Текст книги "Имена мертвых"

Автор книги: Александр Белаш

Соавторы: Людмила Белаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

Японец аккуратно повел видеокамерой ей вслед, запечатлевая поспешное бегство. Интересная деталь обряда. Кроме него, немногие уделили внимание Марсель – евхаристия совершалась как должно – чинно и величественно, наполняя сердца присутствующих светом и радостью.

Все было спокойно в храме – смиренно улыбалась каменная Фелиция, важно приподнимал подбородок политикан XII века Франциск, и один Христос на триумфальном кресте провожал Марсель страдальческим взором, словно просил вернуться.

* * *

Стина нашла Марсель в «Щите и мече» на Рейтарской, как было условлено.

Она готовилась к этой встрече, но не могла представить, что увидит милую внучатую племянницу в настолько подавленном виде, побледневшей, с глазами, полными застывших слез; Марсель, не глядя, машинально водила ложкой в вазочке с растаявшим мороженым.

Когда Стина села рядом, Марсель без слов прижалась лицом к ее воротнику, утопив горе в пышности ласкающего кожу меха; Стина обняла ее, разгладила волосы.

– Я боялась, что ты не придешь, – прошептала Марсель. – Спасибо, бабушка, хоть ты не отказалась от меня…

– Ну, Соль, перестань. Я с тобой. Почему ты так расстроена? ходила к матери?

– Нет… Бабушка, я была в церкви. – Речь Марсель стихла до горького шепота. – Меня оттуда… вынесло, я не смогла… не досидела до причастия. Словно я испорчена. Что, правда;?

– Соль, ты ни в чем не виновата, – убеждала Стина, – не казни себя.

– Я плохая, – тоскливо и обреченно выговорила Марсель. – Бог меня не принимает. Или отталкивает. Хочу – и не могу. Дело во мне, но я не понимаю, в чем причина.

– Не говори так о себе, нельзя. Я не ошибаюсь в людях, поверь мне – ты не совершила ничего, что нельзя простить. Ты не такой человек.

– Может, мне не следовало… просыпаться? – Марсель вспомнила голос, язвительный и обличающий: «А вставать из освященной земли – это по правилам?! а воскресать без спроса?!..» – Но что я могла поделать?! и как я могла помешать?

– Вот видишь, ты сама ответила. Знаешь, какой совет я могу дать?

Марсель подняла лицо, с ожиданием глядя на Стину. Она старая, опытная, знает профессора и его людей. Кто посоветует, как не она?

– Не убивайся и не плачь, тут слезы не помогут. Тебя учили испытанию совести перед исповедью?

– Да, но идти к священнику, обратно в храм…

– …когда тебе станет ясно, в чем помеха. Это как в медицине – чтобы исправить, надо знать. Не жди откровений, а ищи их, как потерянную вещь. Тогда ты сможешь смело назвать свою беду и уйти от нее.

Настойчивый тон Стины и пожатие ее сухой сильной руки укрепили Марсель; утерев глаза, она неуверенно, но с надеждой улыбнулась бабушке.

– Значит, ты думаешь, все поправимо?

– Соль, непоправимое с тобой УЖЕ произошло, и возвращаться к этому не стоит. Если тебе выпал шанс – значит, это позволено. Можно долго спорить, верно или неверно с тобой поступили, но коль скоро ты вернулась, надо вести себя, как подобает, и принимать решения обдуманно, чтоб тебя не в чем было упрекнуть.

– Бабушка, я стала видеть кое-какие вещи… – с тяжестью в голосе, но без плаксивых ноток сказала Марсель, – которых не видят другие. И странные сны – как настоящие.

Чем увереннее держалась и говорила Марсель, тем больше в Стине бодрость и решимость уступали место усталости. «Энергетический баланс, – сказал бы Герц, – определяющий жизненные силы на ощупь, даже на взгляд. Терпение, Стефания, терпение… девочка сейчас слаба, расстроена, растеряна; ей нужно продержаться до конца и не свалиться раньше времени. Она впитывает даже более жадно и быстро, чем любая из беременных, рожениц и родильниц. Не привыкать. Люди тянутся к сильным и щедрым, как ростки к солнцу. И выпивают некоторых до дна».

«У меня самые лучшие клинические результаты среди ординаторов», – хвалилась она Герцу в молодости. Он не удивлялся – а она обижалась.

«Так и должно быть. Ты донор. У тебя девять жизней, как у кошки…»

«Я очень большая кошка, Герц. Зубастая!»

