Текст книги "Крепость Магнитная"
Автор книги: Александр Лозневой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
6
На Центральной электростанции начался монтаж очередной, четвертой по счету, турбины, построенной по специальному заказу немецкой фирмой АЭГ.
– Видали! – спешил поделиться новостью хромой кочегар. – Не кака-нибудь динамика – махина! Больше сорока аршин в длину. Новейшее, так сказать, достижение.
– Дадут тебе немцы – новейшее.
– А ты помолчал бы, Коська, – обернулся кочегар. – Не знаешь, а споришь. Пятьдесят тыщ киловант – не суп с картошкой! Невиданное, скажу тебе, дело. Да и почему им, германцам, не продать? Буржуи, они на золотишко падкие. Заплати поболе – родного отца не пожалеют.
– Видели это – лучшее, – не унимался парень, которого назвали Коськой. – Екскаватор германский сперва вон как хвалили – и производительный, и надежный, один за сто землекопов справится. А на деле-то, оказывается, совсем не то: раз-два копнет – и на ремонт. День, можно сказать, работает, два стоит.
– А кто в энтом повинен? – подхватил хромой. – Да мы же сами! Золотом за искаватор заплатили, а ничего в нем не кумекаем. Не привыкши, значится. Да и то сказать, техника, она хуть своя, хуть чужая, все одно понятиев требует. А раз у тебя энтих понятиев нет, так зачем ты, дурак, ее гробишь? Сперва инструкцию поучи, как ты от сохи, значится… И тебе не все сразу… Недавно сам такой был. А вот курсы закончил, будто сызнова народился. По-ученому соображать стал…
– Постой, а в этой махине разбираешься? – подступил Коська. – Объясни, чтоб всем понятно, а то бают всякое.
– Можно, а чего ж не объяснить. На курсах предподавали. Учили, значится. Теперь мы учить будем… Так вот, спрашивается, что за диковина, к примеру сказать, турбина? Отвечается: статор и ротор. Я про главное говорю, а что там винты, лопатки разные – все мелочь. Ну, сами понимаете, турбина есть турбина. И ежели, скажем, получилась хорошая, так и хулить ее не следоват… Энта самая, которую, значится, из-за границев привезли и теперя налаживают, прямо скажем, насчет килавантов дюже агромадная. Такая агромадная, что ежели на полный ход ее пустить – в двенадцать часов ночи иди – иголки собирай! Но опять же, она не токмо свет, но и тепло давать могет. Умей токмо проводки подключить – и на что тебе дрова, на что уголь! Сиди, блаженствуй. А еще, коли хошь, блины или оладьи на лектричестве жарь, потому как киловантов хватит и еще останется.
– Киловант – это что?
– И не стыдно тебе, Коська, – удивился хромой. – Такой большой, а непонятливый. Русским языком тебе обсказывал: киловант – сила энто, по-ученому, мощь, значится. Понял теперь? К примеру сказать, пятьдесят тыщ лошадей, а может и боле, кто знает. Заработает – увидим… Вот она в чем штука-то!
Турбина, купленная в Германии, была самой мощной на Магнитострое, да и, пожалуй, на всем Урале. Об этом только и говорили на стройке. Многим, понятно, хотелось взглянуть на нее, убедиться: а так ли это? Приходили, рассматривали. Некоторые вздыхали, сожалея, что такие машины выпускают только за границей.
– Да, Ермания, она того!..
Другие, более сведущие, говорили, что со временем из нашей стали не только турбины, ракеты для полета на Лупу будем делать. А комсомолец Глытько уверял, будто сам лично статью учителя Циолковского читал, так в ней прямо сказано: человек обязательно полетит на другие планеты. Вот ведь как!
Не могла не побывать на площадке, где монтировалась турбина, и Галина Соловьева. Осмотрев уже обозначенные ее контуры, живо представила, как вскоре эта энергетическая махина во много раз перекроет мощность турбины номер один, на которой она, Соловьева, работает. Поистине, чудо!
В конце зала показался главный специалист по монтажу – Гартман. Невысокий, поджарый, лет тридцати семи. По его приезде на электростанции пошли слухи, будто он крупный капиталист, наследник того самого Гартмана, который в свое время владел паровозным заводом на Украине.
– Какой же он капиталист? – дивилась Галина. – Работает, как все, руки в масле…
– Для виду, чтоб, значится, авторитет, – пояснил хромой кочегар. – Без авторитету им нельзя.
