Текст книги "Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот"
Автор книги: Александр Мелихов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Началось давно забытое Сабуровым наслаждение совместной работой среди равных. Пожалуй, Сабуров обладал более кипучей фантазией (и дурацкой в том числе), а баскак бил реже, но только в десятку. Он мыслил формулами, а у Сабурова в уме громоздились целые миры, он вздувался, сжимался, вытягивался, исчезал вместе с процессами, которые силился постичь.
Сослуживцы разбрелись по домам, переговариваясь с преувеличенной громкой небрежностью, но друзей, истосковавшихся после многолетней разлуки, удалось оторвать друг от друга только уборщице. Сабуров провел несколько дней в забытом чаду, а потом он вдруг подумал, что все открытия придется как-то делить, вежливо поталкиваться, кто первый сказал "Э!", чья доля в младенце папина, а чья мамина... Нет уж, увольте.
Конференция состоялась в исконно русском туристском центре – над пестрым множеством церквей (в зимнем воздухе пахло Юоном, и захватывало дух от красоты и надежд) возносился отливающей синью стекла и бронзой металла небоскреб "Интуриста". Зеркальные лифты в нем носились со скоростью мысли тугодума и управлялись тоже почти что мыслью: к кнопкам этажей достаточно было приблизить палец. В лифтах носились только белесые фольксдойчи да жгучие джигиты, а если попадался обыкновенный человек, можно было не сомневаться, что это твой коллега. Швейцар (Сабуров не встречал внешности благороднее) тигром бросался проверять гостиничные карточки, видя, сколько неположенного советского люда снует мимо него.
В двухместном номере, в который Сабурова поселили вместе с доцентом из Омска (кандидатов селили по двое, докторов по одному), самым поразительным была ванная комната, обилием непонятных кнопок и переключателей напоминающая кабину аэробуса. Для каждой части тела, без всяких дискриминаций, имелось отдельное полотенце – от махровой простыни до скромненькой хабэшной салфеточки, приютившейся на крючочке за унитазом, – одной на двоих, но им, непритязательным советским ученым, и этого было слишком много.
Узнав, что Сабуров работает у Колдунова, доцент загрустил: да, вам хорошо – на любую конференцию Колдунов списком отправит, а из провинции разве пробьешься – вот он одиннадцать рублей прозвонил, и то разрешили приехать только без доклада. И Сабуров устыдился признаться, что присутствует здесь помимо воли Колдунова.
Сабуров еще более возрос в глазах соседа, когда его в тот же вечер разыскал златокудрый ученик Роговича:
– Андруша, вы извинить, что я тебя "на ты" называю... Интересно, с тшэго стекло такое делають? Ты жэ ж мне прамо другой мир открыу, а то я жэ ж уже думау, что и вся наука с того состоить: яйца на столе, яйца пид столом... Ты когда въехау, мы с рэбятами пойшлы до шэфа: это у Андруши жэ ж дохторськая.
Этого омский доцент не снес и отправился в ванную изучать пульт управления. Загудели моторы.
– Тшэго это у них так гудить? А шэф говорыть: да вы тшэго, да в работе совершэнно нитшэго нет!
Сабуров порадовался, что доцента не оказалось рядом.
– Тшэго такое иностранци в буфэте зэлэное пьють? Ты слышау про обобшченные инверсии Габриадзе?
Сельский хлопчик исчез – сосредоточенный взгляд, умное лицо, ясная точность формулировок. Акцент Сабуров перестал замечать: у преданных бессмертному – одно отечество.
Просто чудо: если влупить эти инверсии безо всяких обоснований, выйдет некое достаточное условие, на которое Сабуров затратил когда-то целые сундуки изобретательности. Друзья долго с выражением тупого восторга таращились на достаточное условие, покуда из ванной римским патрицием не явился доцент в махровой простыне.
Не успел доцент забраться под одеяло, как снова постучались. Баскак, едва поздоровавшись, подсел к журнальному столику, раскрыл блокнот, выданный всем участникам, и принялся писать. Сабуров поторапливал: ведь общий метод у тебя такой-то и такой-то, верно?
