Текст книги "Крепость Магнитная"
Автор книги: Александр Лозневой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Ничего не ответил народный вождь, глазом в его сторону не повел. Про свое думал.
Напуганная до смерти царица Екатерина велела учинить допрос бунтовщику и, как можно скорее, покончить с ним. А жену его, сына Трошку и двух дочерей – заточить в темницу. Трошке всего десять лет было, Аграфене – шесть, а самой младшей – Христине – три года. Посадили их жандармы в крытый возок и ночью, чтоб никто не видел, повезли в далекую Кексгольмскую крепость.
Там они и сгинули.
Порфишка помолчал немного и стал досказывать, как после боев за крепость Пугачев на горе Магнитной биваком стоял. Требовалось накормить войско, подлечить раны, отдохнуть. Сколько длилась эта стоянка, никто не знает: сутки, двое, а может, всего одну ночь – не в этом дело. Некогда было задерживаться Пугачеву: обстоятельства подсказывали – надо идти на Троицк.
Предание гласит: перед тем, как покинуть бивак, взял Емельян Иваныч заступ и посадил на склоне горы Магнитной березку.
Прошли годы, и на том месте выросла роща. Стоит березовая роща и по сей день. Шумит, волнуется, будто его, атамана, оплакивает.
– Зря там иностранцев поселили, – продолжал Порфишка. – Нет им дела до нашей истории. Ходят, траву вытаптывают. Огородить бы рощу, а ему, народному герою, памятник на горе во весь рост! Пускай стоит, смотрит; оттуда, с высоты, и домны и мартены хорошо видно – все, что мы построили и еще строим…
– Раскудахтались куры! – заворочался в постели Родион. – Дня, что ли, вам нету? Спать пора!
– Рано ишшо.
– Было б чего рубать, тоже посидел бы…
– Вставай, найдется.
Родион только этого и ждал. Натянул штаны, подсел к хлопцам в нижней рубахе. Рубаха штопана и перештопана, однако чистая.
Платон достал из тумбочки булку хлеба, банку монпансье, что купил на базаре. Антонио принес из кубовой ведро кипятку. Вот только заварить нечем.
– Ладно, и так сойдет, – сказал Родион, отрезая кусок хлеба и поглядывая на банку с монпансье.
Заметив на стене бумагу, Платон подтолкнул Порфирия под локоть:
– Это что у тебя?
– Чай, сам разберешься, грамотный.
– Ты шо, не бачив? – удивился Глытько. – Со вчерашнего дня висит. Первая, так сказать, перемога на фронте науки. Он у нас, Порфишка, теперь все одно, шо профессор.
Ладейников перечитал Похвальный лист, посмотрел на Дударева и вдруг выкрикнул:
– Качать его!
– Да вы что, сдурели?.. Кипяток!..
Хлопцы, будто не слышали, подхватили Порфирия на руки, подбросили под потолок. Еще и еще…
– Черти нехолощеные! – взмолился он. – Остановитесь! – на его слова никто не обращал внимания. Друзья, знай, подкидывали вверх:
– Терпи, инженером будешь!
18
Когда Дударев ехал на Магнитострой, в Москве у него была пересадка. Выйдя из вагона и увидя толпы людей, он ахнул:
– Сколько же им нужно хлеба!
По его тогдашним понятиям, все, кто находился на улице, ну, конечно же, бездельники. И он подумал, что если каждому из этих людей дать косу в руки, то за день сколь можно снять урожая с полей.
Стоя рядом, попутчик Аким смеялся:
– Чудак, это же фабричные!
– Фабричные – те, которые у станков стоят, – уперся Порфишка. – Некогда им разгуливать!
– Ты что, вчера на свет народился? – сердился Аким и стал доказывать, что в стране повсюду восьмичасовой рабочий день. Отработал свое – и гуляй!
Эти доводы для Порфишки ничего не значили. Отметал их, как бездоказательные.
– Крестьянин вон с утра до ночи в поле! – выкрикивал он. – А домой вернется, так, думаешь, сразу на отдых? Как бы не так! Делов у него невпроворот. И лошадь накорми, и телегу приведи в порядок, и соху и борону проверь, потому как завтра выезжать затемно, а заодно наруби дров, чтоб хозяйка тебе завтрак сварила… Да мало ли всякой маяты в доме! Раньше, чем за полночь, и не уляжешься. А едва вздремнул – вставать пора.