А однажды кто-то прямо спросил Гартмана, правда, что он миллионер?
Не моргнув глазом, тот ответил, что в этом есть доля правды, но больше выдумки. Его предок, действительно, владел крупным заводом в Луганске. Был богатым человеком и много лет жил в Петербурге. Когда же в России началась революция, бросил все и бежал в Германию. Потеряв таким образом капитал, никогда уже не мог расправить крылья.
– Так что нам, его наследникам, почти ничего не досталось, и мы вовремя занялись каждый своим делом. Мы гордимся, что наш завод уцелел, что на нем, кстати сказать, работал известный советский вождь Клим Ворошилов; что завод и теперь приносит большой польза для русский народ.
Гартман не походил на иностранных специалистов, особенно на пузатых и чванливых американцев, разъезжавших в одноконных шарабанах. На плечах у него – комбинезон, и он с виду простой трудяга. Поселился не в коттедже, где жили, в основном, инспецы, а в обыкновенном деревянном доме, рядом с рабочими. В доме не было ванной, и он, как все, ходил в баню. Любил задержаться в парной с кем-нибудь из рабочих, похлестать друг друга веником и затем распить по кружке пива.
Вставал Гартман рано, распахивал окно, ставил на подоконник патефон и ровно в шесть утра проигрывал «Интернационал». Мимо проходили рабочие, дивились: какой же он буржуй, вон как за революцию!
Узнав, что Галина изучает в институте немецкий язык, проникся к ней особым уважением. Все чаще стал попадаться ей на глаза. Идет дивчина с работы, вдруг – откуда ни возьмись – он. Вот и сегодня заулыбался, подходя:
– Здрасте!
– Гутен морген.
Что ни говори, приятно ему, такая девчонка – и по-немецки… Он готов припасть к ее руке, да знает – комсомолка, не позволит. Целовать руку женщине, если она даже очень нравится, здесь, в России, не принято. Вернее, отменено. И называется, как он точно узнал, пережитком прошлого, а по-комсомольски – гнилым мещанством. Стоит Гартман, думает, как давно он не прикасался к женской ручке. Так и одичать можно!.. И опять – к Галине:
– Знакомитесь с нашей техникой?
– Так, бегло… Нет времени.
– Жаль. Могу стать вашим гидом.
– Спасибо.
Инспец нередко заигрывал с русскими девушками. Вот и сегодня, оказавшись рядом с Галиной, сказал:
– Вы цветущая роза!.. Нет, нет, это не комплимент. Как это по-русски… от чистейший сердце! – Потом, дотронувшись до ее спецовки, скривил лицо: – Очшень плохо… Такой прекрасный девочка и одевался в промасленный тряпка. Прятать цветок в навоз – преступление!
– Извините, не понимаю.
– Если бы я был начальник, я не позволял вам стоять у турбина. Вы есть русская красавица, мне жаль вас. Эта работа вообще не для женщин. Вы же не только машинист турбина, но еще и студентка. Учитесь, как у вас говорят, без отрыва от производства. Это очшень трудно, вам даже некогда глянуть в зеркало… Ведь, правда?
– Бывает. Но я задалась целью стать инженером.
– Инженером… при такой обаятельной внешность?
– Вы смущаете меня, господин Гартман. Я…
– Стоп! – не дал договорить. – Зачем вы называй меня господин? В красной России давно нет господ и это слово для вас неприятно. Зовите просто – товарищ Гартман.
– Нет, – сказала Галина. – Вы человек иного класса.
– Какой есчо – иной класс? – дивился он. – Все люди одинаковы: у меня, как и у вас, голова, руки, ноги. Природа, она всем дала поровну. И я был бы счастлив, если бы вы сказали мне – геноссе. Попробуйте, и это сразу уравняет нас.
– Называть инспеца товарищем у нас не принято. Вы для нас – господин, если хотите, гэрр…
– Господин, гэрр, товарищ, не все ли равно! Называйте, как хотите. Как это по-русски: хоть горшком, только в печку не ставьте! Видите, я простой человек, так же, как и вы, советские, не люблю титулов.
