Текст книги "Крепость Магнитная"
Автор книги: Александр Лозневой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
50
На пруду за ночь образовались ледяные закраины, и катер, доставивший рабочих с ночной смены на правый берег, не смог подойти к причалу. Рискуя оказаться в студеной воде, люди осторожно, по одному опускались на лед, ползли к берегу. На этот раз все обошлось. Но что будет завтра, через неделю? Иной переправы нет, а ледостав на километровом плесе наступит не скоро.
Перебравшись с хрупкого льда на берег, Галина поспешила к жилью. Ветер обжигал лицо, пронизывал одежду, особенно когда поднялась на бугорок, где, кроме трех домов и сараюшек, не было для него никаких преград. Нелегко первым поселенцам на правом берегу: ни кино, ни бани, ни магазина…
Уставшая, продрогшая, она вошла наконец в свою небольшую комнату, потянулась к радиатору – согреться бы – и отдернула руку: радиатор был не теплее льда. «Если в трубы попал воздух, не страшно, лишь бы не разморозило», – рассудила она. И направилась к соседке, может, та знает, в чем дело.
Кутаясь в ватное одеяло, соседка Катя простудно кашляла и поносила на все лады работников котельной, которая находилась в подвале соседнего дома. Ночью радиатор еще грел, а к утру совсем остыл. Она завидовала Гале, называла ее счастливой, потому что та работает на электростанции, где всегда тепло, а она, Катерина, строитель, изо дня в день мерзнет на лесах. А придет домой, так опять же – согреться негде!
– Угля, что ли, нету?
– Все у них есть! На днях машину привезли… И уголь хороший. Но ему, Мотовкину, сколько ни давай, найдет куда сплавить. Пройдоха! На левом берегу работал – выгнали, сюда устроился. Как же, завкотельной, начальник! Забулдыга, вот кто он!
– Говорят, жена бросила.
– Сколько у него этих жен. Обрадовался: на войну не взяли, вот и бесится. Как выпьет, так и свадьба… Совсем сдурел!
Катерина поднялась, накинула на плечи фуфайку и разожгла примус, который стоял тут же у порога. Пахнуло газом, зато вскоре закипел чайник и немного потеплело.
Сидя за столом, соседки пили чай, вернее, кипяток с солью: ни чаю, ни сахару в магазинах давно не было. Регулярно отпускался лишь хлеб по карточкам. А на некоторых участках и с хлебом большие перебои. То подвезти не на чем, то еще что-нибудь.
После ночной смены надо было поспать, но Галина решила иначе: завтра у нее отгул – отоспится, а сегодня – пойдет в Михайловку. Давно собиралась побывать в деревне, может, удастся выменять что-нибудь из продуктов. Картошки и той в доме нет. Иногда, взяв дочку из детсада, Галина не знает, чем ее покормить. И вот, заранее подобрав кое-что из одежды, связала в узел, к санкам приторочила.
– Слушай, ты же на лошади можешь до Михайловки доехать, – сказала Катерина. – Иди к бабке Сорочихе, все устроит. Родственник к ней из Белого приехал. Это еще дальше, за Михайловкой. Да ты, наверное, знаешь его, Глазырин по фамилии. На хромой Кланьке женился, что кастеляншей была.
Кастелянши Галя не знала, а вот про Глазырина слышала. Платон рассказывал. На стройке блюминга вместе работали, в одном бараке на пятом участке жили. По словам Платона, Трофим Глазырин хлопец сообразительный, в одно время даже бригадой командовал. Но была у него одна слабость – поживиться за счет других. На том и погорел. У своего же товарища сундучок стащил. Тот ли это Глазырин или нет, не в этом суть, важно не упустить случая – подъехать с ним до Михайловки.
Галина тотчас направилась к Сорочихе, пожилой, но еще бодрой женщине, с которой была в самых хороших отношениях. Встретив ее в дверях, та провела в комнату:
– Седай, рассказывай, как живешь-маешься.
– Я на минутку… Хотела спросить, нельзя ли с вашим родственником подъехать? Собралась было пешком в Михайловку, да узнала…
– Отчего ж нельзя! Трофим, можно сказать, порожняком пожаловал: всего и поклажи – сам да же́нка! Клавде́я здесь в городе гостила, а теперича, значит, домой вместе… На левом береге они. Часа три, как ушли и все нету, видать, дела у них, а то знакомых сустрели.
