Текст книги "Последний пророк"

Автор книги: Александр Каменецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

Я взглянул на Томаса. Он плакал и не скрывал слез, уронив полуседую башку на баранку. Крупно вздрагивал всем телом.

– И что теперь? – спросил я. – Неужели вы действительно на их стороне?

– Нет! – внезапно очень резко сказал он и распрямился. Утер лицо ладонями, вздохнул, сжал кулаки. – С меня хватит. В этой игре не может быть победителей… Я больше не могу… Я американец, Господи, был и остался американским профессором, книжным червем… Ночами напролет я размышляю о еврейском мистике по имени Абулафия, который много лет провел в арабских странах, где его звали Абу ар-Рафи. Эту главу я так и не успел закончить… У меня нет ни-че-го общего с этими людьми, ничего! Если бы вы знали, как я хочу домой! А что там? Тюрьма… Мне некуда идти. Ваш русский писатель Dostoyevski сказал однажды: «Знаете ли вы, что означает, когда человеку больше некуда идти?» Вы и я – братья-близнецы. Мы оба попали в ловушку, оба запутались… – Он печально посмотрел на меня, затем – на часы. Напряглись, отвердели черты, залегли тяжелые, глубокие морщины. Живой и жесткий блеск в глазах. – Послушай, Ис-кен-дер… Ты хороший парень, ты мне нравишься. У тебя есть сердце… и голова на плечах. Отсюда до границы – примерно шестьдесят миль. На той стороне – мои друзья. Они сделают так, что ты вернешься в Москву. Времени мало. Говори «yes», и я жму на газ. Мой ответ был не раздумывая:

– No.

– Что-о! – Томас взвился, далее подпрыгнул в своем кресле. Он был очень потный от волнения, тряхнул головой, и несколько горячих капель упали мне на лицо. – Что ты сказал?

– No, – отчетливо повторил я.

– Ты идиот? Ты рехнулся, fucken shit? Думаешь, ты им нужен? Они бросят тебя в пустыне как собаку! Ты поверил этому безумцу, который выдает себя за ал-Мехди? Что он тебе наговорил? Fucken shit… Парень, опомнись! Думаешь, я зря вытащил тебя из этой мясорубки, зря спасал твою паршивую жизнь? Да я специально колесил по всему городу и искал тебя, потому что видел, как ты ушел из отеля перед самой бомбардировкой. Мне тебя просто жалко. Ну почему ты молчишь, почему, Jesus fucking Christ, ты молчишь?

– Вы сказали однажды, – тихо произнес я, наблюдая, как медленно тает величественная ночь над пустыней. Ночь, которая для меня могла не растаять больше никогда, – что вы – на стороне сильных. Я же всегда предпочитал быть на стороне слабых. Прощайте.

Открыл дверцу, вылез из машины, захлопнул дверцу.

– Ты это серьезно, парень? – донеслось до меня. – Ты не шутишь? В последний раз предлагаю… Это твой единственный шанс!..

Я повернулся к нему спиной и зашагал в ту сторону, где, как мне казалось, должен был находиться оазис Эль-Нафл. Пусть даже за сто, двести, тысячу или десять тысяч миль отсюда. Знал: не смогу их предать. Сейчас, здесь – не смогу. Может, в другой раз, при случае – но не сейчас. Просто нельзя мне сесть в машину к этому человеку и прокатиться с ветерком до границы, прихлебывая джин. До конца жизни себе не прощу… Гул мотора стих очень быстро.

