! Так что, хочешь – смейся, хочешь – реви… И заревешь! Это сейчас пока не дошло до тебя, а как вникнешь…
– Замолчи, кулацкий адвокат!
Это было слишком. Схватив распоясавшегося болтуна, Платон встряхнул его, да так, что у того отлетели пуговицы с пиджака.
– Повтори, что ты сказал!
Колька сошел с лица, даже стал ниже ростом. Понял: терпение Платона лопнуло. Заюлил, прикинулся глупой овечкой. В глазах скользнула тень покорности, умиления:
– Пошутить, что ли, нельзя?
– Пошел вон! – махнул рукою Ладейников.
Вечерело, а койка и сундучок Родиона оставались на пустующей половине. Хлопцы готовы были перенести все это, да оказалось – не так просто! Сундучок был прикован цепью к койке.
– Все-таки надо его «сберкассу» сюда перетянуть, – сказал Глытько. – Шо, не зможем? Да мы быка перетянем!
– Пошли, – согласился Платон, увлекая за собой Генку Шибая и Климова. – Гуртом сподручнее.
Двое взялись за койку, двое – за сундучок, да не тут-то было! Сундучок оставался неподвижен. Мало того, что прикован к койке, он будто врос в землю. В чем дело? Попытались еще раз и не смогли сдвинуть с места. Зеленый сундучок, закрытый на три замка – висячий и два внутренних, – неподвижно стоял, будто и впрямь был сделан из бетона.
Платон припал к полу, стал осматривать:
– Вот черт, да он же привинчен, как на корабле! Никакой шторм не страшен.
– Ну и хрен с ним! – бросил Шибай. – Подождем хозяина.
Начинало темнеть, а Родиона не было.
Вернулся он поздно. Подошел к двери барака, дернул раз-два за скобку и удивился: сколько тут жил, а такого, чтобы дверь на ночь запирали, не видел. И подумал: хлопцы решили разыграть его. Но еще более удивило его – отсутствие света в половине барака: уж не случилось ли чего?.. Постоял немного и вдруг залился смехом. Ну, не дурак же он? Барак-то чужой!.. Перепутал… Вот что значит выпимши… Родион вообще не пил, никто не видел, чтобы он покупал хмельное, но сегодня, узнав из письма тещи, что жена вышла замуж, задумался. Сына Миколку жалко! Хватил с горя, сколько налили…
Постояв немного, он повернулся и увидел тополь. Кривой тополь, который лично садил, когда сюда вселялся. И как он мог ошибиться! Его это барак. Вон же и номер на стене – черной краской… И опять подумал, что хлопцы нацепили замок и выключили свет, чтобы посмеяться над ним. Нашли, сукины дети, над кем зубы скалить! И только тут заметил: вторая половина барака освещена. Как же это?.. Впрочем, все ясно, шутят. Дверь открылась, и он увидел Платона.
– Где ты так долго? – спросил тот.
– Сопляки! Над кем смеяться вздумали! Да я…
Платон стал объяснять ему: так, мол, и так, пришли плотники и мы – все сюда… Через недельку, глядишь, и катухи появятся…
– Что еще за катухи? – раскрыл рот Родион.
– Ну, комнатухи, по-твоему… Для семейных.
Увидев наконец перегородку, Родион насторожился:
– Сундучок там?
– Хотели перенести, да он же…
– Хотели, говоришь? – рассмеялся Родион. – Мое имущество не возьмешь. Оно недвижимо! Были такие, которые на заспор… Кишка тонка!
– Да ну тебя, с твоим имуществом!
– А ты не кипятись, не киспя… – залепетал возчик. – Не где-нибудь, у друга в гостях был. День ангела по-старому, как бы сказать, обычаю. Именины то есть… Эх, Миколку жалко! Жена к другому ушла… А сундучок, я сам…
Выйдя из барака, Родион вернулся:
– Замчище на двери с лапоть. Иде ключ?