Рядом с ним она испытывала прилив сил, как будто обновлялась.

Тогда сколько жизней В НЁМ? двенадцать? больше?

«Хочешь, я научу тебя? Ты сможешь. Женщины по природе более способны. Жизнь исходит от них, как свет. Запомни, есть определенные участки, индийцы называют их – чакры… Не спорь, а слушай; в медицине много чего не описано. Надо запомнить порядок и ритм действий раз и навсегда, как Pater noster. Рука направляет, пальцы регулируют ход. Не напрягай глаза, чакры ты все равно не увидишь; их надо ощущать. Запоминай расположение и то, что чувствуешь. Покалывание – предупредительный сигнал, а жжение – сигнал тревоги. Руку отнять и согнуть, сжав кулак, – все, ты закрыта».

«Герц, где ты узнал это?..»

«Мать показывала, а ей – бабушка Минде. Мать многих так спасла в концлагере… Ладно, хватит об этом».

«У Франки, будь она жива, – добавил Герц, помолчав, – это выходило бы еще лучше. Но она не успела…»

Стина выпустила руку Марсель. Та порозовела, глаза стали поблескивать.

– Ты рада, что мы встретились?

– Еще бы! мне с тобой так здорово! Аник хотел, чтобы я сразу ехала к тебе… – Марсель неловко сбилась, понимая, что сболтнула лишнее. Стина, сгибая и распрямляя пальцы, беспечно повела рукой – мол, говори.

– …но я пошла к Лоле, а потом к отцу. Наверное, не стоило так поступать.

– Я вряд ли ошибусь, Соль, если предположу, что профессор кое-что велел тебе сделать. Или попросил.

– Да… – Марсель без всякой надобности посмотрела в вазочку с мороженым, превратившемся в жидкие сладкие сливки цвета крови с молоком. – Но я… боюсь его…

– Соль, когда у тебя болит зуб, ты идешь к стоматологу. Когда болит душа, идешь в церковь или к любимому. Так вот, профессор – единственный на свете врач, который поможет тебе выжить. Как ты хотела провести оставшееся время?

– У меня дела, – увильнула Марсель от прямого ответа. – Я займусь ими, а потом… Ты можешь проводить меня? побыть рядом?

– Соль, будь взрослой. Ты все должна делать сама.

– Ну хорошо… – Марсель насытилась, хотя почти не тронула мороженое, и если огорчилась на отказ Стины, то немного. Чудно! и расставаться жаль, и тянет к новой встрече, с Тьеном. Неважно, что с ним нельзя быть откровенной.

– Я позвоню тебе, ага? увидимся?

– Как только сможешь. Я всегда помню о тебе, в любое время… вот, возьми визитку.

– Бабушка, пока ты в Дьенне – сходи в замок. Сходи, пожалуйста. Сегодня день такой хороший, ясный…

«Стина, ты переутомилась. Давай-ка прогуляемся, к замку сходим…»

«Я лучше душ приму и лягу, Герц».

«Вот увидишь – тебе станет легче. Там славное место».

– Спасибо за совет, Соль. Похоже, ты впрямь знаешь больше, чем прежде.

* * *

– Я слишком долго не работал в Дьенне. Здесь опасно. А профессору ты объяснил, в чем дело? Нет?! И кончен разговор. Не раньше, чем он даст «добро».

– Некогда извещать его, – напирал Клейн. – Пока он вникнет, уйдет время, а девчонку пасут без отрыва. Если ее схватят и начнут пытать, у нас забот прибавится всемеро. К тому же я обещал выручить ее.

– А кто тебя просил обещать?! Почему ты не грохнул ее на асьенде? Всего-то надо было спуск нажать!

– Потому, почему и ты. Дети ведь. А мы не из тех, кто направо-налево лупит без разбора.

– Да, и я хорош с тобой на пару. Оставили работу недоделанной – теперь замазывай огрехи… Давай ее уложим, а?

– Терминадос хоть было за что, а ее? Нет уж, сцепились – волоки. Если мы ее в живых оставили, так тому и быть.

– Понравилась, что ли? – скосился Аник.

– На женщин я не жадный. Я из принципа. Пусть живет, замуж выйдет, деток родит. Какое право мы имеем девушку судьбы и радости лишать?