С этого и завертелось. Один скажет, другой – ему наперекор. Давно позади осталась Москва, наступил вечер, а они все не могут успокоиться, спорят.
– Отсталый ты элемент! – твердил Аким, свешивая ноги в дырявых сапогах с полки. – Как есть старорежимный! По-твоему, и погулять после работы нельзя…
– Не гулять, а работать надо, тогда и карточек на хлеб не будет! – огрызнулся Порфирий. – А то что получается, в столице, значит, Москве, был, а буханку хлеба купить не мог. Все по карточкам. Да их, энтих карточек, раньше и в помине не было.
– Зато был голод, была чума, холера! – задвигал сапогами Аким, из них посыпалась труха. – Карточки, они, конечно, признак бедности, но ведь все это временно. Скоро будем собирать столько хлеба, сколько дореволюционной России и не снилось! Это одно, а второе: не нравишься ты мне, парень! Говоришь много и все про недостатки, а чтоб увидеть то, чего мы добились за эти годы, так ты – слепой. Глухарь, одним словом! Не из кулацкого ли гнезда слетыш?
– Сам ты кулак! Хлеба нет, а я, по-твоему, буду кричать: спасибо, сыт!.. Ах, как хорошо мы живем!.. Нет, брат, что вижу, то и говорю. Да ты подумай сам, кому же из нас не хочется, чтоб все было: не только хлеб, а и масло, и ситец, и гвозди…
– Не юли, давай о главном! – брал спорщика за бока Аким. – Вот, скажем, заболел рабочий. Его, понятно, в больницу… Мало того, что его бесплатно лечат, что он там на всем готовом, так ему еще и больничные выплатят. Где, скажи мне, голова садова, в какой стране может быть такое? Капиталист, он скорее выбросит больного за ворота, чем станет его лечить. Зачем ему нетрудоспособный!.. А что касаемо гвоздей и протчей мелочи, нельзя энтак все сразу. Придет время – все будет. И рабочий, скажу тебе, станет работать не восемь часов, как ноне, а еще меньше…
– Он же ничего не успеет сделать.
– Чудак, а техника на что? Машины разные, которые, к примеру, человека заменят.
Порфишка схватился за живот:
– Где ж это видано, чтоб машина да с руками! Ты мне тута сказки не рассказывай! Небось, выпил?
– Я – коммунист, – мотнул ногою Аким. – Последнее это дело – выпивка! Одним словом, глупство! – он спустился с полки, уставился на Порфишку, будто видел его впервые. – Хлопец ты башковитый, а вот – дурак! Учиться тебе надо, ой как надо!.. Твое как фамилие?.. На Магнитострой, что ли, едешь?
– Куда ж еще.
– Так вместе мы, голова садова! – Аким присел рядом. – Одна у нас дорога, а что поспорили, так на пользу все это… Ты давно ел?
– Да ведь где поешь-то. Сухари кончились.
Аким достал из мешка буханку черствого хлеба, отрезал ломоть, протянул Порфишке:
– Ешь.
– Как же это, я ведь и заплатить могу!
– Да спрячь ты свою трешку, у меня и сдачи нет. Говорю, ешь – значит, ешь! Кипяточку вот только бы достать, и он вынул из кармана пару замусоленных конфеток без бумажки.
– На двоих как раз.
Расстался Порфишка с Акимом в Челябе. Тот сказал: заедет на денек к сестре и уже потом – на Магнитострой.
Время преобразило Порфишку, но еще многое продолжал он мерить на свой дедовский аршин. Хлопцы понимали: медведь, что называется, из самой глуши; что с него возьмешь. А он – сам себе на уме: «Дураки и среди ученых есть!»
…Зимою по вечерам жильцы барака обычно рассаживались у печки и, как выразился Порфишка, «молотили языками». Чего только не перемолачивали они на своем словесном току. Затрагивали самые злободневные темы, начиная от хлебных карточек и кончая неудачным, но потрясшим весь мир полетом Усыскина и Федосеенко в стратосферу.
Порой эти вечера напоминали самодеятельные концерты, на которых звучали разноязыкие песни, стихи, просто рассказы из жизни. Или же превращались в своеобразный товарищеский суд, в круг которого входила не только барачная жизнь, а и повседневная работа на стройке.
