Текст книги "Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот"
Автор книги: Александр Мелихов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
Сабуров сунул конверт в ящик, не стараясь уложить в точности на прежнее место, – Аркаша таких вещей никогда не замечает.
Отправляясь в путь, Сабуров всегда захватывал что-нибудь почитать. На этот раз он выбрал "Братьев Карамазовых", – в "Великом инквизиторе", кажется, есть что-то насчет потребности человека быть управляемым извне, избавленным от сомнений – неизбежных спутников свободного выбора.
К удовольствию Сабурова, в универсаме работала лишь одна касса из шести (зато над душой у кассирши и покупателей стояли еще три контролерши в белых халатах), поэтому было время пробежать всю главу. Да, припадочный старичок еще за сотню лет до Сабурова указал на краеугольный камень коллективной сплоченности: "Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение". Тем-то и ненавистен еретик – он уничтожает бесспорность.
Откуда-то выкатился Игорь Святославович (странно видеть во плоти):
– Ага, я к вам пристроюсь – по-соседски, по-соседски, ну что вы такое, дамочка, утверждаете, всю дорогу я здесь стоял, только сахарку отскочил взять, а его нету, так я карамелек ухватил, что это вы такое толстое читаете? – пощупал уважительно. – "Братья Карамазовы", ага, смотрел по телевизору. Ульянов играл и жена режиссера, забыл фамилию, они всю дорогу жен к себе тащат, а написал, значит, Достоевский? Надо ж накатал сколько – что значит время свободного некуда было девать!
Сабуров даже поднял глаза от книги – уж не разыгрывают ли его? ("Бурь мгло нб крт, бурь мгло нб крт...".) Сабуровские сослуживцы, если Сабуров обнаруживает нечто похожее на эрудицию, тоже многозначительно жалуются, что у них нет времени читать, – его едва-едва хватает на многочасовые сплетни.
– А что это вы приобрели? – продолжал отрабатывать языком место в очереди Игорь Святославович. – Ириски? Хорошая штука – пломбы из зубов выдергивать.
Сабуров взял обычные свои полкило, не желая походить на Деда-мороза или подгулявшего купчика, швыряющего в народ пряниками: полкило конфет можно рассовать по карманам и угощать так, словно они у тебя там случайно завалялись.
– А этих раскрасавиц видели? – не стихал Игорь Святославович. – Воспитанности абсолютно никакой нет. – Он уже обличал двух цыганок, переговаривавшихся через весь магазин с такой непринужденностью, словно здесь больше никого не было. Смуглый мальчишка, примерно Шуркин ровесник, ожидал их у входа, распевая во все горло, – как не решился бы петь даже самый отпетый из Шуркиных дружков. Разве что на спор. И то видно было бы, что поет он из хулиганских побуждений, а не для собственного удовольствия, презрев оковы просвещенья. По какому удивительному закону люди от одних перенимают все до мелочей, а от других ничего не перенимают, годами проживая рядом и сталкиваясь на каждом шагу? Мимо Цыганского поселка уже много лет спешат научные сотрудники и сотрудницы, однако цыганам и в голову не приходит тоже обзавестись портфелями и приняться за ученые хлопоты, а научным сотрудникам столь же чуждо желание с гиканьем промчаться на санях в казенный лес за дровами, и у жен их не замечается ни малейшей склонности вырядиться в цветастое тряпье, повесить на шею ребенка, завернутого в шаль, и шумною толпой ловить прохожих на центральных улицах: "Подожди, дорогой, я тебе судьбу твою расскажу, ты, мужчина, и красотой взял, и умом взял, а счастья тебе нету".
– Аукаются, как в лесу! – негодовал Игорь Святославович. – Как будто за людей нас не считают. Я понимаю, дома можешь что хочешь делать ("Ах негодяй!"), но здесь же общественное место, в конце-то концов!
– А как "Спартак" с "Черноморцем" сыграли, смотрели вчера? – после трагической паузы вернулся к светской беседе Игорь Святославович.
– У меня нет телевизора.
– Когда они угловой пробили, меня чуть кондратий не хватил.
А еще говорят, что человека больше всего волнует личная выгода!