– Трофима на фронт не взяли?
– Куды ж его брать-то. Доктора и так и этак всего осмотрели, не подходит. Грыжа у него, значится, от самого дня рождения. Хорошо, хоть один из всей родни остался. Случись чего – он рядом. Сынки-то мои, соколы, сама знаешь, давно воюют. Неделю назад от Гриши письмо пришло. Третий месяц, как в госпитале. Раненый, значится. Операцию перенес, настрадался, бедный. А теперь, пишет, ничего, полегчало. Дай-то бог! – Сорочиха вытерла накатившуюся слезу. – Где он, тот госпиталь, не указывает. Полевая почта и все. Если б знала – пешком бы пошла… – Помолчав, заговорила о младших Сереже и Павле, «что в литейке работали». А теперь, выходит, в одну часть попали. На танках ездиют. Об нас, пишут, маманя, не беспокойтесь, все у нас хорошо. Придет время – раздавим Гитлера и опять на свой завод вернемся. Вот только Иван молчит. Второй месяц письма нету. Думаю, может, в такую часть попал, откель и писать не велено, секрет какой, али еще чего…
– Напишет, – заверила Галина, понимая, что тут ничего иного не скажешь.
Поговорив о сынах, мать успокоилась.
– Так ты, девонька, жди, скоро придут. Не ночевать же там останутся! А до Михайловки не близко, верстов пятнадцать, наверное, а то и боле. Пешком до вечера не дойти, а на коне…
Галина радовалась оказии: это же здорово – час, полтора – и в Михайловке! Она думала уже о том, как скорее домой вернуться. Ну если не сегодня, то завтра утречком. Но где они, хозяева? Пока светло, выехать бы… А то, гляди, погода испортится.
Выйдя на улицу, осмотрелась: небо какое-то мутное, того и жди, налетит метель, завоет, запорошит. Не май на дворе – декабрь-батюшка! Завернула за угол и, увидя коротконогую, мохнатую лошадь, остановилась. Распряженная, привязанная к столбу, лошадь жадно подбирала разбросанный по снегу корм. Рядом – кошевка, в которой полно сена. Набрав беремя, Галина поднесла лошади, стала гладить ее по грубой шерсти.
– Скажи, любовь! Хах-ха!..
Галя обернулась. Перед ней стоял кочегар Ромка, вышедший из котельной. Определила сразу – выпивши. Бросила строгий взгляд:
– У вас не только любви, совести нет! Людей в квартирах морозите.
– Как то есть?
– Батареи, как лед. А вы…
– А что мы, мы здеся – подчиненные. Указало начальство – сполняем. Начальству, сама знаешь, виднее. Тепло исчо, потому и убавили. Стукнут рождественские морозы, вот тогда попробуй без топлива… Экономить надо! Нормы-то против тех, что были, вполовину меньше.
– Знаю. Но как-то надо выходить из положения.
– Легко сказать, а как? Снег, что ли, кидать в топку? Нет его, угля! Добывать некому. На днях машину свалили – так разве это уголь – одна пыль да порода.
«Может, он и прав, – подумала Галина. – Кто же даст сюда хороший уголь? Все лучшее – на завод. Но с другой стороны, что скажут рабочие, сидя в холодных квартирах, особенно те, у которых малые дети?» Холод навел на раздумье. Хорошо, Аленка в круглосуточном… В школу пока не приняли – полтора месяца по метрике не хватило. Ничего, пойдет через год. А что будет в новом, 1942, году, никто не знает. Может, и война кончится. Теперь же Аленка и накормлена, и ухожена. Спит в тепле. Для матери это счастье. И представила, что могло быть, если бы Аленку приняли в школу: и проводить, и встретить надо, а главное, накормить. А когда этим заниматься? Где доставать продукты? Сама-то кое-как, а вот ребенок…
Работая посменно, Галина так же, посменно, училась в институте. Она почти не бывала дома, разве что в выходные дни. Но теперь и выходных не будет; завод переходит на работу по-фронтовому. Иначе нельзя.
Время шло, а Трофима не было.