– Верно, – с затаенной гордостью согласился баскак и, не сдержав торжества,почти воскликнул: – Метод сходится за конечное число шагов!
Баскак быстро набрасывал схему доказательства – и такая ревность пронзила Сабурова: ведь был в двух шагах, идиотина!..
– Великолепно! – еле выговорил Сабуров. – Теоретически это, собственно, уже решение. Но вот как в реализации...
Тут Сабурову пришлось испытать новое потрясение: за эти несколько месяцев баскак нагромоздил такие горы конкретных формул, вычислительных программ!.. Бутылка, брошенная Сабуровым в океан, попала в руки, о которых можно было только мечтать. И восхищение в его душе очистилось от мутного яда ревности.
При этом баскак гораздо больше походил на спортсмена, чем на священнослужителя: уж служить в пустом храме он ни за что бы не стал. Он хвастался напропалую: он выступал и у Глазырина (два часа не отпускали), и у Дроботова (стояли между рядов), и у Ключника (слушали разинув рот). Сабуров, любуясь стальной коронкой в глубине его рта, радовался за него чистейшей материнской радостью.
Наконец сосед Сабурова окончательно изнемог терпеть похмелье в чужом пиршестве и принялся злобно ворочаться, но нежная шведская мебель отвечала едва слышным призывным стоном.
Сабуров сумел заснуть лишь часов около четырех – восхитительная загадка обобщенных инверсий сшибалась в его мозгу с торжественными фанфарами на выход баск... хана-победителя.
В огромном фойе, в котором Сабуров сразу почувствовал себя маленьким человеком, окруженные толпой любимцев, своими хозяйскими манерами легко выделялись люди, наделенные правом давать добро. Из более рядовой публики отсутствием интереса к окружающим выделялись москвичи. Невыспавшийся Сабуров потешал Лиду, блюдя выражение лица, независимое до хулиганского: разбудивший его доцент поглядывал на него с натянутой улыбкой, полагая, что сабуровская непринужденность имеет какие-то более прочные основания, помимо предерзостного нрава. Колдуновская списочная команда держалась настороженной кучкой.
К Сабурову подскочил баскак – правда, здесь он оказался всего лишь нукером – и потащил представляться Крайнему. Лида проводила его горделивым, а доцент тоскующим взглядом.
Хотя В. М. Крайний ростом был не выше посредственного – брал осанистостью, – козалось, он возвышается в центре зала, а нукеры подводят под его руку все новых и новых, припадающих на оба колена, Сабуровых и Сидоровых. Крайний каждого встречал лучезарной улыбкой, и только при ближайшем изучении открывалась одна ее странная особенность: улыбка Крайнего показывала, что он рад не тому, а за того, кого к нему подводят.
– Всем-то нужен Крайний, – издали услышал благодушное воркование Василия Модестовича Сабуров. – Даже в магазине только и слышишь: кто Крайний, где Крайний?
"Взрывы звонкого смеха не утихали ни на минуту", – недавно живописал В. М. Крайнего корреспондент "Известий".
– А, наш сибирский гость! – приветствовал Крайний Сабурова.
Взрыв смеха.
– Как устроились, общежитием вас обеспечили? – в вопросе таилась некая юмористическая соль.
– Гостиницей?..
– За границей эта каланча считалась бы общежитием.
Взрыв смеха. Крайний, щедрый, как всякий истинный талант, гнал волну за волной, пренебрегая тем, что и предыдущая могла еще служить и служить.
– А позавтракать успели? А вот Мурат Мансурович (нукер-баскак) уже дважды. Бедность легче переносится при хорошей зарплате, а голод – после хорошего приема пищи.
Взрыв смеха.
– Аппетит приходит во время еды, – смущенно пробормотал нукер.
– Значит, вам следует кушать бесконечно, – поймал его на слове Крайний, – поскольку каждая новая порция пищи будет пробуждать новый прилив аппетита, который, в свою очередь, будет стимулировать к новому приятию пищи, и так до бесконечности.
