Текст книги "Крепость Магнитная"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

43

Галина вышла из ворот электростанции, потянулась к берегу Урала, где уже сидело и стояло несколько человек в ожидании катера: правобережники. На широком плесе яркими бликами переливалось солнце. Утро, а уже такая теплынь. Наконец-то пришло лето!

После нелегкой ночной смены приятно было погреться на солнышке, подождать, пока придет катер.

Там, на правом, пока пустынно. Но уже маячат на бугорке два кирпичных дома. В одном из них, а точнее, в первом, Галина получила комнату. Окно отсюда видать, вон крайнее справа! В комнате центральное отопление, стены и потолок хорошо выбелены, гладкий ксилолитовый пол. Никогда в такой не жила! Со временем все рабочие переселятся на правый, об этом говорил еще Орджоникидзе. На левом – останется лишь завод. Так будет, но пока всего два дома.

Галина довольна, что перешла сюда, в степь. Утром откроет окно – с поля аромат… Неудобства пока с переправой, но это, как ей кажется, временно. В газете писали, скоро начнется отсыпка дамбы, а на середине плеса, над самой глубиной – повиснет мост. Пойдут трамваи, автобусы…

А пока – катер. Он привозит людей на работу и увозит обратно. Вот и сейчас, рассекая широкий плес, курсирует от одного берега к другому. Хотя так бывает не всегда. Иной раз приходится долго ждать.

Сойдя с катера, Галина сорвала колокольчик: какой красивый! Залюбовалась. Вот бы Аленке показать. Шла, сшибая ногами одуванчики, думала. Сейчас напьется чаю, посидит немного – и в постель! Прежде всего надо выспаться. С двадцати четырех опять на работу. Заболела сменщица, и заменить больше некому. Придется пропустить занятия в институте.

Пока закипал чайник, развернула старый журнал, который взяла почитать у соседки, и увидела фотографию, знакомую еще с прошлого года: Молотов и Гитлер стоят рядом. Стало как-то не но себе.

Но когда прочитала статью, вроде отлегло от сердца. Советский Союз и Германия, оказывается, после заключения пакта о ненападении договорились о развертывании торговли… Что ж, очень хорошо! Кому она нужна, война, – людей убивать?.. И Галина прочитала дальше: «Ненападение – это значит жить в дружбе и согласии, обмениваться делегациями, торговать, делать все, что присуще нормальным людям, и ни в коем случае не браться за оружие». И вдруг опять сомнение: а не подвох ли это? Не прикидывается ли волк овечкой?..

Раздумывая, она не могла не вспомнить заявление Сталина о том, что войну против Советского Союза развяжут скорее всего немцы. И этот разбойник Гитлер, наверное, не случайно пытается скрыть шило в мешке. Маскируется под миротворца. А ведь по его указке раздавлены Австрия, Чехословакия, Польша… Видать, мало этого – готовится отхватить кусок пожирнее. Взглянула еще раз на фотоснимок, и опять Гитлер показался не то шулером, не то промотавшимся дельцом, который однако претендует на порядочность. Что-то неясное, затаенное было в его обличий. Но бог с ним! Торговля, добрососедство – куда лучше, чем война!

В комнату неожиданно вошла соседка Катя:

– Тебе телеграмма, – сказала она. Еще ночью принесли. Срочная!

Галина схватила телеграмму: как же она ждала ее и вот наконец-то! Пробежала глазами лаконичные строки. Повеселела, стала благодарить соседку. Предложила стакан чаю, но та отказалась: посоветовала ложиться спать, ведь устала на работе.

Платон и раньше писал, что приедет в отпуск, но то было предположительно, а теперь… Перечитала еще раз телеграмму и, не сдержав нахлынувших чувств, с радостью воскликнула:

– Едет! Уже едет!..

– Кто? – не поняла соседка.

– Да он же, Платон! Не опоздать бы!

Засуетилась, стала искать, во что бы переодеться. Достала из чемодана любимое кремовое платье, новые туфли… А выйдя из подъезда, подобрала подол – и бегом к переправе! Вокзал на левом берегу, до него не близко. И, увидя, что катер, стоявший у пристани, отчаливает, замахала руками:

– Обо-жди-те-е!