– Меня удивляет не это, – сказала Галина. – Вы, владея русским языком, читаете наши газеты, а вот того, что составляет основу нашей жизни, так и не поняли или просто не хотите понять. Вы сейчас сказали мне: не следует учиться, а тем более быть машинистом. На мой взгляд, эти мысли мог высказать не высокообразованный немецкий специалист, а какой-нибудь отсталый церковник, скажем, поп или мулла. У нас в стране есть лозунг: «Каждая кухарка должна учиться управлять государством!» Как же нам, советским женщинам, которые пользуются всеми правами наравне с мужчинами, не идти в школы, техникумы, вузы!
– Кухарка… государством?
– Так учит Ленин.
– О, понимаю, Ленин – большой политик. Но это, как вам сказать, надуманность… Теория это… А теория, которой нет практика, все равно что ничего. Скажите, я не прав?
– Да, не правы. В нашей стране есть женщины – члены правительства, председатели колхозов, районных и сельских Советов. Ни в Германии, ни в какой иной буржуазной стране ничего подобного вы не увидите. Все это стало возможным благодаря той теории, которую вы не признаете, считаете «надуманной».
– Извините, я никогда не бывал политик, еще когда учился Берлинский университет, убегал от нее, как черт от ладан. Честно скажу, политика разбираюсь, как баран библия.
– Неправда. Вы убежденный буржуазный политик.
– Ой, нет! – замахал руками. – Я специалист по турбинам… И хотел сказать о главном. В данном случае для вас. Вы есть женщина и не должна думать о политике, а о том, как наибольш выгодно выйти замуж. Вам надо следить за собой, не отставать от мода. А вы все лето накрывался платком, у вас нет прическа, нет косметика… Да и когда вам заниматься этим, если восемь часов на работе, четыре – в институте… Получался, вы не свободны с утра до ночи. А зачем эта каторга? Молодость бывает один раз и проходит очшень быстро. У нас, в Германии, в основном, учатся те, которых никто не возьмет замуж. Это некрасивый, уродливый женщина…
– Бывают духовные уроды – это еще хуже.
– Простите, не понял, на что вы намекаете?
– Я вовсе не намекаю.
– О, да!.. Но мы говорим с вами о красота, который надо ценить и, если хотите, уметь выгодно продать. Да, да, не удивлялся, именно продать. У вас есть все, чтобы, как говорится, поднять цену. Но вы не умеете это делать. Вы очшень далеко от счастья… Искренне сожалею о вашей бедности.
– Наоборот, я счастлива! Скоро кончу институт, стану инженером.
– Счастье, это когда инженер – муж.
– А если жена умнее мужа? Если по своим способностям она выше…
– Тем хуже для нее! – перебил Гартман. – Ум – это для мужчин. Жена должна уметь готовить вкусный пища, красиво одеваться, принимать гостей. Встречать и провожать мужа на работа. И еще, как это, черт побери, ну… обласкать его! Скажу прямо, на такой, как вы, я не хотел жениться… Зачем мне жена политик, да еще – инженер! Мне нужен семейный уют, а разве она создаст его? У нее никогда не хватал времья… Вместо того, чтобы быть элегантной, ласкать мой взор, она будет рассказывать мне про турбинный лопатка, про вакуум, шестеренка… Очшень мило! С такой женой долго не проживать. Настоящий жена – это яблонька в цвету. Она должна источать счастье, а не запах мазута!
– Не думаю, что у всех немцев такие жены.
– Да, конечно, но жена немца во всем зависит от мужа, она делает все, что он захочет.
– Выходит, рабыня?.. Впрочем, это не ново! Немецкие женщины, как вы знаете, крепко скованы тремя «К» – кюхе, кирхе, киндер. Ничего они у вас не видят: возятся на кухне, молятся, растят детей…
– Правильно!
– Вы так думаете?
– А как же! Нам известно, русская женщина не ходит в церковь, знает только работа, она – груба, невоспитанна… А кирхе – это смягчает душа. Это единственное, что отвлекает немецкий фрау от бренной жизни, облагораживает ее, возвышает. Наконец – это нежность, это – сама поэзия!
– А если фрау нечего есть: куда ей идти – на работу или в церковь?
– Халина, вы злой политик! Но я скажу, нечего есть, когда муж безработный. Теперь, слава богу, есть работа, очень мало таких, которые лентяи… И еще хотел сказать – слабо у вас культура быта, очень слабо. Был я в вашей столовой, так там рабочий ест котлета деревянной ложка, который прячет за голенище. В России нет вилка, смешно!