– Вот, скажем, Пенкин, – начинал Порфишка. – Богатырь, каких мало, а думаете, все силы отдает стройке? Как бы не так! Выйдет с карандашиком в руках на объект, отметит, кто на работе, а кого – нет – и опять в контору. Кроме ноликов и крестиков ничего не знает, а деньги ему плати, как же – табельщик! Не денег жалко, его самого. Лентяем может стать, отрастит пузо и, считай, пропал! А какой бы землекоп из него вышел!
И опять начинал доказывать, что мужикам с пудовыми кулаками вовсе не место в канцелярии. Какая ж это работа пером по бумаге водить? Мужик, ежели он не порченый, пущай кирку или лопату берет, чтоб, значит, стройку вперед двигать. А бумажки нехай слабый пол перебирает, аль инвалид какой: калеке простительно!
– А когда ты анжинером станешь, как тогда? С пером в кармашке, али в руках с ломиком ходить будешь? – съязвил Халява.
– Инженер, он при машинах!.. – ответил Порфишка. – К тому же разговор не обо мне, о Пенкине. Женщины кирпичи, камни ворочают, а он, силач, с карандашиком…
– Вот те и равноправие!
– Равноправие – это прекрасно! Плохо – сознания нет, – возразил Порфишка. – Видать, с детства отец с матерью по головке гладили, трудом пугали. Вот и…
Порфишке порой кажется, не отрабатывает он те деньги, которые ему платят. Да и что можно сделать за восемь часов! Не успеет, как говорится, развернуться, войти в азарт, а тут звонок – кончай работу! Он согласен прихватывать в день по часу, по два: неприятно должником себя чувствовать! Одним из первых явился он на субботник: сколько делов можно с места сдвинуть! А узнав, что в субботнике принимают участие не только рабочие, но и конторщики, обрадовался: ни одна душа не должна в стороне оставаться! Благополучие страны целиком зависит от того, как люди работают. Империализм вон крестовый поход затевает, а как слаба еще Россия! Скорее бы в строй новые цехи! Больше чугуна, стали! А значит, больше тракторов, комбайнов… Нелегко в стране с хлебом. Который год после революции, а на полях все еще соха. Много ли хлеба от ковыряния сохой получишь? Нет, не зря Владимир Ильич велел Магнитную гору раскапывать, новые заводы строить!.. И раскопаем, построим!
Сидит, думает Порфирий, а из репродуктора льется музыка – широкая, тихая, словно река течет. Слушает он музыку, а сам будто на крыльях парит, кружит над своей Неклюдовкой. На поля, на луга, на речку Иванковку смотрит. На деревянный мосток, что повис над речкой. Рядом с мостком – верба. Одна-едннственная. Стоит, опустив ветви, как бы ждет кого-то. Может, его? Приятно ему от нахлынувших воспоминаний, от тепла нерастраченных чувств. Побывать бы в тех краях, да вот нет у него времени, не может он оставить работу – надо строить!
– Э-э, мечтатель, – подошел Глазырин. – Что нового?
– Все по-старому, кроме одного: ты опять – без денег.
– Угадал! Одолжи трешку.
– Если на это, то у меня, понимаешь, ну как тебе сказать…
– Вижу, есть. Сундучок вон какой завел – замок со звоном.
– Сундучок не только у меня. У Родиона вон, да и у тебя чемодан с секреткой!
– Лекарства там у меня.
– Это те, которые с красной головкой?
– Я не спрашиваю, что там у тебя – масло или сало.
– Сало было у Родиона, да какой-то гад выкрал.
– Известно какой! – подхватил Родион. – Тот самый, который по ночам к кастелянше ходит.
– Я хожу! Ну и что? Ты меня поймал? – стал в позу Глазырин.
– В том-то и беда. Если б пымал, сразу бы мужской снасти лишил. Взял бы бритву и… Ей-бо!
– Ты, спрашиваю, видел? – наступал Глазырин. – Видел, говорю, кто украл?!
– Ничего я не видел.
– Ну и дурак. Сказано – Халява.
– При чем тут мое фамилие?
– А при том, что много на себя берешь… Бритву взял бы… Да у тебя и бритвы нет, вечно на ширмачка бреешься. Куркуль.
– А ты – жлоб!
– Что за кулацкие разговоры? – послышалось в двери.
На пороге стоял Богобоязный. В руках у него – продолговатый сверток. Глазырин шагнул навстречу:
– Салют! Только о тебе подумал, а ты – вот он!