– Ой, иди ты с моралью! Загвоздка ты моя… – Аник посмотрел вдоль улицы. – Надоела мне эта кровища. Не к душе. Лет бы на восемь перерыв устроить. Я бы цветами занялся… Не хочу учить Марсель стрелять. Девушка в доме появилась, а мы будем жить по-старому? И ты тоже, – вдруг озлился он, – разъехался ей про меня рассказывать! Что, в другой раз про наш туризм?!. Хреново, мон ами, если нам нечем больше хвастаться! И девушка за это нас полюбит?!

– Ну, будет, – молвил Клейн, подавляя стыд. – Зарок – больше тебя подкалывать не стану. Только тэт-а-тэт.

– И то хорошо. – Аник, нахохлившийся было, остыл. – Теперь дело. Я возьмусь, но в виде исключения, учитывая обстоятельства. Под твою ответственность, договорились? Мне нужна позиция – потише, побезлюдней, и чтобы маноанцы вышли на меня.

– И где я найду такую?! – возмутился Клейн.

– Где хочешь. Я специалист, и у меня есть профессиональные капризы. И еще – все детали мы должны согласовать сейчас, чтоб больше не встречаться. После акции я должен отъехать часа на два, на три.

– Куда?

– Мне будет контрольный звонок в голову, надо его поймать. Потом объясню.

Они развернули карту Дьенна, вспомнили и обсудили по ней всяческие переулки. Когда выбрали объект, Клейн поехал осмотреть его на месте, а Аник – на вторую квартиру, записанную на Клауса Люмерта.

Это было дешевое жилье на одной из темных улочек Монгуардена. Зачем ее снимал сьер Люмерт, домовладельца не тревожило; квартиросъемщик платил в срок. Свой ключ от подъезда; можно без хлопот водить подружек.

Насвистывая нечто минорное, Аник выкатил из кладовки увесистый ящик вроде сундука на колесиках, отпер замок на крышке. Винтовка? нет, велика и тяжеловата. Он вынул длинный футляр, похожий на большущую готовальню, откинул крючочки.

Не любимый К-96, но его ближайшая родня. Модель 1899 года с трехсотмиллиметровым стволом. Не то макси-пистолет, не то мини-карабин. Десять выстрелов в магазине. Приставной двадцатиместный коробок был бы надежней… для тех, кто в себе не уверен.

Телефон промолчал в условленный срок; значит, Клейн убедился, что позиция в порядке.

Уложив инструмент, Аник сел к зеркалу, заглянул себе в глаза.

– Неохота? – негромко спросил он опытного забойщика, что смотрел на него из прозрачной глади. – Пушка – не жена, а схрон – не дом… Гнусная у тебя профессия, Аник. Но за нее тебя и подняли из ямы, верно? будь ты цветовод – так и остался бы в земле.

Парик, накладные брови и усы, очки. Надев голубую блузу колоколом, потрепанные джинсы и потертые ботинки, он осмотрел себя и подмигнул:

– Здравствуйте, я – Джон Леннон.

Закинул на плечо брезентовый ремень этюдника и вышел.

Спускаясь по лестнице, он бормотал под нос стишок из «Речных заводей» Ши Найаня:

 
Он изменил свой прежний вид,
Он изменил черты лица —
И все же, крова не найдя,
Скитаться должен без конца.
Обрезал волосы свои
И брови черные остриг —
И все же должен убивать,
Как раньше убивать привык.
 

* * *

От Авторемонтного Ана-Мария ехала трамваем № 13, постоянно чувствуя затылком взгляд терминадо, тенью следовавшего за ней из Мунхита. Никогда она не была столь беззащитной и обреченной, никогда ее так не тяготили ожидание и темный гнет неизвестности, и ни разу прежде время не превращалось в такую растянутую, до предела напряженную струну. «Не смотреть назад и по сторонам. Не глядеть на часы. Казаться рассеянной и беззаботной – как это тяжко! Скорей бы случилось хоть что-нибудь, лишь бы кончилось это мучительное наваждение!..»

Остановка «Площадь Аркераль». В этой части «Азии» она всегда бывала проездом. Треугольная площадь, откуда рельсы разбегаются в три стороны и куда с трех сторон вливаются автомобили. «Вперед неторопливым шагом, я никуда не спешу…» Сомкнутые темно-серые дома стояли стеной; казалось, площадь и сходящиеся к ней проезды выдавлены скупым резцом в сплошной массе домов, но давление камня в краях узких прорезей так велико, что края постепенно сближаются, заставляя людей и машины сжиматься на тротуарах и проезжей части.