– У нас многого не хватает, и вы сами знаете почему. Еще недавно наша страна была полуколонией. И те, кто управлял ею, не очень-то заботились о благополучии народа. Да, это верно, мы едим деревянной ложкой, но все-таки едим. А вот на вашем заводе вообще не было столовой: рабочие питались кто как мог. Иностранные толстосумы беззастенчиво грабили Россию среди бела дня. Душили ее… Какая уж там культура!
– Халина, зачем так? Не надо политика. Я порядочный немец и говорю вам правда – никакой классовой борьбы нет и не может быть, все это выдумал Карл Маркс.
– Интересно! Никаких классов, никакой борьбы, – усмехнулась Галина. – Да вы же, богачи, сами порождаете эту борьбу. Ежедневно и ежечасно. Действуете, можно сказать, точно по Марксу!
– Мы ничего этого не делаем.
– Как же не делаете. Вы запрещаете забастовки, разгоняете демонстрации.
– Это беспорядок, и его не можно терпеть.
– Вот-вот… не только разгоняете забастовки, а открываете по бастующим стрельбу. Что это, по-вашему, – театральное представление или игра в гольф? Я уже знаю, что вы на это скажете, но что бы вы ни сказали – это и есть та самая, жестокая и беспощадная, классовая борьба, которой вы не признаете и которую, кстати, не выдумал, а открыл ваш великий соотечественник – Карл Маркс.
– Рабочий хитрит, он всегда хотел иметь больше. У него есть работа, но ему этого мало, он требует еще и права…
– А капиталист не хитрит? Он, как правило, всегда стремится заплатить меньше; ему нужна прибыль. Много прибыли! Он считает: у него должны быть и прекрасный дворец, и яхта, и лучший автомобиль. И само собой понятно – все права. А вот рабочему, по-вашему, это не нужно. В общем, у одного – миллионы, у другого – не хватает на хлеб.
Гартман прищурил глаза:
– Халина, вы есть настоящий красный комиссар! Но довольно… Пора за работу.
7
Роза медленно поднималась на гору Магнитную. В сумке у нее шприц, банки, горчичники. Гору можно обойти, да делать крюк – кому охота. Лучше – напрямик.
Одолев первый пригорок, удивилась: там внизу, снег, а тут все ветром сдуло, камни ледяной коркой подернулись.
Стоя, засмотрелась на развернувшуюся панораму стройки. Над кружевами лесов, над мартеновскими трубами, над домнами – низкое, мутное небо, то и гляди – начнется непогодь. Перевела взгляд на карьер, где работает муж, можно бы зайти, да ладно – некогда. Однажды она была у мужа на работе, наблюдала за взрывами, которые он производил. Страшно!
«Главное, через вершину, а там до поселка – рукой подать», – утешала себя. Неожиданно налетел резкий ветер, обдал ледяной крупой. Повернулась спиной к ветру, а он, будто поняв ее маневр, завихрился, поддавая с боков, сверху, снизу. Наконец, собрав силы, ударил с налета в грудь! Роза поскользнулась и упала. Поднялась чуть не плача, больно ушибла колено, чулок порвался. Вывалившуюся из рук сумку отнесло ветром в сторону, но куда девалась варежка?..
Дыша на коченеющие пальцы, шла. Еще немного – и она будет на обратном скате: там, наверное, тише, теплее. И тут ощутила новый удар ветра. Над головой неистово завыли провода. Подняла голову, что ж, она так и пойдет – от столба к столбу. Но и столбы и провода вдруг исчезли, растворились на ее глазах. Все вокруг заслонила метель. Где-то в ином мире остался город, и она не может понять, где он – впереди или сзади, справа или слева. О если бы Янка знал, что она здесь, все бросил, уже бы искал ее. Зря не зашла, не сказала, куда направляется.
Удивилась, не понимая: шла на гору, а тут – низина. Куда девалась гора? Боясь окончательно сбиться с пути, остановилась: «Если идти прямо, вперед… Нет, нет, лучше, наверное, назад, ей кажется – город там… Маленького поселка уже не найти, набрести бы на город».
Акман-токман не унимался, коченели руки, ноги: нельзя стоять – двигаться, двигаться! Подхватилась, побежала, не зная куда, лишь бы согреться. Вскоре на лбу даже пот выступил. Но едва остановилась, как опять ощутила холод.