Тем временем до Игоря Святославовича дошел оскорбительный смысл Сабуровского ответа – он, стало быть, претендует быть не таким, как все.
– Напрасно избегаете. По телевиденью много интересной информации передают. Ну, если с деньгами туго, то конечно...
Оба они уже расплатились, и Сабуров Игорю Святославовичу был больше не нужен.
Когда, после поломок и высадок, Сабуров добрался до места пересадки, он почувствовал, что для профилактики не будет лишним заглянуть в готическую часовню – общественную уборную, монументально высившуюся в самом центре круглой площади, дабы общественность знала, кто куда направился и сколько времени там провел. Первая ласточка новой экономической политики, уборная была платная.
По сравнению с бесплатными временами, внутри стало почище, у раковины в прихожей появилось мыло и сушилки для рук, а главное – конторка, за которой восседал спекулянтского вида верзила (по роже его сразу угадывалось, что он не станет трудиться за гроши, вроде зарплаты старшего научного сотрудника или профессора. Похоже, конторка эта использовалась и для сделок иного масштаба, – уже при Сабурове к конторке успело подойти два человека одной наружности с хранителем унитазов, – обменялись с ним краткими репликами и удалились).
Верзила, сидевший в обнимку с попсовой девкой – всюду жизнь, а деньги не пахнут, – крутил на мафона-кассетнике какую-то музычку, символизирующую сладкую жизнь. Клиенты шли к кабинам под оркестр, превращавший вполне будничный акт в нечто торжественное, требующее, может быть, даже "Свадебного марша" Мендельсона (правда, некоторых смущала необходимость отрывать туалетную бумагу на глазах попсовой девицы).
Люди не умеют ценить то, что достается даром, как воздух, так что платная уборная учит относиться серьезнее к маленьким радостям бытия. По-настоящему ценить каждое мгновенье мы начнем лишь тогда, когда придется платить за каждый вздох. Кстати, желая за свой гривенник вкусить все услуги, клиенты – каждый, абсолютно каждый, – тщательно моют руки с мылом, без чего прежде прекрасно обходились. Неужели люди начнут ценить таланты только тогда, когда их заставят платить за них?
Сабуров не любит оставаться в дураках, а в остальном деньги его мало интересуют. Ему может помочь разве что совсем еще небывалая форма платных услуг: "Если Вы страдаете от тупоумия окружающих, кооператив "Мое почтение" за умеренную плату готов поддакивать каждому Вашему суждению и выказывать глубочайшее почтение ко всему, чем Вы дорожите". Более всего Сабуров дорожит такой никчемной ерундой, как мнения. Их он производит ими и дорожит. Как хорошему столяру, должно быть, невыносимо видеть инвалидов вроде тех, которых Сабуров сколачивал в каморке под лестницей, так и Сабурову нестерпимо видеть вокруг себя нагромождения безобразной и халтурной продукции человеческого разума.
Пожалуйста – солидный, очень уважающий себя мужчина, умывавший руки рядом с Сабуровым, самодовольно провозглашает: "Хорошо – деньги стали брать. Теперь будет порядок!". Хоть бы ты задумался, идиот, сколько дряни тебе всучивают за деньги! Ни один буржуазный идеолог не верует так свято и бескорыстно в благодетельный "закон чистогана", как советский обыватель. Впрочем, идиоты нынче поляризовались – одна часть молится спасительному чистогану, другая – священному Порядку.
На одном полюсе идиотизма уверены, что писателей, равных Льву Толстому, не замечается потому, что людям недостаточно платят; на другом полюсе убеждены, что новейший Ньютон не является оттого, что на людей недостаточно давят. И на обоих полюсах умерли бы со смеху, если им сказать, что у Сабурова с Натальей совершенно иная жизненная драма, что они желают не брать, а отдавать, да только – увы! – никто не спешит за их сокровищами. Точнее, к Наталье кое-кто все же спешит, а к нему...