Постояв возле котельной, Галина вернулась к себе. Затем опять пошла к Сорочихе. Забеспокоилась. Знала бы, что так получится, давно бы пешком ушла. За это время уже была бы вон где, аж у Соленого озера!
– Не волнуйся, уедешь! – утешала Сорочиха. На лошади – не пешком, и не заметишь, как там будешь.
Часа в четыре пополудни дверь с шумом отворилась и Клавдия с Трофимом вошли в комнату. Раскрасневшиеся, веселые. Для них вроде и войны нет. Клавдия тотчас удалилась на кухню: свои у нее заботы. А Трофим, раздевшись, уставился в газету.
– Не пора ли, Троша, собираться? – сказала Сорочиха.
Отбросив газету в сторону, Трофим вскочил с лавки:
– И куда вы, тетя, меня гоните?!
– Да не гоню, хочу, чтоб засветло… Того и гляди погода испортится. Частенько так бывает: весь день хорошо, тихо, а к вечеру, глядишь, завихрилось, разбушевалось – свету божьего не видно. Акман-токман с гор приходит.
Он будто не слышал, ходил по комнате, думая о чем-то своем. Но вот нырнул за штору, которой прикрывалась дверь на кухню. С кухни донесся смех. А немного погодя, разговор о толкучке, на которой они, видать, побывали. Клавдия завздыхала, жалея о том, что не смогла приобрести понравившийся ей ковер. Женщина продавала. Всего и просила – пуд муки. Видать, многодетная, оставшаяся без мужа. Такая и за тридцать фунтов могла отдать. Три тысячи рублей предлагала Клавдия, а она – ни в какую. Только, говорит, за продукты. «Дураки мы с тобой! – злилась Клавдия. – Не догадались муки или пшена прихватить. Такую красоту упустили!»
– Кабы знал, что она попадется! – грубо отозвался Трофим.
– Думать надо! – упрекала жена. – Сейчас только и покупать.
– Успеем. Не скоро война кончится. Весной такое барахло за полпуда можно купить.
– Какое ж это барахло? Настоящий персидский ковер. Была б дома, обязательно чего-нибудь прихватила: у нас же и мука, и пшено… картошки полон погреб. На тебя понадеялась, а ты…
– Хватит, – прицыкнул муж. – Раскудахталась!
Потом выйдя из кухни и отвернувшись в угол, Трофим считал деньги. Слышно было, как шуршали бумажки, как он шептал в такт движения руки.
– Клань, ну что у тебя с чаем? – забеспокоилась Сорочиха.
– Закипает, тетенька!
Сунув отсчитанные деньги в нагрудный карман, Трофим надел полушубок и вышел на улицу.
– Ну вот сейчас сбрую подладит – и в дорогу, – заверила Сорочиха. – Трошка мужик справный. Хозяйственный, такого поискать. Раньше, оказывали, и выпивал, и в карты проигрывал, а теперь – боже упаси. Кланька крепко взяла в руки, даже курить бросил. На заводе с моим Гришей работал, а как война началась, и ему белый билет вышел, хватит, говорит, здоровье не позволяет! Мы, говорит, с Кланькой и без зарплаты проживем! Все равно деньги ничего теперь не стоют. А продукты питания вон как вздорожали. Ей тоже приказал уволиться. И поехали они в село Белое. К матери Кланьки. Свой дом у нее, корова, куры во дворе – все, как следует быть. Там и свадьбу сыграли. Была я на той свадьбе, да и как не побывать, ежели Стеша, мать Кланьки, моя родная сестра. Как было не разделить радость! Почитай, лет двадцать мужика в доме не было, а тут – зять. Да какой!.. Золото, не человек. Сразу после свадьбы за дело: и курятник перестроил, и свинарник снаружи кирпичом обложил. Теперь, говорит, кругом воры – так надежнее. В коровнике дверь железом обил, винтовой замок приладил: никому не открыть! Вот он каков, Трошка! Да и женка у него – копейки зря не истратит. Малость прихрамывает, но сама по себе – каких мало: и лицом, и телом взяла. Работящая! Одно плохо, детей не желает, не в детях, говорит, счастье.
Галина глянула в окно и увидела у крыльца лошадь, запряженную в кошевку. Возле нее стоял Трофим и махал рукой, дескать, где вы там, пора ехать!
– А чай, как же? – выскочила на крыльцо полураздетая Кланька. – Заварила уже!
