Текст книги "Крепость Магнитная"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

21

Женщина в белом платье, в парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком, придерживая за руку девочку лет трех, подошла к стойке, где сидела регистраторша, и сказала, что ей надо записаться к врачу.

– Вы стахановка?

– Да… а разве это нужно?

– Стахановцы проходят без очереди.

Оставив девочку на скамье рядом с тщедушной старухой, женщина велела ей никуда не уходить. «Ты, Алена, не шали!» – добавила она.

– Будь спок, – ответила девочка.

– Что это еще за «будь спок»? Кто тебя научил?

– Так дядя Коля же!.. Смешной такой… Я чихнула, а он: спичка в нос, пара колес и еще паровоз! А я сказала: паровоз большой и в нос не влезет. Правда, мама?

– Правда. Но ты кого зря не слушай.

– Оно само слушается.

– Ладно, сиди, – сказала мать и, повернувшись, пошла по коридору в самый конец, где у кабинета сидело и стояло несколько больных. Потянулась было к двери, но, увидев настороженные взгляды стоявших в очереди, остановилась. Как это она пойдет без очереди, а эти пожилые люди, которые пришли раньше, чем она, будут стоять? И подумала, что звание стахановца присваивается вовсе не для того, чтобы покупать продукты в магазине без очереди или нарушать сложившийся порядок приема больных в поликлинике. Посмотрела на старуху в очках, на давно небритого мужчину, который, хватаясь за грудь, сильно кашлял; повернулась, встала в самый конец очереди.

Минут пять стояла, поглядывая на Аленку. Дочка о чем-то говорила со старушкой. Молодец, малышка!.. Женщина вынула из сумочки книжку стихов, которую купила в киоске, направляясь сюда, и, не обратив внимания на ее автора, принялась читать. Она любила поэзию, особенно сельскую. Прочитала одно, второе стихотворение и вдруг зашептала по памяти слова третьего. Это же песня! Сколько раз по радио слышала, да и девчата пели:

 
Полушалок твой да малиновый
Вижу каждый день за овинами…
 

Шептала слова, а в голове звучала знакомая, давно полюбившаяся мелодия. Звенела, переливалась, звала куда-то в степь, на простор. И странно: луг, речка и этот старый, покрытый соломой, овин – все так похоже на окраину ее маленького городка, где воспитывалась у деда с бабкой, не терявших связи с землей. Кроме лошади, у них была коза Зойка… И еще вспомнилось, как играла с девчонками в классы, плескалась на речке, ходила за грибами в лес, который начинался сразу за поскотиной. А зимой, когда ложился снег, взбиралась на гору, казавшуюся тогда очень высокой, и вихрем летела вниз на своей ледянке. Давно нет в живых деда с бабкой, никого из родных не осталось. И все же хотелось побывать там, где родилась и выросла, постоять у могилы предков… Это стихи навели на раздумье. Простые, незатейливые, а вот взяли за душу, задели за живое. Кто же их написал?.. Доронин, оказывается. Иван Доронин! Выходит, она давно знает этого поэта, много о нем слыхала. Еще у Маяковского прочла, будто он, Доронин, пишет «утомительно и длинно». Может, и так, но критика порой не совпадает с мнением, а тем более, с настроением читателя. Бывает, разнесут писателя в пух и прах, а народ еще более хватается за него, скупает книги, читает, как никого другого. Доронин сегодня растрогал ее душу. Может, она, простая работница, не разбирается в поэзии, но читать нудные стихи про железо и бетон, какие стряпает Гастев, ей не хочется. А вот за Доронина ухватилась: у него все как-то просто, по-человечески. Читая его, живо представила деда, идущего за сохой. Уставший, но деловой, топает он по борозде в больших сыромятных броднях, в теплой безрукавке, а вслед за ним – стая грачей…

И еще всплыл в памяти друг детства Ванька Дрон. Жили рядом, учились в одном классе. Ванька нередко дергал ее за косу и всякий раз делал вид, будто он к этому не причастен. А играя на выгоне в лапту, всегда старался поймать ее, и она, убегая, показывала ему язык.

