Текст книги "Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот"
Автор книги: Александр Мелихов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Бруты и Катоны слишком уж высокопарны – Республика! Тираны! Салус Попули!.. Но что ему у них по душе – это меч: он до смешного содрогается перед удавкой. Антоний и Клеопатра были бы трогательны, если бы не ее попытка смухлевать (и все же специальная египетская академия признала их убийство образцовым в рассуждении приятности). Безусловно симпатичен Марк Табий Апиций, творчески проевший несусветное состояние, запивши его ядом, "чтобы не умереть от голода", когда у него осталось всего полмиллиона старыми. Отменны Петроний и Сенека, отходившие не в лучший мир с шуточками-прибауточками, брызгая на приятелей кровавой (фи!) водой из мраморной (браво!) ванны. Зенон-стоик просто прелестен: сломал палец, задержал дыхание да тут же и издох, осуществив важнейшее из прав личности – право на эвтаназию. Но что за жалкое чинопочитание у этого Вателя гофмаршала принца Конде: поканчивать с собой оттого, что не успела поспеть рыба для угощения Луи Каторза! Броситься в воду, как Сафо, из-за несчастной любви – да неужто не нашлось более серьезных причин? Японцам, позволяющим закопать себя в землю при стечении публики, сильно вредит привкус эстрады. Их же обычай, с аппетитом закусив, распороть набитый живот перед гостями... Но вот таким-то именно молодцам чего бы и не жить? Другое дело Ван Гог – застрелился и молодец! Сомнительный случай Сен-Симон, выстреливший себе в глаз, не снеся заслуженного равнодушия публики к его нуднейшим сочинениям (безумие разумного планирования еще не развернулось?). И уж точно смешны (особенно круглым числом!) пятьсот последователей Конфуция, одновременно бросившиеся в море (традиционный для социалистического Китая массовый заплыв), чтобы не пережить гибели священных книг, сожженных императором Хикоан-Ти (или Хи Коан Ти?). А астролог времен Карданус, уморивший себя голодом, чтобы предсказанная им дата собственной смерти совпала с реальной, – это уже не самоубийство, а жульничество.
А Наталья все утешает. И хотя беспощадная бессмертная часть его прекрасно знает, что спасения нет, но животная, разбирающая лишь интонацию, все-таки верит, что как-то что-то, может, еще и образуется.
Если свобода – это рак, то уход в бессмертие – мгновенная смерть?
Но солнце южное, но море!..
Сабуров не возрадовался, когда секретарша Колдунова предложила ему "горящую" путевку к морю; в последнее время он вызывал сочувствие у женщин определенного склада – вероятно, отчетливо проступившей печатью неудачника. Однако добровольность даяния и Шуркин хронический тонзиллит заставили его принять милостыню. Более того, погасив горящую путевку "мать и дитя", Сабуров почувствовал себя заботливым отцом, а потому в ближайший библиотечный день, со вкусом встав пораньше, он отправился за билетами в "Аэрофлот". К сожалению, люди еще более солидные и основательные уже давно расположились у входа на складных стульчиках – старые вояки (сходство с бивуаком усиливалось линялой плащ-палаткой, по-комбатовски накинутой на плечи одного из ветеранов), другие прислонились к стене и лишь самые легкомысленные прохаживались. С полпятого стою, с шести, с без четверти семь, делились они боевыми заслугами. Все были озабочены лишь тем, чтобы никто и никогда ничего не мог взять без очереди.
Очередь и в самом деле есть общество равных возможностей: победит тот, кто израсходует больше бессмысленного труда (лучше бы заставляли подмести, подштукатурить...). Деньги – мало ли как ты их раздобыл, а тут, на глазах, игра идет без обмана. Рыночная цена – цинизм проститутки: столько-то – и я твоя, а общедоступная цена – это гуманизм кокетки, которая обещает каждому, а дает двум-трем, устраивая вечную собачью свадьбу...
