Текст книги "Имена мертвых"

Автор книги: Александр Белаш

Соавторы: Людмила Белаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

Где он получил навыки? Наверняка он лжет, что не служил в армии. В мятежную пору гоккалинской войны под ружье брали всех, на фобии не глядели. Возможно, он уже там отличился. А потом… Колониальные офицеры не забывают умелых солдат. Кто-то помог ему устроиться, вовремя вспомнил о талантах парня…

Но кладбище? зачем он пришел туда с маузером?

Аник улыбался: «Попробуй, укуси меня. Не боишься сломать зубы?»

– Расскажите еще об отце…

– Он был любимец женщин. Обожал все красивое. Когда его схватили… думается мне, в замке Граудин он осознал всю тяжесть своих дел…

«Да, раскаялся, что убивал чаек», – согласился Аник.

– …и обратился к Богу.

«А вот это враки».

– Он говорил мне…

Выдумки комиссара прервал настойчивый звон телефона.

– Минуточку, я послушаю. Алло?

– Аник, это Клейн.

– О-о-о, привет, дорогая!

– Ты что, глухой? это я.

– Откуда ты звонишь?

– Из Мунхита. Нам надо срочно встретиться. Немедленно.

– Как?! ты вернулась?! вот это сюрприз!..

– У тебя гости, что ли?

– Нет, я ничем не занят; я как раз скучаю по тебе, моя кошечка.

– Ясно. Кого там к тебе принесло?

– Милая, к чему все эти подозрения? У меня есть ты и только ты.

– В общем, так – тут появились ребятишки из Маноа, от сына дона Антонио. Еще немного – и они доищутся до нас. Я проверил, никаких сомнений. С этой закавыкой надо срочно разобраться. Встречаемся у памятника Вильхэма, в 11.30. Жду. Поторопись.

– Буду. Крошка моя, малютка, я лечу к тебе!.. Я хочу услышать твои губы… о, прелесть! взаимно! – Поцеловав трубку, Аник прихлопнул ею контакты. – Извините, комиссар, моей подруге приспичило. Я не могу к ней ехать, не подмывшись, а потому, как говорит один мой друг: «вот Бог, а вот порог!» – Вежливым, но широким жестом он указал на дверь. – Весьма признателен за то, что вы поведали! Я пока не в состоянии уложить все в своем сознании, но я перезвоню вам позже.

– В архивный отдел, в рабочие часы. – Веге поднялся, недовольный тем, что его так откровенно выпроваживают. И кто?! сын Бакара, сам виновный в нескольких убийствах! У Веге не было сомнений, но суд не принимает даже самые уверенные мысли в качестве доказательств. Комиссар чувствовал себя довольно скверно.

– Всего вам наилучшего. До встречи. Не забудьте – вам пора принять таблетки от диабета.

– У меня нет диабета, – сварливо отозвался Веге в дверях.

– Все впереди, какие ваши годы! – ободрил его Аник.

Когда дверь хлопнула за спиной, Веге понял, что его раздражало в последние две минуты. Интонации. Чертовски знакомые интонации. И сам голос! Этот цветовод заговорил вдруг точь-в-точь как Аник Бакар, вызывающе ведущий себя на допросе, чтобы следователь сорвался.

Манеры тоже наследуются! Яблочко от яблони…

Вместо того чтобы идти домой, сердитый Веге отправился гулять в Озерный парк, чтобы унять расшалившиеся нервы и некстати возникшее сердцебиение.

* * *

Выработка у Аника трудолюбия и послушания не трогалась с места.

Он ничем заниматься не желает – он же вор! – а ускоренный курс старших классов усваивает из-под палки, то есть под угрозой, что Клейн перестанет давать деньги.

Недоученные до войны история отечества, алгебра, география и родной язык становятся его злейшими супостатами.

Нет худа без добра – каждый сданный предмет он рассматривает как убитого врага и радуется, будто краснокожий… после чего несется в дансинг или в бар проматывать стипендию.

По части праздности он прекрасно адаптирован; тут его впору отучать.

В квартире, снятой для него Герцем, звучат «Beatles» и «Doors» (надо идти в ногу с эпохой!), частенько гостят девки. Когда деньги кончаются, Аник приходит к Клейну и демонстративно выворачивает карманы – ни гроша! Давай еще!

«Не дам!»