– Входите, что же вы!..

Женщина подняла глаза и залилась краской: никакой очереди уже не было, все успели пройти.

– Садитесь, – сказала врач, делая запись в карточке И не глядя на пациентку. – Говорите, простудились. Ничего удивительного – и в жару бывает. Наверное, искупались в Урале? Я так и подумала. Вспотели – и в воду… – Врач подождала, когда больная снимет кофточку и принялась осматривать коричневое, тугое, почти девичье тело. Приложила ладонь к спине, стала выстукивать пальцем. Затем, приставив трубку к груди, попросила не дышать.

Больная вздрогнула и в эту же минуту почувствовала навалившуюся на нее Аленку.

– Ты с ума сошла! Разве так можно? – сердилась мать.

– Кто же так врывается в комнату? – беря девочку за руку, сказала врач. – Сперва спросить надо, можно ли войти?.. Не маленькая, должна знать. – И, увидя, что девочка напугалась, сменила тон: – Ладно, первый раз прощается, а придешь еще, обязательно спроси: можно?

Девочка закивала головой: да, она так и сделает.

– Ты – Наташа? – улыбнулась врач. – Ах, Валя…

Прижимаясь к матери, девочка мотала головой: нет.

– А как же?

– Аленка, вот как! А фамилия – Са-ла-вье-ва!

– Соловьева? – почему-то удивилась врач. Пристально посмотрела на девочку, на маму, развела руками:

– Вот так встреча! Ну, здравствуйте, Галя!

Пациентка осветилась улыбкой. Встала:

– Вы… Роза Павловна?

– Мы, оказывается, заочно давно знаем друг дружку. Я даже видела вас мельком в кинотеатре. Муж показал: смотри, говорит, Платошкина любовь! Мне так хотелось тогда подойти к вам, поговорить… Но тут начался фильм, а когда кончился, вы исчезли. Как плохо, что мы с вами до сих пор не могли встретиться! Но вот видите, желание сбылось. Я очень рада. Давайте сразу договоримся о новой встрече. Приходите ко мне в субботу, а? Только обязательно! Галочка, мы с вами, можно сказать… да вы понимаете меня… А заболеваний у вас пока никаких. Организм здоров. Вот разве что кашель, но это пройдет.

Вдруг притянула к себе Аленку:

– Придешь ко мне?

– Угу, – согласилась девочка. – Я сперва постучу пальчиком в дверь, потом скажу: можно?

– Молодец. Ну вот и договорились. Значит, с мамой в субботу…

– Мы так мало знакомы, неудобно как-то, – застеснялась Галина.

– И слушать не хочу. Мы с вами старые знакомые! Обязательно, к десяти… не забудьте. Я ведь теперь одна. Янка второй месяц в Оренбурге на переподготовке. Летчик он… Бывает так скучно, приходите…

Невысокая, прямая, в аккуратном белом халате, Роза Павловна стояла на крыльце и ласково поглядывала на Аленку. Вот она сбежала вниз по ступенькам, взяла девочку на руки. И Галина все поняла: томится по детям, своих пока нет.

– Пусть мама уезжает, а ты останешься со мной, – сказала Роза Павловна. – Согласна?

– Да, – шепнула девочка и обняла Розу Павловну за шею.

– Как же я буду без тебя? – прикрыв глаза ладонью, будто вытирая слезы, сказала мама.

– Ты же говорила – устала от меня! – нашлась Аленка. – Вот я и поживу у тети Розы, а ты – отдохнешь.

– Ну и хитруха! – рассмеялась мать.

– Это ты хитруха, – подхватила дочь. – Сказала пойдем в больницу, а сама здоровая. Знаю, ты хотела про, дядю Платона узнать, потому что он перестал к нам совершенно случайно заходить, и ты все плачешь и плачешь, когда стемнеет…

– Не болтай! – пригрозила мать. – Вот видите, какая она выдумщица.