"Лично я ни в какую свалку бы не полез, если бы не проклятая иллюзия доступности – я ведь уже отказался от Лувра, от Сикстинской капеллы, от Флоренции и Венеции, хотя когда-то мне казалось, что просто не стоит жить, если этого не увидишь. А вот живу же как миленький, и даже постиг, что не то страшно, когда тебе не дают, а то страшно, когда не берут, когда никому не нужна Сикстинская капелла, которую мог бы расписать ты сам..."
Да и от одной мысли, что путь в Венецию начинается с характеристики партгрупорга Адольфа Сидорова (ах, как поспешили его папа с мамой откликнуться на мирный договор с Германией!)... Отданное свалке отнято у духа...
И подлинно: здесь Сабуров надолго утратил способность к умствованиям. Наступил срок открытия дверей, но они оставались незыблемы. Поэтому те, кто находился по другую сторону баррикады (всякая казенная дверь – баррикада), смогли еще раз убедиться, что клиенты их – разнузданные свиньи, готовые поднять несусветный скандал из-за двух минут (где им понять, что в дверь им колотятся все часы и годы обманов и унижений).
Лязгнул засов, дверь распахнулась, и финальная цель – билет – немедленно сменилась промежуточной – дверью.
Сабуров уже не помнил о существовании обожающей и обожаемой Лиды Дульсинеи, всегда присутствовавшей на краешке его сознания, его душевных сил хватало лишь на то, чтобы ежеминутно смотреть на часы да измерять глазами расстояние до заветной двери и ревниво, а точнее, с тайной ненавистью, следить за конкурентами, которые пытались обойти порядок, одинаковый для всех. Когда напряжение достигло апогея, дверь захлопнулась. Лязгнул засов.
Еще пять, семь, четыре минуты оставалось, раздались безнадежные голоса – они даже часы одинаково не сумели отрегулировать. Сабуров испытывал уже некое обличительное наслаждение, словно намереваясь предъявить свои раны на каком-то Страшном суде. Только вот где он их предъявит? Против кого? Все ведь происходит само собой...
Он проклинал себя, что не захватил книгу, но, пожалуй, сейчас даже и этот излюбленнейший наркотик не помог бы. А немолодой мужчина впереди него все это время спокойно читал газету, вызывая одновременно и зависть, и раздражение: что там можно столько изучать?
"...Встретился с заместителем заведующего отделом международных связей ЦК НРПЛ, заместителем министра иностранных дел ЛНДР..." – прочел он через плечо.
Мужчина дружелюбно повернулся к Сабурову:
– После перерыва первые будем.
Все складывалось как нельзя лучше: не надо унижать долгожданную минуту спешкой и суетой.
– Не хотите почитать? – мужчина протянул Сабурову газету с тем же ровным дружелюбием. – Пишут, пишут... – грустно прибавил он. – Опять Сталин стал плохой. Люди за него на пулеметы бросались, здоровье теряли – выходит, зря?
Что на это скажешь? Что бросались не за Сталина, а за Родину? Дискуссии такого уровня – это для Натальи.
– То писали одно, теперь другое – а мы чему должны верить? – расстроенно продолжал сосед: если в газете однажды были высказаны два различных мнения, значит, уже нельзя верить чему бы то ни было.
– Экзамен по истории в десятом классе отменили – вот до чего запутали...
Вот оно: запутали. Борьба ведется за несомненность, за право быть автоматами.
А разрегулированный автомат принялся доверчиво объяснять, что стоит он здесь только ради обезножевшей внучки: "Врач велел в воду ее не вносить, на берегу сидеть – неонами этими дышать. А, бесполезно..."
Как просто было бы жить, если бы защитники автоматизма были просто злобными мерзавцами, какими они считают нас.
За дверью святилища оказалось еще страшней: а вдруг закроют кассу или кончатся билеты, – то же и с Отцом Народов: чем больше им отнято жертв, тем сильнее не хочется признать их напрасными.
Только мазохизм и поддерживал – вдохновлял размерами предстоящей неудачи.