Перевозчик однако не стал ждать. Не обратил на нее, запыхавшуюся, никакого внимания; отвалил от стенки. Не заметил? Нет, не захотел взять: мало ли их, пассажиров, желающих сесть в последнюю секунду!

Катер быстро удалялся. Галина смотрела вслед чуть не плача: когда он теперь вернется? Ждать его – значит опоздать к поезду. Что же делать? Прямо-таки хоть лезь в воду – и вплавь до того берега…

– Не пруд – море! – словно угадав ее мысли, сказал рыбак, сидевший с удочкой у переправы. – На тот берег не доплыть!

Катер вернулся минут через тридцать, и Галина поспешила занять место в его открытом, пустом салоне. Полагала, перевозчик отдохнет минуту-две и быстро доставит ее на ту сторону. Но тот не спешил, развалился в кресле, задымил папиросой.

– Одну, что ли, повезу?

Стала просить, умолять, да куда там, и слушать не хочет. Дососав папиросу, вынул из пачки новую.

Подошли еще трое рабочих. Оторвав билеты, перевозчик сунул деньги в карман, но на их просьбы – скорее отчаливать – лишь пробурчал что-то насчет инструкции.

Пришлось ждать.

Наконец, оказавшись на левом берегу, Галина первой соскочила с катера, сняла туфли и босиком, не боясь наколоть ноги, побежала через пустырь к трамваю. Обулась лишь в вагоне. Еще издали увидела вокзальные часы и облегченно вздохнула: успела-таки!

В зале ожидания пахло карболкой. Дезинфекция в неблагоустроенном городе – обычное дело, однако сидеть и вдыхать этот запах было невмоготу. Потянулась к двери, собираясь выйти на перрон, кстати, там кто-то уже прохаживается. Пожилой привратник грубо остановил ее:

– Билет, гражданка!

– Я пришла, чтобы встретить…

– Перронный билет, говорю! – уточнил блюститель вокзальных порядков.

Она давно никуда не ездила и ничего не знала о бог весть когда и кем установленных поборах. На перрон вообще легко пройти без всякого билета: вокруг вокзала никакой изгороди. Да уж ладно, порылась в сумочке, подала рубль в кассу. Подошел поезд, и она, заглядывая в окна, живая и радостная, пошла вдоль вагонов. Где же он? Столько народу, что и проглядеть можно! Наверное, там, в хвосте… Потянулась в конец поезда, и опять тщетно. Скорее всего, не заметила, как он прошел к трамваю. Подхватилась – и бегом!

На трамвайной остановке толпа, сутолока. У каждого свои дела, свои заботы – всем надо ехать – и единственный вагон без прицепа люди брали штурмом. Не торопился лишь старый казах. Подобрав под себя ноги, он сидел на траве в теплом стеганом халате и не без удивления разглядывал трамвай.

– Случайно моряка не заметили? – спросила Галя. – Красивый такой… Матрос… Понимаете?

– Давно сидел зыдесь. Транвай никогда не видел. Умный человек придумал, – отозвался старик.

– Матрос, говорю, не проходил?

– Нет, нет, зачем неправда говорить, восемьдесят лет на свете живу, никакой транвай не видел. Сколько людей повез – ни коня, ни верблюда не надо.

– Моряк, понимаете, моряк!..

– У меня ухо болел, ничего не слышу… А транвай – хорошо! Ни копя, ни верблюда…

Расстроенная, вернулась в зал ожидания, опустилась на жесткую, пропахшую карболкой, скамью. Что же случилось? Опять вынула из сумочки телеграмму: «Жди двадцать первого, двадцать второго». Что ж, все правильно. Завтра она снова приедет на вокзал. Сегодня же – выспаться: без сна смену не выстоять.

Добралась домой сравнительно быстро. Завесила окно черным одеялом, легла в постель, но еще долго не могла уснуть. Тревожили мысли о нем: не дай бог, что случилось! Да нет же, что это она, все будет хорошо. Не приехал сегодня, будет завтра. Нелегко, наверное, с пересадкой в Москве. Да и без гостинцев он не может.

Вздремнула под вечер, но тут у дома заиграла гармонь, и резкий высокий голос пропел:

 
Стели, мать, постелюшку,
Последнюю неделюшку.
А на той неделюшке
Буду спать в шинелюшке!
 