– У коменданта, где ж еще! Как плотники ушли – закрыл. Доски там, известь.
Родион потоптался у перегородки, глянул в одну, в другую щель и, ничего не увидя, решил, что его «недвижимое» в полной сохранности. Примостился у дверей на чьей-то пустовавшей койке и быстро заснул.
Проснулся он на рассвете, почесал затылок: теперь можно и перетащить. Пока на работу – вполне успеет. Вот только ключ… Да можно и без ключа… гвоздиком. Уверенно вышел из барака, но тут же вернулся. Стал искать Глазырина; тот любой замок открывал. Куда он девался, Трошка?
– У кастелянши, где ж еще! – пояснил Климов. – Великое дело любовь!
Родион не любил Глазырина, вечно ссорился с ним, но теперь готов был упасть перед ним на колени: скоро на работу, а сундучок, в котором все богатство, там… Кто знает, что за люди эти плотники?.. А может, все же подождать коменданта? Но когда он придет? И поспешил в 39-й барак, где жила кастелянша. Трошки там не оказалось. Заторопился назад.
По тому, как он метался возле двери, можно было понять, волнуется. Да и как не волноваться – в сундучке деньги!.. Прибыв на стройку в двадцать девятом году, Родион с тех пор ни разу не ездил в отпуск, из вещей ничего не покупал, кроме еды, ни на что не тратился. Много лет ходил в одном и том же кожушке, на котором было сто заплат. Носил чиненые и перечиненные сапоги. Вдвое толще стало от заплат его белье.
Открыть замок помог слесарь Климов.
Метнулся Родион за печку и остолбенел: сундучка как не бывало. Хватаясь за голову, стонал, отчаянно ругался, грозился подать в суд, а на кого – и сам не знал.
В тот день он не пошел на работу, слонялся среди бараков, как чумной. Спрашивал, не видел ли кто вора. И людям было жалко его.
Из ночной смены вернулся Антонио, в руках у него было два письма. «Видите, – заулыбался он, – оба от нее. Любит она, Вела! Любит!» Вдруг остановился, увидя перегородку:
– Репарационе?..
– Комнаты для семейных, – пояснил кто-то.
– Очень хорошо! Велина едет… Скоро едет… У моей сестры в Париже она… Сестра Тереза там живет, хозяин богач… мука торгует.
– Тереза замужем за торговцем? – спросил Шибай.
– Стар он, торговец. Но сестру уважает – молодая, двадцать три года. Горничной она… Может, и плачет по ночам, а чтоб жаловаться, нет. Потому, всем обеспечена. На Западе – это счастье. Овдовев, старый богач не женится, находит красивую служанку, ну и подарки ей всякие… Ему семьдесят, а ей, бывает, семнадцать… Что поделаешь, у него деньги.
– Да, – сказал Платон, думая о другом. – Франция пока молчит, но кто может поручиться, что и там не заварится каша?
– Ты о чем?
– Все о том же. Эльзас-Лотарингия всегда была яблоком раздора…
– Гитлер на Францию не пойдет, – сказал Антонио. – Там линия Мажино́! Сам видел.
– Линия одно, а второе – кто там у власти? Буржуи, они и есть буржуи! Им родина нужна, пока нет войны, а вспыхнет пожар, все в стороны, как крысы с тонущего корабля. Попробуй, удержи их! Вон Бенеш, чехословацкий президент. Как его только не восхваляли – и крупный политик, и человек сильной воли, а настал момент – родина в опасности – ему бы поднять народ против фашизма, возглавить армию, кто ж это должен делать, как не он! Да куда там! Золотишко в мешок – и скорей в Англию. Про все на свете забыл: и родину и народ свой бросил… А разве лучше пилсудчики? Министр Бек, например, увидя, что на Польшу напали немцы, – в автомобиль и в Румынию!..
– Смотрите, Родион бежит. В милиции, наверное, был.
– А что милиция, – посмотрев в окно, сказал Дударев, – разве она может каждый сундучок охранять?