Угодливо изогнувшись к низенькому окошечку – нынешнему игу для непокорных, гордый Сабуров уже льстиво улыбался и говорил приятным искательным тенорком, остро ощущая нехватку хвоста, который один мог бы излить обуревавшие его чувства. И, получив драгоценные билеты, он, счастливый, шел по улице, вкрадчиво ступая и придерживая рвущуюся наружу льстивую улыбку.
В чем же бессмертном могло нуждаться это повиливающее воображаемым хвостом, благодарно повизгивающее существо!
Он зашел в столовую-стекляшку, взял тефтели и компот, унимая разбушевавшийся хвост. Угол столовой был абонирован какой-то юбилейной компанией, праздновавшей шестидесятилетие – и его, Сабурова, в этой дыре скоро ждет такой же ужас – какого-то Павла Егоровича, смущенно сиявшего лысиной рядом с супругой-башней. Вдоль столов сидел народ чрезвычайно неуклюжий, как все люди, вырванные из привычной среды, напялившие на переменившиеся за этот срок телеса парадные костюмы, раз в пять лет извлекаемые из пропахших нафталином шкафов (переменившаяся за пять лет мода для этих облачений имела не больше значения, чем для египетских пирамид). Вокруг кавалькады столов порхала прелестная девушка в розовом, на разрумянившемся личике которой была написана радость и любовь ко всем этим малопривлекательным теткам и дядькам. Вот она, сила, обращающая безобразие в красоту!
– Дядя Витя, Маргарита Петровна, не стесняйтесь, накладывайте дефициты. Павел Егорович, слушайте, сегодня столько стихов!
Она радостно развернула рулончик ватманской бумаги, расписанной фломастером. Машинально постукивая хвостом по ножке стула, Сабуров невольно вслушивался, стараясь не принюхиваться к тефтелям и не смотреть в тарелку, залитую белым соусом, словно бы какой-то полковой поллюцией.
В простой семье без притязаний Родился маленький малыш. Но приобрел он много знаний, И вот теперь средь нас сидишь. Во всем надежный, работящий, Детям, нет, детям отец, супруге муж, Ты гражданин, вперед смотрящий, И к перестройке тоже ую, нет, дюж.
Все зарукоплескали, а дева-распорядительница, как пух от уст Эола, пролетела вдоль собрания и вручила свиток виновнику торжества, любовно чмокнув его в двугорбую, перешибленную чудовищной мышеловкой лысину.
Стихи – это прямо пандемия какая-то, наполнять пустоту перестуком рифм, как погремушку горохом... Много знаний... Сабуровские сослуживцы, когда совсем уж некуда деваться, тоже признают за ним "знания", "подготовку" – лишь бы не источник непоправимого неравенства – талант.
Началась демонстрация реликвий: похвальные грамоты (на ранних образцах можно было разглядеть мудрый прищур Генералиссимуса), фотографии Павла Егоровича от колыбельного до пенсионного возраста... Чудом сохранившаяся детская шапочка маленького Павлуши – фланелевая, кажется, серая, застиранная – вызвала овацию, смущенный Павел Егорович в тридцатый раз утерся жестяным платком.
Как жалки и постыдны святыни человеческой жизни, обнаженные перед равнодушным взглядом... И от него, Сабурова, немногим больше и красивше останется для потомства. И упокоиться-то ему придется на типовом кладбище, которое чей-то гениальный канцелярский язык перекрестил в комбинат... И Лида-то у него отнята стажировкой... Жировкой...
От жалкого, оскорбительного безобразия мира можно заслониться только любовью к нему – вон как радостно порхает вокруг столов эта прелестная распорядительница торжества. Вокруг Натальи тоже всегда кружатся какие-то дивные люди... Своей преславной лабораторией до того они обожают ходить в ресторан при гостинице "Центральная", если обломится премия по червонцу на едока, – извлекаются платья, возводятся прически (мужики те, конечно, идут в чем есть), берут бутылочку водки и три бутылки шампанского на пятнадцать человек и перепиваются в лоск, хохочут, пляшут, нисколько не заботясь, что могут кому-нибудь напомнить вот эту компанию друзей и соратников Павла Егоровича. Даже сцены ревности у них бывают: Наталью пригласил танцевать кто-то со стороны, так Клонская ей потом сказала: "Наверно, шоферюга какой-то".