И совсем стало не до сна. Узнала по голосу Ваньку Сучкова. Озорник. Хорошо, что его в армию забирают – человеком вернется. Подошла к окну, приподняла одеяло: на улице темно. Растаяли голоса, не стало слышно гармони…

Спала не более трех часов: зазвонил будильник, вскочила с постели, стала одеваться: не опоздать бы на работу!

После смены было собрание, а когда оно кончилось, Галина решила домой не ехать: посидит возле электростанции, у пруда, подышит свежим воздухом и отсюда – прямо на вокзал. А там скоро выходной – отоспится. И опять не могла не думать о Платоне, о новой встрече с ним. Казалось, после того, как не дождалась его со службы, смотреть на нее не станет, а он такой же добрый, ласковый, по-прежнему боготворит ее. Какие письма пишет!.. А еще до слез трогает его внимание к Аленке… Да если бы знала тогда, за сто верст обошла бы этого дурака, Вадима!

Поезд из Москвы почему-то опаздывал. А когда показался, стал приближаться, Галина, улыбаясь, поспешила ему навстречу: Платон должен увидеть ее непременно веселой! Давая гудки, паровоз тихо подтягивал состав. Волнуясь, Галина готова была крикнуть показавшемуся в окне машинисту: скорее! Мало того, что опоздал, так еще и здесь растягиваешь! Пропустив первые вагоны, остановилась: вот-вот появится Платон, ступит на землю, и она, забыв про все на свете, бросится в его объятия.

Один за другим сходили пассажиры, пустели вагоны, а его не видно. С болью сжималось сердце, и эту его боль, казалось, ничем не унять. На глазах выступили слезы. Прикрыла лицо ладонью, отвернулась: такова, видать, ее женская доля!

Вернулась домой страшно уставшая, но все еще питающая надежды. Уверяла себя: ну, конечно же, задержался в Москве! Там у него – знакомые. Приедет, не может быть, чтобы не приехал. Иначе, зачем же телеграмму давать. Глянула в зеркало и ужаснулась: у виска – седой волос. Всхлипывая, упала на койку…

Когда успокоилась, прежде всего подумала об Аленке. На левом берегу она – в круглосуточном садике. Сюда-туда – двух часов мало. Но взять ее на выходной крайне необходимо. Жутко одной в комнате, с ума сойти можно! И опять побежала к переправе, будто от этого зависела вся ее жизнь.

Ворвалась, как вихрь, в помещение детского садика, заявила – пойдет с дочкой в кино и боится, как бы не опоздать. А у самой сердце чуть не выскакивает.

Аленка шла рядом в красных ботинках, которые еще зимой пришли в посылке из Ленинграда. Она весело щебетала, а мама больше молчала. Едва подошли к причалу, как оттуда, с правого берега, показался катер. Вот кстати! Но странно, катер летел по гладкому плесу, и на нем не было ни одного пассажира. Впустую. «Не имел права», – подумала Галина.

Пристав к пирсу, перевозчик выскочил на берег и как-то необычно, с болью, произнес:

– Немцы перешли границу!.. Бомбили!..

44

Григорий Иванович Носов выехал за город с вечера с тем, чтобы, отбросив на время все заботы, заночевать в горах, провести наедине с природой весь выходной день.

Он стоял на берегу озера и смотрел на огненный шар солнца, который незаметно катился куда-то в бездну за безлесые вершины Уральских гор. На минуту представилось, будто это не солнце, а огромный стальной слиток, только что вынутый из нагревательного колодца, и его толкает кто-то невидимый под валки блюминга. Валки уже вертелись в его воображении, сыпались искры, лилась вода, вырываясь из труб-охладителей. Директор явно слышал ход мощного блюминга, на котором побывал вчера.

– Фу, черт! Мало того, что снятся плавильные печи, так еще и это… Совсем заработался.

Смеркалось.

Мгла окутывала горы, и они становились серыми, расплывчатыми. Светилось лишь озеро. В трех шагах от берега замерла рыбачья плоскодонка. Серебряными рублями выглядывали из воды звезды.

Хотелось, ни о чем не думая, просто брести берегом, слушать тишину, дышать настоенным на хвое целебным воздухом. Но как ни странно, сила привычки тянула опять на завод. Там начиналось внедрение новых методов выплавки стали, и этот процесс лучше бы не выпускать из поля зрения. Да что поделаешь, устал.