Поворот направо. Переулок Белер. Здесь надвигающийся камень торжествует – переулок едва двухрядный, стиснут старыми шестиэтажными домами настолько, что тротуары не шире двух метров. В плотных рядах сплошной застройки странно, затравленно выглядит скверик – жалкая ниша между домами, с переулка закрытая чугунной оградой.

С площади Белер – это тупик, чей торец – фасад грозного на вид восьмиэтажного офиса с массивным, закругленным вверх козырьком над входом, украшенным крупной выпуклой надписью: «Муниципальная компания „Дьеннские электросети“»; окна офиса закрыты серыми ребрами жалюзи. По правую сторону – автостоянка, ограниченная желтой линией; машины здесь теснятся «елочкой». На левой стороне, ближе к площади – каффи «Риголетто».

Как было условлено, Ана-Мария зашла в каффи со стороны Аркераль и увидела Клейна; он с аппетитом уплетал бифштекс и, не переставая жевать, кивнул ей.

– Будешь есть? я угощаю.

– Не хочу. Никакого желания.

– Лучше закуси, а то мне неловко. Хочешь салат? одна зелень, никаких калорий.

За витриной каффи прогулочным шагом прошел Леандро, бросив на закусочную равнодушный взгляд. Отшагав по Белеру метров с полсотни, он завернул в телефонную будку и, посматривая назад, вызвал Северо по «уоки-токи».

– Это один из них… ты видел?

– Ага. Короче, порядок такой. – Клейн ловил вилкой крошки фарша, прячущиеся в соусе. – Вот тебе ключ, потихоньку бери. Когда я скажу, выйдешь и пойдешь к площади. Не оборачивайся, что бы ни случилось. Справа за углом – мой «вольво». Сядешь и будешь ждать меня. Не вздумай рвануть бегом.

Переулок был отлично виден из каффи. Проехал какой-то заурядный темно-зеленый «ситроен». Разумеется, с площади. Приезжие не знают закоулков, выбирают магистрали.

– Апельсиновый сок! красный, пожалуйста.

Пить Ане-Марии хотелось. В горле першило; губы словно потрескались от жажды.

Клейн мысленно отмерял время. «Ситроен» запарковался на стоянке. Мест хватает – выходной, – поэтому встал последним в «елочке». Минута, две, пять – пеший преследователь присоединился к дружкам. Следят из машины. Дадим им еще минут восемь…

– Иди. И помни – никакой самодеятельности.

– Она вышла.

– Северо, за ней.

Северо сделал с десяток шагов, когда над козырьком портала «Дьеннских электросетей» приподнялся хиппи с чем-то очень опасным в руках.

«Голова, спина выше диафрагмы».

Быстрые маузеровские пули клюнули Северо в мозг, прошили легкое слева и задели сердце; продолжая движение, он растянулся на тротуаре, разбросав руки, и застыл.

– Уходим! – мгновенно понял ситуацию Леандро. Вперед подать машину он не мог – дом не позволит развернуться; только задний ход. Выкручивая руль, он подставил «ситроен» к Анику передом.

«Водитель. Силуэт над рулевым колесом. Голова, шея, грудь».

Лобовое стекло вспыхнуло белой паутиной трещин. Захрипев, Леандро откинулся на подголовник, потом дернулся вперед и, плеснув кровью изо рта, обмяк грудью на руле. Бьющиеся в судорогах ноги соскочили с педалей.

Эдберто не мог взять управление; оставалось одно – выскочить из авто и укрыться за ним. Рывком открыв дверцу, он, согнувшись, выметнулся из машины.

– К-куда?! – спросил Аник сквозь зубы. – Стоять!

Голова Эдберто возникла в проеме стекла дверцы на мгновение, но для Аника этого хватило. Завопив, Эдберто упал на спину, молотя ногами, но вторая пуля заставила его поперхнуться, а третья – умолкнуть.

– Старею, – шептал Аник, рукой в перчатке подхватывая гильзы. – А, плевать. У них времени навалом, пускай ищут.

Отняв приклад и спрятав маузер в этюдник, он ретировался с козырька, как и пришел – через окно второго этажа.

Ане-Марии казалось, что сухие хлесткие удары предназначены ей. Каким чудом она удержалась, чтобы не броситься наутек, – и сама не знала. Как открыла дверцу «вольво», не сломав ключ, – тоже загадка. Вскоре на водительское сиденье сел невозмутимый Клейн – и машина, заурчав, резво взяла с места.