30
Не один раз по вечерам заглядывал Порфирий в клуб строителей, надеясь повидаться с черноокой медсестрой, и всякий раз возвращался в барак опечаленный, хмурый. Его жизнь и без этого полна всяких невзгод. Вон когда послал письмо в «Комсомольскую правду», а ему все еще ничего не ответили. Понимал – разобраться в его жалобе не так просто: ведь он просил избавить его от клеветы, от того страшного клейма, которое прилепили ему черствые, недобрые люди. Он уверен: ответ будет, но когда, а еще важнее – какой. Раздумывая, устало плелся домой: трудная досталась смена, скорее бы умыться и… в постель.
Он уже был у памятника на заводской площади, как вдруг увидел Лину. Как не обрадоваться встрече после такого перерыва! Лина была в черной шубке и белой шапочке, в отливающих белизной, модных фетровых ботах. Царица!.. Порфирий глянул на свою старую фуфайку, на испачканные смолой брезентовые брюки, подшитые валенки и чуть было не свернул в сторону: неловко даже подойти к ней в таком одеянии. Но тут же отбросил ложное чувство: почему – неловко? Он рабочий, только сменился… Надвинув на лоб шапку, пошел, будто не замечая ее: не хотел навязываться. И в эту минуту услышал:
– Фиша! Ты?
– Как видишь.
– Очень хорошо, что мы встретились. Все это время думала о тебе, вспоминала… Где ты пропадал, Фиша? – Вдруг повернулась на каблучках, как бы говоря: ну, как находишь мою обновку?
Ему не нравилось это – Фиша, но возражать не стал: ладно, пусть как хочет, так и называет, зачем настроение портить, вон какая веселая! Однако не удержался и сказал, что однажды она назначила ему встречу в клубе и… не пришла.
– Это ты не пришел! И я вовсе не сержусь: мало ли что могло случиться? Не пришел, значит, была причина. Давай лучше не будем об этом. Начнем друг друга обвинять, еще поссоримся. Я знала, душой чувствовала – встретимся! У меня выходной, и я искренне рада, что увидела тебя. Хотела даже в барак к тебе идти. У нас сегодня маленькое семейное торжество. Кроме родных, будут подруги и еще, наверное, двое парней. День рождения у меня. Я не хотела, а мама говорит, как же так, восемнадцать лет бывает раз в жизни. В общем, не вздумай отговариваться, приходи обязательно.
– Как-то неудобно…
– Очень даже удобно! Я уже и маме сказала… – и так пристально посмотрела на него, что он не выдержал взгляда, опустил глаза. – Запомни, – продолжала она. – Никакие причины во внимание приниматься не будут. Если даже свидание девчонке назначил – отмени! Очень тебя прошу… Смотри же!
Проводив ее взглядом, Порфирий все еще стоял на дороге. Сыпал мелкий снежок, пахло оттепелью. Не мог он не думать о столь заманчивом для него приглашении. Придется, наверное, пойти. Он никогда еще не бывал на таких семейных праздниках. Дома в Неклюдовке именин не справляли: какие там именины, когда перебивались с хлеба на квас, а то и вовсе голодали. И лишь однажды видел, как отмечали свой день ангела поповские дочки-близнецы. Его, понятно, не пригласили. Гостей созывала матушка. Там была дочь богача Мельника, сын дьякона, певчие из церковного хора. Все это он наблюдал через окно, сидя на дереве. Прежде всего именинниц поздравили, поднесли им коробки конфет. Затем хозяева и гости, рассевшись за столом, пили и ели. У Порфишки текли слюнки, кружилась голова, и он крепче держался за ветки дерева, чтобы не упасть.
Потом длинногривый дьякон играл на скрипке, а две хористки пели о том, как «на севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна». Он сразу запомнил слова этой песни…
Порфирий думал о Лине. Не пойти к ней в этот день просто нельзя. А главное, он любит ее. Вот только, как быть с подарком, где его взять? В магазинах ничего такого, разве что на рынке? Да и какой сегодня рынок – торговля в основном идет по воскресеньям! Лучше всего достать бы цветы. Но в молодом городе да еще зимой о цветах нечего было и думать. Что же подарить? Как что – да книгу же! Двинулся было к магазину, но еще издали увидел на двери замок. Вернулся.