Роза все поняла, но сделала вид, будто ничего не слышала, перевела разговор на другое, стала уверять, что завтра будет очень жаркий день, а к вечеру, наверное, пойдет дождь… А мама, прицыкнув на дочь, сказала:

– Я тебе язычок подрежу.

– А вот и нет, – заухмылялась дочка.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что ты меня любишь. Я у тебя одна-разъединственна… Вот!

Женщины от души хохотали: молодец, внесла ясность.

22

Работы на строительстве блюминга заканчивались, и каменщикам предстояло перебазироваться на другой объект. Вместе со своей лебедкой должен был перебраться туда и Порфирий Дударев. «А стоит ли?» Он давно мечтал о заводской специальности. А на днях опять советовался с Акимом Громовым. Аким так и сказал: если, говорит, ты, Порфирий, не передумал, переходи в один из цехов, как раз на курсы набирают.

Совет был кстати. В строй вступали два цеха, и в том и в другом не хватало рабочих. Был самый момент переквалифицироваться. И Порфирий выбрал блюминг. Сам начальник цеха Сарматов предложил ему стать учеником оператора.

Вернувшись домой, Дударев столкнулся в дверях с Антонио, который чуть не сшиб его с ног.

– Горит, что ли? – остановился Порфирий. – Куда это?..

– Ах, Дударё! – вместо ответа бросил итальянец. – Тебя какой-то друг спрашивал, говорил, повидениться надо.

– Повидаться?

– Да, да! Но ты извини, поста бежим. Велина литтере, как это на русски язык… Ну, письмо заказническо…

– Заказное письмо?

– Литтере поста! – почти выкрикнул Антонио, прикрывая за собой дверь.

Войдя в барак, Дударев удивился. На его койке, накрывшись одеялом с головой и забыв снять сапоги, сладко похрапывал здоровенный мужчина.

Постояв немного, Порфирий дотронулся до спящего: эй, ты, мол, вставай! Но тому хоть бы что. Сердясь, хозяин толкнул пришельца под бок и опять не мог разбудить его.

– Что еще за незваный гость! – и Порфирий сдернул с него одеяло. Вот те на! На койке лежал Семка Пузырев, односельчанин, Свиной Пузырь, как прозвали его в деревне.

– С сапогами в постель… Кто же так делает?

Пузырь заворочался, кряхтя и потягиваясь. Наконец встал, свесил ноги в добротных яловых сапогах с койки. Опустил голову.

– Ты откуда взялся? – спросил Порфирий.

– Прямо из Неклюдовки! На поезд – и к тебе. Что, не рад?.. Не бойся, стеснять не буду. На Ежовке в бараке живу. А к тебе, как к другу, сам знаешь, на чужбине земляк что брат родной. Кстати, письмо привез, которое ты батьке писал. Только вот не помню, куда его сунул?.. Весь день тебя искал, и вот наконец-то. Спасибо, хлопцы подсказали: рябой, говорят, а звать Порфишкой, кто ж его не знает! Прямо сюда в двадцать седьмой барак и привели: говорят, скоро придет. Я, понимаешь, прошлую ночь не выспался, вот и вздремнул… А постель, скажу, у тебя – господская!

– Где работаешь? – поинтересовался Порфирий.

– На горе… взрывником устроился… Да что ты на меня так смотришь! Не веришь? Именно там вкалываю, – и не спросив разрешения, снял с гвоздя полотенце, достал из тумбочки мыло, пошел, пошатываясь, к умывальнику. Минуты три фыркал, вытирался. А вернувшись, потребовал угостить табачком.

– Курить вредно, бросил.