И дети, видно, почуяли как-то, что папа с мамой не денег ищут и не чинов, и тоже прониклись презрением к деньгам и карьере. А выше этого им ничего не предложили – Сабуров сам не желал еще и для них трагедии отвергнутой жертвы: ведь все нестандартное наверняка будет отторгнуто и Сидоровыми, и Медным Всадником.
У входа в интернатский двор Сабуров разминулся с ветхим, донельзя обносившимся стариком, семенящим бессильным шажочком шириной в воробьиную четверть, – старик тоже кого-то навещал.
Девочек во дворе было гораздо меньше, чем мальчишек. Но возможно, Сабурову, не имеющему дочерей, именно мальчишки бросались в глаза: стриженые головы и – зеленка, зеленка... Море разливанное зеленки.
Курточки и брючки – хабэшная джинсовая пара – мелькают не совсем одинаковые, но очень, очень однообразные, – сам Адольф Павлович Сидоров, партгрупорг и политинформатор, был бы доволен таким единообразием, Все мятое, заношенное до лоска... До щемления в груди, хотя Сабуров знал, что эта форма только для уличных игр, а на улицу и Шурка, когда был поменьше, одевался не лучше, – он за один выход одежку уделывал до неузнаваемости, а потому и не любил обнов – ответственности.
Здешние мальчишки были не грязней Шурки, а в бытовках у них висела на вешалках новая школьная форма, добротные пальто, осенние и зимние, форма для выхода в город, самостоятельно ими вычищенная и отпаренная. Но когда Сабуров видел ребятишек, электрическим утюгом старательно отпаривающих курточку и брючки, у него на душе становилось еще муторней, и Шуркина безалаберность, с которой они много лет безуспешно борются, представлялась прямо-таки умильной: да ведь так и должен вести себя мальчишка в доме, где чувствует себя любимым – штаны в один угол, рубашку в другой, сапожки стряхнуть с ноги на кого бог пошлет...
В вестибюле Сабуров задержался у стенной газеты "Уголок здоровья". Рукописная заметка "Как избежать стригущего лишая" – поменьше гладить незнакомых кошек и собак. А где же взять знакомых? Небольшая эпопейка о гриппе: "Невидимкой к ветру века, видно, накрепко прилип враг здоровья человека – злополучный спутник грипп" – и все в таком духе, строк двести. Еще заметка – "На скользской дорожке": Бортникова, Руденко и Троепалова распили бутылку вина; по этой же скользской дорожке устремились Рыжов, Шевчук, Клушина, Бобров, Гвоздева, Оноприенко, Седых, Молдагалиев, Згуревич, Габуния "и кое-кто еще".
В полутемных коридорах перебегали какие-то озабоченные тени. Запах общественного питания смешивался с запахом общественной уборной. Впрочем, в коридорах и палатах довольно чисто, – вот и сейчас дежурный мальчуган унылыми движениями швабры гонит рядом с собой кучу мусора, в которой преобладают едва надкусанные и даже вовсе нетронутые куски хлеба, между которыми бросается в глаза целехонький пионерский галстук и шмат надкушенной вареной колбасы (в городе такую колбасу отпускают по талонам).
Сабурову говорили, что на одного интернатского ребенка в год расходуется больше, чем они с Натальей тратят на своих горячо любимых деток, а в итоге – запах столовой перемешивается с запахом уборной. Здесь приходится платить за то, что папа с мамой делают бесплатно и добровольно, и следовательно в десять раз лучше. Но если их добрая воля однажды улетучится, ни самые свирепые приказы, ни самые щедрые заказы не смогут возродить того, что делается само собой.
Ближе к Витиной палате начали попадаться знакомые лица (а имен Сабуров, к стыду своему, запомнить никак не может), – поздоровавшись, не отводят глаз, будто ждут чего-то. Сабуров как бы мимоходом угощает ирисками, кое-кто благодарит, но смотреть все равно продолжают, – ужасно неловко "не замечать" этого.
– Витя не знаете где?
– Его восьмиклассник бьет, – буднично, как сказали бы: он стирает.
– Как же... надо же что-то...
Но заплаканный Витя уже шел навстречу, и Сабурова царапнуло, что Витя не бросился к нему, ища защиты и сочувствия, а, едва кивнув, прошел мимо умываться от слез. Вполне буднично прошел, и полотенце висело через плечо. Он не бросился к Сабурову, он ни от кого ничего не ждал.