Огорченный, вошел в барак. Минут пять стоял возле Платона, который старательно вычерчивал на листе бумаги деталь какой-то машины. А когда тот кончил, опустился рядом на табурет и все подробно рассказал про Лину.
– Это же очень хорошо! – подхватил Платон. Кто-кто, а он-то знал, в каком душевном смятении находился Порфирий. Сколько всякой пакости пережил. Да и сейчас еще не ясно, когда и чем кончится его история. Платон похлопал друга по плечу и заключил:
– Молодец! Любовь, она всесильна, от любой болезни лечит.
Договорились: Порфишка должен обязательно пойти на именины. Что же касается подарка, то еще есть время и они что-нибудь придумают. Прежде всего пересмотрели барачную библиотеку, надеясь найти что-нибудь стоящее, но все лучшие книги были зачитаны, перепачканы и для такого деликатного случая не подходили.
– Постой, – сказал Платон. – Есть замечательный подарок! – Он порылся в своей тумбочке и положил на стол совсем новую в сиреневом переплете книгу под названием «Первая девушка». – Книга не моя, взял почитать у товарища. Да ладно, объясню, такая ситуация, свой хлопец, поймет. Кстати, автор этого произведения Н. Богданов много раз бывал на Магнитке. Да ты видел его. Помнишь, как он и Гайдар зимой нагрянули?..
Книга вполне устраивала Дударева. Приятно было подарить такую. Он развернул ее и на первой странице написал:
«Моей первой девушке, солнцу моему, которое принесло свет и тепло в мою совсем было остывшую душу, с глубоким уважением и любовью в день рождения».
Антонио, которого считали в бараке лучшим цирюльником, усадил Порфишку на табурет и за какие-то минуты сделал такую прическу, что все ахнули. Но когда дело дошло до одевания, то оказалось, что в «гардеробе» Порфирия ничего приличного нет. Достав из чемодана новый черный костюм и белую сорочку, Платон сказал:
– Надевай!
Кто-то из ребят сбегал в соседний барак за утюгом, чтобы подгладить брюки. У кого-то нашелся галстук. Когда счастливчик был одет, Глытько опрыскал его тройным одеколоном «Заря революции» и, слегка подтолкнув в спину, пожелал успеха.
В шестом часу вечера Дударев подошел к дому на Карадырской улице, на котором висел номер 4, поднялся по узкой деревянной лестнице на второй этаж и постучал в дверь. Лина залюбовалась им, когда он снял кожух. С восторгом заговорила о том, что ему очень идет черный костюм с белой рубахой и вот с таким – в полоску – галстуком. А представляя матери, сказала, что это тот самый Дударев, который в уме извлекает квадратные корни. Мать показалась Порфирию интеллигентной и скромной женщиной. У нее большие черные глаза, от которых еле заметно расходились первые морщинки. Дочь очень походила на мать. Лина, как понял Порфирий, была у мамы одной-единственной и пока, по его мнению, не совсем избалованной.
– Проходи, чего стал, – Лина взяла его за руку и ввела в большую, освещенную старинной люстрой, комнату, в которой сидели несколько человек. – Это подружки Варя и Тося, – сказала она, не пояснив толком, кто из них Тося, а кто – Варя. Потом кивнула на парней. Один был высокий, в узких клетчатых брюках, в начищенных до блеска ботинках с удлиненными носами и походил на артиста из американских кинобоевиков, которые нередко демонстрировались в клубах. Артист встал и, чуть склонив голову, представился:
– Леонид Мойсенович, учитель танцев, в общем, борец за новую соцкультуру.
– Я вас знаю по клубу ЦЭС.
– Да?..