Да и мерзавцы, тупицы ее окружают какие-то значительные... А его только оскорбляет сама необходимость общаться с ними на равных.
Серьезная, благородная тоска овладела Сабуровым, в минуту испепелив и развеяв по ветру пепел холуйского беса.
Наиболее доступной формой экстренного прикосновения к бессмертному было посещение областной библиотеки. Но принялся за чтение – и заклубились суетные чувства. В родном социалистическом отечестве на него ссылалась лишь какая-то неведомая молодежь, еще не успевшая выяснить, на кого стоит, а на кого не стоит ссылаться. Как он сам когда-то: безоблачное научное детство, проведенное под крылом академика Семенова, совершенно не приучило его различать иерархию смертных – кто прапорщик с двумя звездами, а кто генерал-лейтенант.
Семенов журил его, что он ничего не доводит до законченности, но неизменно садился за рекомендательное письмо в соответствующий журнал. Сабурову и в голову не приходило интересоваться, кто там в журнале каким отделом заведует: вся редакция и без того должна была дружно сомлеть от эстетического экстаза. Только после смерти Семенова он обнаружил, что нужно не красоваться, а вливаться в одну из стройных колонн, шагающих в ногу неизвестно куда и зачем, – или уж влачить жалкое, но гордое (гордое, но жалкое) существование одинокого искателя святого Грааля, коего шагающие в ногу бойцы неспособны отличить от эмалированного ведра.
В ту пору Сабуров счел бы ниже своего не по чину разросшегося достоинства размышлять о таких пустяках, как степени и звания, но в глубине души был уверен, что докторскую степень он получит так же мимоходом, как и кандидатскую. Он и кончину Семенова принял с каким-то благоговейным удовлетворением, – Семенов просто пересел в давно зарезервированное для него кресло в кругу бессмертных, – и не побеспокоился обзавестись полезными знакомствами (а кого-то, наверно, и раздразнил своими повадками восходящей звезды). Впрочем, он все равно не умел быть обаятельным ради утилитарных целей.
Не сразу, ох, не сразу он выучился почтительно благодарить неведомых рецензентов за дурацкие замечания: к недостаткам работы относится то, что вашими часами неудобно забивать гвозди. В утешение своему самолюбию он мог сказать только одно: вы приняли мою статью поплевывая – а я сочинил ее поплевывая.
Так что же, из любви к творению творец должен жертвовать и своим достоинством – без которого не может быть творчества? Почтительно кланяться каждому музейному вахтеру, чтоб позволил пристроить свой дар где-нибудь в уголке? (Глядишь, лет через двести какой-нибудь мальчуган забежит.)
В былые времена оргкомитеты всех стуящих, а тем более нестоящих конференций направляли Семенову почтительные приглашения (вместе с учениками, разумеется), и Семенов первым нумером всегда ставил Сабурова. Отправляя Сабурова выступить на каком-нибудь солидном семинаре, Семенов предварительно звонил либо просил передать привет Альберту Ефимовичу (Юрию Прохоровичу). Получив привет от Семенова, тот приходил в приятнейшее расположение духа и просил скованно державшегося ученого секретарика (вахтера) из молодых (ровесника тогдашнего Сабурова, а то и постарше) выкроить для гостя окошечко на ближайшем заседании.
После смерти Семенова Альберт Ефимович (Юрий Прохорович) по-прежнему любезно кивал: очень, очень интересно, однако уже не вызывал к себе скованного молодого человека, а предлагал обращаться к нему. Молодой человек уже не выглядел скованным: на полгода вперед все расписано, звоните. По междугородному. Орите в трубку за сорок копеек в минуту, а там будут переспрашивать: "Как, Дуров? Сидуров? Я вам говорил? Нет, в этом году все занято, звоните в сентябре".