Под ногами хрустнула ветка, стараясь не шуметь, осторожно вышел на тропку. В немом молчании заснули высокие стройные лиственницы. Стоя по шею в воде, дремал камыш. Лишь оттуда, из глубины чащи, неожиданно донесся крик филина. И опять ни шороха, ни всплеска.

Григорий Иванович подошел к домику, в котором остановился, сел на камень возле крыльца. Шепот ночи опять заворожил его. Как все это не похоже на ту повседневную, полную шума и грохота, его заводскую жизнь. Приезжать бы в этот рай почаще! А то взять отпуск и побродить с ружьишком по склонам, где в пропахших чилигой колках живет русак, встречается тетерев.

И опять мысленно уносился к вечно ревущим домнам, пылающим мартенам, к грохочущим станам, давно и бесповоротно вошедшим в его сознание, ставшим его желанием, первой необходимостью, любовью и страстью.

Заснул лишь под утро.

А когда встал, над горами уже стоял высокий солнечный день. Начиналась духота: ни ветерка, ни малейшей ряби на озере. Тишина. Как можно было не искупаться! Окунувшись в воду и поплавав, Григорий Иванович вышел на чистый, песчаный берег, стал тщательно вытираться большим мохнатым полотенцем. Красота! В это время и подошел к нему башкирский паренек, видать, пастух:

– Слыхал? Гитлер, война!..

– Какая война? – и тут увидел шофера Сашу Савенкова, с которым ездил вот уже более двух лет.

– Григорий Иванович! Григорий Иванович! – кричал шофер. – Передали по радио!.. Сегодня в три часа ночи!..

– Машину! – приказал директор.

Не прошло и пяти минут, как «эмка», выскочив на плохо наезженную, проселочную дорогу, понеслась в город. Кренясь и подпрыгивая на выбоинах, она вытряхивала душу.

Директор хватался за сиденье, молчал, а шофер, не сбавляя скорости, жал на всю железку.

Через час на партийном активе собрались командиры производства, инженеры, мастера, рабочие, началось обсуждение вопросов, связанных с выполнением мобплана. Взяться сразу за перестройку работы в соответствии с теми задачами, которые поставила война, было не так просто.

Ввести этот план в действие означало – взяться за выполнение невиданных доселе огромных задач, взвалить на плечи рабочих, на свои собственные плечи еще большую ответственность, напрячь все силы, удвоить работоспособность каждого, кто еще оставался дома.

Рабочий день директора не кончился ни в шесть часов, как обычно, ни даже в десять вечера и длился более суток. Встречи с начальниками цехов на партактиве было недостаточно, с некоторыми из них следовало говорить отдельно и не здесь, в заводоуправлении, а непосредственно в цехе, на производстве. И директор начал с доменщиков. Побывал затем на первом и втором мартенах, на блюминге.

Поздно ночью, тяжело ступая, поднялся в кабинет на третьем этаже и набрал номер домашнего телефона начальника блюминга. Он не застал его в цехе и теперь, подняв с постели, высказал свое неудовольствие тем, что тот поспешил уехать домой, не сделав нужных распоряжений. Сарматов мямлил что-то сквозь сон, ссылаясь на недомогание, наконец сказал, что сейчас будет на работе и постарается все уладить.

Директор чувствовал себя усталым, хотелось лечь на диван и хоть немного вздремнуть. Однако крепился, бодрствовал. Думал о сложившейся обстановке, ждал – вот-вот должна вызвать к телефону Москва.

Если же не вызовет, то он будет звонить сам: многое из того, что предстоит делать, нельзя начинать без консультации с министерством.

В дверях директорского кабинета показался референт-инженер Холопов – худощавый, интеллигентный человек, проработавший на одном и том же месте много лет. К нему, как ручейки к реке, стекалась вся производственная информация, он всегда знал во всей тонкости положение вещей на заводе.

– Разрешите?

Директор поднял голову:

– Почему не отдыхаете?

– Григорий Иванович, так вышло… надо было выяснить.

– Спать тоже надо!

– Вы, Григорий Иванович, тоже не спите… – И вдруг перевел разговор: – Хотите стакан чаю?

– С этого и начинал бы, – повеселел директор. – Чайку с удовольствием.