– Постой, это какие же кулацкие разговоры? – поднялся Платон. – Не успел войти, а уже, как свинья, хрюкаешь. Где ты кулаков обнаружил? – По сундучкам видно!
– Что видно, того не стыдно. А вот ты все скрытно делаешь, исподтишка. И не совестно тебе, до сих пор не научил Федьку угол выкладывать! Боишься, кусок хлеба отнимет? Истинно по-кулацки. Да и сейчас пожаловал: смотрите на него, в руках сверток– – культура! А что там в свертке – пол-литра?
Богобоязный бросил недовольный взгляд на Платона, взъерошился:
– Ты меня поил? Деньги на водку давал? Ах нет, ну и сопи в дырки!
– К чертовой матери все это, – возмутился Родион. – Как кочета, едва сошлись, уже в драку… Кыш, скаженные!
– Шум – это еще не драка, – отозвался Богобоязный. – Да никто и не шумел бы, если б не эти чистоплюи.
– Кого ты имеешь в виду? – подступил Порфишка.
Богобоязный прищурил глаза:
– Хотя бы тебя… что, ошибся?
– Нет, почему же, попал пальцем в небо. Да что с тебя взять? Не такой уж ты стрелок – кроме бутылки, никакой цели…
– А ты вот не пьешь, не куришь, к девкам не ходишь. Одно у тебя на уме – деньги в чулок складывать. Сколь тыщ накопил? На водяную мельницу хватит? А может, «фордзон» собираешься купить, чтоб, значит, личное хозяйство на индустриальную ногу? Что ж, валяй! Весна не за горами. Сколько там у тебя десятин в Неклюдовке – пять, семь?
– Сплетничаешь, как баба на базаре.
– Это же истина, все знают.
– Какая истина, кто это – все? – шагнул к Богобоязному Платон. – На бога берешь? Да за такое, сам знаешь, что бывает… И вообще, зачем пришел?
Глазырин встал между Богобоязным и Платоном:
– Ко мне он… Чего на парня навалились?
– Никто его не трогает, а вот пить не позволим.
– Выгоняете? – обернулся Богобоязный.
– Пока нет, но предупреждаем. Каждого, кто попытается нарушить наш комсомольский быт, не только попросим, но можем даже вышвырнуть.
– Не имеете права. Вот захочу и…
– Хлопци, чуете, шо вин каже?
Богобоязный посмотрел на Глытько, ухмыльнулся:
– Помолчал бы, галушник!
Он был все такой же развязный, грубый, ищущий, с кем бы поцапаться, причем порой без всякой на то причины. Ему ничего не стоило бросить в глаза собеседнику колкое слово, облить товарища грязью, а то и спровоцировать драку. И тут же, немного спустя, прикинуться тихим, добреньким: я, мол, вовсе не хотел, да вот вышло.
– Ты меня понял? – повторил Платон.
Взглянув на матроса, Богобоязный опустил голову и, молча, вышел из барака.
– Аглоед, – сказал Родион.
19
Весть о приезде наркома тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе молниеносно облетела всю стройку. Пошли слухи, будто, сойдя с поезда, он сразу направился на рудник и там долго беседовал с передовым мастером Галушковым. Будто выспрашивал у него – первого на горе стахановца, что он думает об увеличении добычи руды, какие у него планы, производственные секреты. А еще судачили, будто бы Иван Галушков жаловался на то, что ему, новатору, не дают развернуться, сдерживают его возможности, вот-де нарком и решил убедиться в этом лично.
Слухи, как мухи… Одни уверяли, Григорий Константинович появился на горе в шинели, яловых сапогах и старой буденовке. А ходил будто не торопясь, хмурился, все высматривал и, если замечал плохое, строго наказывал виновных. Особенно придирался к начальству. Вот, дескать, какой он из себя. Попадешься – несдобровать!
Другие, наоборот, утверждали: нарком вовсе не такой – приветливый, даже веселый. И на нем не шинель, а старое кожаное пальто. Он в ботинках, в фуражке со звездочкой. А что касаемо характера, так характер самый обыкновенный. Главное ж, парком очень занят, и поговорить с ним вряд ли кому удастся: ведь на его плечах не только Магнитка, вся тяжелая промышленность страны!
