Текст книги "Имена мертвых"

Автор книги: Александр Белаш

Соавторы: Людмила Белаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)

Натянув тетиву, маленький лучник на капоте указывает стрелой вперед.

Свет фар в движении таранит млечную завесу – туман клубится, будто дым, под напором ветра с моря, взмывает ввысь и ниспадает плоскими полотнищами, приоткрывая черные, зловещие картины города.

Сан-Сильвер мертв. Ни фонари, ни переливающиеся витрины, ни встречные авто, ни редкие силуэты прохожих не избавляют от впечатления, что это морок и иллюзия, овеществленный сон без пробуждения, загробные грезы покойников. Аник видит слепые остовы домов после бомбежки, разбитые машины и заманчиво одетых девушек на тротуарах, делающих призывные знаки. Вот на перекрестке пляшет, дергается сумасшедший, вот кто-то ползет, волоча перебитые ноги, а вон из окон вырвалось пламя пожара…

Все это нежить, марионетки; им кажется, что они дышат, говорят и ходят сами по себе, в то время как их направляет злая воля. Этот Сан-Сильвер – воплощение зла, декорация бесконечного спектакля, поставленного режиссером-разрушителем. Дьявол-кукловод не может зажечь солнце, вдохнуть жизнь – он заставляет трупы шевелиться и воображает, что создал особый мир ненависти и злодейства.

Любимчиков дьявола Аник уже видел. Его передергивает при мысли, что он мог остаться в ресторане, среди избранных.

Значит, и в темном царстве можно сказать «Нет!» и не плясать под дудку Сатаны!

Другое дело, что хозяину такая смелость не по нраву.

Мотоцикл с коляской выныривает наперерез из переулка; вильнув, Аник избегает столкновения, но пулеметчик в коляске посылает в бок «пирсу» очередь и сносит стекла с левой стороны. Ветер почти очистил путь от тумана; теперь можно выжать из машины все, на что она способна.

«Кюбельваген» и мотоциклисты остаются позади, впереди – шоссе на Марбург. Дорожка привычная – сколько контрабанды было сгружено и спрятано в прибрежных дюнах!..

До Марбурга около ста километров; если «пирс» не от кажет, то покроет это расстояние минут за сорок. Еще двадцать минут – до Шальморского залива или до Гидна, где есть порт. Но слуги дьявола вряд ли позволят разъезжат! так долго…

«Что, парень, – думал, ты выиграл? а черта с два. Чтоб угодить змееволосой, заплатить за угощение и развлечение, гости в лепешку расшибутся, но достанут хама, давшего в бубен хозяйке притона».

Опять-таки «пирс» не молоденький. У ресторана Аник видел послевоенные машины, эти быстроходней. Хорошо, если у хозяйки нет авиации. Даже старый лапчатый «Юнкерс-87» вобьет «пирс» в шоссе по самую крышу и пригладит, что осталось, пулеметами. О «мессершмиттах» лучше и не думать.

К порту его не пустили, до Гидна час езды. Шанс найти сейчас на берегу между Сан-Сильвером и Гидном лодку – нулевой. Остается судоходный канал, идущий от Шальморского залива на юг, до Вагеля – дальше по реке корабли уходят в море. Глядишь, на каком-то бьефе что-либо плавучее и попадется.

Но, не доехав до моста через Вагель, Аник в зеркале заднего обзора замечает точки-светлячки на шоссе.

Выходит, что его догонят раньше, чем он выйдет на дорогу вдоль канала.

Висячий мост на двух высоких П-образных опорах делится этими «П» на три части – от устоя до опоры метров семьдесят, затем пролетное строение, оно вдвое длинней, и семьдесят до устоя на противоположном берегу. Проезжая часть шириной метров восемь, с белой разделительной полосой. Под висячей 140-метровой фермой – пятнадцать метров пустоты и блики темной воды.

Резко затормозив на скорости и круто вывернув руль, Аник ставит «пирс» поперек дороги, метрах в тридцати от ближней опоры, после чего ломает ключ зажигания в замке. Пускай сдвигают «пирс» с пути вручную, если захотят. Пока они это не сделают, его и «кюбельваген» не объедет. А мотоциклы есть чем остановить.

Он оттягивает затвор маузера и заполняет магазин патронами из добытой Эрикой коробки.