Холопов поставил на стол стакан крепко заваренного чая: пожалуйста. Налил себе. Директор потянулся к стакану, но тут раздался резкий телефонный звонок. Взяв трубку, понял – на том конце провода нарком тяжелой промышленности Тевосян.

Не теряя времени, нарком заговорил о том, что есть решение Государственного Комитета Обороны, которое обязывает директора завода Носова немедленно приступить к освоению выплавки качественной стали. А еще сказал, что согласно директиве (номер такой-то) на заводе надо подыскать место для размещения эвакуированного броневого стана.

– Какого? – переспросил директор.

– Я сказал ясно – броневого! Стан перебрасывается из Мариуполя. Когда это случится, ни я, никто иной не скажет. Но как только он прибудет, надо в срочном порядке приступить к его монтажу с тем, чтобы как можно скорее начать выпуск броневого листа.

Поразило не то, что прибудет стан, а то, что его демонтируют. «Значит, там, в Мариуполе, небезопасно… Значит…» Нарком прервал его раздумья и еще раз напомнил о правительственном задании, которое поручается молодому заводу вовсе не случайно.

Директор было заикнулся о том, что с такой продукцией, как танковая броня, он пока не имел дела.

– Знаем, что не имел. Поэтому и говорим: готовьтесь! Дать броневой лист сможете только вы. Помните, выполнить это задание, кроме вас, некому. Все надежды на вас.

Голос умолк, а директор все держал трубку, казалось, нарком что-то скажет еще, может, самое главное. Наконец положил, потянулся к стакану – чай был холодным. Приоткрыл дверь, надеясь увидеть референта, и не обнаружил его. Тотчас позвонил главному сталеплавильщику, долго говорил с ним, а немного спустя вызвал главного механика.

Раздумья о сотворении брони не давали покоя. Где, на какой производственной площади придется ставить эвакуированный стан? Во всех прокатных цехах стесненность. И если бы не война, то директор, наверное, бы поднял вопрос о реконструкции отдельных участков, частичной перестройке, а главное – расширении производственных площадей.

Однако где разместить стан?

Для решения этой проблемы был поднят весь инженерно-технический персонал. Возникло несколько проектов, предложений. Каждый из авторов стремился помочь дирекции завода выйти из такого затруднения.

Уже через день разгорелся спор на очередном совещании, куда, в какое место приткнуть эту махину, которая находится в пути. Совещанию отводилась нелегкая роль – рассмотреть самым тщательным образом все варианты, проанализировать, выбрать из них самый оптимальный.

В разгар дискуссии в кабинет директора вошел усталый, чем-то озабоченный, заместитель главного механика молодой инженер Николай Рыженко. Он немного опоздал и поэтому не стал проходить на свое место, примостился у входа, как бы стараясь остаться незамеченным. Но директор уже заметил его. Об инженере Рыженко у него свое, особое мнение: волевой, незаурядный специалист, рационализатор, хорошо знающий все уголки завода. Кто же, как не он, посоветует, где, под какой крышей разместить стан, чтобы он не мешал нормальному производству.

– Николай Андреевич, – сказал директор, – ваше мнение.

Рыженко поднялся, заговорил глухим голосом:

– Где бы мы его ни поставили, он все равно будет не на месте. Да и монтаж его отнимет у нас уйму времени, а времени у нас нет. Кроме того, вы слышали сводку? На фронтах очень тяжело… Все это…

– Что?! – поднялся директор.

Он не думал, не предполагал даже, что передовой, уважаемый всеми инженер впадет в панику, заговорит о вещах, которые в данном случае совершенно неуместны. Еще этого не хватало, чтобы работники завода начали оспаривать решение Москвы! Приказано найти место, значит, надо найти – и никаких разговоров! Но директор ни одного из этих слов не произнес, лишь подумал. Постояв немного, опустился в кресло. А Рыженко как ни в чем не бывало, спокойно, не торопясь, продолжал излагать свои мысли.

– Я твердо уверен, – неожиданно заявил он, – мы можем получить броневой лист гораздо быстрее и в бо́льшем количестве…

– Каким образом? – почти выкрикнул директор.

Дверь отворилась, и в ней появился референт. Он быстро подошел к директору и что-то тихо сказал ему. Рыженко умолк. А директор оживился, видать, речь шла о каком-то важном деле. Чуть привстав, он решительно произнес:

– Передайте от моего имени. Согласен!.. – И опять к Рыженко: – Значит, говорите, быстрее и в большем количестве? Что ж, интересно, послушаем.