– Гляди ты, ума набрался! – осклабился Пузырь и принялся выворачивать карманы, вытряхивать на газету табачную пыль. – Какое, говоришь, письмо?.. А то самое, в котором ты обещал отцу деньги выслать. Не волнуйся, все в порядке… Я к тебе, земляк, по делу, можно сказать, по самому житейскому. Хорошо, что ты есть на земле! Хотел подзанять у тебя, ну, богов этак триста-четыреста. Покупку, понимаешь, затеял… О, пиджак у тебя, как у министра, видать, лопатой деньги гребешь. На рынке, что ли, купил? Так и знал, в магазинах – ничего подобного. Я вот тоже решил приодеться. Костюм по дешевке предлагают. Бежевый. Заграничной работы. Как, думаю, упустить такое? И еще часы… Полагал, так себе, ширпотреб, присмотрелся, а на крышке надпись: «Поставщик двора его величества – Павел Буре». Редкость! Такие часы разве что у царя Николашки были… А продает старик, который уезжать собрался. Бери, говорит, не пожалеешь. На сто лет рассчитаны. Просил до получки подождать, так он и слушать не хочет. На базар, говорит, вынесу, с ходу триста богов отколят. Потому как вещь! Хотел было подзанять у кого-нибудь в бараке, да у кого? Народ, скажу тебе, пошел – среди зимы мерзлого дерьма не выпросишь, Ей-богу!. Вот и решил к тебе. Кстати, думаю, и письмо отдам… – Пузырь извлек, наконец, рыжий конверт из кармана. – Вот оно! Удивляешься? То самое. Перед отъездом зашел в сельсовет, смотрю…

– Дай сюда! – протянул руку Порфирий.

– Не спеши. За такое письмо не только сплясать, на голове ходить мало! Так что, сперва денежки… Вижу, карман отдулся, не иначе с получки.

– В моем кармане – вошь на аркане.

– О, ты все такой же! Помню, еще дома сатиру и юмор из себя корчил… Прошли года-годочки, не время шутки шутить, как бы не пришлось плакать!

– Нет у меня денег. Были да батьке на сапоги послал.

– Ну и зря. Ляснули твои денежки!

– Как это – ляснули?

– Не могли они дойти. Батьку твоего в каталажку спрятали. Кулак он, твой батька. Супроть власти пошел… Скажи спасибо, письмо я перехватил, а то бы прочитали в сельсовете – и тебя тоже в Сибирь. Ты же, выходит, кулацкий сынок.

«На бога берет, гад», – подумал Порфишка. И в то же время казалось – с отцом действительно что-то произошло. Выпивал, вот и влип в какую-то историю.

– Семен, – сказал Порфишка. – Ты мне в совхозе много крови испортил, еще хочешь – и здесь? Какой же батька кулак, если у нас – ни кола, ни двора. Хата почти развалилась, кобыла, как ты знаешь, сдохла, а коровы давно нет.

– Грамотный, а ни черта не смыслишь! – огрызнулся Пузырь. – Кулак, он вовсе не такой, каким его в газетах малюют: сапожки лаковые, цепь на пузе – ерунда все это! Такого кулака давно нет. Он, подлюка, в тряпье рядится, сухую корку жует, а свое дело делает. Отчего в колхозах хлеба горят, скот дохнет, будто не знаешь?..

– Все это ясно, но кто тебе разрешил вскрывать чужие письма? По какому праву?

– Дурак! Письмо сам председатель мог распечатать, и ты еще не так завыл бы! О чем ты писал батьке, да все о том же – не желаешь в село вертаться, и колхоз тебе не нужен. Вот и получается: ты, как и твой батька, супроть колхоза.

– Давай письмо и уходи.

– Як тебе по-хорошему, а ты на дыбки становишься. – Пузырь приглушил голос: – Выручишь, никто о твоем батьке и знать не будет. Гроб, понимаешь? Но ежели ты…

Порфирий толком не знал, что там и как в Неклюдовке. Сколько раз писал отцу – никакого ответа. Деньги послал – словно в воду бросил. Может, отца действительно выслали? Но какой он кулак? В гражданской войне участвовал, Перекоп брал… А домой вернулся, так опять же – крестьянин-бедняк… Вдруг подступил к Пузырю:

– Не мой батька, а ты – кулак!

– Я?.. – Пузырь прищурил глаза. – Я член профсоюза!

– Ну и что?

– А ничего! Не смейся, еще заплачешь. На Соловках твой батька. У Белого моря… Вместе их с Хронкой Мельником связали – и на станцию. При мне было.