«Интересно, сколько можно продержаться одному, имея сорок два заряда?..»

Бегом к опоре. Массивный столб квадратного сечения уходит вверх – оттуда льется ровный неживой свет и тянутся тени тросов подвески. Проезжая часть видна ясно, целиться будет легко. А вот подстрелить его, укрывшегося за столбом, – непросто.

Пока шум моторов приближается, есть время осмотреть обозначенный бакенами фарватер.

Сверху по реке ползет буксир с баржами, это понятно по огням. Вряд ли тягач дает больше десяти узлов – и под мостом пройдет не раньше, чем через четверть часа. Анику страстно хочется, чтобы река текла быстрее…

Моторы все ближе; рык их становится глуше: завидев «пирс», дьявольские гонщики сбросили скорость. Сейчас остановятся…

Как же!., «крайслер-империал» взревывает и толкает «пирс», сдвигая его наискось на пару метров.

«В водителя, в голову – раз, два».

«Крайслер» замирает. Кто-то пытается открыть дверцу, вытащить шофера – «Получай и ты!..»

По опоре лупят густым огнем; Аник жмурится, чувствуя, как прямо у лица пролетают горячие брызги и крошево. Ага, вот и «томпсон» застрекотал – янки и наци в едином строю, как трогательно!..

Лишь бы не привезли с собой огнемет…

Похоже, прикрывают штурмовой отряд. Этих нельзя подпускать близко.

Выметнувшись, Аник шестью выстрелами укладывает бросившихся к нему из скопища машин и вновь прячется за опору. Затвор назад, руку в карман – успеть набить магазин, пока они заливают проезжую часть пулями.

Буксир тем временем придвинулся к мосту – но как медленно он тащится!..

Новая атака. Перед броском стволы погони примолкают, чтобы не посечь своих, но держат прицел на уровне головы-груди.

Поэтому Аник выкатывается из-за опоры, стреляет с земли, лежа, и перекатом уходит из-под огня. Конец костюмчику – в том виде, какой он сейчас, не то что в ресторан, на свалку зайти стыдно.

В магазин вошло восемь пилюлек.

Еще пара атак – и можно задуматься о пуле лично для себя.

Но вряд ли самоубийство избавит от мук. Те, кого он уложил в первой атаке, перестали выглядеть мертвыми —. копошатся, возятся, вроде пытаются встать. Не иначе как скоро они возьмутся за оружие.

Приходится потратить несколько патронов, чтобы они вновь легли. Но если так пойдет и дальше…

Они не знают, сколько у него осталось. Девятнадцать штук.

На крышу «пирса» при поддержке оберфюрера СС взбирается судья Левен.

«Аник, сопротивление бессмысленно! Сдавайся! Мы не отступимся и все равно возьмем тебя!.. Сложи оружие, выйди с поднятыми руками – и я тебя помилую!..»

«Кто это говорит?! – кричит Аник, – Судья? или хозяйка ресторана?! И я не понимаю по-змеиному!..»

Левен, похоже, в замешательстве. Он думал, что сам, превозмогая боль в простреленной башке, возглавлял погоню, но слова Аника породили в нем сомнение. Впрочем, он быстро приходит в себя и принимается кликушествовать:

«Правосудие должно свершиться, хоть бы весь мир погиб! Dura lex, sed lex![4]4
  Dura lex, sed lex (лат.) – закон суров, но это закон.


[Закрыть] Закон дурак, но он – закон! Грядет, грядет суровое и справедливое возмездие!..»

«Заткнись! один Господь владеет жизнью и смертью, а не вы!» – Аник глядит на реку; буксир и баржи уже рядом!..

«Возме-е-е-здие! возме-е-е-здие!» – пронзительно блеет Левен, потрясая кулаками.

Гудение возникает вдали, в небе, и Аник сжимается от отвратительного предчувствия.

Самолеты.

И мост освещен, как мишень!

Аник закрывает голову руками, забывая обо всем. Он не может встать, не может видеть; внезапно ему хочется умереть, исчезнуть раньше, чем начнут сыпаться бомбы.

Это его давний, непреходящий ужас с того дня, когда погибла Эрика, – смерть, летящая сверху, неотвратимая, жестокая. Кажется, ты еще жив – но уже мертв, потому что вой падающей с неба бомбы означает твой конец. Ожидание – хуже, чем смерть.