Рыженко чуть закинул назад голову – молодой, красивый, куда и усталость девалась!

– Я предлагаю катать броню… – он сделал паузу и с каким-то особым пристрастием завершил: – На блюминге!

– На блуминге? – тотчас ухватился за слово Сарматов. – Как?.. Почему?

– Аркадий Глебович, скажете потом, – тотчас вмешался директор. – Прошу, не перебивать. Говорите, Николай Андреевич!

Рыженко говорил коротко. Сказанное им явилось для участников совещания совершенно неожиданным, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Дерзким, фантастичным было это предложение, оно не укладывалось в рамки устоявшихся канонов и норм прокатного производства. И не удивительно, что старый опытный инженер Аркадий Глебович Сарматов решил сразу дать отпор фантазеру, пришедшему, по его мнению, сюда не иначе, как замутить воду, отвлечь совещание от деловых разговоров.

– Мальчишка! – выкрикнул он. – Кому, кому, а мне, начальнику блуминга, – он нарочито подчеркивал это «блу», желая, видимо, показать свои познания в английском языке, блеснуть эрудицией, – мне, смею вас заверить, очень хорошо известно, что такое блуминг и для чего он предназначен!

Но это было известно не только ему.

Единственным назначением мощного агрегата является обжатие многотонных стальных слитков, превращение их в заготовки (слябы), необходимые для других прокатных станов как полуфабрикат.

– Вы говорите глупости! – не унимался Сарматов. Этого не было даже за рубежом!.. Вы вот, Рыженко, смотрите на меня и улыбаетесь, а каково мне, старейшему прокатчику, с мнением которого вы не желаете считаться? Вы сами не понимаете, что делаете! Меня крайне встревожили и, скажу прямо, обидели эти ваши мальчишеские забавы. Еще раз авторитетно заявляю – предложение катать броневой лист на блуминге несерьезно, оно построено на песке без учета как наших, так и зарубежных изысканий! Вы, образно говоря, перепутали паровоз с крестьянской клячей: что под силу паровозу, то смертельно для клячи.

Против «пустой затеи» Рыженко выступили еще некоторые инженеры и даже кандидат наук Локвин.

Директор молчал. И это его молчание, казалось, было знаком согласия с теми, кто не разделял точку зрения Рыженко. Николай Андреевич переживал: ведь он, внося предложение, прежде всего рассчитывал на поддержку директора. Директор – видный специалист, металлург, прошедший большую трудовую школу – от подручного сталевара до директора. Кто-кто, а он-то разберется в создавшейся ситуации, по-настоящему глубоко вникнет в суть предложения. Тем более, когда речь идет о броневом листе, из-за которого остановлен танковый завод: не из чего делать танки.

Директор перебирал в руках бумажку. Молчал. А Сарматов, ведя свою линию, опять навалился на Рыженко со своими обвинениями; упрекал его в авантюризме, в излишней самонадеянности, называл выскочкой, человеком, который, не зная брода, полез в воду.

– Мы, инженеры, вынесли на своих плечах всю тяжесть великой стройки! – выкрикивал он. – У нас огромный опыт! И сегодня мы, конечно, не можем не думать о том, как помочь Родине в тяжкую годину! Мы думаем и, я уверен, поможем!..

Директор встал, оперся большими узловатыми руками о стол:

– Думаете – это хорошо! Но где они, ваши предложения? Ваши конкретные дела? Выходит, улита едет. Но когда она будет? Да и будет ли вообще?! А Николай Андреевич Рыженко уже внес предложение, встал перед нами, как инженер-новатор, как патриот! Предложение, прямо скажу, смелое, но и заманчивое. Реализация этого предложения сопряжена с трудностями, более того, с риском! Но скажите мне, когда, какое новшество начиналось без риска? Задумка Николая Андреевича Рыженко всколыхнула всех нас и не задела за живое лишь начальника блюминга. Но пусть это останется на его совести. Что касается меня, то я целиком за предложение. Сегодня у нас нет более важной задачи, чем дать вовремя броневой лист! – Он повернулся к Рыженко: – Попрошу вас, Николай Андреевич, изложите свои доводы.