«И не надо! – Ткнув пальцем телевизор, Аник падает в кресло. – Вы меня воскресили – вот и обеспечивайте!»

«Проглот ты ненасытный! Дармоед, нахлебник, тунеядец!»

«А ты жила! ты скаред и жмот! Сквалыга! Ты даже в борделе умудрился прейскурант спросить! тебя там сто лет вспоминать будут, таких клиентов Бог не часто посылает».

У Клейна брови сходятся, глаза сужаются. Слушать Аника – стерпишь ли?!. А все из-за его вранья. Дескать, в доме с девочками цены несусветные! Клейн, как честный человек, сходил, проверил – и чего? сплошное оскорбление. Сразу ясно – порядочным в борделе делать нечего.

«Кого желает мсье? У нас истинно французское комильфо, все услуги на самый изысканный вкус. Мсье интересуется пикантной живописью?..»

«Мадам, мне бы ценник посмотреть», – потея от неловкости, но твердо просит Клейн.

«Судя по вас, мсье, вы настоящий немец. Вы понимаете, что такое орднунг и ахтунг».

На ахтунг Клейна будто шилом в бок ударило, и он заговорил по-русски. Даже не замахивался, а мадам вдруг завизжала: «Феликс! Андрэ! сюда, скорей!» Вышибалы расступились, когда он пошел на них, но проводили к выходу подчеркнуто вежливо.

Клейн и это вписал Анику в счет нанесенного морального ущерба.

«Ты мотовило, ты деньгам цены не знаешь!..»

Лекцию о бережливости и заработанной копейке Аник пресекает:

«Не трудись, мне то же самое мамин сутенер впаривал».

Такое сравнение окончательно доконало Клейна, он уязвился и пошел жаловаться Герцу.

«Ну что это, профессор, никакого спасу нет! Завели в доме животное – как дикого кота; ни мяса, ни молока, одни когти. Врет на каждом шагу, цены завышает – в борделе аж впятеро! Я говорю – предъяви мне чеки, а он их „потерял“, видите ли. Деньги на месяц за три дня спустил, вернулся в модельных штиблетах и белых носочках – „Кормите меня!“ Только и слышно – „Дай денег!“ Дал я двадцать талеров, он их через плечо швырнул и от злости за уроки сел. Не может это больше продолжаться. Скоро я ему врежу, он в долгу не останется – так и убьем друг друга. Надо что-то предпринять, профессор!»

«Идем», – Герц поддергивает манжеты.

Развалившийся у телевизора Аник мгновенно вскакивает и, защищаясь, выставляет вперед руки – правая кисть Герца поднята и обращена к нему ладонью. Как в эту ладонь уходит жизнь сиреневым ручьем, Аник превосходно помнит.

«Нет! Не надо. Я все сделаю, только скажите».

«Вон из дома. Чтобы духу твоего здесь не было. И не возвращайся, не впущу».

«Э… это как? я… да мне жить два месяца осталось!»

«Не мое дело. Живи сам, как знаешь, сколько сможешь. Вон!»

«Я не могу…» – Аник отводит взгляд.

«Ах, он не может!.. А без забот и задаром – он может!»

Аник молчит.

«Твоя работа – учеба. Ты должен экстерном закончить школу и получить аттестат. На этом условии ты будешь натурализован как репатриант со льготами для поступления в высшее учебное заведение. Забей себе в голову – неуч мне не нужен! и второе – быть невеждой просто стыдно! Я плачу за твое образование и имею право ставить условия…»

«Ка… какое высшее? – теряется Аник. – Зачем высшее? в универ?! Это что – как наказание?! Да меня туда не примут!»

«Ты поступишь туда, а кроме того, ты будешь соблюдать принятые у нас правила общежития. Это и есть условие твоего существования. Ты уяснил? Клятв и обещаний не надо – или-или. Третьего варианта для тебя нет».

«Зачем мне это?..»

«Чтобы легально жить и честно зарабатывать».

«Всю жизнь мечтал…» – Аник едва не стонет.

«Выключи „ящик“ – и марш учить алгебру. Беседа закончена».

«Давай-давай, – подбадривает Клейн. – Тебе-то легче, мне еще язык учить пришлось».

«То-то кольденцев здесь так мало, что по-людски говорить не могут…»

«Мелко черпаешь. Я русский».

«Ух ты!., правда? а как у нас очутился?»