…Закрывая лицо руками – песок нещадно сек кожу, рассекал ее, протыкал, как длинными иголками, до крови, забивал глаза, – пригибаясь, скорченный, скрюченный, переломанный пополам и еще, и еще раз, я все-таки поднял взгляд. Прямо на меня, расстояние было метров, может, пятьсот или даже меньше, шел очень быстро, наступал смерч, торнадо. Гигантская живая колонна, состоящая из песчаного мелкого крошева, закрученного с дикой силой вокруг невидимой оси. Она поднималась до самого неба, к облакам и птицам, к самолетам, в самую стратосферу, толстая и мощная и прямая как сосна, расширяясь кверху жадной огромной воронкой, которая всасывала в себя горячий воздух, выпивала его и все никак не насыщалась, даже не притупляла своего голода. Состоящий как бы из ничего, из атмосферного потока и крохотных крупинок, – песок здесь сыпучий и мелкий, как пудра, – смерч выглядел, однако, твердым телеграфным столбом, окаменелым бревном доисторическим, и еще тверже, наверное, и монолитнее бетона и камня, но при этом был подвижный и вибрирующий, неплотный. Приближался неумолимо, с большой скоростью, пожирая пространство, сминая и сглаживая барханы, даже и те, что были намного выше моего роста, просто и легко, играя. Они гибли в его бездонной ненасытной утробе, поднимаясь вначале тонкими разрозненными струйками, которые затем сливались в один сплошной поток песка, текущий снизу вверх, и исчезали навсегда, превращаясь в стремительную энергию вращения. Я слышал чудовищный, нечеловеческий и неземной вообще вой и рев, которым сопровождалось это движение, и сразу оглох, утратил способность воспринимать другие звуки, помимо него, да и не было никаких в природе других звуков, их тоже поглотил, всосал смерч. Тело мое резонировало, звенело и дрожало каждой клеткой, и каждая клетка прыгала и билась, корчилась на своем месте, сшибаясь с другими, испытывая, вероятно, то же самое, что и я: темный, древний ужас. В этой стихии – смерче, торнадо – была сокрушительная космическая мощь, дьявольская концентрация разрушительной хищной силы. Такая безумная, беспредельная, с которой человеческая душа, мозг, восприятие справиться не в состоянии. Смерч казался одушевленным, наделенным способностью мыслить, он, очевидно, был существом – самодвижущимся, обладающим сознанием и волей. Воплощенные Сила и Воля – как они есть, голые, без цели пересекающие пространство, срывая предметы со своих мест, превращая их в песок, в прах. Упав, сбившись в комок зародышем, стиснув голову руками – боялся, что она лопнет у меня от воя, вот такое было жуткое чувство, – я не мог вынести этого кошмарного зрелища: Бог шел ко мне сквозь пустыню. Это я вдруг точно понял – Бог. Та скрытая угроза, что всегда таилась рядом, где-то поблизости, тенью скользила на грани яви и сна, бросая в холодный пот. Невидимая, осторожно и даже ласково касалась плеча легоньким ледяным дуновением, ерошила вставшие дыбом волосы на затылке. Теперь она выпрямилась во весь свой великанский рост, представ такой, какой была изначально, всегда. Нет-нет, я все еще не мог поверить, что это впрямь возможно! Тонны песка, целые песчаные города исчезали в чреве смерча каждое мгновение, быстрее, чем идут часы, – это снизу, а сверху разверстая пасть воронки, закусив край, втягивала мелкие облака, разбросанные, как скомканные салфетки, в светло-голубом мутном мареве. Весь мир, небо и земля, пришли в движение, схваченные намертво этим магнитом, или как вязальщица распускает шарф, выдернув нужную нить, безропотно подвластные жестокой воле и слепой ярости. Ничего больше не было вокруг, кроме песка, который вначале медленно, а затем все с большей силой, ускоряясь в исступленном танце, принимался кружить в воздухе, набирая обороты, – миллиарды мельчайших частиц разгонялись до скорости пули и прошибали меня насквозь, чтобы лететь и лететь себе дальше, чтобы влиться в жерло смерча и стать живой твердью. Я увидел, почувствовал, ощутил со смертоносной отчаянной ясностью, что весь мир со всеми его небоскребами, вождями и войнами, со всеми подробностями, – весь он, мир, сплошь состоит из одного лишь песка, наскоро спрессованного в причудливые застывшие формы. Замки, которые строят дети на морском берегу, заигравшиеся, забывшиеся дети, – замки возвращались к своему первоначальному состоянию, становились сыпучей пылью и взвесью, напитывая собой тело грандиозного червя, смерча, Бога этого мира и, возможно, если такие есть, других миров. Состоящий из наэлектризованной пустоты, из энергии без формы и качества, он создавал себе тело – а может, возвращал себе тело, временно отданное для детской игры, для забавы на прибрежном песке, на теплом и безмятежном пляже. Все, конец: Истина открывалась мне, простая и жуткая. Жестокий сюрприз: нет ничего твердого и устойчивого, нет ничего существующего на самом деле, и самого дела тоже, видимо, нет. Лишь песок, песок, скрепленный на время, как слюной, нашими желаниями и порывами, метаниями от Добра ко Злу, и наоборот. И Добро и Зло – все пошло, обрушилось в чертову топку, все вобрал в себя смерч и продолжает вбирать, еще и еще. Пока ни пространства, ни времени не останется вовсе, а только Сила и Воля в абсолютном своем торжестве и единении среди мрака, если не исчезнут также свет и тьма.