– Вот и все, – сказал он, выруливая на Ваннат, к «Парижу». – У тебя больше нет проблем. Теперь ты – моя проблема.

Глава 7

Дождь и туман.

Воздух, дерево, камень – все отяжелело, все охвачено холодной сыростью. Порывы ветра – как касания мокрых ладоней к лицу. Фонари окутаны матовой пеленой, свет их теряется и меркнет в пустынном безлюдье, в темных пространствах города.

Порой ветер становится резче, и туман волнуется и рвется на бесформенные клочья – они, как бесплотные белесоватые фантомы, плывут, липко цепляясь за фонарные столбы, и стелятся над мостовой.

И вновь тишина. Небо низко висит над Сан-Сильвером, набираясь сил для нового дуновения, словно хочет смести с земли хмарь непогоды и туман, порождающий призраки.

Гул ветра зарождается над морем, в грозном мраке, и в городские расселины врываются могучие потоки воздуха.

Дыхание неба приносит в Сан-Сильвер полоску бумаги – не шире трех пальцев, длиною с ладонь. Ветер долго таскает ее по улицам; кружит в стае конфетных оберток и клочьев газет; наконец, она лежит на тротуаре вверх текстом, размокшая под дождем, но еще целая. Крупные буквы случайно привлекают взгляд Аника, когда он прикуривает сигарету.

«Господь – Бог наш, Господь Один владеет жизнью и смертью, запомните», – читает он, склонившись.

Подняв глаза, Аник видит в тумане светящийся портал ресторана; черное скопище застывших перед ним автомобилей – как надгробия.

Швейцар с поклоном открывает перед ним тяжелую, украшенную резьбой дверь:

«Милости просим, сьер Бакар. Давненько не изволили бывать у нас, а мы всегда вам рады».

Гардеробщик принимает у Аника тонкое дорогое пальто, тронутое туманной влагой, щегольскую шляпу, лайковые перчатки и шарф.

Осмотрев себя в огромном зеркале – туфли сияют, на свободном костюме американского фасона ни морщинки, в прическе волос к волосу, галстук строго по центру, – Аник шествует в зал, но в переходе сталкивается с Эрикой.

Судя по фартучку и наколке, она здесь официантка.

«Ты? рад видеть. Как дела?»

«Отойдем в сторонку, – шепчет Эрика, потягивая его за рукав. – Аник… Я тебя умоляю – не ходи туда. Беги, пока не поздно».

«Почему я должен бежать?»

«А…» – она вздрагивает, глядя куда-то за спину Аника, в вестибюль. Он оборачивается – в распахнутую дверь уже ввалились трое эсэсовцев во главе с роттенфюрером, все со «шмайссерами», и располагаются, как хозяева, по обе стороны от входа.

Вид их не предвещает ничего хорошего.

«Облава?..»

«Тебе нельзя появляться здесь, – едва не плачет Эрика. – Теперь ты не уйдешь!..»

«Посмотрим», – краем рта говорит Аник. Покрой пиджака позволяет длинному К-96 незаметно висеть под мышкой. Магазин полон, плюс пилюля в стволе – итого, одиннадцать смертей. Но если будет заваруха, работенки предстоит немало…

Эсэсманов он не боится. Мало ли, что лица кирпичом и по стволу у каждого. С бывалыми, обученными в городских боях фронтовиками надо было б держать ухо востро, а это полицаи, не солдаты. Стрелки они плохие, на реакцию не быстрые. Аник заведомо видит в них жертв, а не противников.

«Раздобудь мне патронов, хоть пачку. Передашь, когда я отойду в умывалку».

«Не знаю, получится ли…»

«Попробуй. Ты можешь. Заодно проверь служебный выход – нет ли там кого».

«Сделаю. Будь осторожен, Аник!..»

Просторный зал полон музыки – оркестр играет ритм-энд-блюз. Официанты проворно скользят между столиками – какой наплыв публики!.. И публика, как замечает Аник, самая козырная – сплошь короли и тузы.

Чем больше всматривается Аник в сидящих, тем мрачнее на душе. Слишком много знакомых лиц.

За одним столом вместе Рауль Марвин, его бывший главарь, судья Левен – в мантии, парике и с молоточком, затем полковник О’Коннор, шеф интендантской службы янки в Сан-Сильвере, и начальник сан-сильверского гестапо Оллендорф. Они жрут, пьют и улыбаются друг другу. Доносятся обрывки их бесед:

«…и триста двадцать ящиков повидла. Твоя доля, Рауль, – десять процентов».