И тут Клейн первый раз ему рассказывает КАК.

Аник долго соображает, недоверчиво покачивая головой.

«Брешешь. Я тебя дохлым не видел».

«Я не в саду под деревцем валяюсь между циклами. И перерывы у меня короткие».

«Да-а-а… Попал я. А скажи что-нибудь на русском».

Клейн произносит длинную, ритмично составленную фразу, вроде бы стихи.

«И что это значит?»

«На изогнутом берегу моря стоит зеленый дуб. На том дубу висит золотая цепь. Круглые сутки по цепи ходит дрессированный кот. Когда он идет слева направо, он поет песни, а когда справа налево – рассказывает легенды. Там, возле дуба, много необычного – там скитается… м-м-м… лесной гном, а на ветке сидит ундина…»

«Ундины живут в воде, – поправляет Аник, – это тебе не птицы!»

Памятуя о ладони Герца, Аник весь остаток цикла не бегал к сухопутным ундинам.

«Учи как следует! у тебя экзамен скоро».

«В камере смертников такого не было, чтоб за два дня до расстрела алгебру зубрить! Измываетесь, да?!.»

В начале очередного цикла Анику объявляют второе – и главное – условие его существования, правда, в общих чертах, не вдаваясь в детали.

Ликованию его нет предела.

«Так вот оно что! „Аник, забудь старую жизнь, начни новую – вот тебе пистолет!“ …А я-то думал, вправду человеком стану!.. Он, значит, убивать брезгует, придется мне! не привыкать, мол! Мне бы сразу догадаться, что нечистое тут дело!.. Ага, выходит, как отстреляюсь – в холодильнике забудете?»

«Очень надо в тебя такие деньги вбухивать, чтоб в холодильнике забыть. Сам подумай…»

«Не пойму я – что за бзик у шефа, чтобы киллер был с дипломом? И куда он меня прочит? в инженеры? или – ха-ха! – может, в юристы?»

«В ботаники», – вполголоса молвит Клейн, предвидя бурную реакцию. Он не ошибается.

Истошные крики разносятся по дому: «Я-a?! салат выращивать?!.»

Глава 6

«Не хочу в санаторий! я здоров!»

«Не санаторий, а спортивный лагерь. Окрепнешь, мышцы разомнешь…»

«Ума наберешься», – прибавляет Клейн.

«Можно подумать, я – парализованный дурак!.. Шеф, если надо заняться гимнастикой – пожалуйста, я по утрам гантели кидать буду… хоть через веревочку скакать. Но здесь. Ну как вы не поймете… у меня тут личные дела!»

«Обождут тебя девки, не разбегутся», – Клейн настойчивей, чем Герц. Но Герц еще не произнес последнего, решающего слова:

«Путевка оплачена. Я деньги впустую тратить не привык. Ты едешь, и точка».

Собирался Аник со злостью и досадой, но по приезде в Ирландию понял, что пребывание в лагере будет занятным. Его встретили сумрачные парни, доехали с ним в пикапчике до Слайго, а оттуда Аник отбыл морем на шхуне, в ненастную ночь. В Сан-Сильвере такую погодку звали «ночь контрабандистов». Потом от места высадки его везли в фургоне, завязав глаза, по косогорам и ухабинам.

Спортивный лагерь в долинке между невысоких безымянных гор ему очень понравился. Все спортсмены и инструкторы ходили в камуфляже, в масках с прорезями для носа, рта и глаз. Говорили по-английски, но слышались и арабская речь, и немецкая, и какие-то неведомые языки. Занятия были интересные, хотя график оказался плотным и насыщенным – стрелковая подготовка, ориентирование, рукопашный бой, диверсионные действия, радиосвязь, конспирация и прочие увлекательные дисциплины. Аник убедился, что за время, пока он дрых в могиле, убойное ремесло развилось и усовершенствовалось.

Лично его, еще двоих молодцев и молчаливую девицу с черными красивыми глазами тренировал по снайперскому делу плотно сбитый мужик, с тихим голосом и татуировкой французского Иностранного легиона на запястье, по кличке Глаз. Аником Глаз был очень доволен; у них даже сложилось что-то вроде дружбы – дружбы старшего и младшего, поскольку чувствовалась разница в годах. Но маску Глаз не снимал.