«Юнкерсы-87» переходят в пикирование.

Когти разжаты, бомбы сброшены.

По ту сторону автомобильной пробки проворно разбегаются покойники – вызванная хозяйкой авиационная поддержка всех перемешает с грунтом, не разбирая, кто тут свой, а кто противник.

Мост тяжко и сильно вздрагивает, озаряясь быстрой вспышкой; трясутся, колышутся тросы подвески, лопается осветитель на опоре. Вскипает река.

«Второе звено – заход на цель!»

«Яволь!»

Аник как будто просыпается. Шум в ушах. Рука стискивает «маузер».

«Я не безоружен.

Я не сдамся. Нет!»

Он вытягивает руку вверх.

Так он стрелял по чайкам в дюнах, тренируясь.

«Не целься. Почувствуй путь пули.

Ты видишь самолет? Он как бы падает. Не надо упреждения, он на одной линии с тобой. Чуть выше винта – фонарь кабины».

Пули уходят редкой стайкой. Одну отбивает в сторону лопастью, другая проходит мимо, третья тоже, четвертая пробивает пилоту горло.

И все оборачивается хуже некуда! так всегда – хотел убить свой страх, а убил – летчика!..

«Юнкерс» врезается в опору.

В расширяющемся облаке огня видно, как П-образная вышка начинает рушиться, разваливаться; изувеченное тело самолета обрывает тросы, и висячая ферма колеблется, лишенная поддержки.

Аник бежит, что есть сил, к середине моста.

Буксир и две баржи прошли мост; проходит третья.

Перекинувшись через парапет, Аник примеривается – и прыгает.

Он летит в холодной пустоте, слыша, как нарастают за спиной грохот и скрежет.

Баржа нагружена песком. Его бьет о песок с размаха, ногу пронзает острая боль, лицо разбито, окровавлено. Кровь заливает нос и рот, вывихнутая рука не держит маузер. Когда он приподнимается, раздается громадный, гулкий плеск – висячая ферма упала в реку позади баржи, взметнув высокую волну.

Сплюнув кровь пополам с песком, он кричит оставшимся на обломках моста:

«Ну, все! Между нами – вода! Воду вы перейти не сможете!»

В ответ – тоскливый, злобный вой на много голосов: воет судья; волками воют эсэсовцы; воет клыкастый О’Коннор.

«Передайте хозяйке – я выиграл! Отныне и всегда все выигрыши – мои!»

Слабо освещенные фигуры на мосту уже совсем не похожи на человеческие. Некоторые стреляют по уходящей барже, но – тщетно.

«И запомните – меня зовут Аник!»

Обессилев, он садится на песок.

Ветер с моря гладит его волосы.

Боль стихает, она все слабее.

Караван барж выходит из устья Вагеля; над удаляющимся берегом разгорается рассвет.

Вскарабкавшись на верх песчаного гребня, Аник глядит вперед. Там из-за окоема спокойного моря величаво встают вершины островов, которых нет на карте, – то Лебединая Земля, последнее пристанище всех моряков.

Глава 8

Не прошло и четверти часа после выстрелов, как переулок Белер был отрезан от площади Аркераль и улицы Меллери яркими лентами полицейского ограждения, а люди в лиловом скопились так густо, как никогда здесь не бывало. За лентой возбужденно гомонили зеваки, сновали операторы TV с видеокамерами, репортеры поспешно и внятно наговаривали в микрофоны самую жаркую новость воскресного дня, ослепительно хлопали вспышки фотокамер, фиксируя безжизненные позы тел на тротуаре и в машине. Под лентой, проблескивая синими огнями, прополз микроавтобус «неотложки», чтобы сразу набрать скорость и понестись к клинике на Дредейн, где уже изготовились к срочной работе нейрохирурги и бригада торакальной хирургии.

– Труповозку в «Азию», на Белер. Два мертвяка. И в Институт судебной медицины, побыстрей.

–. Ну, что там этот третий? – спросил мимоходом старший инспектор «убойного» отдела.

– Плох. Дай бог, чтоб живым довезли.

– Били с позиции выше роста, одиночными. Оттуда, – указал криминалист. – Приличная дистанция, метров сто семьдесят.