– Врешь, гад!

– Постой, ты за кого меня принимаешь?

– Я вовсе не собираюсь тебя принимать!

Пузырь побледнел. Сунул руку в карман. «Что там у него, нож?» – мелькнула мысль. Схватив табурет, Порфирий занес его над головой:

– Уходи!

– Чудак ты, ей-богу, – как ни в чем не бывало заговорил Пузырь. – Нет у меня никакого ножа. Не такой я, как ты думаешь.

– Уходи! Казнокрад несчастный… Тебя в лавку тогда поставили, думали, честно работать будешь, а ты чем занялся? Поджог устроил, хотел растрату скрыть…

– Да ты что раскричался. Я ведь так, нарочно. Пошутить, что ли, нельзя? А ты – за табурет… Друг, называется.

– Про отца тоже нарочно?

– С ума сошел! Какой же мне смысл врать? На, возьми свое письмо да хотя бы впредь будь умнее. В сельсовете могли к делу пришить, и, чего доброго, загремел бы ты вслед за батькой! Сам знаешь, теперь время такое…

Пузырь ушел, а Порфирий еще долго сидел на койке, думал: «Да, выпало времечко!»

23

Стоя перед зеркалом, Галина с полчаса возилась с прической. Затем достала из сундучка кремовое платье, белые туфли. Минуту спустя подошла к дочери, нежно коснулась ее мягких светлых волос:

– Вставай, кнопка. Ну-ка, быстренько!

Перед тем, как выйти из дома, поели картошки с селедкой. Выпили по стакану чая. Больше в доме ничего съестного не оказалось. Да и деньги почти кончились: получку опять задержали. Так что приглашение в гости было очень кстати.

На трамвайной остановке, где они сошли, Аленка первой увидела тетю Розу. Подбежала к ней:

– Здравствуйте! Вот мы и приехали.

Роза Павловна подхватила девочку на руки:

– Вижу, моя хорошая, вижу.

А Галина опять подумала: «Как должно быть скучно женщине без детей».

Когда подошли к землянке и стали спускаться вниз по ступенькам, Аленка была поражена: почему домик, в котором живет тетя Роза, наполовину в земле?

– Провалился, да? – допытывалась она.

– Так построили, чтобы он был теплый, – пояснила мать.

Но эти слова для Аленки ничего не значили. Ощупала стенку и с полной уверенностью заявила, что все равно неправильно построили – холодный он, домик! Рассматривая подземное жилье, она не переставала интересоваться: «А что это? А почему так?» Не мог не вызвать удивления стоявший в углу треногий примус. Роза Павловна не нашлась, как лучше объяснить девочке, и назвала его печкой, на которой суп варят. Аленка осмотрела примус и вдруг сказала:

– А куда ж дрова подкладывать?

– Здесь не дрова, а керосин…

– Печки с керосином не бывают! – отрезала Аленка и добавила, что керосин у них дома в бутылке стоит, его зажигают в лампе, когда электричество тухнет.

Пока Галина чистила и резала картошку, Роза разожгла примус, затем, достав из сундука белую скатерть, застелила стол. Расставила тарелки, положила старомодные вилки, которые Янка прислал из Оренбурга, и стала рассказывать, как в первый год, когда поженились, у них в доме, кроме стакана и глиняной миски, не было никакой посуды. Не было и ложек. Янка сам вырезал их из березовой чурки, которую притащил с горы.

Наконец хозяйка поставила на стол бутылку вина. Казалось, все было готово, но она почему-то не приглашала к столу. Выглянув в оконце, уселась на кровать и стала бренчать на гитаре. Потом завела разговор о книгах Паустовского, о художнике Соловьеве, с которым знакома лично. Галина поняла, время оттягивает, кого-то ждет.

– Что вы все в окно смотрите?

Роза уклонилась от ответа, обняла гостью:

– Давай будем на «ты», – сказала она. – Мы теперь, как родные, к тому же одногодки.