«Так надо, Моряк. Жизнь – сложная штука. Бывает, разведет людей, и окажутся двое по разные стороны линии фронта. Нельзя, чтобы один узнал другого сквозь оптический прицел».

Порассказал Глаз немало. Особенно Анику приглянулась темная история о Джоне Кеннеди, хотя Глаз полагал, что все стрелки (в Освальде Глаз сомневался) уже охотятся на золотых уточек в райских угодьях. Профессия такая – вредно много знать.

Хорошенько ознакомившись с винтовками и их возможностями (Глаз настоятельно советовал не забывать и маузер – «Чем шире твой профиль, тем больше ты стоишь, Моряк»), Аник вернулся в Дьенн в отличном настроении.

«Есть люди, Аник, которые мне задолжали и не спешат расплачиваться».

«Назовите имена, шеф, и они будут видеть травку снизу».

«Приятно слышать. Мне бы хотелось, чтоб у тебя не было колебаний и сомнений. Взгляни на фото».

Толпа в движении вокруг шикарного открытого авто довоенной постройки. Кто-то полулежит в авто, закинув голову с бородкой клинышком, его поддерживают, но по лицам судя, шансов у лежащего немного. Люди в длинных пальто крутят и гнут кого-то невдалеке от машины.

Кадр из кинохроники. Это убийство французского министра Барту и сербского короля Александра в Марселе, в 1934 году. Стрелял усташ, хорватский террорист. Из маузера. Уйти ему не удалось, стрелял почти в упор.

«Лопух, – презрительно цедит Аник. – Или косарь близорукий. В открытой машине, двоих, даже на скорости можно хлопнуть из К-96 с двухсот шагов. Сверху, как Кеннеди сделали. И уйти – как делать нечего, если загодя прикинуть на месте, где чего».

«Я рад, что ты так считаешь, Аник. Потому что ты не должен промахнуться ни одного раза. А тебе придется убрать восемь человек, в разное время и в разных местах».

«Во… восемь?!.»

«Да. Вот они. Их портреты и кое-какие сведения».

Молчание. Аник знакомится с бумагами и фотографиями.

«Нич-чего себе… такие шишки… а-а, сьер прокурор!..»

«Известное лицо?»

«Как же! сьер Леон Оверхаге – мне ль его не знать! он обвинял меня на процессе! тэк-с, а кто он теперь? Ого-го… вырос прыщ в целый волдырь… И сьер Лиардон здесь! вот кого на скамью надо было, к Марвину под бок».

«Замешан в чем-нибудь?»

«По маковку! его деньги отмыть – эшелон мыла надо! такие проворачивал дела, что Аль Капоне обзавидуется. И ведь отмазался, зараза, от суда; свидетелем прошел, как чистенький, едва не потерпевший. Ага, а это у нас – герцог Вендельский… М-м-м..»

«Ты сомневаешься?»

«Не так, чтоб очень… Шум большой поднимется. Легавые сбегутся, продыха не дадут. Умней сразу их окучить, всех одновременно. И поддержка нужна… человек восемь-десять: связь, разведка, наблюдение…»

«Увы. Нас всего трое – я, Клейн и ты. А снайпер у нас один».

«Не осилим. И браться не стоит. Или растянуть на год-другой».

«Разбегутся. И учти: весь срок охоты мне придется прятаться – исчезнуть из дома и уехать из страны. У нас туго со временем; чем скорей, тем проще будет справиться».

«Что же – я один буду работать? без прикрытия?»

«Да».

«И хочется, но не получится. Я примелькаюсь по-любому, и на третий, на четвертый раз меня повяжут. И опять в тюрягу?»

«Долго ты не просидишь, – обещает Клейн, – месяц-другой, и амба. А потом мы тебя выроем».

«Спасибо, друг, утешил».

«Ты знаешь, что с тобой бывает после цикла. То, что от тебя останется, не могут ни судить, ни допрашивать. Аник Бакар мертв».

«А Аник Дешан жив! и ловить будут его!»

«Значит, не попадайся».

«Это легче сказать, чем сделать. Я один не разорвусь – отслеживать их, валить и схрон держать…»

«Слежка за мной, – спокойно заверяет Герц. – Каждый раз ты будешь иметь точные данные о местонахождении клиента».

«…и не пойму я, как такие господа ВАМ задолжали?»