Страшно, по-волчьи, выл ветер, залеплял глаза снегом, и негде укрыться от него, переждать, согреть душу. Шла в одну, затем – в другую сторону, надеясь таким образом набрести на какое-нибудь строение, и вдруг различила под ногами пучки ковыля. Сухие, упругие, не поддающиеся никакой погоде, торчали они из-под снега, будто проволока. Значит, она в степи? Сжалось в комок сердце: заблудилась!.. Нога вроде отошла, но вот большой палец… Хорошо бы сейчас валенки. Да о каких валенках могла идти речь, если их совершенно не бывает в продаже. С трудом достала ботинки из свиной кожи. Когда обувь поступает в магазин, выстраиваются длинные очереди. Иной раз можно бы и постоять, но, кроме денег, нужно иметь талон. А талоны выдаются в первую очередь ударникам. Единственное место, где можно купить кое-что из обуви, – это базар. Но спекулянты заламывают такие цены, что за простенькие туфли приходится платить чуть ли не двухмесячный заработок.
Степь страшила Розу. Ее спасение – хутор, землянка, какой-нибудь сарай, но где все это – вокруг пустыня. Сёла здесь, как она слышала, разбросаны и находятся порой друг от друга на десятки верст. Попасть в село можно разве что случайно.
Донесся какой-то шум, и она ускорила шаги, надеясь увидеть поезд, подводу, встретиться с человеком, но вскоре убедилась – все это лишь почудилось. Сразу наступила усталость, ноги подламывались, хотелось опуститься на землю и хоть немного отдохнуть. Но ей, медику, хорошо известно, именно так и замерзают люди.
«Присесть – значит погибнуть», – убеждала себя, настойчиво шла. Ветер хлестал ее по лицу, сбивал с ног. Не поддавалась, упорствовала: не такая она слабая! Вдруг, вскрикнув, повалилась куда-то вниз. «Неужели смерть?» – мелькнула мысль. – Да нет же, она в овраге. Снег мягкий, будто перина. Откинула назад голову, прикрыла глаза. Как хорошо! Однако надо идти, двигаться!.. Хватаясь за верхушки лозы, карабкалась наверх.
Тянулась вперед, боясь остановиться. Хотелось пить. Зачерпнула горсть снега, поднесла к разгоряченному рту и… застыла, как вкопанная. Впереди из-за березового колка показался всадник. Выскочив на поляну, он осадил лошадь, пустил ее шагом. Бросилась наперерез, замахала руками:
– Стойте! Остановитесь!..
Всадник подъехал не спеша. С виду старик. Рыжая низкорослая лошаденка кивнула головой, словно поприветствовала незнакомку. За спиной у старика ружье. Он в ватнике, в мягких сапогах с галошами. Бородка в три волоска. Из-под лисьего малахая блестят окаймленные сетью морщин, добрые черные глаза:
– Чего сыпрашивал, девошка?
– Мне в Магнитку… Одна в поле осталась. – Роза не хотела сказать – заблудилась. Старик слез с лошади, кривоногий, коренастый:
– Дорога потерял – плохо. Но ты не бойся. Мы тут живем и все знаем. Говоришь, Магнитка надо?.. Видишь, вон колки, так и шагай. Смело, прямо шагай… А туда, – старик показал в другую сторону. – Туда не ходи, там Париж…
– Пари-и-ж?
– Да, да! – подтвердил старик. – Дорога на Париж.
Роза впервые слышала: оказывается, здесь, на Урале, свой Париж! Было чему дивиться, но сейчас не до этого. Спросила, далеко ли до Магнитки?
– На коне совсем близко. Но ты поспешай, еще мал-мал – и день кончился. Быстро ходи!
Поднявшись в седло, старик взмахнул плетью, поскакал в ту сторону, куда, по его словам, уходила дорога на Париж.
Роза посмотрела ему вслед: «Спасибо!»
Она и сама не знала, сколько времени шла, но, когда поднялась на гору Магнитную, уже смеркалось. Размахивая сумкой и тяжело дыша, поторапливалась: и откуда только силы брались! Неожиданно внизу показались огни: перед нею лежал большой, недостроенный город. А поселок, куда шла, где он?.. Да вот же, чуть правее! И как она утром не заметила его?