Ко мне, облаченный в одежды из летящего песка, шел Бог. Ошибки быть не могло: всем телом и всем сердцем, чувством и мыслью, каждым волоском на теле я твердо знал, что это он. Имеющий плоть – не имеющий плоти. Рождающий – пожирающий рожденное. Творящий высшую из возможных справедливость. Величественный и свирепый Бог пустыни, Бог живой, неотличимый, неотделимый от дьявола, но всегда превыше их обоих, этих двух своих сторон. Неведомый и Постижимый, Сокрытый и Явленный… Я мог бы, наверное, сойти с ума, если бы обладал в тот момент хоть каким-нибудь умом. Оглохший от гула и воя, раздавленный в слизь невыносимой грандиозностью видения, я не принадлежал больше самому себе. Все во мне, что было мною, рассыпалось в прах и уносилось прочь, не в состоянии противиться притяжению смерча. Я был тоже из песка, песчаной горстью, состоял из того же самого, что и все вокруг, и мне надлежало сейчас исчезнуть навсегда, не умереть даже, а именно исчезнуть, распасться на атомы и слиться с Единым… Последним усилием, остатками воли цепляясь за обломки существования, которых с каждой секундой становилось все меньше, обезумев совсем от ужаса, перекрикивая смерч, я орал в лицо ему свои последние слова…

* * *

…Господа, господа, ребята, опомнитесь! Вы ходите в храм и молитесь там доброму Джизусу, Кришне, Аллаху, хер с ним, не важно – вы думаете, что есть грех и воздаяние, хороший поступок и плохой, и вас кто-то там наверху любит, и мир устроен так-то и так-то, может, даже и справедливо, и правильно, – ребята, милые мои… ВЫ ИДИОТЫ! Вы считаете, что есть за что воевать, кого любить… что существуют любовь и ненависть, плохие и хорошие люди, времена, страны, правительства… ВЫ ИДИОТЫ! Ваши папы и далай-ламы, ваши святые и преступники, ваши президенты и их народы – Господи, какая туфта, какая туфта… Если б вы только знали! Если б вы только знали, из чего все состоит, в чем суть всего, состоящая в том, что нет никакой сути! Ни верха, ни низа, ни ночи, ни дня, ни светлого, ни темного, ни сладкого, ни горького – слышите, ничего этого нет, не было и не будет НИКОГДА! Сила и Воля, Воля и Сила, непознаваемые, непостижимые, бессмысленные в абсолютном смысле этого слова, приобретающие качества и отпускающие качества, а сущность – голое, неприкрытое ничто, поток частиц, вихрь, отчаянная пляска песка. Внутри вас, господа, и снаружи вас ничего нет, и еще, и еще раз – нет, нет! Даже смерть, и та кем-то выдумана, кто-то наврал вам про смерть, а ее нету и близко, есть кое-что пострашнее, но лучше бы его не видеть и не знать никогда. Ребята, слушайте: воюйте, бомбите свой вонючий Ирак или кого вы там хотите, зарабатывайте бабки, лгите, кайтесь, смотрите телевизор сутками, трахайтесь с мужчинами и женщинами без разбора, колитесь героином, убивайте арабов или евреев, кончайте жизнь самоубийством – только не заглядывайте в эту адскую дыру, только не дайте своим глазам увидеть все как есть, уберегите себя от этого, и себя, и своих детей! Слушайте, все, что вы называете грехом, преступлением, все, что рождает в вас презрение и ненависть, гитлеры-сталины-террористы-пида-расы-масоны-свиновладельцы – такая лабуда, такая чушь перед лицом Того, что Есть!.. Слушайте, нет грехов никаких, нет никакой ебаной морали, вас обманули, ни рая нет, ни ада, и все дозволено, если хочешь, и отвечать ни перед кем не придется, потому что Бога никакого нет, а То, что Есть – не Бог, это никакими словами не передашь, это выше всех богов, всех ваших аллахов и джизусов, оно прокатывает по вам бульдозером, не оставляя даже мокрого места, и когда это происходит, когда это с вами произойдет…