Все это можно – позвонить и в сентябре, и в октябре, и в мартобре, почаще попадаться на глаза сразу в десяти местах – где-нибудь да выгорит, – но как же быть с горделивой осанкой восходящего светила? Проблему закрыл Колдунов: вместо того чтобы подписать командировку, однажды начертал: "Обосновать, в какой связи тема доклада находится с проблематикой нашего института". И больше Сабуров с этим к Колдунову не показывался.
И о защите докторской он серьезно задумался именно как о защите – от Колдунова и Сидоровых: доктора в Научгородке имели особый статус, их даже мясом и колбасой снабжали по аппетиту, а не по талонам. Без колбасы Сабуров вполне мог и перебиться, но каждая крупица независимости...
Установления вак – чудное имя для индианки – гласили, что докторская диссертация должна открывать новое научное направление. Разумеется, всякую замену точки на запятую назвать направлением и, наоборот, направление назвать заменой точки на запятую целиком во власти людей, поставленных давать добро. И самое невозможное – заставить выслушать себя, пройти через вахтеров, проинструктированных прежде всего интересоваться, от кого ты. А Сабуров был ни от кого, и, что еще более подозрительно, работая у Колдунова, был не от Колдунова. Что ж, человек, раздающий добро должности и оклады, – и не может себе позволить безответственных восторгов вольного любителя муз: он всегда находится под бдительным оком отвергнутых искателей добра, коллег, всяческих надзирателей...
Где делают науку, искусство, преуспевают одни, где делят добро – другие, и попытка смешать два эти ремесла, соединить торжище с храмом... Сабуров знал, что, даже и поплевывая, он выгранил больше красивых результатов, чем сотня докторов. Но направление, если серьезно, он наметил, пожалуй, только одно.
Ранней весной лет с дюжину назад – академик Семенов в Елисейских полях только-только успел раскланяться с Гауссом и Коши, – когда Сабурова осенила эта идея, он поднимался в гору мимо кедровой рощицы к щитовому домику, где они снимали угол, и мысль его так взыграла, ринулась во все концы примерять свой флаг к чужим вершинам, что Сабуров почувствовал необходимость и какого-то физического преодоления и, сойдя с дорожки, врубился в снежную целину, где под снежной гладью, как и в его душе, вовсю разливались весенние потоки: было уже довольно темно, и некому было звонить в психушку. В ту пору Сабуров еще верил в звезду своего бессмертного дара, а потому бедность и бытовые неудобства, переносимые его смертной оболочкой, встречал как Гарун-аль-Рашид, в захудалой чайхане подставляющий бока блохам.
Сабуров, фигурально выражаясь, обнаружил, что в фойе любого областного театра можно поднять несколько паркетных плиток и оказаться в Америке, и потому заледенелые брюки и ботинки, полные ледяной воды, только обостряли наслаждение. Сабуровское открытие отзывалось сразу в очень многих областях, – оказалось, например, что легаровские отображения можно охарактеризовать по одной точке – результат сам по себе ошарашивающий. Светились выходы и в... Но пока следовало опубликовать самую соль.
Через год Сабуров получил статью обратно с рецензией неподкупного ценителя, чья фамилия внизу была отрезана, дабы ничто не препятствовало его научной принципиальности развернуться во всю ширь. Рецензент справедливо указывал, что Сабуров совершенно не знает литературы о театральных полах. Полы эти могут быть паркетными, но встречаются покрытия и более современные (см. последнюю монографию Ногато Укиоска, Киото). Вдобавок, Сабуров имел неосторожность упомянуть, что паркетные плитки можно приподнять при помощи стамески, и это обстоятельство довело презрение к нему рецензента до гадливости. Результаты автора значительно перекрываются работой Ж. П. Сидоренкова и У. Ж. Сидорченко "Навыки пользования стамеской", учебное пособие для строительных профтехучилищ, заключал рецензент.