– Никаких чаев. Ехать надо!
Собрав вещи, Клавдия быстро вернулась к саням. Трофим накинул ей на плечи белый тулуп, усадил спиной к передку на мягкое сено, поднял ворот, чтоб ветер не задувал. И не глядя на попутчицу, которую навязала ему тетка, задергал вожжами:
– Но-о!..
Галина примостилась в задней части кошевки, подмяла под себя клочок сена, но сидеть было очень жестко, будто на камнях. Но главное, тронулись.
Едва выехали в степь, как в лицо ударил резкий ветер, запорошил снег. Галина куталась в старенькое пальто, поджимала под себя ноги в дырявых ботинках, стараясь согреться.
Стало быстро темнеть, уже и дороги не различить, но Трофим спокоен: отпустил вожжи – гнедая найдет дорогу.
Пробежав немного трусцой, кобыла побрела мелким шагом. Идет, пофыркивает… И вдруг, стоп!.. – будто в стенку уперлась. Затопталась на месте. Трофим замахнулся кнутом: «Н-н-о-о!» Да не тут-то было. Сани увязли в снегу – ни вперед, ни в сторону. Откуда он взялся перемет! Галина первой выскочила на снег, стала помогать, но все тщетно.
Оглядев засевшую кошевку, Трофим зло выругался. Везде дорога, как дорога, а тут – целую гору намело! Сейчас бы лопату в руки, и вся недолга. Но где ее взять? Принялся разгребать снег сапогами, да разве это дело, вон сколько его! Взмахнул кнутом:
– Н-н-о-о!..
Суча ногами и вытягивая морду, гнедая тужилась, била копытами в снег, и все напрасно. Трофим нервничал, ругался. Повертев кнут в руках, полоснул кобылу вдоль хребта. Еще и еще раз!.. Но и это не подействовало. Ухватился за оглоблю: «Помогай!» крикнул попутчице. Галина изо всех сил стала толкать кошевку, но разве сдвинешь такую тяжесть? Разозленный неудачей, Трофим сдернул тулуп с жены:
– Какого черта… не видишь, засели!
Клавдия с трудом выбралась из теплого тулупа, оставшись в голубом пальто, стала помогать.
– Что там у вас под сеном? – не выдержала Галя. – Давайте снимем половину. Потом…
Не слушая ее, Трофим занокал, вскинул кнут. Лошадь, надрываясь, тянулась вперед, но тут же беспомощно отступала: не хватало сил. «В самом деле, что у них там?» – подумала Галина. Запустила руку под сено и ощутила жесткие, крупные куски угля… Вот оно что!.. Из котельной… Теперь понятно, почему не торопился Трофим с отъездом, ждал, когда стемнеет, чтобы все с кочегарами обтяпать. Но тут, конечно, не обошлось без Мотовкина. Катерина права: такой всю котельную пропьет! Негодование охватило душу: рабочие мерзнут в квартирах, а этот гад, Мотовкин, углем торгует!
– Но-о! – Входя в раж, принялся стегать гнедую Трофим. Бил по ребрам, по голове, взахлест поперек живота. Гнедая тряслась от усталости, оглядывалась на хозяина, как бы прося его убавить поклажу. – Хозяин был неумолим. Лошадь билась в оглоблях, тужилась, наконец, дернув вперед, затем вбок – вырвала кошевку из сугроба.
Клавдия поспешила на свое место. Завернулась с головой в тулуп. Трофим опустился рядом.
– Но-о, такая, разэтакая!
Галина пошла следом, полагая, что он немного отъедет и остановится. А Трофим и не думал останавливаться, торопливо понукал гнедую, хлестал кнутом.
Поняв, наконец, что он надумал, стала кричать, умоляя не оставлять ее одну среди ночи в поле. Да куда там! Он даже не оглянулся. Оставалось одно – догонять. И она, боясь потерять время, побежала.
Падала, поднималась и опять поспешала за кошевкой. Не догонит, так хотя бы из виду не потерять: не так страшно. Но кошевка, мелькнув на повороте, неожиданно исчезла, будто растаяла во мгле.