Да, корреспондент не солгал: смеялись все. Он не указал лишь, чему смеялись и почему смеялись. И как смеялись. Кое-кто – смущенно. Мурат Мансурович не столько смеялся, сколько багровел – можно считать, от сдерживаемого смеха. Молодой доктор, завлаб из отдела Крайнего, усмехался мефистофельски (он даже к Крайнему обращался с мефистофельским видом, но говорил при этом исключительно приятные вещи). А громче всех и чистосердечнее всех хохотали поминутно прибывавшие и убывавшие мимолетные приживалы вроде Сабурова. Отхохотав положенное, они непременно просили у Крайнего совета, чтобы приправить будущую статью искренней благодарностью В. М. Крайнему: любой рецензент поразмыслит, стоит ли спускать с цепи свою принципиальность.
Зеркала чужих мнений, в которые смотрелся Крайний, давно и хорошо потрудились над разрушением его личности: самый настоящий классик, теперь он с важным видом произносил банальности в уверенности, что направляет блуждающих во тьме на путь истины.
– Мне нужно повесить пальто на гладкую стену из исключительно твердого материала, – жаловался блуждающий.
– А вы вбейте гвоздь, – незамедлительно советовал Крайний.
– Да, это, конечно, гениальное решение, – уныло восторгался блуждающий. – Но ни один гвоздь в эту стену не лезет...
– А вы подберите такой, чтобы влез. В науке следует отступать только для разбега.
Сабурова уже начинало коробить, но он все еще видел себя глазами Лиды и омского доцента: он как равный участвует в беседе с Крайним – пусть и колдуновская команда полюбуется.
– Наука дело жесткое, – желчно усмехнулся завлаб-Мефистофель. – Если мне приходится рецензировать статью, я всегда стараюсь делать это жестко.
– Китайская газета "Цзинь-Пао", – не совсем шутя, сказал Сабуров, возвращала авторам рукописи примерно с таким сопровождением: преславный брат солнца и луны! Если бы я дерзнул напечатать столь возвышенное сочинение, то император повелел бы объявить его вечным образцом, и литература иссякла бы.
Публика осторожно засмеялась.
– Каждый решает сам, – усмехнулся Мефистофель, – говорить правду или заниматься лицемерием.
– Согласен, – кивнул Сабуров. – Когда вся правда вышестоящим уже высказана, можно приняться и за нижестоящих.
– Ну, ну, не обижайте нашего сибирского гостя, – Василий Модестович пролил на него одну из лучезарнейших своих улыбок. – Тем более что... забыл, как вас... кое в чем и прав: нашей научной критике не всегда хватает принципиальности по отношению к вышестоящим, – Крайний только что не отгладил себя любовно в качестве одного из вышестоящих.
– А вот в этом позвольте с вами не согласиться, – с мужеством отчаяния, отбрасывая показной цинизм, возразил Мефистофель. – На чем же мы будем воспитывать уважение к русской науке, если не на таких именах, как Остроградский, Чебышев, Крайний? И вы, Василий Модестович, можете на меня сердиться, но я скажу напрямик: без ваших идей наш отдел...
– Ну, ну, довольно, – поеживаясь, как под теплым душем, прервал его Крайний. – Хотя... есть определенное зерно: если у двухсот жен турецкого султана имеется двести детей, то дело без его участия все-таки не обошлось, с этим, наверно, даже Стеллочка не будет спорить. – Он внезапно обратил залукавившийся взор на единственную среди них девушку.
Стеллочка счастливо зарделась. Крайнего вообще окружали только счастливые лица.
Раздался звонок. Все отправились в зал, а Крайний на трибуну. Зал был шикарный, в подлокотник был вмонтирован наушничек для перевода с иностранного. Но Сабуров в этом не нуждался, хотя Крайний и осуществил нечто вроде перевода его статей на крайниевский язык, вследствие чего сабуровский метод в глазах профанов выглядел каким-то естественным, хотя и достойным продолжением крайниевских теорий.
– И все-таки самое трудное сделал ты, – шепнул Сабурову баскак.
Но больше он этого нигде не повторил.