– Наговорили полный короб, – сказал Кузьмич. – Товарищ Серго, прежде всего, человек. И человек, надо сказать, удивительный! Дважды встречался с ним и каждый раз будто с родным отцом. Во всем, как на духу, перед ним открылся, да и как было не открыться, если он не только работой, а всем твоим существом интересуется. Даже про детей спрашивал: как, говорит, у вас со школой? Достаточно ли завезли учебников?..
– Верно, Иван Кузьмич, – подхватил Баянбаев. – Помните, в прошлом году на слете товарищ Орджоникидзе подошел к нам, поздоровался и стал спрашивать, как живем, трудимся, бывают ли перебои с цементом, кирпичом… А в конце насчет бани: построили, говорит, или все еще на Ежовку бегаете?.. Мы ответили, что у нас теперь своя баня, и очень даже замечательная. Приходите, если желаете! Он улыбнулся и сказал: жаль, говорит, не могу воспользоваться приглашением – уезжаю. Но в следующий раз обязательно приду.
На слете ударников Магнитостроя, который проходил в кинотеатре «Магнит», были бетонщики, монтажники, каменщики, плотники, маляры.
Кинотеатр, рассчитанный на тысячу с лишним мест, заполнили задолго до начала слета. В зале шумно, весело. В одном его конце плавно лилась задумчивая украинская песня, в другом – звонко, с задором выговаривала гармонь про саратовские страдания. А у самого входа гудела казахская домбра…
В середине зала поднялся высокий белокурый парень с кимовским значком на груди и громко запел:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река…
Зал сразу притих, можно сказать, замер, выжидая, пока тот закончит фразу, и вдруг мощно, одним дыханием, подхватил:
Не спи, встава-ай, кудрявая.
В цехах зве-е-ня,
Страна встает со славою
Навстречу дня.
Однако уже на втором куплете послышался разнобой, путаница, и тут, как бы разрезав песню, потеснив ее, выплеснулся наружу высокий, сильный голос:
Ка-а-линка, ка-лин-ка, ка-ли-и-и-н-ка моя!
Девчата и парни ударили в ладоши, стали притопывать. В пространстве между первым рядом кресел и сценой тотчас показался долговязый, стриженный наголо юноша, взмахнул руками-крыльями, полетел в танце:
Калинка, калинка моя,
В саду ягода-малинка, малинка моя…
– Па-а-шел! Па-ашел! – дружнее, громче захлопали в такт сидящие в зале. – И-и-и эх!..
Открылся занавес, и на сцену вышел крупный, плотный человек в сером костюме, которого все знали. Это был секретарь горкома партии, бывший работник Коммунистического Интернационала Молодежи, Виссарион Ломинадзе, или, как его называли некоторые, – Бесо. Подняв руку и выждав, пока зал утихнет, объявил слет ударников Магнитостроя открытым.
Музыканты вскинули начищенные трубы, и сотни голосов с первых же тактов подхватили мелодию:
Вставай, проклятьем заклейменный…
А когда трубы и голоса умолкли, секретарь горкома сказал, что он сегодня с особой радостью предоставляет слово большому другу магнитогорских строителей, члену Политбюро, наркому тяжелой промышленности, товарищу Орджоникидзе.
Тотчас ударил шквал аплодисментов. На мгновение вспышка магния ослепила людей. Все встали. Григорий Константинович умоляюще развел руками, хватит, мол, достаточно, но собравшиеся в зале продолжали аплодировать, выражая этим свое безграничное уважение к нему – коммунисту, революционеру, наркому, просто человеку. Рукоплескания то ослабевали, то опять взрывались громом.
Орджоникидзе стоял в ожидании тишины и лишь поглаживал усы, смотрел в зал. Он узнавал себя в этой непоседливой, кипучей, полной революционного пафоса, молодежи; радовался этому. Стоял в тяжелых сапогах, в неизменном френче из грубого сукна – пожилой, мужиковатый, обладающий, судя по внешности, недюжинной физической силой. Однако сейчас, в эту минуту, он был совершенно бессилен. Над ним властвовала аудитория, она как бы нарочно оттягивала время, не отпуская его, но и не давая возможности начать речь. С жадностью рассматривала, любовалась им, оглушала рукоплесканиями. Нарком переступал с ноги на ногу, вскидывал руки, прося тишины. А поняв, наконец, что это не помогает, захлопал в ладоши вместе со всеми. Заулыбался. В своды зала ударили возгласы:
– Да здравствует Железный нарком!