…вы проклянете тот день, в который родились на свет.

Так я орал и безумствовал, я выкрикивал эти слова, обращаясь в пустоту, которая разверзалась передо мной, пока я обрушивался со скоростью молнии в бездонный и темный колодец ужаса – глубже, глубже и глубже. А смерч приближался, был уже совсем-совсем рядом, и когда я вошел в него…

КАКОЕ БЛАЖЕНСТВО, КАКОЕ БЛАЖЕНСТВО!

Я стал Этим. Силой и Волей. Каждая крупинка песка была мною, я мог ее почувствовать – нет, я чувствовал ее, и в ней, в каждой без исключения, заключался целый бескрайний мир, Вселенная со всеми звездами и планетами и галактиками, с мириадами богов и демонов… Упоение, восторг, щемящая радость – и любовь, любовь!.. В сердце преисподней, на дне всех существующих бездн, на самом пределе жути – такое пламя, такая страсть, такое ликование! Я был слепящим светом самой совершенной, исчерпывающей Любви, и каждый луч этого чудесного света мог достигать по моему желанию любой точки пространства и времени, исцелять мгновенно все тяжкие страдания, воскрешать мертвых, утолять голод и жажду живых. Не было такой раны, такой язвы, которой бы не коснулся я светом, и на месте ран тотчас вспыхивало сияние. Вся боль, все несчастья, все отчаяние, что существовало среди людей, были исцелены раз и навсегда, все кривые пути исправлены, изгнана тьма… Не было больше пустоты – все-совершенная наполненность, счастье, счастье разливалось, струилось кругом. Буйная зелень пробивалась сквозь иссохшую пустыню, дивные цветы источали тончайшие ароматы, реки текли медом и молоком, а звезды улыбались… И такое тепло, такая сердечность была во всем, живом и неживом, в прошлом и будущем, такая Мудрость Замысла открылась вдруг, такое ясное солнце взошло над землей…

Когда я открыл глаза, стояла абсолютная тишина. Мир не изменился ни на йоту. Каждая песчинка лежала на своем месте, и текли застывшими волнами розоватые, лимонные и желтые барханы, устремляясь по-прежнему к горизонту. Но я не узнал пейзажа. Меня удивили кривые деревья и чахлый кустарник, которых не было в том месте, где застал меня смерч. Должно быть, он отнес меня очень далеко. Я встал. Чувствовал себя свежим и бодрым, исчезли и голод, и жажда. Мне хотелось идти, и я уже точно знал, что приду. Отряхнувшись, я зашагал к ближайшему бархану, вскарабкался на него… Окруженный финиковыми пальмами, на ветру полоскался…

…белый флаг с красным крестом и красным полумесяцем.