Галя с радостью согласилась, но опять подумала, кого же она ждет? Спрашивать неудобно… Заговорила о музыке, о том, с каким удовольствием послушала бы сейчас что-нибудь душевное, нежное…

Роза ударила по струнам, но в эту минуту за окном мелькнула тень. Она встрепенулась, кинулась к двери, чтобы открыть и не успела: на пороге встал Платон.

– Целый час ждем, – сказала Роза и застеснялась, поняв, что проговорилась.

Он, будто ничего не расслышав, втянул в себя воздух:

– Ух, борщом пахнет!

Сняв кепку, Платон обнажил лохматую голову, и Галине показалось, он еще более похорошел. Густой загар придавал его лицу возмужалость. В широких плечах, во всей его натуре угадывалась мужская красота, таилась нерастраченная сила. Поздоровавшись с женщинами, он подхватил Аленку на руки, поднял под потолок. Девочка от радости всплеснула руками. И если бы кто видел это со стороны, наверняка признал бы в нем отца, который соскучился по дочери и вот, вернувшись домой, никак не может натешиться. Сколько непритворной доброты и ласки в этом его обращении с ребенком!

Опустив наконец Аленку, Платон достал из кармана плаща большое красное яблоко: «У зайца отнял, – сказал он, подавая девочке. – Хватит ему, зайчишке, травы!..»

Теперь Галина не сомневалась, что хозяйка специально организовала эту встречу. Подавая на стол, Роза была особенно веселой, приветливой: видать, все, задуманное ею, шло, как по сценарию.

За столом Галина оказалась в самом углу. Роза тотчас подмигнула Платону, дескать, твое место рядом. Он не воспротивился, но тут же взял к себе на колени Аленку.

Когда рюмки были наполнены, Роза поднялась и сказала тост, главной мыслью которого были любовь и дружба, без чего, по ее мнению, невозможно прожить. Галя застеснялась, и лишь пригубила рюмку, и почти ничего не ела.

– Ты же голодная, ешь, – настаивала хозяйка.

– Мы утром селедку ели, – вставила Аленка.

– С картошкой, – дополнила мать.

– Картошка была одна-единственная, – уточнила дочь. – И ты сказала: ешь, малышка, а сама хвостик погрызла, обсосала косточки и стала пить чай без сахару. Сахар на полке в магазине, а у нас нет денег.

– Болтунья! И в кого ты такая уродилась?

– Так в тебя же, мама! – вскочила Аленка. – Ты вчера сама говорила.

Женщины смеялись, а Платон, стараясь отвлечь девочку от разговоров взрослых, стал кормить ее борщом из ложки, словно она не могла есть самостоятельно. Затея понравилась Аленке, и она восприняла ее как своеобразную игру. Приняв чайную ложку борща, закрывала глаза и шептала: «Еще!» Он черпал, подносил ко рту: «Пожалуйста!»

Вдруг она замотала головой: хватит – и сползла с его колен под стол.

– Спасибо! – послышалось оттуда.

Налили еще по рюмке. Вспомнили Янку, и Платон тотчас предложил выпить за него, молодого авиатора, который в эти минуты, наверное, находится высоко за облаками:

– За тех, кто в небе! – громко произнес он.

Галина опять пригубила и отодвинула рюмку в сторону:

– Не могу. Не привыкла.

Не допила и Роза.

– Аленка, – вдруг сказала она. – Ты где? А ну вылазь! Нам же цветы полить надо!

Цветы росли рядом с землянкой, где Янка раскопал участок земли и обложил его камнями.

Зачерпнув ведро воды из бочки, Роза понесла его к грядке астр:

– Бедные, совсем завяли!

Аленка выплескивала по кружке на каждый цветок и опять тянулась к ведру. Вода стекала с грядки, девочка преграждала ей путь ладонями. Потом, забыв про грязные руки, хваталась за платье, за лицо.

– Как есть мурзилка! – воскликнула Роза. И хотела было отобрать у нее кружку, запретить копаться в земле, но та ни за что не желала расставаться с таким занятием.