А ведь если бы ждал – кто знает, может быть, ожиданием этим он пробудил бы и в Сабурове какой-то живой источник...
Зато другие, несколько фигурок, – не те ли, кто лучше помнит родного отца или мать? – как будто ждут от него чего-то. Чего наверняка нет у него за душой, и он чувствует себя обманщиком, внушившим детям какие-то надежды. Он уже раздал почти все ириски, а они по-прежнему терзают его своими выжидательными взглядами. Он, не зная, что сказать, начал расспрашивать, как жизнь, что интересного произошло, – и невыносимо слышать, с какой искренней готовностью они начинают отвечать на его пустопорожние вопросы. Что же за сила заставляет, переступая от нетерпения, повторять: "А я... а у меня...", пока не удастся вклиниться между чужими новостями:
– А я в лагере чуть не утонул – поднырнул под бревна – бац головой! не могу вынырнуть, тогда я напряг силы и...
– А меня Бражкин дернул за косу, а я повернулась и говорю: вот посмотришь, тебя бог накажет, а он как захохочет, а потом как спотыкнется!
Что за могущественная сила вызывает у человека абсолютно бескорыстное желание быть интересным для другого? Этим Наталья и оседлала своих подчиненных – ей ведь и вправду все интересны.
Витя, умытый и оттого несколько менее зареванный, увидев Сабурова в центре кружка, кажется, и сам почувствовал к нему некоторый интерес. Но только он пристроился к компании, как вихрем налетевшая черноглазая девочка изо всей силы огрела его ладонью по спине и затрясла ушибленной рукой, будто обжегшись. Витя тоже подскочил, но, свирепо обернувшись, разулыбался, и лопатками поводил от удара с каким-то покряхтывающим блаженством, словно в бане на полке. А маленькая разбойница выжидательно уставилась своими глазищами на Сабурова, – она была из тех, кто словно ждал от него чего-то.
– За что это тебя?
– Я ее опозорил, – блаженно объяснил Витя. – Я залез под лестницу и смотрю, а она идет. Я выскочил и кричу: у Большачихи трусы белые!
При этих словах Большачиха опять зыркнула на Сабурова, пытаясь угадать, какое впечатление на него произвела эта новость. Хорошая мордочка – живая, умненькая, – надолго ли ее хватит?
– Да, драться ты умеешь, – произнес не знавший, как ему реагировать, Сабуров.
– А я и материться умею, – доверительно придвинулась Большачиха. Хотите, заматерюсь?
– Я верю, верю. Это дело нехитрое.
– А вы расскажите что-нибудь. Про шпионов.
– Ну, про шпионов, так про шпионов. Слушайте. Только потом не жалуйтесь.
Смех. Предусмотренный смех.
– Сегодня утром мне нужно было кое-что найти в книгах. Но какие-то шпионы написали туда одну только жвачку.
Смех. Теперь непредусмотренный. Оказалось, что их рассмешило слово "жвачка", – Витя с застенчивым удовольствием даже повторил вполголоса: "Жвачка".
– А тем временем шпион, который живет надо мной, начал чем-то грохотать, потом долбить одним пальцем "Похоронный марш" на пианино, а потом еще и залил меня водой.
Дети осторожно смеются с оттенком недоумения, но глазенки блестят заинтересованно.
– Вот. Решил я тогда съездить к вам, пошел на троллейбусную остановку, а шпион, который должен был меня везти, не хотел отрываться от домино, и народу на остановке скопилось видимо-невидимо, стоять пришлось долго-предолго. Наконец шпион смилостивился и подъехал к остановке, но не совсем, немножко не доехал. И вся толпа шпионов как кинется!
– Они тоже были шпионы? – восторженно спрашивает Большачиха.
– А кто же еще! И едем мы, едем, а шпионы, которые строили эту дорогу, так уложили асфальт, что нас то и дело на выбоине подбрасывает. А шпион, который ремонтировал троллейбус, какую-то гайку под полом не довертел – троллейбус и сломался.