– А почему он не рассказывает о твоих последних результатах? – не только из благодарности спросил Сабуров.
– Шеф любит говорить: надо спешить, не торопясь.
Нукер недовольно замолчал, словно сболтнул лишнее.
В перерыве к Сабурову беспрестанно подходили, задавали вопросы, совали свои Советские, Социалистические, Октябрьские, Индустриальные адреса, записывали его адрес. Златокудрый хлопчик чуть не выдернул ему руку из плеча. Подсеменил Рогович, дружелюбный, седенький подросток:
– Какой доклад сделал Моде... Васи... Вамосилидестосильевич! Вы ведь тоже пробовали чем-то подобным заниматься?
Через их головы Сабурову то и дело попадались на глаза изумленные и встревоженные лица колдуновской команды.
Профессор Гурвич, ведущий специалист по легаровским отображениям, оскорбленно протолкался к нему:
– Мне и во сне не могло присниться, что семейство можно исследовать в одной точке. Где об этом можно прочитать?
Сабурову казалось, что его приняли за кого-то другого: уважительную суматоху всегда вызывали должности, а не таланты. Он поискал глазами Лиду. Девчоночье лицо ее светилось совершенно неприличным счастьем и гордостью. И Сабуров окончательно понял, что Крайний не обобрал, а облагодетельствовал его: без Крайнего он бы так и издох на своих сокровищах.
Крайний приближался со сладкой изнуренностью султана, только что освободившегося от сто пятьдесят седьмой жены.
– Приложения просто блестящие! – это Сабуров мог высказать не кривя душой (остальное было чистым маскарадом).
– Такой стройной теории вы, конечно, не ждали, – великодушно похлопал его по плечу Крайний.
"Да я все это знал пять лет назад," – едва сдержался Сабуров.
– Мне пришлось стать двухсотпервой женой султана... – промычал Сабуров.
– Это хорошо сказано, – как знаток одобрил Крайний и посмеялся, со вкусом выговаривая каждое "ха". Сабуров убедился, что Крайний самым искренним образом уже не мог отделить свое от чужого: власть, пришитая к таланту, непоправимо его изуродовала.
Тем временем Крайний затуманился (вместе с ним пригорюнились все солнце за тучку забежало) и на десерт поискал чего-нибудь возвышенного. И за окном увидел церковь.
– Очень тонко кто-то выразился: архитектура – застывшая музыка. Да, сумела Русь отстроиться – а ведь татары когда-то камня на камне здесь не оставили! Так и представляешь, как эти раскосые мурла карабкались на наши стены...
Все покосились на нукера, еще прежде успевшего потупиться.
– Что вы, черти, приуныли? Ах, вот оно что! Скоро мы уже до того дойдем, что нельзя будет сказать, что ты русский – сразу обвинят в национализме. А русскому народу в исключительной степени чужда национальная исключительность! Его исключительная щедрость и гостеприимство и легли в основу нашей исключительной исторической роли! Союз нерушимо=ый республик свободных сплотила-то кто? Великая Русь! Не Литва, не Татария, не Биробиджан, а все-таки Русь!
Он растроганно оглядел слушателей, но на их лицах (не считая Мефистофеля) ответная растроганность смешивалась со смущением. Досада пробудила в Крайнем агрессивный аппетит.
– Забыл, как вас по батюшке, – вдруг обратился он к Сабурову, – узнайте-ка, что там с перерывом в буфете.
Сабуров с удовольствием удалился бы, но Мефистофель насмешливо сказал ему вслед: "В науке нет широкой столбовой дороги". У Сабурова дернулись плечи – ведь еще и Лида здесь! – но не поворачивать же обратно... Вернувшись, он с наслаждением сообщил, что буфет все еще закрыт.
– Эта извечная российская расхлябанность! А мы, с нашим извечным российским великодушием, продолжаем ее терпеть!
Раздраженный взгляд Крайнего снова упал на церковь за окном.
– Сколько подобной красоты у нас отняли за эти десятилетия, а мы и это готовы простить!
Сабурова наконец передернуло.