– Осмотрите офис. Особенно крышу над входом.

– Кое-что есть, сьер инспектор, – сержант протянул прозрачный пакетик с тремя гильзами.

– Не автомат и не винтовка, – внимательно присмотрелся криминалист.

– Быстро отвезите оружейникам, пусть определятся, какой ствол.

– Старая школа, – умилился криминалист, сам далеко не юноша. – Нынешние и оружие бросят, и за гильзами им лень нагнуться…

– Латиноамериканцы, из Маноа, – докладывал старший инспектор начальнику отдела. – Мы поставили в известность «имми». Обнаружены средства связи и оружие. Работал снайпер с козырька над подъездом «Дьеннских электросетей». Третий умер минут пять назад на операционном столе от шока. Предварительное заключение – пистолет маузер калибра 7,63 миллиметра…

– Повторите – хиппи?! – шеф «убойной» конторы напрягся, вспоминая.

– Да, хиппи с этюдником. Длинные светлые волосы, усы, круглые очки. Одет в голубую блузу и джинсы. Лет тридцати или чуть старше. Рост около 180 сантиметров.

Глава отдела шумно выдохнул. Опять! в голове не помещается! и снова маузер.

– Сосредоточьте поиск на этой фигуре. Вызовите Веге, – бросил он помощнику. – Отправьте за ним машину, он мне нужен.

15.07

Веге только что возвратился с длительной прогулки – надо было дать нервам и сердцу время успокоиться, чтобы супруга, бдительная, как и он сам, не заметила, что он взволнован, и не привязалась с расспросами – отчего да почему? А тут звонок из управления – срочно!

– У нас форс-мажор, – пояснил шофер-капрал дорогой, – В «Азии» убили троих «латинос», вся управа ходит ходуном. Убийца скрылся, шеф затребовал вас. С возвращением, сьер комиссар!

Веге затаил улыбку.

– Сьер Веге, – подал руку шеф «убойного», пригласил сесть, – примите мои извинения, что вынужден тревожить вас в выходной день. Кажется, всплыло одно старое дельце, надо поднять материалы и перетряхнуть память. Не исключено, что и столичных ветеранов придется привлечь. Ознакомьтесь, сводка по происшествию. Я выделил главное.

Едва Веге прочитал строк двадцать, как понял, что гулял и отдыхал напрасно.

Хиппи с этюдником. Маузер 7,63 миллиметра. Восемь попаданий по трем целям без единого промаха с расстояния в 177 метров. Голова, шея, грудь – уверенные смертельные поражения.

Он вернулся глазами к отметкам времени. Первый звонок в полицию поступил в 14.15. Выстрелы прозвучали раньше. Сейчас – 15.32.

– Мне надо позвонить. Кое-что выяснить… Я буду говорить из приемной.

«Выйдите», – жестом показал он помощнику шефа.

Взвинченный Аник примчался домой в 14.46, сменив на извилистом пути внешность и одежду, а заодно спрятав оружие. Действовал он несуетливо, хотя внутри все пело злым и пронзительным голосом; не ослабло воинственное пение и по возвращении на Леикен-парк – лишь крепкий контрастный душ слегка утихомирил его, но возбуждение сохранилось даже после обтирания жестким полотенцем. Собранный и точный на акции, он почти всегда после дела чувствовал прилив энергии. Требовалось несколько часов, чтоб улеглось кипение души.

Иногда помогал бокал вина. Алкоголем Аник не злоупотреблял, а наркотиков даже не пробовал никогда. Убийство само по себе – наркотик, и порой Аник боялся ощущений, приходящих вслед за ним, но не было случая, когда вновь и вновь хотелось насыщения.

Повалившись на диван, он закрыл глаза и прислушивался к себе, закинув руки за голову. «Работа выполнена. Работа для себя, ради себя. Это необходимо было сделать. Теперь пора отдаться невидимым успокаивающим волнам и позволить им охладить воспламенившееся тело…»

Из неподвижности его поднял звонок.

– А вот и дедушка с попреками, – сладко жмурясь, Аник взял трубку.

– Алло, Аник Дешан слушает.

– Аник! – Знакомый голос скрежетал. Он предвещал неприятности. – Тебе известно, что случилось в переулке Белер полтора часа назад?

– Алло, с кем я говорю?