Все хохочут.
– А я тоже шпионка? – восхищенно сияя глазищами, спросила Большачиха.
– Конечно. Вон ты как Витю треснула!
– Так он ведь тоже шпион?
– Конечно – иначе зачем бы он тебя стал позорить.
– А есть кто-нибудь не шпион?
– Нету. Мы все шпионы. Но среди шпионов есть еще свои шпионы (понимаете? – из шпионов шпионы!) – так они уже называются жидомасоны. Эти страшнее всех.
– А какие они?
– Этого никто не знает. Потому что никто их никогда не видел. А от этого еще страшней.
Шутка получилась тяжеловатая, но глазенки блестят радостно. И Сабуров внезапно ляпнул: "Все на свете делается по распоряжению невидимого начальства", – и чуть не покраснел. Он от одиночества скоро начнет проповедовать птицам небесным...
Сабуров порылся в карманах и отыскал несколько ирисок для Вити. Витя принял – без благодарности.
Мимо прошли девчушки лет семи-восьми, одна была хорошенькая кучерявенькая мулаточка.
– Я ее люблю за голову брать, – указал на нее Витя. – Пружинит.
И Сабуров тоже успел положить руку на ее упругую головенку. Она оглянулась без удивления, – привыкла, должно быть, – и улыбнулась с милой застенчивостью. Кажется, Макар Нагульнов мечтал, чтобы все нации перемешались, – все будут личиком приятно-смуглявые...
А потом появился хулиган Шевчук с загипсованной рукой на перевязи из серого бинта. И взгляд всегдашний – не то просительный, не то воспросительный.
– Что у тебя с рукой?
Наперебой спешат объяснить, что Шевчук залез за мячом дядьке в сад, а дядька трахнул его дрыном и сломал. Рассказывают без негодования, придерживаясь чисто фактической стороны: Шевчук залез, дядька сломал.
– Рехнулся он, что ли? Из-за мяча...
– Мы к нему и в прошлом году лазили за яблоками.
– Но не ломать же человеку руку! А вы что после этого? – Сабуров имел в виду интернатское начальство.
– Мы его опозорили. Мы пришли к его дому и стали кричать: дядька-дурак, дядька-дурак. Он выскочил, а мы убежали.
В конце коридора показался мальчуган, чем-то похожий на Шурку – это особенно царапает по сердцу, – крикнул: "Костя пришел!" – и скрылся. Почти все мальчишки, не прощаясь, бросились за ним. Костя – это был курсант. Сабуров услышал его командирский голос под окном: "Рассыпаться по трое, ура!" Многоголосое ответное "ура" покатилось к оврагу за интернатским двором.
Сабуров почувствовал укол ревности: здесь утирает слезы сирот фирма "Сабуров и сыновья".
– Ну что, Витя, проводить меня не хочешь? – неловко отделять одного от равноправного множества, но надо же как-то с ним побеседовать.
– Что-то ты давно к нам не заходил. Интересно праздники провел? – как бы между прочим спросил Сабуров.
– Интересно, – просто ответил Витя.
– Ну и где был, что видел?
– Ходили с пацанами везде. На концерте были в Горсаде. Артисты пьяных критиковали: смотрел я балет "Лебединое озеро", и вдруг вылезает с рожей бульдозера.
Витя рассмеялся. Сабуров постарался улыбнуться.
– Так ты бы и к нам заглянул. Чайку бы попили, книжку почитали.
– Я не люблю книжки. Я свободу люблю – ходить везде.
– Тебе, может, скучно у нас? – решился спросить Сабуров, кривой улыбкой стараясь облегчить Вите искренность ответа. Но Витя не нуждался в подобных утонченностях.
– Скучно, – очень просто кивнул он.
Помолчали.
– А я заметил, что от скуки теряешь ум и доброту, – с неожиданной философичностью произнес Витя. Сабуров удивленно взглянул на него, и Витя пояснил:
– Меня днем укусил муравей, но я его простил. А потом вечером от скуки вспомнил, взял старый кед, зажег и горячей резиной закапал муравьям выход из земли.
Снова помолчали.