– Если бы мы действительно дорожили этой красотой, у нас никто бы не сумел вырвать ее из рук, – ни на кого не глядя, сказал Сабуров. – Водку, небось, никому у нас не отнять!
Воцарилась тишина. Мефистофель смотрел на Сабурова с радостным ожиданием, как мальчишка на коверного. У Лиды глаза округлились от ужаса.
– А что, вы в Сибири так крепко держитесь за водку? – повеселел Крайний и, переждав взрыв звонкого смеха, добавил: – Это в порядке юмора.
– Ах, юмора... Тогда кто крайний смеяться?
Крайний отечески потрепал Сабурова за предплечье.
– Ничего, ничего, я тоже, пока не защитил докторскую, был очень раздражителен. Как ни люби науку, а отношения с ней рано или поздно надо узаконить. Вам нужно защищаться.
– Не от кого.
Крайний посмеялся и сделался серьезен, не выпуская напрягшегося предплечья. Все затихли, ожидая новой премудрости.
– Плох тот солдат... Я сам каждое утро перечитываю список действительных членов Академии и, когда не нахожу в нем себя, принимаюсь за работу с удвоенным усердием.
"Имея двести жен, нужно быть очень усердным", – эту реплику Сабуров все же удержал на кончике своего ядовитого языка. А Крайний мальчишески-воровато оглянулся и сообщил, что на днях получил письмо с обращением "члену корреспондента". Все приятно гоготнули. Воцарилась атмосфера доверия.
Обращаясь к публике, Крайний продолжал держать Сабурова за предплечье, время от времени пожимая его в знак того, что помнит о нем. Прозвенел призывный звонок, Крайний выступил по направлению к залу и, полуобернувшись (но не настолько, чтобы Сабуров попал в поле его зрения), поманил его через плечо:
– Вечером зайдете ко мне. Обсудим ваши диссертационные дела. Мой номер... ну, в общем, узнаете.
Свита почтительно задержалась вокруг нового фаворита. Только Мефистофель, кажется, что-то понял по его перекосившейся роже и проницательно бормотнул вполголоса: "Шеф учит: не нужно бояться грязи, если она лечебная".
А Сабуров вместо заседания отправился с Лидой бродить среди застывшей музыки и был так мил, что Лида как дурочка поминутно смеялась от счастья.
По обледенелой тропинке они проникли в овраг, где в низком срубе рукой подать – стояла черная вода.
– Это источник Михаила-архангела, – словоохотливо пояснила женщина с бидончиком. – Помогает от гипертонии.
– И от отложения солей, – ревниво прибавила другая.
Лида зачерпнула ладошкой воды из сруба и попробовала.
– Вон же стакан на веточке висит, – недовольно указала та, которая старалась перетянуть Михаила-архангела на отложения солей. – А то если каждый начнет руки полоскать...
– Ничего, – вступилась первая, – девушка вон какая чистенькая.
А мысль Сабурова в какой-то неведомой глубине все это время не переставая толкалась в загадку обобщенных инверсий.
С наступлением сумерек Лида начала беспокоиться.
– А... а как же к Крайнему? – наконец робко спросила она.
– Их много – я один, – голосом сварливой продавщицы ответил Сабуров. – А почему, кстати, ты так долго не спрашивала – что-то я раньше за тобой такого упрямства не замечал.
– А ты меня вообще замечал? – спросила она с какой-то рекрутской отчаянностью – и в этот миг его мысль с разбегу проскочила колдобину: он понял, почему формальное применение обобщенных инверсий привело к правильному результату. И на душе стало так окончательно легко, словно он встречался с Крайним в каком-то давно забытом, зараженном нечистыми глупостями отрочестве. И едва ли не впервые он вдруг ощутил Научгородок родным городом. Перед отъездом он читал Шурке шотландские баллады в переводах Маршака. Девушка, потерявшая милого, cетовала: "О, кто мне станет надевать мой легкий башмачок?", а Шурка рассердился: "Какая ленивая!"