«Джо, это большой груз. Надо дать на лапу Оллендорфу, чтобы его парни не заметили, как мы вывозим…»

«Я вас уверяю, Эрих, что могу любого невиновного повесить, как котенка. А если действуют законы военного времени, то…»

«О, разумеется, ваша честь! Но все должно быть надлежащим образом оформлено и запротоколировано, учитывая расход боеприпасов, а также рабочее время палача и врача – только тогда смерть обретет силу закона…»

Два штурмана СС подводят к Левену растерянного паренька.

«Отказ от службы? дезертир?» – недовольный, что его отвлекли, Левен вытирает лоснящиеся губы салфеткой.

«Расклеивал пораженческие листовки, ваша честь! И слушал английское радио. Настоящий предатель».

«Именем закона – к стенке!» – ударяет Левен молоточком по столу между тарелками.

«У меня мать больная», – невпопад бормочет паренек.

«У всех больные матери, – парирует Левен, – и у тех, кто, не щадя себя, сражается на фронтах – тоже!.. И в этот трудный час, когда победоносный вермахт… некоторые отщепенцы… трусливые и подлые отродья… Увести! Так о чем я говорил, герр оберфюрер? Да, о законности! Это – священное для нас понятие…»

Аник оглядывает зал. Эсэсовцы, янки, судейские крысы, легавые, бандюги, торгаши и шлюхи. Какая милая компашка собралась здесь!..

«Они и не были врагами никогда, – догадывается Аник. – Они всегда заодно, просто не договорились, как делить хабар – вот и поцапались. Господи, и на эту-то грязь я себя потратил!..»

«А-а-а, Аник! сыночек, ты пришел к своему папочке!» – заметив его, ликует Марвин.

«Катись ты к сучьей матери, Рауль, – отрезает Аник, подходя. – Папаша выискался, тоже мне».

«Фу, как ты грубишь старшим!»

«А что мне с вами церемониться, жмурье?»

«Сам-то живчик, – по-американски, во все зубы, щерится О’Коннор. – Не очень-то хвост задирай – укоротить могут…»

«Голова не бо-бо? – презрительно косится на него Аник. – Куда я тебе попал – в висок или в затылок?..»

«Аник, Аник, – судья Левен примирительно вздымает дряблые ручки, – зачем поминать старое? Когда-то я приговорил тебя, но это ничего не значит!.. Мы сейчас все в одной лодке, ни к чему ее раскачивать. Ты среди своих, среди друзей… Выпей, потанцуй, и все забудется».

«И это еще не все дозволенные здесь удовольствия, – прибавляет Эрих Оллендорф, отпив шампанского. – К твоим услугам девушки, полный набор – ты же неравнодушен к ним, не так ли?.. И живые мишени».

«Да, я уже кое-кого присмотрел», – кивает Аник, удаляясь от их столика.

Тем временем штурманы волокут к Левену нового бедолагу – какого-то немолодого мужчину; он слабо вскрикивает: «Не надо, не надо!..»

«Вам заказан столик, – возникает на пути Аника метрдотель. – Пожалуйте».

Одно место за этим столом уже занято – молодая красивая дамочка в черном с серебристой искоркой платье, с восхитительными ножками и тонкими руками, на голове – кокетливая шляпка с опаловой брошью на ленте и полускрывающей лицо вуалькой. Алые губы мягко улыбаются, под газовой тканью поблескивают глаза.

«Могу ли я обеспокоить вас, сьорэнн, своим присутствием?»

«Садись, Аник, я давно жду тебя».

«О!., разве мы знакомы? Где я мог видеть вас?»

«Угадай», – лукавый смешок срывается с губ и тает в воздухе, сливаясь с нежным запахом духов. Аник понемногу пьянеет без вина.

Он силится проникнуть взглядом сквозь вуаль, пока не замечает, что волосы красотки – какие-то странные. С узором вдоль прядей. И почему-то пряди движутся независимо от того, как дама поворачивает голову.

«У вас, сьорэнн, вместо волос – змеи, – тактично сообщает Аник. – Я видел вас в книжке. Медуза Горгона, верно?»