Горечь обиды подступила к горлу, выдавила слезы. Как же быть? Из-за туч выглянул тонкорогий месяц, и она различила на дороге что-то темное. Не зверь ли? Слыхала, по ночам в степи рыскают волки. Замерзли ноги, надо идти… Да и до Михайловки уже близко… Будь, что будет!.. Подхватилась, пошла и тут разглядела санки, узел на них…
Избавившись от неугодной попутчицы, Трофим выбросил на дорогу весь ее жалкий скарб.
Увязая в снегу, тяжело дыша, тянула санки, шла. Никогда не думала, что этот Глазырин так жестоко поступит с нею. Даже, когда поняла, что он уходит, понадеялась на Клавдию: не даст она, Клавдия, измываться над женщиной. Но муж и жена одним миром, выходит, мазаны! Напугались, вдруг попутчица выдаст…
Впереди вспыхнул огонек. Михайловка?.. Заторопилась. Огонек вроде близко, а стала идти – где он там! Блеснет, и опять не видно. Усиливался ветер, крепчал мороз. Подумала: «Вот так же на войне – дождь, снег, а солдаты идут». Платон писал, как трудно воевать в болотах. Ни окоп вырыть, ни просушиться – вода, грязь… Где он сейчас, Платошка? Из письма, полученного месяц назад, можно было понять – под Ленинградом. Так ли? Он – моряк, и его могли перебросить на юг, под Севастополь, где идут страшные бои. Дрогнет, наверное, как и она, на холоде? Нет, нет, ничего с ним не случится. Он уже прошел одну войну – ловкий, сильный…
Опять мигнул огонек и уже рядом. Из мглы выступила изба – приземистая, с одним крохотным оконцем. Дотянулась до стекла рукой – тишина – никто не откликнулся, не спросил, что ей нужно; подошла к другой, к третьей – люди словно вымерли. Мужиков, понятно, нет, а бабы – боятся. Вот и конец улицы. Неужели никто не откроет? Галина так озябла, что не чувствовала ног. Забарабанила в окно, затем в дверь:
– Помогите!.. – в отчаянии закричала она, обливаясь слезами.
В окне блеснул желтый, еле пробившийся сквозь замерзшее стекло, свет! А немного спустя – глухой женский голос:
– Кто там?..
51
«Как дальше поведут себя немцы? Удастся ли остановить их, повернуть вспять… Кто знает?» – раздумывал Порфирий Дударев. Фашисты почти у стен Москвы, а в Красной Армии мало танков, не хватает самолетов. Хорошо, что оборону Москвы возглавил генерал Жуков! Да и кто еще мог возглавить? С именем этого полководца связано недавнее поражение немцев под Ленинградом. В тяжелый момент истории, когда вот-вот должно сомкнуться кольцо блокады, Жукову выпало на долю принять Ленинградский фронт. В короткое время он сумел основательно расстроить далеко идущие вражеские планы. Ни погодные условия, ни превосходство немцев в некоторых видах оружия, ни сама сложность обстановки – ничто не помешало ему развернуть контрнаступление и нанести по врагу ряд чувствительных ударов.
Дударев верил, войска Жукова не пропустят немцев в Москву так же, как не пропустили их в Ленинград; как два года тому назад не пропустили японцев в Улан-Батор!.. Он не умалял смертельной опасности, нависшей над Москвой, но и не мог допустить даже мысли о ее сдаче. Готов был с оружием в руках стоять за нее насмерть! Так он писал в своем заявлении в военкомат, в котором просил отправить его на фронт в войска генерала Жукова.
Эти его намерения исходили из самых глубоких убеждений. Не мог он не волноваться, не переживать; не мог не думать о пылающих городах и селах, о том, как наряду с армией идут в бой и умирают плохо обученные ополченцы, как сражаются с ненавистным врагом женщины и дети. Казалось, еще немного терпения, и он будет там, среди них, – в огне, в дыму, где решается судьба Родины.
…Бежали дни, недели. Прошел месяц, а Дударева никто не вызывал, не предлагал ехать в действующую армию. Как же так? Может, заявление не попало в военкомат? Затерялось?
Когда он вернулся с работы, жена сказала:
– Молчишь, живого слова от тебя не слышно. Что-нибудь случилось?
Помотал головою: нет, на главном посту все в порядке. Объяснил все усталостью, предчувствием, что скоро и его могут отправить на войну.