«Они с моей помощью брали чужие жизни. И вместо благодарности захотели стать вечными, жить за чужой счет – наверное, пока не устанут. А в мои планы не входит обеспечение их вечности. Тогда они стали угрожать мне. И я решил вернуть себе то, что дал им. По сути, эти восемь человек давно мертвы, а ходят, говорят и дышат благодаря моим способностям. Мне надоело присутствие этих живых трупов. Я хочу избавиться от них».

«А так – не проще?» – Аник показал ладонью, как берет что-то из воздуха.

«Это куда сложней и тяжелей, чем тебе кажется».

Аник в задумчивости перебирает бумаги и фото. Герц ждет.

«Была не была. Рискну! Тут есть и мои должники. И почем за голову?»

«Оптом, Аник. Ты будешь жить, пока жив я».

«Значит, из любви к искусству», – констатирует Аник.

Чемодан-футляр распахивается, открывая разобранную на блоки снайперскую винтовку. Аник собирает ее с наслаждением, ласкает, вскидывает к плечу – балансировка идеальная, приклад удобный, словно влит в плечо; прелесть! От полноты чувств он целует винтовку в казенную часть.

* * *

Воскресенье, 2 мая 1971 года.

Славное времечко между Пасхой и Троицей. Пасхальные зайцы и крашеные яйца распроданы, прокатился и стих марш левых за мир и разоружение, близится время петь на утренних концертах и украшать дома зелеными ветвями. Сочный розово-белый цвет каштанов покрывает парки и набережные Дьенна.

Густав Реглин, президент Союза предпринимателей, одетый по-домашнему в шлафрок, пьет кофе на открытой террасе четвертого этажа – его дом на набережной Рубера, невдалеке от Рестегаль. Отсюда удобно любоваться замком герцогов.

В 418 метрах от него, за рекой, на фланкирующей башне замка, молодой мужчина в комбинезоне строительно-ремонтной фирмы делает выдох и совмещает перекрестье прицела с благородным лбом Реглина.

Визжит электрическая пила, верещит циклевальная машина – идут реставрационные работы в замке-музее. Выстрелы едва слышны.

Кровь из пробитых лба и шеи Реглина смешивается с пролитым кофе.

«Скорей! скорее позвоните этому… рыжему!»

«Этого рыжего» нет в Дьенне. Он вне пределов королевства. Теперь его зовут Гуторм Йердер; он вроде бы приехал из Осло в Тронхейм, затем поездом до Стеинхьера, а остановился в «охотничьем домике» на западном берегу Тронхеймс-фьорда. Дикие скалы, девственная норвежская природа. И все блага цивилизации – свет, отопление, вода и телефон.

Он лежит пластом на койке, обливаясь липким потом, а невысокий коренастый приятель его, Боргхилль Шеберг, меняет ему компрессы на лбу и готовит густой бульон, чтоб подкормить хозяина на выходе из транса.

Герц нащупывает сквозь пространство планы и намерения следующей жертвы, а затем некий студент-ботаник в Дьенне выслушивает по телефону инструкции.

Понедельник, 3 мая.

Лорэйн Лиардон, директор Банка международных расчетов, степенно и неторопливо выходит из дома. Его чело омрачено вчерашней смертью Реглина, доброго приятеля.

В 753 метрах, на пятом этаже доходного дома, некий патлатый хиппи с бородкой а la Иисус Христос раскрывает большой ящик-этюдник – там нет ни кистей, ни красок, только металлические детали и приклад. Соединив их в устрашающее целое, он напоследок вставляет магазин и переводит затвор.

Отворяет окно. Свежесть и звонкие звуки весны врываются в пустую комнату.

Очки на лоб, чтоб не мешали. Бинокль.

«Сьер Лиардон, мы столько лет не виделись! Позвольте вам послать воздушный поцелуй…»

Полиция, вздернутая вчерашним убийством, срывается с насиженных стульев, набивается в автомобили, несется с криками сирен к нелепо лежащему на мостовой почтенному директору.

Сеансы телескопии выжимают Герца, как марафонский бег. Запавшие глаза, высохший рот, мертвенный оттенок кожи. Но он вновь погружается в забытье и посылает себя, невесомого, по астральному каналу на юг. Кто следующий?

Вторник, 4 мая.