– Комиссар Веге. Там убили троих приезжих.

– Какой ужас! Троих!..

– Их убили из маузера, Аник.

– Кошмар! это будет в газетах? я сейчас включу телевизор…

– Где ты был в 14.10?

– Дома. На диване. – Аник перелег со спины на живот.

– Не лги. Ты собирался уехать, якобы к подружке. Я жду ответа.

– Комиссар, почему вы так говорите со мной?

– Ты был в переулке Белер, в наряде хиппи.

– Не люблю хиппи. И вообще у меня стопроцентное алиби.

– Какое у тебя может быть алиби?! – загремел комиссар. – Опять думаешь бабой прикрыться?! На сей раз не выйдет!

– У меня алиби, – ласково настаивал на своем Аник. – Как же вы не помните? В это самое время мы с вами занимались любовью, комиссар.

Из телефонной трубки послышался необычный звук – словно маленькая обезьяна душила большого попугая, тот ей раздирал живот когтями, а верещание и хрип сливались в унисон.

Веге понял, что прогулкой напрочь лишил алиби самого себя. Так вот зачем цветовод дразнил его и издевался!

– Разве вы забыли? Вы набросились на меня из кустиков с криком: «Аник, я так хотел тебя увидеть!» Это записано на пленку. Остальное я стер, оно слишком непристойно. Потом вы уляпали своими отпечатками диплом и кофейную ложечку. Я сохранил предметы в сейфе, как нетленное сокровище. А потом… потом… ваши слюнявые поцелуи, мерзкие старческие объятия… – Аник стонал, готовясь пустить слезу.

– Ложь! это ложь! – заквохтал попугай, случайно высвободив горло из пальцев обезьяны.

– Я вынужден буду обратиться к правосудию, – всхлипнул Аник. – Престарелый полицейский надругался над одиноким цветоводом, застращав его компроматом на отца… Вас будут фотографировать со спущенными портками и предъявлять мне эти органы на опознание – вы думаете, не узнаю? Мне приятно будет видеть, как вы краснеете, бледнеете и заикаетесь – или разучились на собачьей работе?..

Изнеженные нотки исчезли из голоса Аника, как по волшебству:

– А еще я вытащу на свет записки моего папаши. Он их тайком строчил в замке Граудин и по листочку отправлял на волю. Почерк подлинный, не сомневайтесь! Там много интересного о вас, сьер Веге. И как вы помогали гестапо, и как ловили партизан из ОВС, и как накладывали лапу на имущество подследственных. Золотишко, антиквариат, камешки… забыли молодость? придется вспомнить. Гарантирую аршинные заголовки в «Дьенн Вахтин»: «Пособник нацистов. Он подвел под расстрел отца и растлил сына».

Попугай, вновь придушенный обезьяной, умолк.

– Да, мелкая деталь – вы с папой спали с одними и теми же девчонками. Он – по любви, а ты – вроде взятки натурой. Общественность должна это узнать.

Комиссар схватился за сердце. Давящая боль за грудиной не давала вдохнуть, раскаленным буравом ввинчивалась в плечо; левая рука онемела.

– Трухлявый пень, гриб червивый, и он еще угрожать мне вздумал! я тебе расскажу о моем отце! я тебе устрою торжественные проводы на пенсию – только попробуй пасть разинуть! Понял?!

Попугай и обезьяна с грохотом упали с дерева – это комиссар бросил трубку.

– Врача, – просипел он; лицо его внезапно посерело, лоб намок холодным потом, рот рывками заглатывал воздух. – Вызовите…

Безумный страх смерти вырвался из горла истошным криком. Кто-то быстро вошел – мутное лицо, провалы вместо глаз, оскал зубов…

– Сьер комиссар, вам плохо? Я помогу вам…

Приемная перекосилась, свет в окнах стал меркнуть. В комиссара вцепилось несколько рук; он забился, стараясь вырваться из тисков боли, но выхода не было.

– Дайте нашатырь. Расстегните ему воротник.

Он видел: с потолка, будто снег, сыпались листки рукописи, и на каждом выделялось – «Веге», «Веге», «Веге».

– Встать, суд идет! – раздалось за стеной. В сгущающейся тьме Веге понял, что судить будут его. Он принялся уверять всех, что неподсуден по сроку давности, но его не слушали.