За доводами дело не стало.

Занимаясь ремонтом блюминга, Рыженко скрупулезно исследовал его состояние, потенциальную мощь и дивился большой прочности агрегата. Не одну ночь провел он над расчетами в своем номере заводской гостиницы. А чуть свет опять уходил на блюминг, прислушивался к его грохоту, докапывался до мелочей, многое выверял на месте. Вот и сегодня был там, показалось, допустил ошибку. Пришлось задержаться…

– Значит, выдержит? – снова спросил директор.

– Вполне, Григорий Иванович! Блюминг изготовлен на Уралмаше одним из первых. А это очень важно. Уже в первой пятилетке встал вопрос – догнать и перегнать Америку. И это, скажу вам, отразилось на качестве блюминга. Инженеры, рабочие, мастера изо всех сил старались, чтобы продукция не уступала заграничной. Так диктовало время. Этому учила партия. Все узлы блюминга, можно смело сказать, выполнены с большим запасом прочности. И если бы сейчас шла речь о блюминге, который мы купили в Германии, я бы не решился вносить свое предложение. Немецкий блюминг, вы знаете, выглядит красивее, но красота – это одно, а надежность в работе – другое.

– И немецкий, и наш – оба они не предназначены для прокатки брони! – перебил Сарматов. – Я уже объяснял вам, уважаемые участники совещания, катать броневой лист на блуминге – это значит заведомо погубить его. Не выдержит нажимное устройство, полетят винты… все к чертовой матери! И я, старый специалист, не могу понять, как вы, Рыженко, могли решиться на эту аферу? Немецкий не выдержит, а наш – выдержит? Чепуха все это! Вами руководит слепое верхоглядство, а если хотите, техническое невежество!

Сарматов решительно отметал все доводы Рыженко, как несостоятельные, построенные на песке, не выдерживающие, по его мнению, никакой критики. Катать броню на блуминге, утверждал он, также невозможно, как скажем, подняться в воздух на автомобиле. И опять, в который раз начинал уверять, что при такой нагрузке полетит клеть, а вслед за клетью, что вполне вероятно, полетят и Рыженко, и он, Сарматов, а может, даже и директор.

– Да, да! – горячился он. – Все мы можем оказаться на скамье подсудимых. Вы забываете, идет война!..

– Нет, это вы забываете! – бросил с места инженер Савелин, работавший начальником смены у Сарматова. – Красная Армия отступает. Чтобы остановить врага, нужны танки. Много танков! А где их взять, если заводы простаивают из-за отсутствия брони! Вы, товарищ начальник блюминга, подумали об этом? Подумали о том, что тысячи и тысячи советских воинов уже полегли на Украине, в Белоруссии, под Смоленском, что фашисты смыкают кольцо вокруг Ленинграда, рвутся к столице!.. А когда он придет, мариупольский стан? Да и придет ли? Кто даст гарантию, что он не попадет под бомбежку? Кто наконец может поручиться за его комплектность? За техническое состояние? Демонтирование, конечно же, шло наспех, под угрозой бомбежки. В этой суматохе, наверняка, что-то сделано не так, сломано, разбито, просто потеряно… Да и место для него мы до сих пор не подыскали. Ну, место, допустим, найдется. А где взять то, что разбито, затеряно, не доставлено? Я говорю о деталях, которые наверняка отнимут много времени. А броня нужна сегодня, завтра. Инженер Рыженко прав, мы не можем не делать того, что так нужно для спасения Родины!

– Будем рисковать, – сказал директор.

Но тут возникла новая проблема: переключить блюминг на броневые листы – это значит оставить некоторые цехи без заготовок. Что же делать, как выполнять требования Государственного Комитета Обороны?..

Совещание кончилось. Директор не ушел. Попросил стакан чая и, прихлебывая, принялся перечитывать директиву Из министерства. Предлагалось построить на заводе еще один цех. На все работы – от нулевого цикла до пуска – отводилось шестьдесят дней. Этого, конечно, было недостаточно. Но что поделаешь, оспаривать нет смысла. «А что если прибавить шестьдесят ночей, – подумал директор. – Работать, не уходя с объекта, круглосуточно. Поставить палатки, организовать питание…» Вот об этом он сегодня и будет говорить на бюро горкома партии!

Зазвонил телефон. Опять вызывала Москва.