– Да, война… – с грустью в голосе отозвалась Варя. – Многим уже не вернуться… Вчера в девятый барак похоронку принесли. Ты знал, наверное, каменщика Игнатьева. Худенький такой, все торопился: не ходил, а бегал. Жена с тремя детьми осталась, младшему – два месяца.
Порфирий ничего не ответил. Молча обнял Варю за плечи, прижал к груди:
– Если меня призовут, как ты будешь одна?
– Так и буду, как все. Сколько их, солдаток в городе! Работают, растят детей…
Иного ответа он не ждал. За жену можно быть спокойным. Заговорил о долге каждого мужчины – не посрамиться перед Родиной. Кто же из мужчин смирится с тем, чтобы враг топтал его землю, убивал, вешал, измывался над невинными людьми! На это способен разве что трус или негодяй! Проклятье каждому, кто не разделяет этой святой заповеди!
Наутро, придя на работу, Дударев почти всю смену молчал. Думал. Неужели так и не исполнится его желание? Он не заметил, как на главный пост поднялся новый начальник цеха Савелин, как остановился поблизости от него и стал наблюдать. Порфирий действовал ловко, уверенно, целиком отдавался делу, и сейчас ему просто некогда оглянуться. Лишь превратив очередную болванку в броневой лист, поднял голову, расправил плечи и, увидев начальника, поздоровался. Но тут же опять взялся за контроллеры: на него надвигалась новая раскаленная глыба. Савелин с восхищением следил за его действиями: ни одного лишнего движения, слаженно, четко, как по нотам. Невольно подумал: «Большой мастер!», а вслух оказал:
– После работы зайдите ко мне.
Савелин пришелся по душе коллективу блюминга. Передовой инженер, у которого есть чему поучиться. Хозяин своему слову. Прост и чуток в обращении с рабочими. В общем, никакого сравнения с гордецом и демагогом Сарматовым! Дударев заметил – общение с Савелиным всегда интересно: он много знает и умело передает свои знания другим. Даже простой разговор на обыденную тему получается у него глубоким и поучительным.
Кончив работу, Дударев сполоснулся под душем, деловой, сосредоточенный, направился в контору. Поднялся на второй этаж и встретил Савелина на лестнице. Начальник не стал приглашать его в кабинет, отвел чуть в сторонку:
– Порфирий Иванович, – начал он. – Как же так, вы даже со мной не посоветовались. Нехорошо! Понимаете, о чем я говорю? Ах, нет… Сейчас поймете. Цеху вот так, позарез, нужны квалифицированные кадры, а вы… что вы наделали? В общем, заявление, в котором вы просили военкомат послать вас на фронт, находится у самого директора. Сегодня в семнадцать ноль-ноль извольте явиться к нему в заводоуправление. Ни в коем случае не опаздывать. Григорий Иванович очень занят, у него на счету каждая минута… – Помолчав, Савелин добавил: – Война войной, а опускаться не следует. Приведите себя в порядок, побрейтесь. Нельзя так.
Выйдя из цеха, Дударев уперся в эшелон, подготовленный к отправке. Обойти – долго шагать, лезть под колеса – рискованно. Придется подождать. Глянул в одну, в другую сторону, подошел к доске показателей, на которой молоденькая девчушка выводила мелом фамилии отличившихся.
– Дай-ка сюда – он почти выхватил у нее мел, шагнул к платформе, на которой лежали броневые листы и с размаху, крупно, во всю длину поднятого борта, вывел: «На гроб Гитлеру!» Это вызвало одобрение у подошедших рабочих. Он видел, как сияло лицо девчонки, как хохотал и кашлял мастер, выглянувший из цеха на одну минутку.
Подходя к заводоуправлению, Дударев старался угадать, как отнесется директор к его решению уйти на фронт. Оценит ли его патриотические чувства? А главное, не станет ли поперек дороги? Без его согласия, говорят, военкомат не имеет права взять с завода ни одного рабочего, не говоря уже о мастерах, а тем более, инженерах.
В просторной директорской приемной, кроме секретарши, никого не было. Объяснив, зачем он пришел, Дударев присел на стуле. Не прошло, однако, и минуты, как секретарша предложила заходить.