Сигьер IV дан Андерхольм, герцог Вендельский, председатель Пенсионного и Страхового фондов, видный меценат и благотворитель. Тревоги, терзавшие аристократа высшего ранга последние двое суток, покинули его в тот миг, когда он получил проникающие огнестрельные ранения головы и грудной клетки. Две бригады хирургов пытаются спасти его, но на втором часу операции у Сигьера IV развивается злокачественный отек мозга, и дряблая багрово-серая ткань начинает выбухать в трепанационные отверстия.

«Где этот каббалист?! где Герц Вааль?!»

Верные слуги членов Клуба Бессмертных проникают в его дом, справляются в Университете.

«Сьер Вааль взял отпуск и уехал. В Данию».

Самолетом в Данию. След обрывается во Фредериксхавне, откуда рослый рыжий мужчина («Разве он не датчанин? у него типичный выговор ютландца… как его звали? Якоб Брике») на яхте «Эгир» отплыл в круиз к Фарерским островам.

Среда, 5 мая.

Селестен Дюкран, глава правления концерна «Пентакс». На повороте с Кюссетер на улицу Рождества, у Озерного парка, где его автомобиль выжидает, пока горит красный свет, кто-то из парковой. куртины делает три выстрела – и неясный силуэт исчезает за листвой. На этот раз – маузер. Наповал.

Яхта «Эгир» прибывает в порт Леруик на Шетландских островах. Ее встречают люди Клуба. Да, Якоб Брике на борту. Но он не рыжий и ростом не более 168 сантиметров.

Попытка поговорить с Бриксом плотней кончается ничем. Здесь территория Соединенного Королевства, а яхта – датская территория. Матросы обещают переломать гостям руки и челюсти, если они сделают еще одну попытку. В конце концов, в Леруике есть полиция. А у капитана – два магазинных дробовика.

* * *

Четверг, 6 мая.

Беренгет Ван дер Мерве, владелец компании «Онторин Менгер». Ему уже ясно, КТО методично устраняет членов Клуба. Четверо мертвы. Дьенн наводнен полицией, на вокзалах и улицах патрули, идет проверка документов. Прокуpop Оверхаге подключил все свои знакомства в столице, организует личную полицейскую охрану уважаемых людей. Но Беренгет решает бежать.

Очень ранним утром его лимузин выезжает из ворот особняка.

Молодой человек в шляпе и светлом долгополом пальто выходит из-за газетного киоска, в 172 метрах от ворот, и поднимает маузер на уровень глаз.

Лимузин оседает на переднее колесо. Беренгет в ужасе выскакивает, бежит – но пули проворней. Они догоняют его и впиваются – одна в затылок, другая между лопаткой и позвоночником.

Стрелок садится на мотороллер и покидает позицию.

* * *

Пятница, 7 мая.

Леон Оверхаге, генеральный королевский прокурор, верховный советник юстиции, доктор права и Кай дан Маритэн, президент концерна «Маритэн Верлиг». Возбужденно, но негромко переговариваясь, они спускаются по ступеням дворца юстиции.

«Я кое-что выяснил, Кай. В годы оккупации он состоял в ОВС, проводил акции возмездия…»

«Ублюдок!»

Стрелок – на крыше почтамта, над рычащей сотнями моторов Почтовой улицей.

Прокурор спотыкается и падает на спину. Барон дан Маритэн успевает выкрикнуть: «Господи, нет!» – и пуля пробивает ему висок.

* * *

Суббота, 8 мая.

Фабиан Элдер, директор Европейского Совета химической промышленности, считает, что он-то в полной безопасности. Он укрылся в своем загородном особняке. Подъезды к поместью контролируются. Проверяют всех уже третьи сутки. Почтальон; экспедитор супермаркета; развозчик продуктов; студент-ботаник, собирающий гербарий для курсовой работы; молочник; шофер, свернувший не на ту дорогу… Первый день без убийств в кровавой череде? Ближе к закату сьер Элдер осмеливается выйти в сад – тенистый, сладко цветущий. Стены давят, не дают покоя – клаустрофобия.

В 875 метрах – путепровод над кольцевой трассой. Кто-то замер в служебном решетчатом проходе – большей частью закрытом рекламными щитами – под фермой автомобильного моста. Видимо, техническая проверка.

«Хлоп! хлоп!» – кажется, камера лопнула? на скорости не станешь озираться. Машины одна за другой проносятся под мостовым пролетом.

Подняться на мост по железной лестнице. Автобусы идут точно по расписанию – через шесть минут молодой человек с чемоданом направляется к Дьенну.