Мистера Укиоска Сабуров через полгода (межбиблиотечный абонемент) прочел не без пользы и внес в статью несколько уточнений по поводу проникновения в Америку через полы с пластиковым покрытием, что позволило ему, не слишком кривя душой, поблагодарить рецензента за глубокие поспособствовавшие замечания. Ничего, такой хотя бы не обокрадет: вознамерившись ограбить Лувр, он наверняка унес бы оттуда огнетушитель и плевательницу. Правда, кое-какие побочные, но изящные следствия уже начали понемногу получать другие – волокли лодку посуху...
Года через полтора Сабуров получил новый ответ с отрезанной подписью. Мое мнение о работе А. И. Сабурова, перевирая отчество, писал рецензент, не изменилось: автор по-прежнему настаивает на своем приоритете в использовании стамесок при ремонте паркетных полов.
Видимо, и теперь следовало помнить, что потерянные три года – это еще не вся жизнь, но...
Главным результатом моей работы, накатал Сабуров, является установление принципиальной возможности... Рецензент так и не сумел коснуться существа... От Австралии до Японии... (Весь этот яд отравлял исключительно его самого.)
Года через два-три Сабуров направил в редакцию новый запрос: "Уважаемая редакция! Лет пять или шесть назад... Составление каждой рецензии отняло... Носят исключительно библиографический характер... Ссылки на Х. Колумба уместны лишь в исторической монографии... Представляется достаточным сроком..."
Через год Сабурову вернули его статью окончательно с короткой ссылкой на пункт шестой редакционных правил, позволяющий не вступать в препирательства с просителями. Да, да, ты и есть проситель, и думать забудь, что ты чего-то там даришь человечеству!.. Только после стариковских записок до Сабурова дошло, что над своим сынишкой и должен трястись его отец.
К моменту окончательного отказа появилась возможность ввести идею через черную лестницу. По однообразной своей иронии, судьба снова приняла псевдоним М. Сидорчук. М. Сидорчук, молодой и очень серьезный соискатель кандидатской степени из Минска, прибыл к ним в институт за отзывом профессора Колдунова, который переправил его доложиться в лабораторию, где трудился Сабуров. Сидорчука трепали без Сабурова: он не любил избирательной принципиальности.
– А вы покажите мне книгу, где есть эта формула! – защищался М.Сидорчук.
– А где написано, чему равно сто семнадцать умножить на две тысячи тридцать семь? – возражали ему.
Правда, одно сидорчуковское неравенство народу понравилось. Но тут Сабуров не смог отказать себе в удовольствии подарить М. Сидорчуку неравенство вдвое более сильное. М. Сидорчук понял, что в этой комнате именно Сабурову легче всего будет его зарезать (он не знал, что Колдунов наложением своего отзыва может мигом залечить любые сабуровские раны), и в дальнейшем, продолжая доклад, не сводил с Сабурова страдальческих глаз ягненка, приготовленного к закланию, вследствие чего Сабуров медоточиво кивал на каждом слове.
В перерыве М. Сидорчук подошел к нему и, заикаясь, предложил выступить у них в Минске на семинаре профессора Роговича, – М. Сидорчук был ученым семинарским секретарем. Рогович был из тех, кто обладал частичным правом давать добро, а кроме того, труды семинара публиковались в мягкой обложке полтысячным тиражом.
Профессор Рогович оказался дружелюбным седеньким подростком, остановившимся в душевном развитии лет в четырнадцать, – он увлекся наукой, как мальчишки сходят с ума на рыбной ловле: умер папа – ужасно его жалко, и мама рыдала так страшно, но вечером самый клев, не пропускать же! Рогович был предельно демократичен, но когда в аудитории почему-то не оказалось доски, он с такой растерянной укоризной посмотрел на М. Сидорчука, что тот покраснел как рак и бросился бегом, с тяжелым неспортивным топотом разыскивать доску, и вскоре в одиночку, рысью припер ее и принялся самодовольно отряхиваться от меловой пыли. Бегал он не по-лакейски, а по-солдатски, мужественно – словно под пулями.