Переступив порог кабинета, Дударев остановился. Директор как раз разговаривал по телефону. Приняв строгий вид, он напоминал о какой-то нехорошей истории с изложницами, окрестил все это хлестким словом «расхлябанность». «Не в духе, – подумал Дударев. – Надо же угодить в такой момент! Сейчас директор положит трубку и – чего доброго – вот так же отбреет под горячую руку». Но тот, окончив разговор, поднял глаза на вошедшего и велел садиться.
– Постой, – сказал он. – Это ты хотел задержать меня в цехе? За шпиона принял, а? – И рассмеялся.
– Согласно вашей инструкции, – совершенно серьезно ответил Дударев. – Вы же, товарищ директор, сами говорили – бдительность прежде всего!
– Я и сейчас говорю… Но довольно об этом. Сегодня у нас совсем иная тема разговора. – Он откинулся на спинку кресла и, взглянув в лицо собеседника, посуровел: – Значит, тайком, никому ни слова, сразу в военкомат… Скажи, какой герой! Ты что же, думаешь, на фронте только тебя и не хватает? Ошибаешься, друг сердечный. Да и кто ты такой? Ни танкист, ни летчик. У тебя вообще никаких военных навыков! В Красной Армии не служил, зарядить винтовку и то, пожалуй, не сможешь. Я уже не говорю о том, что из нее надо метко стрелять. А теперь глянем с другой стороны. На заводе ты – квалифицированный прокатчик, старший оператор главного поста. Уважаемый всеми специалист. Без брони не обойтись. Больше того, не дай ее столько, сколько нужно, – нас задушат! Ты подумал об этом? Танки, покрытые твоей броней, уже спасли десятки городов и селений, тысячи, а может, и десятки тысяч людей!
– На моем посту и девчонка сможет. А мужчина, если он во время войны сидит дома, – какой же он мужчина! На это способен разве что Пенкин. Есть у нас такой, может, слыхали? На днях повестку получил – явиться к отправке. Так, знаете, забегал по врачам: помогите!.. А самому двадцать семь лет, шея, как у быка.
– Это который хор организовал?
– Он самый… В музучилище теперь, друзья бронь выхлопотали. Радуется, я, говорит, незаменимый!
– Хор, конечно, не танки, не самолеты… Но ведь тоже надо. Искусство, оно в беде помогает. Сталевары вон тоже хор создали. Прямо в цехе. Работа у них, известно, адская: отстояв смену, люди с ног валятся, а заведут песню, попляшут – откуда и силы берутся!
– Я не умею петь, товарищ директор, но вот она, где у меня, Россия! – приложил руку к сердцу. – И танцы и песни наши… Слушаю по радио – плакать хочется. Но песней немца не убить. Нужно еще кое-что покрепче, поувесистее. Вот мой друг Степан Апросин, запевала из хора металлургов, сел на танк Т-34. Взрывник Янка Костюкевич стал летчиком. Добровольцем ушел на фронт моряк Грязнов. Кстати, вы не стали его отговаривать, а ведь он – сталевар.
– Да, сталевар. Но ты – инженер!
– Пока нет, весной защищаться буду.
– Вот-вот, я и говорю, еще немного – и ты станешь инженером. Причем такого профиля, в котором мы крайне нуждаемся. Мы не имеем права разбазаривать нужные нам кадры. Сколько еще продлится война, никто не знает, но уже видно – затянется. И победит та армия, у которой тыл окажется крепче. От нас, тружеников тыла, зависит многое. И в первую очередь – оснащенность армии, снабжение ее всем необходимым. А это не просто. У нас здесь свой фронт. Мы наступаем у горы Магнитной и отличаемся от полевой армии лишь тем, что идем в бой без выстрелов. Но то, что мы делаем, порой стоит крупных сражений на фронте.
– Понимаю, Григорий Иванович. Но я решил… И смену себе подготовил.
– Дело не в этом. Ты – коммунист и обязан находиться там, куда тебя пошлет партия. Тем более сейчас, в дни войны. Однако хватит об этом. – Директор поднялся из-за стола. Дударев тоже вскочил.
– Сиди, – сказал директор. – Сиди и слушай. Мы тут решили перевести тебя на другую работу, вернее, повысить. Будешь начальником смены…
Дударев притих: не ослышался ли он? Это же большая, ответственная должность. Ему и приятно и в то же время страшновато. А вдруг не справится?