В липком полумраке он отважился открыть глаза. Над ним плавали головы в форменных кепи.

– Признаки ишемии сердечной мышцы, – бубнил гулкий голос прокурора. – Пульс сто двадцать в минуту. Давление…

– Я должен молчать, – зашептал Веге, одурманенный инъекцией наркотика. – Тс-с-с, ни слова никому. Куда мы едем?

– Лежите спокойно. Все будет в порядке.

– Во Дворец юстиции? – засыпая, бормотал Веге, – Я буду молчать…

Его раздевали, готовили инструменты. Звякало железо. Резкий свет ослеплял.

– Я невиновен…

Его не слушали.

– Считайте до десяти.

– Раз… два… три… че…

Люк под ногами открылся, и Веге полетел во тьму с петлей на шее.

До пенсии ему оставалось совсем недолго – столько, сколько нужно провести в больнице после операции коронарного шунтирования. Хирургическое лечение инфаркта миокарда ныне на высоте.

Жаль, никто не научился оперативным путем удалять страх. Он останется с тобой до конца дней.

* * *

Дома и стены лечат. Людвик, с тревогой думавший о своих перспективах в больнице, оказавшись дома, понял, что не все так страшно, как ему представлялось. В знакомой обстановке он стал бодрее, голос его звучал увереннее, слабость уменьшилась, а тяжелый туман одури растворялся час от часу. Но как только закрылась дверь за коллегами и Людвик остался в одиночестве, тревога возвратилась.

Дом, прежде такой крепкий и надежный, прочно отгораживающий от внешнего мира личную жизнь, укрывающий семейные тайны и душевные переживания, стал прозрачным и хрупким, как стеклянный аквариум. Может быть, здесь установлено прослушивание?.. Может быть. Может быть, они узнали, что он остался один?.. Может быть. Может быть, кто-то уже идет сюда, неслышным шагом крадется по саду?.. Может быть.

Тишина уплотнилась, сгустилась, и в ее безгласности таилась угроза. Людвик прошелся по комнатам, но ему казалось что-то чуждое в знакомой обстановке, и это чуждое было внутри, в нем самом что-то изменилось, сломалось, он уже не был ни в чем уверен, как раньше. Ни в своем рассудке, ни в науке, даже в себе.

Марсель умерла. Это было ужасно. Ее похоронили. Это было больно, но понятно. А теперь она воскресла и в печали, неприкаянная, бродит по Дьенну. Это и непонятно, и неестественно. А за ней – человек в маске, с пистолетом в руке…

Людвик с особой силой вдруг ощутил свою уязвимость и беззащитность. Устои, на которые опиралась уверенность, стали шаткими. Надо вновь обрести силу, обрести себя.

Людвик собрал бумаги, вошел в комнату Марсель, посидел там, взял с полки из ряда пушистых зверей одного, самого любимого, осиротевшего без хозяйки, сложил все в пакет и вызвал такси.

Чем ждать неизвестно чего, надо немедленно переговорить с Герцем Ваалем и потребовать объяснений.

Герц, как только разглядел на экране видеосистемы, что за гость явился, тотчас отправился навстречу. Пусть лучше сюда, чем в полицию.

Вид у посетителя был не скандальный, настрой не агрессивный, скорее наоборот – весьма кислый, обмякший, лицо какое-то одутловатое, кожа потеряла цвет и упругость. И нелепый пакет. Зачем пакет? что в нем?..

Раскланявшись на пороге, Герц проводил Людвика в гостиную, оставив в прихожей записку, чтобы – боже упаси! – Клейн не вошел в самый разгар беседы. Некоторое время Людвик отдыхал в мягком кресле; Герц терпеливо выжидал.

– Надеюсь, вы догадываетесь о цели моего визита? – тихим, но твердым голосом начал Людвик.

– Да, – играть в молчанку теперь не имело смысла, и Герц решил идти в открытую.

– Меня допрашивал следователь. Но прежде чем я выскажу свои соображения официальным лицам, я решил побеседовать с вами.

– Вы поступили очень благоразумно, – Герц был на редкость корректен, потому что знал за собой вину. Сонные веки Людвика на мгновение открыли блеснувшие белки глаз. Он нагнулся, и вынув из пакета бумаги, протянул их.

– Это счета за лечение. Я не по своей воле попал в больницу; вам это известно.