– А у нас одного пацана, Гончарика, машина сбила. Он двадсончик нашел и скинулся с одним пацаном, у того пятнарик был, и побежали лимонада купить. Тот пацан проскочил, а Гончарика сбило. Он кричал: мамочка, мамочка. Потом в гробу у него такая коричневая лепешка была на щеке.
– Насмерть, что ли, сбило?!
– Ну. Не сразу, а он потом в больнице умер. Коричневая лепешка на щеке вот такая!
– И ты не боялся смотреть?
– А чего бояться? Я люблю мертвецов. Интересно.
Сабуров больше не мог вымолвить ни слова, – у него все нутро оцепенело. Постоянно умилявшаяся им воспитательница пробежала мимо, успев бросить на ходу:
– Какие хорошие люди бывают!
От стыда к Сабурову вернулся дар речи.
– Ты, Витя, все-таки заходи как-нибудь, не забывай нас.
И Витя очень просто кивнул:
– Может, и зайду.
Возле автобусной остановки Сабуров нагнал того обносившегося старика, с которым разминулся у входа в интернат. Все это время старик своим воробьиным шажочком одолевал эти четыреста метров. Слезами залит мир безбрежный... "Но я ведь и под дулом пистолета не могу отдать то, чего у меня нет. Вот и весь отчет: самое важное – человеческие чувства – рождаются не по воле начальства. Оно пусть только уберет свой асфальт, а травка вырастет сама собой. Не начальство, не законы, а люди, способные бескорыстно любить, восхищаться – вот закваска, из которой рождается все остальное. Без Натальи... Лиды... моего отца... меня бы не было. А они-то своими восхищениями, ожиданиями наплодили бы новых творцов". Он снова примерился к отчету, – и стыд, жалость вытеснились удовольствием понимания. Идиоты не дураки – они не зря зубами держатся за простоту и понятность мира!
Нынешние болваны верят в Хозяина, а умники – в Систему, которая бы не зависела от человека: она бы заставляла подлеца быть благородным, дурака умным, Сидорова – Сабуровым, Колдунова – Ньютоном, а Игоря Святославовича – Пушкиным. Снова "незаменимых у нас нет". Хозяин-то не терпел незаменимых, оттого что они могли претендовать на какую-то независимость, но и для любого механизма, системы тоже необходима взаимная заменяемость
значит все они никуда не годятся – и царство Хозяина, и царство Системы неизбежно должны быть царством посредственности. В их власти лишь перемещать людей, а вкусы и стремления люди уже вырабатывают сами, выражая друг другу уважение и неуважение. И в них, судя по всему, неизмеримо больше животворящей силы, чем в презренном злате или ежовых рукавицах.
А Лида так и не исчезала из его воображения, пока его усердно тискали сначала в автобусе, а потом в троллейбусе. Наконец, достигнув Научгородка, троллейбус распахнул все двери (до этого он раскрывал лишь переднюю), и народ комками, как кефир из бутылки, начал вываливаться наружу. С одним из комков вывалился и Сабуров.
Не пройдя и ста метров, Сабуров с досадой передернул плечами, – ноги снова принесли его к огненной купели, в которой принял конец диковинный старик. Среди стариковского хлама под окном бродили две мародерши.
– Андрюша, Андрюша, посмотри, какую прелесть мы нашли! – боже, мародерша обращалась к нему.
– Ну мама, ну что мы как нищие...
– Почему обязательно как нищие – как антиквары!
Двадцать лет назад Бэллочка, урожденная Решетняк, вбегала в общежитскую комнату – золотистые кудерьки ее, казалось, ни на миг не прекращали веселую возню между собой:
– Ах, девчонки! (Ах, мальчишки!) Какой прелестный спектакль (ветер, закат, мальчик, кошка, – словом, все мыслимые представители животного, растительного и минерального царства)!