– Думаю, справишься, – перехватил его мысли директор.
– Да… То есть, если так, от чистого сердца, то ведь начальником не был… И вообще…
– Вообще, в частности! А я, по-твоему, родился директором? Вот так же вызвали, поговорили и…
– Трудно, наверное.
– Кому работа нравится, тот трудностей не замечает. Да и поможем сперва. Но если сам не вникнешь, возьмешься спустя рукава, а то и зазнаешься, наперед скажу – выгоним с треском! Нам нужны инженеры, не белоручки. Это же хорошо, что ты много лет учишься без отрыва… сперва на рабфаке, теперь – в институте. Блюминг, небось, своими руками прощупал.
– Три раза в ремонте участвовал.
– Так тебе и карты в руки!
Дударев не решался сказать сразу «да», но директор уже видел по его глазам: предложение попало в точку.
Молодой человек понравился директору своей скромностью, сдержанностью. Люди с повышенным процентом самомнения, зазнайки, хвальбуны никогда не вызывали у него симпатии. Выросший в рабочей семье, рано познавший труд, директор и сам был простым, скромным человеком.
Выйдя из кабинета директора, Дударев почувствовал себя как бы очистившимся от легкомыслия, от тех, присущих человеку, необдуманных поступков, которые совершаются порой по принципу «я так хочу» и уже по-другому думал о фронте: как увеличить поток брони, использовать внутренние резервы, которые, как ему кажется, далеко не исчерпаны. Работа вроде бы и не сложная, но все знают – ответственная и беспокойная. Ему придется отвечать за план, за безаварийную работу, за технику безопасности, за всех подчиненных и каждого рабочего в отдельности… И опять мнилось, будто садится не в свои сани, из которых легко вывалиться. Да нет же, пословица одно, а жизнь – иное: если уж схватился за гуж – удержится.
Шел Порфирий Дударев по узкой, заснеженной дорожке вдоль площади, которую недавно назвали Комсомольской, и думал. Думал все о том же – о предложении директора, о фронте, куда ему, как видно, уже не попасть; о новых трудностях, подброшенных за последнее время пожаром войны. И хотя рабочие не знают бомбежек, не слышат свистящих пуль, на их головы, в том числе и на его, повседневно обрушиваются не менее страшные вещи – холод, недоедание, нехватка одежды, обуви… У некоторых из них галоши из старых камер, но далеко не всякому дано иметь даже такую обувь. С болью в сердце не один раз наблюдал Дударев, как идут на работу, стуча башмаками на деревянной подошве, фабзаучники. Вот и сегодня… Его детство было не лучшим, но ему жалко мальчишек…
Повернулся, пошел, смотря в землю.
На узкой тропке чуть было не столкнулся с женщиной. Не поднимая головы, отвернул вправо, чтобы разойтись, но и она почему-то свернула вправо. Отшатнулся в другую сторону – и она туда. Выпрямился – и оказался лицом к лицу с Линой.
– Еще в заводоуправлении тебя окликнула, но ты даже не оглянулся! – сказала она. – Целый час ждала…
– А зачем меня ждать?
– Смеешься! Тебе хорошо, а я измучилась… Все время хотела повидать тебя…
По ее лицу пробежала тень не то жалости, не то обиды. Казалось, она несчастна. Но говорить с нею не хотелось. Зачем?..
Между тем ее улыбка уже сделала свое. Улыбнувшись, она становилась неотразимой. Велико искушение – ответить тем же, но Порфирий лишь прикусил губу. Понял: играет, как артистка – глаза смеются, а душа плачет. И главное, старается не показать, скрыть эти свои душевные муки, хотя, ну, конечно же, знает, что это невозможно.
– Мне пора, – сказал Порфирий.
– Погоди, – взяла за рукав. – Испугался. Не бойся, не съем.
Будто ничего не слышал, молча побрел в сторону бараков. Незачем ему в разговоры вступать. Но едва поравнялся с клубом строителей, как она догнала его, преградила дорогу, заговорила, как бы извиняясь:
– Зря сердишься. Не виновата я… Я готова была переехать к тебе, но родители, ты же знаешь, какие они. Купили билет на поезд – и меня в Свердловск, к тетке, будто она больна… Меня просто обманули. Теперь я все поняла. Если бы тогда знала…