Вечером его навещают в квартире. Гербарий, сорняки в кислотном эксикаторе. «Да, выходил сегодня. Был на занятиях (проверено), был в магазине („Да, я знаю этого парня“), потом был дома („Мы живем вместе уже год“)». Освобожден от службы в армии по некоей психопатии. Родом из колоний. Сирота. Студент. И его любовница, портниха. Явное не то.

Клуб Бессмертных закрыт.

* * *

Прогулка по Старому Городу успокоила Марсель и упорядочила растревоженные мысли. Теснины узких, извилистых улочек мешали развернуться пылкому воображению. Сердцевина Дьенна, каменный остров в ободе крепостных стен, то охристо-бурый, то изжелта-серый с золотистыми солнечными рефлексами, то пепельно-седой, со спящим бронзовым рыцарем над чашей фонтана и темным, словно пригоревший сахар, фасадом ратуши – Старый Город дышал неглубоко и медленно, рассчитывая простоять еще два-три десятка столетий. Он навевал покой, неторопливые раздумья и созерцательное настроение.

Марсель быстро привыкла к светлому ореолу над замком, перестала без конца вглядываться, будто он вот-вот погаснет. Непрямым путем, в обход, приближалась она к собору Св. Петра, и чем меньше оставалось до его арочного портала, тем больше в ее чувствах властвовала осень – листопад, первые заморозки и печаль о лете.

«Прочь! уныние – смертный грех!.. Могу ли я исповедаться? А можно ли рассказать священнику о… Он подумает, что я свихнулась. Я не сердита на отца? Нельзя давать волю гневу. Он испугался меня, он не виноват. Я хочу, ХОЧУ побыть в храме…»

Христос-Судия на тимпане, изображавшем Страшный Суд, гневно и прямо глядел куда-то вдаль; пасть дьявола заглатывала скорчившихся грешников, одесную праведники восходили в горний Иерусалим. Вскинув лицо, Марсель с замиранием сердца вздохнула – по сторонам уходили ввысь башни со стрельчатыми окнами, а вверху, над входом, вечно цвела ажурная каменная роза, огромная, как колесо судьбы.

«Где мое место? справа или слева? середины нет…»

Богородица сдерживала руку Сына, готовую подняться и обрушить гром на тех, кто обречен проклятию, – «Смилуйся!» Она сострадает всем.

Центральный неф встретил ее гулкой тишиной и беспредельной высотой колонных рядов. Витражи стрельчатых окон Главной капеллы в апсиде испускали неяркий свет, обрисовывая арку и вознесенный к цилиндрическому своду триумфальный крест. Скамьи для молящихся были заполнены на половину нефа, ближе к алтарной преграде, и по проходу между скамьями шли, рассаживаясь по сторонам, новые и новые люди.

В правом нефе чинно толпились все те же японцы; они заплатили за видеосъемку. Над ними в нише возвышалась статуя Франциска Кольберкского – брат и сподвижник короля Харальда, грузный епископ с широким лицом, казалось, старался не обращать внимания на иноверцев, но глядел неодобрительно. Почти напротив, у стены левого нефа, Марсель нашла изваяние Фелиции и села так, чтобы видеть его.

Совсем недавно, в День Всех Святых, храм был украшен хризантемами. Камень расцвел…

На колоннах, разделявших левый и центральный нефы, чередой расположились барельефные картины тайн; Марсель достались тайны скорбные – увенчание терниями, крестный путь и распятие. Грустное зрелище.

– Святая Фелиция, мать-настоятельница Милианская, – торопясь, зашептала Марсель, чтобы успеть до выхода священника, – тебе известны все пути людские, помоги мне понять, как жить. Подскажи, что меня ждет, что со мной будет…

Дряхлое, но одухотворенное лицо Фелиции глядело понимающе и кротко. По житию, ее духовных сил на многое хватило – в миру Люция, принцесса Сализийская, а затем маркграфиня Рэмская, она потеряла троих малых детей и мужа, павшего в бою с Карлом Беззаконным, но не сломалась, избрала путь подвижничества и стойкости. Она пережила и Франциска, что напротив, и могучего Харальда, повинуясь лишь Всевышнему, а больше никому.

Выговорившись, Марсель ощутила, что на душе стало свободней. Она улыбнулась.