– Нехай живе ленинизм!
– Пятилетку – в четыре года!..
Громовым «ура» откликнулся переполненный зал. С новой силой обрушился прибой аплодисментов. Григорий Константинович стал показывать на часы: довольно, мол, теряем дорогое время, и овации мало-помалу стали утихать. Наконец воцарилась тишина, и нарком, подойдя к трибуне, заговорил негромким, срывающимся на фальцет, голосом. Заговорил о том, что его радуют и первые доменные печи, и взрывы на горе Магнитной, и белые, как снег, клубы пара над коксохимом; и эти гудки поездов с углем, прибывающих из Кузбасса; и убегающие думпкары с рудой – на Кузбасс. Глубоко радует и волнует ленинское предвидение, которое на глазах всего мира становится явью.
– Но вы не думайте, что у вас все хорошо, гладко, что я лишь буду восхищаться вашими успехами и умолчу о недостатках. Нет, это было бы в корне неправильно, было бы не по-партийному. Мы, большевики, не можем обойтись без смелой, здоровой, поучительной критики. – И он подверг анализу ошибки и промахи, приведшие к тому, что жилищное строительство, которому должно уделяться особое внимание, было отведено на второй план, пущено фактически на самотек. Нарком знал: большинство рабочих ютится в бараках, землянках, скученно, без всяких коммунальных услуг, и как коммунист-ленинец не мог примириться с этим.
– Время, когда бараки удовлетворяли строителей, прошло. – Он резко взмахнул рукой, как бы отрубил. – С этим покончено! Надо создавать более сносные условия. Строить не только хорошие домны, мартены и прокатные станы, но и благоустроенное жилье, чтобы рабочие чувствовали себя хозяевами страны…
Таким и остался он в памяти участников слета.
И вот нарком снова в Магнитке. Нет, не к горнякам направился он, сойдя с поезда. У горняков дела шли неплохо. Поспешил на стройплощадку, где по его указанию возводились первые многоквартирные дома. Его интересовало, что и как сделано за год. Он так и поставил вопрос перед местными руководителями. Попросил отчитаться. Строительство жилья по-прежнему шло натужно, с отставанием, и это более всего огорчило Григория Константиновича. Потребовал ускорить возведение жилых домов, покончить с неразберихой и благодушием, объявить стройку ударной.
– В противном случае, – заявил он, – рабочий класс еще долго не сможет выбраться из землянок!
Кроме квартир, нарком распорядился строить столовые, детские сады, ясли и даже дом отдыха в горах, который, как он сказал, стал для тружеников завода первой необходимостью.
…Пристукнув кирпич, Платон подобрал лишний раствор, пригладил паз: будет лежать, никуда не денется. Работал не спеша, с оглядкой на сделанное: считай, целых три года не брал мастерка в руки! В его движениях, в том, как черпал раствор из ящика, чувствовалась любовь к делу, стремление сработать так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил.
Проходя мимо, Богобоязный покосился на Платона. Его бесило, что он уже не бригадир, что на его место прораб назначил матроса.
– Неуч, студент!.. – бурчал Колька. – Что из того, что матрос, а где квалификация? Где опыт?
Платон почти не слушал его, молча тянул карниз, который во что бы то ни стало надо было закончить сегодня. В это время и подошел возбужденный Порфишка:
– Сидишь тут на верхотуре и ничего не знаешь!
– Что такое? – обернулся Платон.
– Товарищ Серго на ЦЭСе был.
– Сегодня?
– Только что! И понимаешь, как вышло, просто удивительно. На электростанции, значит, с утра стало известно: приедет. Ну, начальство, понятно, тревогу… главным образом насчет чистоты, чтоб в грязь лицом не ударить. Пошли в ход скребки, метлы, веники. Такая чистка-драйка началась – пыль столбом! Площадку у главного входа чуть не языком вылизали: ни соринки, ни пылинки, что тебе в детском саду! Над входом надпись: «Добро пожаловать!» Ну, стоят, ждут, вот-вот наркомовская машина покажется: не прозевать бы! Тикают часы: десять, двенадцать, а никакой машины не видно. В чем дело? Своими ушами слышали – нарком будет, а вот – нет. Решили, что-то в пути случилось: поломка, прокол. Всякое может быть. Стоят, ждут, толком никто ничего не знает. Вот и представь себе положение, в котором оказался начальник ЦЭС: отменить приказание он не может, даже отойти от центрального входа не решается – стоит сам и других не отпускает. И вдруг – что бы ты думал – подбегает к начальнику мальчишка, практикант из фэзэушников, и говорит: «Товарищ Серго давно приехал!» – «Как?.. Где он?» – «В котельной, наверное!.. Там дядя Коля, хромой кочегар, все ему показывал…»
Начальник ЦЭС побледнел. Вот те на! Да как бросится по железной лестнице наверх. За ним, понятно, весь треугольник.