«Не обращай внимания, – девушка легко отмахивается рукой в полупрозрачной перчатке. – Ты не окаменел – значит, я не Горгона. А с внешностью всегда какие-нибудь неполадки…»

Похоже, дамочка права – кое у кого из присутствующих необычное обличье. Шерстистые уши торчат выше макушки, нос напоминает рыло, лицо – песью морду; у О’Коннора зубов несколько больше, чем положено, и клыки слишком заметно выдаются.

Они такими и должны быть, эти люди. То, что они чинно разговаривают и соблюдают светские манеры – притворство. В свете ресторанных люстр они обрели свои истинные лица.

Да-а… То одно проступит, то другое – рожки, хвостики, копытца…

«Ты неисправим, Аник. Ты шутил даже на пороге смерти», – казалось, девушка любуется им из-под вуали.

«Уж не плакал – это точно».

Девушка в черном достает из пачки пахитосу; Аник галантно подносит огня.

«Благодарю, сьер Бакар. Ну-с, что будем заказывать?

Я проголодалась».

«Не крути мозги, подружка. Кто ты и зачем меня ждала?»

Змеи, свисающие из-под шляпки, поднимают клиновидные головки, извиваются, шипят, выбрасывая язычки.

«Ты мне хамишь».

«Я и не так еще умею».

«Аник, я – хозяйка заведения, со мной надо быть вежливым, запомни это».

«А я запомнил кое-что другое».

«Ты про ту мокрую записку?.. Позабудь о ней, это обман, лживые слова, цена которым – грош. Здесь всем владею Я, а ты – мой гость навеки».

«Хватит врать-то, – Аник держится стойко, хотя сомнения и страх мало-помалу подтачивают его уверенность. – В этом зверинце я чужой. Я получил по суду, что полагается, и здесь не задержусь».

«Думаешь, ты очистился смертью? – змееволосая красотка явно забавляется. – Аник, не обманывай себя. Ты же убийца. Душегуб. Земной суд над тобой свершился, а вот высший – еще нет. И мой ресторанчик – не худшее из мест, где ожидают окончательного приговора. Для тех, кто не рассчитывает на помилование, это оптимальный вариант. Вино, комфорт и наслаждения… Безудержные, сверхъестественные наслаждения, каких ты раньше не испытывал. Ты любил роскошь и праздность, Аник, а мы здесь всегда пируем – тебе понравится у нас».

Очарование, исходящее от девушки в черном, становится жутким, неодолимым; нет сил ему противиться – Аник понимает, что его рука протягивается, чтобы накрыть ладонь красотки, и не может совладать с собой… но тут чей-то быстрый взгляд издалека отрезвляет его, словно пощечина.

Эрика.

Ее глаза – злые, требовательные, ревнивые.

«Минуточку, сьорэнн. Мне надо отлучиться».

«Не задерживайся, Аник…»

«Ну?!» – очутившись в умывальной комнате, он берет Эрику за плечи.

«Ты очумел, с кем ты связался?!»

«С хозяйкой кабака, если она не свищет. Тебе-то что? мне на нее плевать. Я люблю только тебя».

«Дурень, это не женщина. Ты видел ее волосы?..»

«Ну, змеюки».

«Это снаружи, это шкура. А внутри – ОН».

«Мужик переодетый?., тьфу».

«Не плюйся. ОН – не мужик и не баба. Кто – не скажу; тут „назвать“ значит „позвать“ – ты понял?»

«Так… – Лицо Аника мрачнеет. – Патроны?»

«Вот, держи. Больше достать не смогла».

Раскрыв тяжелую коробочку из толстого картона, Аник радостно пересчитывает донца гильз. Пять рядов по восемь штучек – значит, сорок.

«Как с выходом?»

«Там СС, дверь на запоре. Снаружи тоже стерегут, похоже».

«Ладно, – Аник опускает коробку в карман, – то есть неладно, но ешь что дают. Держись подальше от зала».

«Аник, беги сейчас!..»

«Я еще не договорил… с хозяином».

Аник тверд, когда выходит в зал, но с каждым шагом твердости все меньше. Змееволосое нечто притягивает, влечет к себе, дурманит… Затихшая музыка вновь оживает вальсом, и капельмейстер восклицает: «Белый танец! Дамы приглашают кавалеров!»

«Аник, я выбираю тебя».

Он обнимает девушку в черном за талию и берет ее руку в свою. Тело змееволосой на удивление настоящее, живое, теплое – «Вот оно – дьявольское обольщение», – как-то безвольно, вне себя думает Аник.