Второй был монтажником – невысокий, с воловьей шеей и звали его – Аполлон Ведерников.
Порфишка дивился необычной обстановке, в которую попал. Ему еще не приходилось бывать в каменных домах, где вместо печи – паровое отопление, а в стене кран для воды – цеди сколько влезет. Ни дров рубить, ни ходить к колодцу – красота!
И еще одно не укладывалось в его понятии: в семье три человека, а занимают две большие комнаты. В бараке на такой площади тридцать мужиков проживают.
Он сперва не заметил пианино, но когда Лина, откинув белое покрывало, уселась на вертящийся стульчик и стала играть, застыл в ожидании хорошей, душевной музыки, но вскоре понял – у нее ничего не получается: много грома и совсем нет души. Лина, однако, не унималась, колотила по клавишам, а Ленька «артист», подхватив Тосю, кружился с нею по комнате.
Побарабанив еще немного, хозяйка хлопнула крышкой, видимо, исчерпав репертуар, и сняла со шкафа патефон. Покопалась в стопке пластинок, выбрала нужную и громко, будто в клубе со сцены, объявила:
– Танго «Дождь идет»!
Сама подала руку Леониду, и он бережно повел ее в танце на середину комнаты. Вслед за ними выступили на пару Аполлон с Тосей, а черненькая, чем-то напоминающая цыганку, Варя лишь поглядывала на Порфирия, дивилась, почему он не приглашает ее. Не знала она да и не могла знать, что бывший крестьянин из Неклюдовки, а ныне строитель Порфирий Дударев, никогда в жизни не танцевал.
Кончилось танго, и Леонид сам занялся патефоном:
– «Брызги шампанского»… Прошу!
Опять подхватил Лину, зашаркал длинноносыми ботинками по полу. Аполлон и в этот раз танцевал с Тосей. А Варя скучала. Наконец поднялась, подошла к Порфирию:
– Думала, пригласите… не дождалась.
– Не умею. Честное слово, – уперся Порфирий, и лицо его покрылось краской.
– Я сама не умею.
– Нет, вы танцуете, по глазам видно.
– Не упирайтесь: не умеете – научитесь!
Он робко пошел вслед за нею, неуклюже переставляя ноги, обутые в тяжелые яловые сапоги. На первом же круге задел за стол, сбился с ритма и вдобавок наступил партнерше на ногу. «Артист», заметив, ухмыльнулся, не переставая кружиться. Порфирий хотел было сказать – больше не танцует, но отступление – будь то в большом или малом – не в его духе. Решил, значит, так и будет! И пусть этот Ленька думает о нем что хочет: танцорами не рождаются. Мысленно обозвал себя медведем: это ж надо, такой девчонке на ногу наступил! А Варя будто ничего не замечала, улыбалась. Наконец сказала, что он – врожденный танцор, и этим еще более смутила его.
Пользуясь тем, что музыка стихла, а гости присели отдохнуть, в комнате появилась мать Лины:
– Извините, – сказала она. – Отец задерживается. Займитесь чем-нибудь. Линочка, покажи гостям фотографии.
– Мама, ты гений! – воскликнула Лина. – Но мы еще потанцуем. – И, увидя, что Леонид роется в пластинках, потребовала завести входившую в моду румбу. Тот поднял голову:
– Слушаюсь, Сталина Аркадьевна!
«Вот у нее какое отчество», – подумал Дударев.
Вслед за румбой пошли вальсы «Голубой Дунай», «Сирена». Порфирий сам подошел к Варе, и она удивилась, как он легко повел ее. «Замечательно», – прошептала она почти в ухо, хотя новоиспеченный танцор тут же споткнулся и чуть было не упал на Аполлона.
– Не обращайте на это внимания, – подбодрила она. – Вы способный ученик!
– Пока я вижу только способную учительницу.
Вместо ответа Варя подала ему обе руки, приглашая на круг. Он не мог не заметить, как она приятно взволнована, ей, видимо, очень нравился этот семейный вечер с музыкой и танцами. А еще, было заметно, она собиралась что-то сказать ему и не решалась. Почему-то спросил, что она делает на заводе.