У дочки Бэллочкиной – примерно Аркашиной ровесницы – кудерьки мамины, но выражение лица – как у зверька вообще-то травоядного, но в данную минуту готового защищаться до последней капли крови. Зато у самой мамы от прежнего только и осталось, что восторг на личике, а личико-то... даже кудерьки куда-то подевались, – и волосы в проборе уже не золотистые, а как у всех – ни то, ни се, а вне пробора – цвета лимона, причем недозрелого. В расцветке же ее узеньких брючек, каких ни на ком, кроме нее, не увидишь, зелень свирепствует уже с тропическим буйством.
Сабуров, однако, поглядывал на Бэллочку снисходительно, потому что она не перестала обожать его и по сию пору, когда изголодавшийся Сабуров уже не мог пренебрегать даже и такими малопочтенными источниками. Правда, Бэллочка в свое время каким-то образом выскакивала замуж, но, к чести ее, ненадолго.
– Бедный Йорик, – обронил Сабуров, бегло, но не без содрогания глянув на Бэллочкину "прелесть" – облезлую тумбочку, закопченную и вывалянную в земле, но сохранившую в своих изгибах и отделке некое воспоминание о былой грациозности.
– Андрюша, ты поможешь нам донести?..
Черт – еще знакомые увидят за этаким шакальством... Сабуров тоже не без содрогания взялся за пузатенькую тумбочку и, стараясь не испачкаться, попер ее к Бэллочкиному дому. Из-за того, что по пути не попалось знакомых, а также от сознания исполненного доброго дела и, главное, оттого что Бэллочка всю дорогу твердила дочке, какой он талантливый и порядочный (хотя за порядочностью он особенно не гнался), Сабуров окончательно пришел в приятное расположение духа и даже принял приглашение к чаю.
Бэллочка, радостно метавшаяся по кухне (чувствует все-таки, кто ее посетил!), всучила ему еще и тарелку тушеной капусты с редкими вкраплениями резиновых кусочков вареной колбасы. Сама Бэллочка есть не стала: она сейчас голодает, объяснила она, по какой-то системе, которая приносит исключительную пользу ей (и ее бюджету), особенно если не пренебрегать клизмами (Аллочка только возвела очи к небесам). Свои кишки нынче любят умильно, как детей, в которых, уж конечно, не может быть ничего неприличного. Впрочем, за любовью к гигиеническим системам скрывается все то же стремление подчинить свою жизнь твердым правилам, не тобою придуманным.
В капусте попадались совершенно ледяные образования, но это несложно, – просто не нужно перемешивать. А вот ты попробуй подать холодным только что вскипевший чай! Но сейчас такие мелочи... Сабуров во всей красе развернул свой павлиний хвост, переливающийся, как ложка нефти на поверхности лужи. Аллочка уже не сводит с него глаз (правда, немедленно отводит, чуть он впрямую взглянет на нее) и только гневно зыркает в ответ на Бэллочкины предложения заняться уроками. Еще можем кое-что!
Когда Сабуров в сладостном изнеможении начал откланиваться, Аллочка попросила, глядя в сторону:
– Заходите к нам еще, – и вдруг бешено выкрикнула: – Ну мама, ну что ты улыбаешься!
Когда дверь Аллочкиной комнаты захлопнулась, Сабуров с Бэллочкой обменялись понимающими родительскими взглядами; на прощанье нужно было сказать какую-нибудь пошлость – окончательно перекинуть бы мостик от высоких, но холодных небес к грязненькой, но уютной земле, – женщины это любят.
– Чего бы тебе пожелать на прощанье? Хорошего мужа, может быть? – не без игривости спросил он, пока Бэллочка самозабвенно трясла его руку. "О каком муже можно думать после общения с таким блестящим человеком!" ожидал Сабуров, но Бэллочка вместо этого вздохнула:
– Мужа – это да. Но сложно это, сложно...
Подобного бесстыдства Сабуров никак не ожидал. Сдерживаясь, он корректно попрощался, но Бэллочка вдруг снова ухватила его за рукав.
– Ой, Андрюшенька, она ведь, наверно, как-то открывается, давай попробуем?..