А получилось так. Ожидая наркома у главного входа, начальник намеревался показать ему прежде всего машинный зал, где все медяшки, как на корабле, блестят. Пусть, дескать, увидит, полюбуется. Нарком выехал на электростанцию, но подъехать к ней не смог. Сошел с машины – и пешком по тропке, берегом реки, где рабочие ходят… Там, с тыльной стороны, – ни охраны, никого вообще нет. Открыл дверь – и оказался в зольном помещении.
Пыль, грязь, и опять ни души. Как раз обеденный перерыв начался. Но вот показалась женщина. В руках у нее ведро, тряпка. Поздоровался нарком, спрашивает:
– Как работается?
Женщина подняла голову – это была уборщица Мария, – удивилась. Никто никогда ее работой не интересовался, а тут – на тебе – благодетель нашелся. Про Орджоникидзе, понятно, слыхала, но чтобы так – в глаза увидеть, разговаривать, – такого и в мыслях не было. Ну, конечно же, участник какой-нибудь комиссии! Сколько их, всяких комиссий! А то еще практиканты повадились – отбою нет. Непременно всем интересуются, рассматривают: дело-то новое. Да кто их разберет!..
Выжала Мария Ивановна тряпку над ведром, выпрямилась: неважно, говорит, работается. Да тебе-то, мил человек, что за надобность. Дескать, есть начальство, с ним и разговаривай.
– А мне с вами интересно.
– Тебе интересно, а нам не очень. Трудимся, можно сказать, как лошади, сколько пыли глотаем, а спецпитания, молока то есть, что по колдоговору положено, добиться не можем. Да и зарплата – курам на смех!
Он подошел ближе:
– Будем знакомы – Орджоникидзе. – Подает руку, как имя, отчество спрашивает.
Бросила Мария ведро, тряпку: так, мол, и так, объясняет. А он опять: вы, говорит, Мария Ивановна, на беспорядки кому-нибудь жаловались?
– Что вы, боже упаси. До отпуска доработаю – немного осталось, – и на расчет… На стройке работы сколь хошь, и воздух там чище. Нешто ж это порядок? И здесь в зольном и в бараке уборщице платят одинаково. В бараке – делать нечего, а тут сколько грязи приходится переворачивать. Так что вы, товарищ Серго, поскольку приехали, извиняюсь, сразу не узнала… поскольку приехали, значит, вот и разберитесь. У нас тут настоящая уравниловка!.. А от чистоты, сами знаете, многое зависит.
– Насчет чистоты – это вы, Мария Ивановна, точно сказали. Целиком с вами согласен. А увольняться зачем же? Завтра же будет спецпитание. И зарплату пересмотрим…
Потом народный комиссар прошел в котельную, оттуда – на щит. Ну, а там девушка Оксана работала. Он и спрашивает: как, мол, жизнь молодая? Чем недовольны? Она ему все и высказала. Работаем, мол, неплохо, можно сказать, по-ударному, а вот с жильем у нас просто беда. Полное безобразие. Живем, говорит, в клоповниках, стесненно. Кроме койки и соломенного матраца, никаких удобств, но денежки с нас лупят, будто за гостиницу. Оксана так разволновалась, что даже повысила голос.
…В машинном зале Григория Константиновича обступили комсомольцы. Некоторые из них были в прошлом году на слете ударников, видели и слушали выступление наркома и теперь подходили к нему запросто, как старые знакомые. Он говорил о необходимости быстрее осваивать новую технику, повышать квалификацию. Похвалил молодых энергетиков за их большой вклад в дело выполнения промфинплана и вдруг спросил, как и где они отдыхают, часто ли выезжают на природу, за город. Парни и девчата в один голос заявили, что у них пока ничего этого не было. Просили как-то начальника выделить грузовик для поездки на массовку, но тот сразу заговорил о трудностях с транспортом… А где их нет, трудностей! И все-таки некоторые цехи, как, например, мартеновский, доменный, ухитряются находить транспорт, выезжают.