Сабуров из номера позвонил своему златокудрому поклоннику, не застал. Лихорадочно набросал на листке обоснование метода обобщенных инверсий и сунул ему под дверь: "Печатаем вместе". Кинулся к молоденькой коридорной, навеки обидевшейся на соотечественников за то, что они носят советское исподнее, да и его не оставляют в номере. Та агрессивно поинтересовалась, где второе полотенчишко, которое должно было висеть возле унитаза в пандан первому, нетронутому. Сабуров и доцент дружно подтвердили, что его не было.
Глаза коридорной наполнились слезами, и Сабуров подумал, что будет только справедливо, если он отдаст два рубля, которых ему совершенно не жалко, бедной девушке, для которой они так много значат.
– Не надо больше воровать, – успокоилась она.
Но силуэты храмов на зимнем небе были неописуемо прекрасны – "Слава богу, и они есть на свете!" Правда, он был несколько смущен, что уехал, не простившись с Лидой, – зато внезапное исчезновение делало его еще более таинственной личностью. Конечно, было легкомысленным удрать без доклада, но ведь его приглашали и к Дуговцу, и к Глазырину, и к Ключнику, и к Дроботову, насовали столько адресов!.. Вдруг он теперь заживет на московскую ногу? После его отъезда омский доцент ежевечерне навещал Лиду, тоскливо пересказывая разговоры хозяев жизни:
– Где на будущий год соберемся – в Одессе, в Кишиневе, в Севастополе, в Самарканде?
С последнего же банкета он вернулся совсем загрустивший: ни с кем не удалось познакомиться, а вдобавок среди хозяйского веселья сведущие люди вдруг устремились к Крайнему, размахивая какими-то бумажками: Крайний в определенном градусе подписывает любые отзывы.
– Мне так противно стало, – ежился доцент, – я бы тоже приготовил отзыв, если бы знал...
Но письмо Сабуров получил лишь от златокудрого хлопчика – совместную статью на подпись и "авторскую справку", – клятвенное заверение, что авторы не собираются разглашать никакие государственные тайны.
Через полгода он не выдержал и написал Дуговцу – предлагал приехать с докладом (там, якобы, аж проводят семинары по его статьям). Ответа не последовало. Остальным он писать не стал: наука дело жесткое.
А еще через некоторое время он сделался невыездным.
Сабуров печально перелистывал чрезвычайно разжиженную статью В. М. Крайнего и двух его учеников, которых Сабуров с гораздо большим основанием мог бы назвать своими учениками. В ближайших номерах отыскалось еще и продолжение в двух частях, а еще через несколько номеров – статья Крайнего в соавторстве уже с Муратом Мансуровичем. В ней был изложен главный результат нукера-баскака: жена султана разродилась исключительно удачным младенцем.
Авторы нигде прямо не называли первую статью Крайнего основополагающей, – просто ссылались лишь на нее. А разыскивать полутысячный серенький сборничек с действительно основополагающей сабуровской заметкой – это никому не возбраняется.
"Самое трудное сделал ты"... А что осталось от теорий Сабурова-прежнего хотя бы в этой хранительнице бессмертного – советской энциклопедии? Постоттепельная любительница тихарить: родился, старинного дворянского, анархо-коммунистическая утопия – уф, довольно. А более искренняя предшественница начала 50-х? Родился, служил, бежал и – наконец-то грянуло: вульгарный механицизм, плоский эволюционизм, субъективный идеализм, нанес огромный вред освободительному... Сабуров сумел перевести дыхание лишь на геологических заслугах своего однофамильца – на кротких вулканах и ласковых ледниках.
Сабуров вспомнил, что так и не прочел последней перестроечной "Даугавы". Библиотекарша, интеллигентная кнопка, на трогательном носике которой распахнули крылья обширные очки, придающие ей сходство с бабочкой, всегда дает понять, что она тоже "в курсе".
– Про Заболоцкого? – тон подпольной посвященности.
– Да, – вот она, объединяющая причастность к общему бессмертному корневищу!
– Приелось уже, – с милой гримаской сказала кнопка (очки придавали ей сходство с летучей мышью).
– Мне не приелось, – он старался говорить нейтрально.