– Я машинист коксовыталкивателя.
– Девушка – машинист – это же здорово!
Пластинка остановилась, и в эту минуту послышался стук в дверь.
– Отец пришел! – оживилась мать Лины и вышла в коридор, чтобы открыть ему.
Именинница тотчас распорядилась выдвинуть стол на середину комнаты, накрыла его белой скатертью и принялась расставлять тарелки, раскладывать ножи, вилки. Поставила на стол несколько бутылок с вином и грушевым напитком. Девчата принесли из кухни большую эмалированную миску с холодцом, тарелку с ветчиной, сыром, сладостями.
Все уже сидели за столом, когда в комнату вошел отец. Он слегка склонил голову, поздоровался с гостями. Подняв глаза, Порфирий увидел… Сарматова. Того самого, который отчислил его из цеха под предлогом того, что «одна паршивая овца может испортить все стадо». Заколебался: как поступить – уйти или остаться? Холодный, явно враждебный взгляд хозяина ничего хорошего не предвещал.
– Пап, знакомься, это Дударев. Помнишь, я говорила тебе, он трехзначные числа в уме множит. Математик.
– Мы знакомы, – буркнул отец и повернулся к Леониду.
Разлили вино, и Леонид, избранный тамадой, предложил тост за именинницу – достойную из достойных, несомненно, талантливую медсестру, которая, ну конечно же, как и ее уважаемая мама, обязательно станет хорошим врачом!
– Итак, за молодую хозяйку!
Все встали. Дударев опять уловил недружелюбный взгляд Сарматова, однако поднял рюмку вместе со всеми.
– Фиша, ну что же ты, – потянулась именинница через стол. – Давай чокнемся!
Нескрываемой злобой сверкнули глаза отца.
Стуча вилками и ножами, гости набросились на закуску, совершенно не замечая, да и не интересуясь, что происходит с Дударевым, почему он такой грустный. Лишь Варя, взглянув на его невыпитую рюмку, нетронутую закуску, покачала головой.
Порфирий отродясь не видел такой снеди и таких вин, которые были на столе, но не прикоснулся к ним, не отщипнул даже крошки хлеба, хотя и хотел есть. Лишним, чужим почувствовал он себя в этом доме. Неприглядным, отталкивающим показалось ему все: и эти, выкрашенные в ядовито-зеленый цвет стены, и желтые тяжелые шторы, и даже Лина, которая изредка удостаивала его беглым, ничего не говорящим взглядом.
Хозяйка дома Августа Бенедиктовна пошепталась с мужем и стала просить Аполлона, который сидел напротив, что-нибудь спеть. Тот не заставил себя ждать, вышел к пианино, однако Лина не могла ему аккомпанировать, нервничала, бросала пальцы по клавишам, играла не то, что требовалось. Наконец хлопнула крышкой, села на свое место. Мать поспешила сказать гостям, что дочка сегодня плохо спала и вот, как видите… Аполлон махнул рукой: ладно, в другой раз!
Чтобы до конца сгладить неловкость, Леонид принялся показывать фокусы. Рюмка, взятая со стола, то исчезала, то опять появлялась у него на ладони. Наконец, положив рюмку в карман пиджака, попросил желающих извлечь ее оттуда. За это взялся сам хозяин: осторожно, не торопясь, опустил руку в глубокий Ленькин карман и вынул… стакан с горчицей. Смех. Удивление… Где же рюмка?
– Да вот же она! – воскликнул Леонид, вынимая ее из заднего кармана Аполлона.
Тот покраснел. Гости однако не обратили на это внимания. Их поразил сам фокус. Шум, смех, возгласы удивления наполнили комнату. И когда послышались голоса: «Повторить!», Дударев незаметно шагнул в переднюю, оделся и, прикрыв за собой дверь, пошел вниз по лестнице.