Герц принял бумаги, быстро пробежал их глазами и положил счета на стол:

– Я оплачу их.

– Это еще не все. Возможно, мне предстоит лечение и в дальнейшем.

– Я возмещу вам все расходы, если вы откажетесь от дальнейшего разбирательства.

Оба вели себя так, будто не смогли разъехаться на перекрестке, и их авто врезались, помяв друг другу бамперы. Главная причина оставалась скрытой в тени недомолвок. Людвик, видя, что Герц соглашается с ним, но раскрываться не спешит и, принимая на себя выплаты по счетам, словно делает ему, Людвику, подарок или одолжение, пошел ва-банк.

– Я человек не бедный, но это дело принципа. Однако пришел я не за этим. Я хочу, чтобы вы, профессор, объяснили мне, что вы сделали с могилой и с телом моей дочери. Девушка, встретившаяся со мной, утверждала, что она – моя дочь, Марсель, а Стефания Ларсен – да, моя тетка – убеждена, что вы способны совершить такое. Я не стал ни разубеждать ее, ни рассказывать, на что еще вы способны, а сейчас хотел бы выслушать вас.

Главная причина, приняв облик юной девушки, вышла из тени на свет. Герц, чтобы отвлечься, выбрал в ящичке сигару, но взглянув на бледное лицо Людвика, положил ее назад. Он шел на большой риск, решившись воплотить молоденькую, глупую девчонку прямо здесь, под боком у родни. Да еще какой родни. Неприятности были обеспечены заранее. Надо было отвезти ее подальше и там… и что там?.. воплотить на час, на два?.. Нет, пусть лучше со скандалом, зато с гарантией. Но платить по счетам придется, и не только по бумажным. Есть еще счета чести и совести. Есть долг ученого и ответственность за свои деяния. «Сделал добро – не кайся», – как говорит Клейн. «И не зарекайся на будущее», – прибавил профессор.

– Да, – подтвердил Герц. – Эта девушка – действительно Марсель Фальта, ваша дочь.

– Которая умерла и была похоронена три года назад?

– Да, она умерла и была похоронена. Но я смог вернуть ее к жизни в ходе научного эксперимента.

– Никто не давал вам права и разрешения на подобные опыты.

– Я руководствовался вашим пожеланием, высказанным лично.

– Я отозвал свои слова, причем сделал это сразу и недвусмысленно.

– Наши слова и наши чувства порой противоречат друг другу. Чувства всегда подлинны, искренни, а в словах часто скрыта ложь. Вы мне не поверили в начале осени, но ваше желание было горячо и глубоко, иначе бы Марсель не вернулась в наш мир. Это такая же ваша заслуга, как и моя. Я запустил прибор, но вызвали дочь к жизни именно вы.

– Профессор Вааль, в первую очередь вы – ученый. Вы знаете процедуру проведения опытов на волонтерах – ни одного пункта вы не выполнили, – Людвик начал раздражаться, но держался в рамках цивилизованного спора. – Вы не объяснили мне цель и суть эксперимента, согласия я не давал и во время проведения его не присутствовал. Вы просто поставили меня перед фактом, смысл которого я до сих пор не постиг.

– А что бы это изменило? – Герц сложил руки в «замок», разглядывая узор паркета. «Ёлочка» из сцеплявшихся друг с другом пластин, ломаные зигзаги… «Странно, – пришло на ум Герцу, – таким узором изображалась вода на росписях в древнеегипетских гробницах…» – Вы бы мне все равно не поверили. Подумали бы, в лучшем случае, что я предаюсь неким обрядам или просто сошел с ума от старости. Чем больше бы я настаивал, тем сильнее проявлялся бы ваш негативизм. Я бы мог показать видеозапись, но вы бы и ее отвергли под предлогом, что это трюк, фальшивка, видеоэффекты. Даже представь я вам реально вашу дочь – и тогда вы были бы убеждены, что это мистификация.

– Я и сейчас в этом убежден. Дождь не падает вверх, а мертвые не возвращаются. Тем более так, посреди улицы.

– Поверьте мне, именно ТАК они и возвращаются.