У оставшихся в землянке было о чем поговорить, но они молчали. Не хватало прежней доверчивости, душевной чистоты, той первой звездочки в небе, которая вспыхивает для влюбленных один раз.

– Что с Вадимом? – спросил он.

– Все так же, ничего о нем не знаю.

– А если узнаешь? Тогда…

– Не собираюсь узнавать. Мне это совершенно не нужно.

Молчание опять прихватило их, будто мороз речку. Испытывая вину друг перед другом, они сдерживались в суждениях, хотя, как им казалось, были в меру искренни и доброжелательны.

– Слыхал, в институт вернулась.

– Учусь на втором курсе. – И пояснила, что теперь ей куда легче. Подросла Аленка, да и почти весь день находится в садике. А вот к зиме откроется круглосуточная группа, совсем хорошо будет. – Как видишь, все складывается в мою пользу.

– У тебя и так все хорошо, скоро получишь высшее образование, а мне еще на рабфаке коптеть.

– Один год остался. Не заметишь, как пролетит. – А сама подумала: «Не сорвался бы… неважное у него настроение». И вспомнила, как он мечтал стать инженером-строителем. – Ты прав, создавать – это прекрасно! Верю, и рабфак закончишь, и поступишь в институт…

Было приятно, что она ценит его личные качества, верит в его силы. Улыбается.

– С твоей помощью!

– С моей?.. Преувеличиваешь. Я бессильна. Какая от меня помощь?

– Наоборот – всесильна! Ты, может, одна-единственная, ради которой хочется дробить камни, вздымать тяжести, дерзать… Одним словом…

Опустила глаза:

– Не надо дифирамбов. – Повернула тему разговора: – Знаешь, я очень хотела стать учительницей, техникум окончила, готовилась в пединститут… И передумала. А помогла в этом женщина-инженер, работавшая на ЦЭСе, дочь одного из бакинских комиссаров.

– Джапаридзе?

– Да, Елена Алексеевна.

– На монтаже работала… Потом ее в наркомат тяжелой промышленности перевели.

– Верно, ты, оказывается, все знаешь. Работала она не так долго, но для меня сделала многое. Всего два раза и побеседовала со мной, а вот покорила. «Буду инженером-электриком!» – сказала я себе. Эта грузинка как бы заворожила меня. Может, потому что была дочерью героя? А может, и еще почему… В общем, так или иначе, я решила идти по ее стопам. Инженер-электрик – и ничто иное!

Платон поднял голову и тихо начал:

 
Двадцать шесть их было,
Двадцать шесть.
Их могилы пескам
Не занесть…
 

– Как ты хорошо стал читать, – удивилась Галина. И, вздохнув, добавила: – Без конца готова слушать стихи Есенина. Читай, что помнишь, люблю все!

 
Ночь, как дыню, катит луну,
Море в берег струит волну, —
 

продолжал Платон. Она затаила дыхание, вся как-то сжалась на стуле, окаменела. Он смотрел в ее подернутые голубизной глаза, смотрел, не отводя взора, и голос его звучал еще более проникновенно, трогательно:

 
Пой песню, поэт, пой,
Ситец неба такой голубой…
 

Галина уносилась в своих мыслях куда-то в далекую Азию, в зыбучие пески, в огонь гражданской войны, в котором так же, как и бакинские комиссары, сгорел ее отец. Растрогалась, стихи разбудили в ней чувства жалости, тревоги…

Слабой, почти беспомощной показалась она Платону, но еще более нужной, неутерянной.

– Галинка – это веточка, – сказал он. – Помнишь?

Оживилась, повеселела:

– Я даже помню, как мы с тобой разбили кувшин. А ты стал подбирать осколки.

– Под столом.

– Да. И я очень напугалась, когда ты схватил меня за руку.

– Ты так меня толкнула, что я оказался у двери.

– Было за что!

– Вот мы и вернулись туда, где начиналась наша дружба. Пришли в юность. Хорошо! – и заговорил о том, как нелегко бы жилось людям, если бы они не имели возможности вспоминать. – Если хочешь знать, все эти годы я только тем и жил, что вспоминал тебя… Как видишь, я все такой же.