Между тем месса началась. Единодушно с присутствующими Марсель ответила «Аминь», «И с духом твоим» и, втянувшись в обряд, внимала словам «…чтобы через воду, источник жизни и начало очищения, очищались также и души и получали дарование вечной жизни, молим Тебя…» Проходя по храму, священник кропил народ, и Марсель пела псалом: «Окропи, меня, Господи, иссопом, и буду чист. Омой меня, и буду белее снега…»

Наверное, что-то в ее жизни или в смерти было неправильно, раз она в такую круговерть попала. Надо отказаться, откреститься от этой ошибки, и, может быть, все исправится. И тогда можно выйти отсюда с отмытой душой.

Зазвучал гимн «Слава в вышних Богу». Марсель мысленно повторяла слова, глядя на алтарь, но ей стало тревожно. Там, за силуэтом триумфального креста, что-то мешало ей настроиться на нужный лад, что-то царапало взор, беспокоило…

Витражи капеллы стали резче, все цвета их ярко выделялись, но эта яркость не была торжественной. Михаил, чьи кудри рассыпались по наплечникам доспехов, выглядел озлобленным, и пальцы его сильнее сжимали рукоять лежащего на плече клинка. Попранный им змей с жарко высунутым двуострым языком поблескивал чешуей, скользко мерцая…

Миновали и молитва дня, и литургия слова; Марсель еле-еле впопад отвечала со всеми «Благодарение Богу» и не могла прислушиваться к чтению из Евангелия. Внешне собор не изменился – что-то темное происходило внутри нее самой, расширялось, искажало зрение и слух, а хуже того – отношение ко всему происходящему. По ту сторону яви священник читал проповедь, а Марсель озиралась, отмечая, как лежат тени и какие они черные, зазубренные, будто лезвия палаческих ножей. Тень крепом накрыла и спрятала понимающую полуулыбку Фелиции, превратив ее увядшее лицо в маску смерти; тень набежала на широкий лик Франциска – и дюжий епископ ощерился, готовый изрыгнуть непотребную брань на досадивших ему клюнийцев, а заодно и на японцев. Круг розы в перспективе нефа стал каменной тяжелой паутиной, хищно обвивающей пространство света. Крест на триумфальной арке навис над алтарем недоброй птицей… «Господи, что происходит? Что со мной?..»

Она надеялась, что страх уляжется за время проповеди, но напрасно, состояние не улучшалось. Когда все второй раз встали, чтобы вместе со священником произнести Credo, она потеряла равновесие и ухватилась за спинку скамьи впереди, чтоб не упасть. Казалось, пол под ногами вздрагивает и покачивается, как ночью в комнате Аны-Марии.

«…ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Амен».

Надо выстоять «молитву верных». Марсель крепилась, не поддаваясь сгущающемуся вокруг страху, хоть и лица молившихся рядом, что украдкой стали на нее поглядывать, зловеще изменялись, и она старалась не смотреть по сторонам, боясь увидеть что-нибудь… и закричать от ужаса.

«Выдержать. Выдержать во что бы то ни стало. Причаститься. И кошмар прервется!»

Свод собора, простоявшего века, готов был захлопнуться, как западня; против воли, несмотря на сопротивление рассудка, Марсель понимала, что звуки органа, как тлетворный чад, подточили края свода, и он держится на честном слове; крик, колебание – и все обвалится, и похоронит ее под обломками камня.

Ее начало мелко трясти; чтоб это не было заметно, она стиснула правую кисть левой, но многоликий страх нарастал с каждым мгновением, ежесекундно меняя обличья – грозящий обвал свода уступил место боязни, что сейчас ее стошнит; затем подступила предобморочная слабость, и глазам предстало постыдное зрелище – она сама, в корчах бьющаяся на полу, с хрипом выталкивающая из горла безумные, богопротивные вопли. Она плотно прижала пальцы к зажмуренным глазам, чтобы избавиться от видения, – и услышала свой первый стон: «А-а-а-а…»

– Свят, Свят, Свят Господь Бог… – возглашали все, и настал момент встать на колени, но Марсель не могла этого сделать, не могла видеть освящения жертвы – сорвавшись с места, оттолкнув кого-то, побежала опрометью к выходу, спотыкаясь, чуть не упав на бегу, не сдерживая больше судорожного, отчаянного рыдания. Ее толкало в спину сильным ветром, в ушах грохотало и гудело.