– А мне приелось! – почти выкрикнула она.
Особого рода тошнотный спазм в пищеводе безошибочно указал: подлость – но какая? Сказать "приелось" о человеческих страданиях, словно о кондитерских изделиях? Но это может означать лишь стилистическую глухоту...
Интересно вот что: он никогда не слышал от нее раздраженного "приелось" по поводу третьей части второй книги пятого тома эпопеи Евграфа Исидоровича Сидорова: "Парторг восьмого цеха еще с вечера..." Уж сколько посвященные упражнялись в острословии над творениями Леонида Ильича, а вот слова "приелось" ни разу не довелось услышать.
С чего бы это? Не с того ли, что творчество Брежнева и Сидорова позволяет снисходить и зубоскалить, а записки Заболоцкого и им подобные требуют сочувствия? Прежде самиздат давал тебе – чувство принадлежности к элите и фронде. Сделавшись легальным, он требует уже от тебя – и в полгода приелся! Есть отговорка: состраданием никому не поможешь – но как же ты сумеешь возненавидеть зло, если не будешь страдать от него? Какое корневище можно вырастить, если не воспримать как родных и умерших, и даже выдуманных?!
Тут Сабуров заметил, что к нему вернулась вибрирующая щекотка в нижнем левом веке. Он раскрыл журнальчик, стараясь не провоцировать тик миганием.
"Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Сутки за сутками... Стали отекать... Оглушенный ударом сзади... Лизать черные закоптелые сосульки..."
Сабуров ошалело оторвался от журнала и с надеждой (но и с величайшим недоумением) оглядел стены, столы, летучую мышку-выдавальщицу, – мир, слава богу, еще притворялся скромным и будничным. И ты еще хочешь внимания к хитроумным утонченностям твоего дара, когда поэт ошеломляющего таланта, погибающий от холода, завшивевший, слизывает копченые сосульки собственных испарений, карабкается на четвереньках по доске, как обезьяна, чтобы стать галочкой в каком-то государственном документе, – и небеса не покачнулись, и очки не дрогнули на милом носике этой летучей мышки. Вот чего стоит талант в этом мире!
И почему ты все еще торчишь здесь, как засидевшийся, докучный гость?..
На улице он бессознательно старался не наступить на какие-то длинные стержни, мельтешившие под ногами, пока не понял, что это тени чужих ног. Приходилось еще и пореже мигать, чтобы не возбуждать тик, пореже дышать, чтобы поменьше кололся невесть откуда взявшийся гвоздь, упершийся острием во внутреннюю сторону грудной клетки, пониже ключицы.
Сабуров лихорадочно высматривал в будущем хоть какой-нибудь просвет, но – непроницаемая мгла окружала со всех сторон. "Лида, Лида", – попытался он оживить себя, но – перед Лидой нужно было предстать уверенным, ироничным, а даже подумать было страшно о прикосновении к ободранной коже хоть какой-нибудь маски...
Хотелось, как псу, поскулить, уткнувшись в колени Хозяина – но у него есть только конура... Наталья – она и в охлаждении теплая... И Шурка вторая и последняя попытка Сабурова произвести на свет нормального человека – еще не утратил миссионерского порыва нести прекрасное в дворовые массы юных Сидоровых... И Аркаша уже два раза переоделся, придя из школы...
Ноги, пользуясь бесконтрольностью, сами собой принесли его в "горсад", к классицистской ротонде, где Лида бросилась ему на шею, доставив неведомым Натальиным доброжелателям маленькое, но вещественное доказательство. Не нарушая собственной оцепенелости, Сабуров подивился, что ротонда заполнена людьми. Вокруг были натянуты привычнейшие кумачовые плакаты – привычнейшими белыми буквами были выведены непривычнейшие вещи: "Многопартийность – залог демократии!", "За ненасильственную плюрализацию! Нет одной наилучшей идеологии, нет одной наилучшей нации! Миру нужна множественность!" Как же! Разнообразие – враг блаженной несомненности.