Рогович еще в своей кандидатской нашел остроумнейший метод, простотою напоминавший задачу о Колумбовом яйце, и навеки влюбился в него: с десятком подчиненных шлепал статью за статьей, раз в пять лет объединяя их в монографии, посвященные проблеме установления яиц на столах деревянных, металлических, пластмассовых, а также на стульях, тумбочках, шкафах и даже полах, и только поэтому работа Сабурова о проникновении в Америку через пол и заинтересовала его. Как связана ваша задача с проблемой установления яиц на театральном полу, оживившись, спросил он у Сабурова, и Сабуров вынужден был признаться, что связи он пока что не видит. Рогович загрустил и больше вопросов не задавал. И Сабуров несколько раз поймал себя на том, что обращается к одному Роговичу, глядя на него глазами ягненка, приготовленного к... Сабуров нахмурился, отвердел голосом и больше ни разу не взглянул на Роговича, равно как и ни на кого другого.
Здесь, как и всюду, тоже нашлась пара дураков, которые старались удержать разговор там, где они тоже могли кое-что понимать – на определениях: что такое фойе, паркет, Америка, потом – на истории проблемы: викинги открыли Америку или испанцы, – словом, на тех вопросах, в которых умные неотличимы от глупых.
Роговичу пришлось дважды возвысить голос:
– Товарищи, товарищи, дайте же докладчику договорить.
И дураки унялись, страшно довольные, что шефу приходится спасать испуганного провинциала от их убийственной эрудиции. А Рогович поощрительно покивал Сабурову: не тушуйтесь, мол, ребята молодые, талантливые, горячие...
Чтобы не метать бисера перед Сидоровыми, Сабуров злым монотонным голосом, будто номенклатуру швейных изделий, перечислил перспективы полученных результатов и со злобной тоской воззрился в окно, словно надеясь увидеть там припавшую к стеклу третьего этажа тень академика Семенова. "Жаль, что не знаком ты с нашим петухом", – ожидал он услышать. И...
– Вот это да-а... – оглушенно выдохнул златокудрый хлопчик.
– Как прозрачно... – растроганно пропел изможденный верблюд.
Сабуров с недоверием оторвался от окна. Эти двое – он не видал лиц прекраснее...
Потом выступил интеллигентный М. Сидорчук – оппонент, заранее изучивший работу. Как и положено посредственности, М. Сидорчук ни в чем на свете не находил предмета ни для изумления, ни для восхищения: все существовало для пользы. Он заговорил о том, что пользоваться театральным фойе для связи с Америкой во время спектакля неудобно, а что до экспорта овса...
– Не в этом жэ ж дело! – вдруг выкрикнул златокудрый хлопчик. – Это жэ ж совершэнно новый рэзультат, его можэт пять ходоу трэбуется осмыслять!
– И такой прозрачный... – сладострастно скалился верблюд.
И дуновение Красоты коснулось кислых физиономий... Вот что влечет к открытиям! А не желание пользы, которое в конце концов уведет тебя не дальше магазина, не по эту, так по ту сторону прилавка.
Слыша, какой возбужденный гомон поднялся в аудитории, Рогович, которого всегда удивляло, что люди могут интересоваться чем-то еще, кроме установления вареных яиц на горизонтальных поверхностях, все же почувствовал себя обязанным как-то присоединиться, а может быть, даже дать немножко добра.
– Это ваша докторская? – спросил он дружелюбно.
Сабуров скромно развел руками – не мне, мол, судить. Рогович уже приятно приоткрыл рот, но тут по лицу его пробежала тень.
– А... а как к вашей работе относится... э... э... товарищ Колдунов? – Он замешкался, опасаясь неправильно произнести имя-отчество Колдунова.
– Моя работа лежит вне круга его интересов, – как бы предлагая не сердиться на Колдунова, мягко сказал Сабуров.