– Мало у нас автомашин, чертовски мало! – вздохнул нарком. – Для нашей страны по меньшей мере не хватает миллиона грузовиков. Но где их взять? Идти к дяде Сэму и платить за них золотом? Нет и еще раз нет! Мы, большевики, видим иной выход: скорее завершить строительство завода и как можно больше выпускать металла. При наличии таких ресурсов, как у нас, мы сможем в самые ближайшие годы дать столько автомобилей, тракторов, всяких иных машин, что нам позавидует сама Америка!
И когда в конце беседы спросил насчет спорта, что мешает, чего конкретно недостает, секретарь комсомольской организации Витька Целищев прямо так и сказал: ничто, мол, нам не мешает, все у нас есть, а вот если чего и не хватает, так это – велосипедов.
Нарком улыбнулся, пригладил усы, ну, говорит, хитер ты, комсомольский вожак. Между прочим, скажу, ждал я этого, молодежь-то нынче вон какая пошла! Значит, говорите, нужны велосипеды? Ну что ж, велосипеды не тракторы, намного проще. Тем более, что речь идет о развитии физкультуры и спорта. И велел составить список.
В эту минуту и появился в машинном зале начальник ЦЭС. Увидев наркома, начал извиняться, простите, говорит, Григорий Константинович, мы вас с парадного ждали, а вы, оказывается…
– Это вы меня извините, – перебил нарком. – В следующий раз обязательно к парадному подъеду, но при условии… если дорогу построите.
– Именно так и было! – сказал Порфишка.
– А ты откуда знаешь? – усомнился Платон.
– Как – откуда? Из самых, можно сказать, достоверных источников. Видишь вон внизу парень в белой кепке, это – Аким Громов, старый друг. В тридцатом году сюда вместе ехали. Между прочим, спорили с ним с утра до вечера… толковый мужик! Машинистом турбины стал. Далеко пойдет!..
– Постой, про велосипеды действительно слышал или вместе с Акимом сочинил?
– Комсомольцы не врут!
– Извини, я так… – замялся Платон.
– Наркомтяжпром и вдруг… велосипеды! – рассмеялся Богобоязный. – Брехня это. У него что, делов больше нету? Да и если так, здраво рассудить, откуда у товарища Серго велосипеды? Завод на квартире, что ли?..
– Сказано, маловер! В этом и то сомневаешься. Веломашины не бесплатно. За наличные. А главное, без очереди, как, значит, для ударников… Понял?
– Заткнись! Еще меня учить будешь.
– А если поучишься – что плохого?
– Я с тобой не разговариваю! – огрызнулся Колька. – Тоже мне спец нашелся… бригадир, называется. Да что ты понимаешь в этом деле? Ну, в море плавал, так что ж тут такого. Многие плавали! А вот завод строить, это тебе не на корабле сидеть, на водичку поглядывать. Тут работать надо!
– Уточняю: не пить, а работать.
Богобоязный подскочил, как ужаленный:
– Ты меня видел пьяным? Видел?!.
– Не только я, Дударев, Ригони… Хочешь, сам Кузьмич подтвердит. Думаешь, он не знает, почему ты три дня на работу не выходил? Эх, ты!..
Колька притих. Упоминание имени Кузьмича не сулило ничего хорошего. Кузьмич не только прораб, он – парторг, член горкома партии. У него уже был разговор на эту тему с Колькой. Кузьмич готов был выгнать выпивоху, и лишь острая нехватка рабочей силы заставила его изменить свое намерение. Однако с бригадирства снял, перевел в рядовые каменщики. А на общем собрании заявил, что если Богобоязный опять нарушит дисциплину, то будет переведен в подсобники. Кузьмич попал в самую точку. Ничего так не боялся Колька, как понижения в должности, и в присутствии друзей дал зарок – с этого дня ни грамма. Но не прошло и недели, как он явился на работу с «душком». Кузьмич сдержал слово – перевел его в подсобники. Три долгих месяца Колька работал, как вол, держался, никто ни в чем не мог его упрекнуть. Вот тогда-то, посоветовавшись с коммунистами, прораб снова возвел его в ранг бригадира.