Музыка кружит их среди других танцующих пар, и с каждым тактом, каждым поворотом Анику все сильнее кажется, что происходящее с ним – подлинное и реальное, что иной реальности и быть не может, что есть только этот ресторан, и этот танец, и опасная, загадочная, но манящая красавица… А она говорит и говорит, обволакивая его мысли туманом слов:

«Знаешь, когда я тебя полюбила, Аник? в тот день, когда ты убил в первый раз…»

«Я был прав. Он сжульничал и обозвал меня, сказал, что моя мать – проститутка. В порту такое не прощают. На мне нет вины…»

«О Аник, как ты наивен! словно ребенок!.. Разве ты не знаешь, что убийство – смертный грех? И потом – ты убил за картежной игрой… Ты не помнишь матросской пословицы? „Карты – молитвенник дьявола“. Ты молился мне и принес жертву. Ты мой, ты мой, ты мой любимец, моя сладость… Я изголодалась по тебе… Поцелуй меня сильно, Аник…»

Аник каким-то чудом удерживается от прикосновения к зовущему рту, потому что за влажными приоткрытыми губами ему на миг видится бездна, озаряемая снизу изжелта-ржавым огнем – та пасть, что поглотит гиблые души.

«Я должен был выиграть тогда, – шепчет Аник, – у меня были хорошие карты, а он смухлевал… Это был мой верный выигрыш!..»

«Ты упустил его, – мурлыкает, прильнув к нему, змееволосая подружка, – но выиграл мою любовь. А потом – помнишь? – перед казнью ты отказался от причастия и исповеди. Ты покорил меня своей дерзостью, Аник! Ты останешься со мной, мы будем вечно наслаждаться… Целуй меня, целуй же…»

Аник глубоко вдыхает; рука его соскальзывает с талии на бедро красавицы, затем взлетает, собирая пальцы в кулак, – и обрушивается на лицо под вуалью.

Музыка обрывается, танцоры замирают, а змееволосая отлетает, нелепо растопырив руки и ломая каблучки; не крик, не визг – глухой рев издает она, и змеи на голове встают дыбом.

«Рычи, тварь! Пошла ты в яму со своей любовью! Я должен был выиграть!..»

Голос, раздающийся в ответ, уже не принадлежит красавице – подземный, яростный, он зарождается в глотке ненасытного монстра и выплескивается жирными плевками кипящей тухлой крови:

«Взять его. Рвать на куски».

«Да восторжествует правосудие!» – поддерживает хозяйку воплем судья Левен, а эсэсовцы дружно вскидывают ладони «Зиг хайль!»

Судья хочет воскликнуть еще что-то бодрящее, но замолкает, подавившись пулей, вылетевшей из маузера.

Сбивая встречных с ног, Аник несется к выходу, пригибаясь и петляя, потому что вслед гремят выстрелы.

Вестибюль. Кинувшись за ним гурьбой, мертвецы создают затор, поэтому с караульными эсэсманами Аник встречается лицом к лицу. Зря они на свои тарахтелки надеются – маузер отбрасывает одну за другой четыре гильзы, и путь свободен.

Со звоном разбивается от пуль большое зеркало, в котором Аник недавно разглядывал себя, – червонного валета, покорителя сердец. «Не к добру это», – машинально мелькает мыслишка.

На бегу Аник подхватывает с пола МП-40 и разряжает его в толпу преследователей, а потом бьет им швейцара по голове.

Однако хозяйка позаботилась и о наружной охране! Машины стерегут четверо рыцарей Гиммлера. И столько раз Аник нажимает на спуск.

Он бросается к «пирсу-эрроу» – «серебряная стрела», известная всему Сан-Сильверу машина судьи Левена – и берет с места так резво, как может позволить двенадцатицилиндровый мотор.

В порт! Хоть нет гарантии, что у причала стоит что-то, готовое к отплытию. И неизвестно, удастся ли убедить капитана сразу отчалить.

Но навстречу из-за поворота выруливает гнусная армейская «лоханка»-Кс1Р – ветровое стекло снято, над покатым носом, поверх запасного колеса растопырил лапы пулемет. Приходится свернуть в невыгодную сторону, на север – и поживей, пули уже клюют «пирса» в корму.

Остается надеяться, что они расшибут сигнальные лампы, но не продырявят колеса. Отключить фары Аник не рискует – и сотни метров не проедешь, как врежешься. Сан-Сильвер залит осязаемой, тяжелой тьмой тумана.