Акман-токман застал Платона на пятом участке возле барака, на фасаде которого красовалась вывеска «Оргнабор и распред рабсилы». Он вознамерился было идти на «виллу», но тут ветер, сорвав с него бескозырку, покатил по полю, как бы для потехи стоявших на крыльце хлопцев. Платон кинулся вслед, да куда там, понеслась, будто колесо под гору.
– Смотрите, матрос голову потерял! – послышался хохот. Затем свист. – Держи ее! Держи!
Не случись на пути канавы, бежать бы ему да бежать!
Прикусив ленты, как на ветру в море, пошел к бараку: лучше подождать, вон как завертелось!
Затишье пришло к вечеру. На мутном небе слабо просвечивался молодой, узкий месяц. Под ногами и снег и вода. Как ни ухитрялся обходить лужи, да разве все обойдешь: промочил ноги.
Когда добрался до «виллы», было уже темно. Открыл дверь и увидел Янку, который, нервничая, возился с примусом. Примус чихал, вспыхивал, бросая копоть под потолок.
– Керосиновая твоя душа, – бурчал Янка. – Не спеши на тот свет, там мастеров нет!
Янка был мастером на все руки. Чинил все, что находил неисправным: часы, велосипеды, швейные машины, а то и самолет, на котором учился летать.
– Ну, как? – спросил он Платона.
Тот вытянулся в струнку, взял под козырек:
– Поступил, товарищ начальник!
– Ну и замечательно.
– Что ж тут замечательного, – уныло протянул матрос. – Опять на стройку: кирпичи, камень, раствор… Летом еще ничего, а вот придет зима – танцуй на лесах от холода.
– Не понимаю, – засыпая пшено в чугун, отозвался Янка. – Его на мировую стройку приняли, а он еще и недоволен. Не нравится, зачем же тогда просился, в глаза людям лез? В общем, нечего здесь обиженного из себя корчить! Ты просто не понимаешь, быть строителем в наше время – значит идти в первых рядах. Это очень важно. Вот явился ты на голое место, вокруг ничего – земля и небо. Через месяц-два, глядишь, стены, крыша над головой. Жалею, прилип к горе, а то бы, не задумываясь, – на стройку.
– Стройка – это временно. Пустим завод, а потом куда?..
– Дите, как есть дите! Болтаешь, а что и сам понять не можешь. Строительство у нас только начинается. Вслед за первой пятилеткой, будет вторая… десятая. Да, да! Тысячи заводов и фабрик поднимутся на нашей земле. Вырастут новые города, поселки. На реках встанут гидростанции. Придет время, и мы безжалостно будем ломать старое, отжившее и на его месте воздвигать новое, современное. А кому этим заниматься, да вам же – строителям! Профессия строитель – самая древняя и, если хочешь знать, самая почетная на земле!
– Я понимаю.
– Ничего ты не понимаешь! – сердился Янка. – Учиться тебе надо. В газету, в книгу почаще заглядывать. Такой простой вопрос и уже запутался. Слыхал, в соцгороде рабфак открылся? Вот и поступай, пока не поздно.
Варево в чугунке забулькало, брызнуло через край. Примус тотчас зашипел, стал коптить, Янка убавил пламя, взглянул на ходики:
– Ужин готов, а ее нет.
– Ты о Розе?
– Говорила, к семи вернется, а уже девять. Занятий по музыке сегодня нет. Курсы немецкого с утра. Непонятно, где она может быть?
– В кино, наверное.
– Одна не пойдет.
– Смотри, подлабунится какой хлюст… красивая она у тебя.
– И вправду дите! Да я что, женки своей не знаю? Дурак я, что ли?!
– Один мудрец сказал: нет ничего сложнее, чем познать женщину. Думаешь, не прав? С виду мила, добра, а попробуй раскуси, что там у нее внутри. Вон Галина, например…
– Ты же сам виноват, – повернулся Янка. – Полюбил девушку, не отходи от нее, глаз с нее не спускай. Уехал – бомби письмами, бросай на ее голову открытки, телеграммы, чтобы чувствовала – ты далеко, а не забыл… А теперь скажи, сколько ты за время службы писем Галине написал? Два письма за три года?
– Не два, а двадцать.
– Удивил! Одно письмо в два месяца. Две тыщи – вот тогда бы!.. В общем, сухарь ты, а не кавалер, тебе не за девушкой ухаживать – свиней пасти! Ну, а что касаемо Розы, так я спокоен. Задержалась на работе, скоро придет.