– Я не то имел в виду, – Людвик, как бы отстраняясь, провел ладонью в воздухе. – Если бы вы не скрывались, а проводили свои опыты открыто, с освещением в печати, имели бы работы, посвященные данной теме, устойчивую репутацию, продемонстрировали успешные результаты на животных, я бы вам поверил и сам бы согласился. Но так, как поступили вы, – сначала странное предложение на кладбище, потом еще более странное «возвращение»… У вас засекреченная тема? тогда почему вы отпустили Марсель ко мне? или вы ее специально сориентировали на меня?..

Герц погружался в нелегкие думы:

– И да, и нет. Лабораторию я засекретил сам, столкнувшись с тем, что люди не готовы принять мое открытие – и более того, могут использовать его во вред. От обнародования меня удержали сложные этические аспекты, которые мораль нашего общества не вместит. Бросить дело, которому я посвятил жизнь, я тоже не мог – в итоге мое открытие породило проблемы лично у меня. Но малым злом устраняется большое. Я не могу изменить ни мир, ни людей в нем, я боюсь подарить им мое открытие, потому что это может вызвать непредсказуемые последствия – так пытались создать источник энергии, а создали атомную бомбу; но я сам, лично могу исправить несправедливость в отдельном случае, скажем – вернуть одинокому отцу его умершую дочь. Это ответ на первый ваш вопрос. Я не всемогущ – я не могу повернуть время вспять, и я не могу возвратить вам прежнюю Марсель. Она теперь иная и живет по своим законам. В любом случае она обязательно пришла бы в свой дом, а значит – к вам. Я это знал заранее, я рисковал, но поверьте, я не подговаривал Марсель нанести вам визит. Она очень молода, импульсивна, удержать ее от этого шага было бы невозможно, я просто позволил ему случиться. ОНИ всегда возвращаются в свой дом и навещают своих близких, тех, кто им особенно дорог, кто их больше всего любил и кто безутешно скорбит о них.

– Кто – ОНИ? – напрягся Людвик, и его голос дрогнул.

– Мертвые, – вкрадчиво ответил Герц, проводя взглядом по зигзагам паркета. – Духи, призраки, мертвецы. Об этом неоднократно повторяется в легендах и преданиях.

– Так то сказки, – пожал плечами Людвик.

– Вот-вот, – Герц поднял глаза. Он не был смущен ответом Людвика. Черные зрачки его чуть вздрогнули, фокусируясь на Людвике, и тот уже не мог оторваться от созерцания их глубины. Льдистые глаза притягивали, держали цепко. – А что такое сказки? Вы не задумывались об этом? У нас считается: сказки – это занимательные истории для детей, но это далеко не так. В легендах, преданиях, сказках аккумулировано огромное знание того периода, когда люди не знали письменности, полный мировоззренческий базис, особое видение мира и энергетических потоков, запечатленное в иносказательной форме.

– Вы говорите о мифах. Это осколки прежних, ныне исчезнувших религиозных систем, не более.

– В таком случае Библия является сборником мифов. Позвольте, я не узнал о вашем отношении к религии. Может быть, вы – убежденный атеист?

– Нет, я католик. Итак, Библия. Кажется, во Франции объявили о премии: предлагается большая сумма денег тому, кто найдет в Библии хоть одну цитату о бессмертии души. Масса народа кинулась читать Писание, полагая поиск легким делом. Уж в Библии-то, о бессмертии души… Премия так и не была востребована. «Ибо прах ты и в прах возвратишься…»

Глаза Герца сверкнули хрусталем, насмешливо и гордо.

– Читал, причем в подлиннике, на «языке святости», лашон гакодеш. А как вы думаете, кого призовет Господь в день Страшного Суда? Прах?., дух?.. Любое изображение сцены Страшного Суда даст вам ответ – мертвые восстанут и обретут плоть. Самые глубокие истины лежат у нас перед глазами. Это было самое сильное потрясение моего детства, которое во многом определило мой дальнейший поиск. Я изучал Танах, который вы называете Ветхим Заветом; однажды в парке – помню, стоял чудесный теплый день – я сел почитать на скамейке, ко мне подошли двое: «Молодой человек, можно побеседовать с вами о Боге?» Мне польстило обращение, а тема показалась достойной. Мы говорили долго, я узнал массу нового, мне дали кучу брошюрок, которые я тут же с жадностью прочитал. Как вы поняли, это были Свидетели Иеговы…