Сабуров вспомнил, что ротонда с ее ближайшими окрестностями отведена городскими властями под местный Гайд-парк, и вгляделся повнимательнее. На ступеньках ротонды, превращенной в эстраду, стоял человек в замшевой кепке с очень домашнего вида микрофончиком в руках, на колоннах были подвешены тоже очень домашние колонки, наделявшие всех выступавших сифилитической гнусавостью. Мертвенно бледный – самым живым на его лице был блеск очков, – оратор лихорадочно гнусавил по амбарной книге, с такою быстротой переворачивая ее страницы, словно на каждой из них было не больше двух-трех слов:
– Народу не нужна свобода – ему нужно равенство. Зажим рынка... Прямое следствие марксистско-ленинского учения...
Слушало оратора человек тридцать, не считая мамаш с колясками, которые, покуда дитя дремлет, готовы слушать хоть ангела, хоть аггела. Слушали с непроницаемыми лицами, опасаясь попасть впросак каким-нибудь невпопад выраженным чувством. Но когда оратор захлопнул книгу и, выкрикнув: "Нельзя верить никаким подачкам сверху!", ни на кого не глядя, быстро прошагал сквозь толпу – вслед ему поаплодировали.
Здесь же присутствовали два маленьких милиционера, но на них никто не обращал внимания, да и они ни на кого. В руководящей группе на эстраде Сабуров заметил мужественно седеющего Моржа, учившего его коллег питаться святым духом, – в нынешней терминологии биополем. Пара мужичков потешалась, как в цирке, виднелось несколько откровенно хулиганских физиономий.
– Что без мяса – без хлеба сидели, и то не бунтовали! – горделиво гундосил смиренный старичок: съезди, мол, мне в рожу – только руки зря отобьешь! Но есть же и до сих пор святые, готовые распинаться перед тремя десятками невесть кого...
Призывы к правде и к свержению ложных кумиров сменялись призывами оберегать от правды идеалы (несомненность) и веру (безмыслие), но аплодировали решительно всем. Точнее, тем из них, кто говорил о каких-то надчеловеческих механизмах: иисусистого волосатика, пытавшегося сказать что-то о доброте и бескорыстии, почти что освистали: все это было из "Обществоведения".
На эстраде начинается возня, то появляется, то исчезает какая-то алкоголическая, прореженно растрепанная голова над черной спецовкой (четыре рубля вместе со штанами), злорадно-юродивая улыбка с недостачей примерно половины зубов.
– Обратите внимание, – злорадно взывает голова, – какими ненасильственными методами действуют наши плюралисты!
При этих словах его немедленно выпускают, и кто-то из ведущей группы очень серьезно предупреждает в микрофон:
– Это человек из общества "Память". Он хочет разбросать листовки, но все желающие могут получить их спокойно.
Возмутитель спокойствия раздает какие-то мятые бумаги и с той же прореженной злорадно-юродивой улыбкой застывает на ступенях с плакатом на шее: "Эти сторонники свободы слова уже три месяца не дают мне выступить в защиту Линии партии".
– Я рабочий... – щекастый парень слегка задыхался от волнения, но говорил напористо и сердито.
– Руки рабочие покажи, – развлекаясь, выкрикнул кто-то.
– Свобода – это как? Кто хочет, у кого есть все средствб – тот, значит, может меня эксплуатировать?
Поскольку ни в одном деле невозможно выделить "личный вклад" каждого, то единственный реальный признак эксплуатации – твое внутреннее ощущение. Все решается мнением, да, мнением народным...Как хорошо, когда тебя эксплуатируют, когда ты хоть кому-то нужен...
– Нам (извечное нам!) такой свободы не надо. Нужен везде всесторонний рабочий контроль!
Знакомая красная тряпка – "контроль" – привела Сабурова в чувство. Да, конечно, только благодаря рабочему или феодальному контролю написана формула "E=mc2" и стихотворение "Не дорого ценю я громкие права..."
Сабуров повлек трехпудовый рюкзак своего одиночества к выходу. Гвоздь переместился от ключицы к соску, а веко на мигание отвечало вибрацией уже через раз.