Ходики, тикавшие в углу, отсчитали еще час, а Роза не возвращалась. Янка заглядывал в окно, перебирал пальцы, прислушивался:
– В поликлинику что ли сходить? – наконец не выдержал он.
– Пойдем вместе.
– Зачем же? Ты оставайся. Газету почитай или вон суп ешь. Проголодался ведь.
– Не могу. Ты очень какой-то встревоженный.
– Я спокоен.
– Молчи уж, места себе не находишь.
– Вот чудак, я все к тому, что забоится одна. Поздно уже. – Накинув на плечи фуфайку, Янка метнулся к выходу. Слышно было, как он побежал вверх по ступенькам, потом хлопнула калитка. Не раздумывая, Платон поспешил за ним. Нагнал у самой дороги:
– Вдвоем веселее. Еще бандюга какой встретится.
– Что?
– Уркаган, говорю, какой-нибудь.
Янка не отозвался. Иное было у него на душе. В самом деле, куда она могла запропаститься, Роза?
В поликлинике дежурная медсестра пояснила: Роза Павловна вероятнее всего задержалась на горе у больной женщины. Главврач послал. А на улице вон какая непогодь: пешком не разгонишься!
Медлить было нельзя, и они не взошли, а взлетели на Магнитную гору. Преодолевая сугробы снега, спустились в ложбину к поселку. Поселка, собственно, пока нет, всего несколько землянок. Да и будет ли? Дело не в этом, главное, люди осели. Узнать, в какой землянке больная, было нетрудно. Двери открыла седая, тщедушная старуха и на вопрос, была ли врач, ответила, что ждет доктора с утра, а его все нет.
– Может, серьезное что-нибудь, – сказал Платон, когда они вышли из землянки.
– Не каркай! – оборвал Янка. – Не такая она, чтобы с нею случалось всякое!
И спохватился: как же он раньше не подумал – на репетиции она! Да, именно там. Приближался смотр самодеятельности, и Роза не только сама готовилась к выступлению, но и отвечала за подготовку других. Однако ничего не сказала об этом, уходя на работу. Такая предусмотрительная – и вот…
Как организовать поиски жены, Янка нашелся не сразу. Сперва заговорил о клубе медиков, но тут же предложил сходить на одиннадцатый участок к медицинской сестре Вале, у которой часто бывала Роза. И опять передумал: потянул сперва Платона в больничный городок.
На обратном пути завернули на одиннадцатый участок, разбудили Валю. Медсестра напугалась, узнав о причине позднего визита. Расплакалась. Пришлось ее успокаивать.
На «виллу» вернулись мрачные, молчаливые. Сидели у стола, забыв про ужин, и все думали, где могла быть в это время Роза. На стройке участились случаи хулиганства, и это наводило на тревожные мысли.
Роза, изнемогая от усталости, медленно подходила к землянке. Не могла она покривить душой, не побывать у больной женщины, которой должна была еще утром ввести камфору, поставить горчичники… Как много упущено времени! Розе казалось, если она сейчас, сию минуту, не исполнит все, что предписывалось, может произойти непоправимое. А у больной – двое детей… И если что, конечно же, прежде всего, спросят с нее, лечащего врача: почему она не навестила больную вовремя? Где была?..
Устало переступив порог, Роза вошла в хижину, наполовину врытую в землю. Ее встретила худенькая старушка в чепце, удивилась, почему так поздно, но и обрадовалась: наконец-то!
На вопрос: «Как мы себя чувствуем?» – больная не отозвалась. За нее отвечала старуха. А докторша, копаясь в своей сумке, почти не слышала, даже прервала ее и попросила как можно быстрее вскипятить воду.
Сделав все, что требовалось, Роза не ушла, сидела на табурете возле больной. Одолевал сон, но разве она могла заснуть? Смотрела на запекшиеся губы женщины, чувствовала ее неровное дыхание и считала себя виноватой. И как обрадовалась, увидя, что та заснула.
– Спит? – спросила старуха. – Дай-то бог… Да, чуть не забыла! Двое вечером приходили, про вас спрашивали. Один вроде матрос. А тот, который в фуфайке, так особенно убивался: как же, говорит, куда она могла деваться?..
– Спасибо, – сказала докторша. Накинула на плечи пальто и торопливо вышла из землянки.