– А я совсем не та! И причиной этому – дочь. Своим рождением она как бы вздернула меня под уздцы, приподняла, вдохнула в меня струю живительного воздуха, задала свежий импульс. Я стала сильнее, строже, а главное, требовательнее к себе. Сейчас я даже мысленно не могу, да и не хочу быть такой, какой была раньше. Легкомыслие, излишняя доверчивость – ничего этого не осталось! Ведь я отвечаю теперь не только за себя, но и за нее – мою маленькую, белоголовую девочку. Соседи считают меня несчастной, а я смеюсь над ними: у меня растет дочь, и я повседневно – пусть в тяжких трудах и заботах, – а все равно ощущаю, несу в себе высшую радость жизни – материнство! Я вовсе не страшусь того, что Аленка растет без отца. Такого отца, какой был у нее, лучше не знать. Выращу, воспитаю сама. Это нелегко, порой очень трудно, но вместе с тем чрезвычайно интересно. Вот ты идешь взрослый, а рядом с тобой крохотный, во всем зависящий от тебя, человечек. И ты делаешь для него все, не считаясь с усталостью, несмотря на опасность, даже возможную гибель, лишь бы он был счастлив. Целиком принадлежишь ему. Жить для других – в этом, наверное, и есть смысл жизни!

– Агитируешь, будто я против этого.

– Но ведь ты не испытал…

– Да, конечно. Но вот поиграл с Аленкой, поговорил с нею и теперь определенно буду скучать. А где она? И Розы нет.

– Неужели не заметил? Это же Роза нам свидание устроила.

– Как не заметить.

– Ладно, хватит на эту тему. Люди цветы поливают, а мы тут философствуем. Пошли.

Платон остановился у порога:

– Погоди. Куда спешить-то? – И вдруг обнял ее за плечи, притянул к себе – трепетную, настороженную.

– Зачем?

– Не знаю… То есть, извини… Нам надо серьезно поговорить. Хочешь, целую программу изложу. Не сейчас, понятно, и не здесь. Хорошо бы на берегу Урала, как тогда… помнишь? Вокруг тишина, внизу вода и над нами – небо.

За дверью послышался шум.

– Вот мы и поработали! – нарочно громко произнесла Роза, открывая дверь. – Если бы не Аленка, ни за что одной не справиться. Вы только гляньте на нее – стахановка!

Галина ахнула: руки, лицо, платье дочери – все в грязи.

– Как же домой ехать?

Маме ничего не оставалось, как только нагреть воды и приняться за стирку.

Гости покинули гостеприимный дом лишь вечером. Подняв Аленку на плечо, Платон с гордостью нес ее к трамваю. Держа в руках цветы, девочка улыбалась, привлекая внимание встречных. Знакомые приостанавливались, спрашивали, где он, моряк, такую куклу достал.

– Купил на базаре!

– Уступи. Сколько стоит?

– Ни за какие тыщи!

– Да не малышку, вон ту, что в кремовом! – уточнил один из них.

– Мелко плавал! Да и очень рыжий! Правда, девушки? – Платон обернулся к Галине и Розе, но те, увлекшись разговором, ничего не поняли. Даже не отозвались.

– Холостяком прикидываешься, а у самого, оказывается, две, – не отставал штукатур.

– Завидуешь?

– Ничуть! Своей законной хватает… даже остается.

С трамвая сошли на остановке Доменная. Аленка крепко спала у Платона на руках. Боясь разбудить, он так и нес ее до самого третьего барака.

Едва вошли в комнату, как появилась Настя. Приодетая, веселая. У нее какой-то свой праздник. Заговорила о том, что хорошо бы на свадьбе погулять, да вот беда – никто не женится. Бросила многозначительный взгляд на Галю, затем на Платона: чем не пара?.. подать сюда гармониста! В этих шутках, в нарочитой веселости легко угадывались ее истинные намерения.

Галина посмеивалась, глядя на нее, а Платон, уткнувшись в газету, казалось, ничего не видел и не слышал.