На чистосердечном лице Роговича промелькнул испуг: его едва было не впутали в какие-то сложные отношения, которые могли бы отвлечь его от безмятежных трудов по установлению куриных, голубиных и страусиных яиц на крышах домов и в собачьих конурах, на дне озер и горных вершинах, а потом – кто знает – может быть, удастся выйти и на оборонную тематику: установить вареное яйцо на сиденье подводной лодки или искусственного спутника, а уж это верная Госпремия.
– Очень, очень интересная работа, – с облегчением выпроваживал он Сабурова. – Мы обязательно ее опубликуем.
Так появилось несколько страничек в захудалом издании – бутылка была брошена в океан и неподвижным холодным камнем улеглась на дно его души. А научная общественность продолжала заниматься собственными делами, публикуя в солидных изданиях серьезные исследования, которые сабуровским методом могли быть обращены в коротенькие замечания к основной теореме.
Отчего именно юнцы совершают дерзкие открытия? Оттого же, отчего новые острова открывают бродяги, а не солидные домовладельцы, у которых все есть. И если солидные домовладельцы станут возглавлять экспедиции... Словом, нужно было не шляться по морям, а искать признания у домовладельцев. Сабуров опубликовал несколько изящных заметок, суливших результаты, солидные даже в домовладельческой валюте. Но прелестная пыльца Красоты была снята уже в первых публикациях, – дальше оставалась только чугунная работа. Поплевывая, Сабуров еще мог выносить всеобщее безразличие; но выносить его, занимаясь каторжным трудом... Как это умел Семенов: не только изобрести асфальтовое покрытие, но и собственноручно заасфальтировать полгорода, не только изобрести колесо, но еще и целую осень возить картошку с полей? Он как будто и вовсе не интересовался, что там у смертных считается престижным, а что непрестижным, – он готов был служить и в пустом храме. "Те, прежние, и без того ощущали себя солью земли – слугами величайшего божества. Зато мы, приживалы, кому на каждом шагу указывают, чей хлеб едим, – нам нужны ежеминутные пластыри на нашу израненную гордость..."
Сабуров проглядывал журнал за журналом: большей частью шли стандартные батоны без изюма – разве лишь с тараканами. Внезапно он вздрогнул: В. М. Крайний – имен двух соавторов было не разглядеть в слепящем свете главного имени. Сабуров поспешно заглянул в список литературы. На него ссылались хитроумным образом, перечислив всех от Ромула до наших дней, никак не подчеркнув, что все, кроме него, чистая историография.
Статье Крайнего шел третий год. А начался их роман...
В преддверии организованной Крайним конференции (тезисы публикуются!) в институт приехал раскосый посланец Крайнего и прошел к Колдунову без доклада, дерзкий, словно юный баскак. Сам Колдунов поехать не смог (ему предстояла командировка в Карлмарксштадт), но список клевретов набросал, включив туда и Лиду – пусть видит, где раздают добро и живут полнокровной жизнью, а где морочат голову и брюзжат. Но прямо из колдуновского кабинета баскак направился к Сабурову и вручил ему личное приглашение Василия Модестовича Крайнего, члена-корреспондента АН СССР, а также властителя... нет, оценщика дум.
Спустившийся от Крайнего раскосый ангел извлек из портфеля замусоленную пачку ксерокопий всех до единой сабуровских публикаций по театрально-американской тематике и принялся допытываться с бульдожьим пристрастием, почему Сабуров, в таком-то месте отыскавший не доказательство, а конфетку, в другом, родственном случае воспользовался столь неуклюжей конструкцией (почему? Да потому, что не стоило шлифовать работу, которую никто не будет читать). После этого, приблизив сощуренные, словно в бешенстве, устрашающие прорези своих глаз цвета черной крови, баскак предложил обратить сабуровскую задачу – искать не вход, а выход. Сам Сабуров потому не спешил браться за это, что в количестве публикаций у него скопился некоторый излишек, а раздражение коллег ("конечно, Сабуров печатает всякую соплю!") все-таки не стоило доводить выше определенного температурного порога.