Наглость ее не имела границ – что значит, привыкла жить на подачки. Сабуров снова взялся за тумбочку, которая среди недорогой стандартной мебели выглядела донельзя обносившимся аристократом, попавшим в приличное мещанское общество. Сабуров мрачно всадил в щель услужливо подсунутый Бэллочкой кухонный нож и постарался расшатать заклинившую дверцу; потом наклонил тумбочку в сторону дверцы и злобно потряс, что до некоторой степени облегчило его душу. Дверца распахнулась, и на линолеум коротким градом высыпались пять или шесть книжек.
– Дореволюционные! – восхитилась Бэллочка. – Возьми себе.
– Тебе деньги нужнее. В "Старую книгу" сдашь.
– Да их никуда не возьмут – вон они как распухли!
Книги, и в самом деле, когда-то хорошенько промокли – возможно, во время пожара – и выглядели вздувшимися и покоробленными. Все они как одна оказались без титульных листов, так что и авторов установить было затруднительно; вдобавок одна из книг оказалась толстенной тетрадью в зеленом переплете с прожилками "под мрамор". Страницы тетради были с двух сторон исписаны маленьким бисерным почерком, "под клинопись". Поэтому Сабуров позволил себя уговорить и в дурном расположении духа отправился домой, унося подмышкой стариковские книги и тетрадь. Уже поднимаясь на лифте, он вспомнил, что "Братья Карамазовы" остались у Бэллочки изменница заморочила ему голову своей тумбочкой.
В прихожей он услышал собачий лай и похолодел. Погибавший от безделья Игорь Святославович однажды уже заводил собаку. В его отсутствие она выла, – вслушавшись, даже какие-то тоскливые междометия различаешь: уу, увы-ы, оой-ой – а когда он появлялся, начинала лаять. Не имея отъезжих полей для травли русаков, Игорь Святославович с топотом носился по квартире, отдавая какие-то собачьи команды. В конце концов, пес удрал, не снеся совместной жизни с идиотом-хозяином. Но теперь, похоже, старое начиналось сызнова...
Собачьим хозяевам тоже нужна чья-то преданность, но заслужить ее у людей им не удается. И любить им хочется того, кто никогда бы не возражал, полностью от них зависел и не имел бы о них обоснованно низкого мнения.
Под собачий брех Аркаша изнывал над томом Шиллера (время от времени в нем наблюдается агонизирующий порыв вернуться к европейской культуре), а Шурка усерднейшим образом трудится над юбилейным, пятисотым натюрмортом, – перед ним на покрытом полотенцем стуле в художественном беспорядке раскиданы вокруг кофейника опрокинутые чашки.
Способности к рисованию имеются у Аркаши, а занимается им Шурка: у него дело рождается едва ли не раньше слова. Над тахтой, где он спит, развешены частью раздобытые где-то, частью нарисованные самостоятельно (и уже довольно похоже) портреты Ван Гога, Сера, Микеланджело, Матисса, Пикассо, Гогена, Коровина и Александра Бенуа. (А под ними вниз головой в самый кончик носа прикноплена фотография Сталина.) И музыкальный слух, отличную музыкальную память с младенчества обнаруживал Аркаша, а на гитаре выучился играть Шурка, – вот она, гитара, торчит из-под его тахты, которую он за неделю превращает в разбойничье логово – Наталья в субботнюю уборку выгребает оттуда вещи самые неожиданные: там может оказаться пулеметная лента, туристский топорик, милицейская фуражка, бараний череп с рогами, корзина из "Универсама" или никелированная буква "Т" в полметра ростом. Шурка ничего не позволяет трогать, но если выбрасывать потихоньку, не замечает.
На звук захлопнувшейся двери Шурка вскидывает на Сабурова взгляд, мгновенно превращающийся из ястребиного в сомнамбулический. Губу его еще больше раздуло куда-то вкось, веко надвинулось еще ниже, и цвет его сместился от фиолетового в сторону синего.
– Рефлекс, – он указывает пальцем Сабурову в лицо.
– Что?..
– На щеке зеленый рефлекс от обоев.
Аркаша брезгливо осматривает рефлекс.
– На улице погода все такая же... лживая? С одного боку тепло, с другого холодно?
– Дурак! Клевая погода! Я нарочно выберу где-нибудь кусок земли – хороший, пыльный – зайду туда и постою. А кое-где уже цветы желтые такие.