Эпилог

Море: зеленое, спокойное, Средиземное – гладь, гладь. Еле-еле лениво плещется, разморенное жарой, у самого иллюминатора. Штиль. В зеленом киселе – быстрые силуэты мелких рыбешек, наблюдаю их суетливую подводную возню. Сбиваются в стайки, хороводятся, рассыпаются внезапно, чего-то испугавшись, снова тянутся друг к другу. Вечный круговорот. Наглые бакланы уже, видимо, нажрались досыта: качаются на волнах, жирные, не хуже индюков. Иногда разевают клювы (уже хотел написать было: пасти, у них и правда клюв как пасть, здоровенный), громко орут. Это я так думаю, что орут: звуконепроницаемый иллюминатор избавляет от необходимости внимать их хриплым воплям. Каюта: беленькая, чистая – на судне и должно быть все чисто, надраено и вымыто – двухместная на одного меня. Напоминает купе поезда – скажем, «Северное сияние», где мы когда-то столкнулись с Зёкой: откидные койки у стены, столик, коврик, лампа на потолке в казенном плафоне. Только пейзаж за окном не меняется, не бежит, сливаясь в разноцветные долгие линии, когда неизвестно еще, кто от кого убегает, ты от мира или мир от тебя. Авианосец «Джордж Вашингтон» мирно покоится на месте – не то дрейфует, не то просто увяз тяжелой тушей, вытеснив слишком много, по закону Архимеда, средиземноморской теплой воды. Наручники сняли еще вчера, но запястья все равно ноют, и следы на них яркие, красные. Этот придурок, их, видимо, местный особист, хоть и видел, что сопротивления я никакого не оказываю, а все равно хряцнул браслетами от души, раза в полтора сильнее, чем надо. Двое других стоят сейчас за дверью – морды серьезные, подбородки твердые, бдят. По одному ко мне в каюту вообще никто не заходит, только парой. И – оружие на изготовку. Но кормят хорошо, и завтрак, и ленч – как полагается. Как раз ленч я только что и умял: яичница с беконом, тосты, кофе и сладкий, пахучий маффин, щедро нафаршированный изюмом. Горячее все, свежее, ароматное. Принесли несколько пачек «Кэмела» – курите на здоровье, сэр. Молодцы янки: американский «Кэмел» просто сказка. Сижу, пускаю кольцами дым, глазею в иллюминатор. Гуманизм на высшем уровне. Переодели в чистое, выдали новенький, запечатанный комплект: два полотенца, мыло, шампунь «Уош энд гоу», станок «Уилкинсон суорд», пену для – и гель после бритья. Бритый, мытый, пахну, курю и жду, когда придут забирать поднос с остатками жратвы. Все, что от меня требовалось, я за ночь подробно написал на хорошем, надо полагать, английском языке. Тридцать один лист. За завтраком отдал мордатым особистам. До завтра, наверное, начальство будет изучать, так что допросов пока не предвидится. Калорийное питание, бакланы, сон. А допрашивать явился тип забавный, совсем такой, как показывают в их фильмах: седой, голубоглазый, крепкомордый, обходительный и все время улыбается. С ним еще негр-ассистент – двухметровый качок. Седой задавал вопросы, негр заполнял анкеты. Управились часа за полтора, но это скорее всего так, разминка. Когда прочтут – тогда возьмутся всерьез.

Тук-тук осторожно в дверь. Вежливые сукины дети, всегда стучатся. Наверное, на электрический стул тоже сажают очень вежливо и включают рубильничек с красивой голливудской улыбкой. Keep smile, sir. У нас страна победившего оптимизма. Меланхоликов просим отойти на пять шагов и закрыть глаза. Скажите «cheese», приговоренный! Сказали? Ну, поехали, с Божьей помощью… In God we trust!

Кричу лениво:

– Come in!

Резко – запах дорогого одеколона. Удивляюсь прежде, чем подумать. Военно-морской флот Соединенных Штатов Америки пахнет попроще: экономика должна быть экономной. Поворачиваю голову – синий китель, погоны, золотой галун. Почему нет – для такого, как я, и генерала не жалко.

– Здравствуйте, – произносит китель.

– Что-о?!!

Жан – дефис – Эдерн – пробел – Вальмон. Точка.

– Это… вы?

Улыбается, протягивает руку:

– Как видите.

Еще не соображая ничего, жму его ладонь. Пальцы ухватывают кусок пустоты, бессознательно привычный объем плоти заполнен не до конца. До меня доходит: не хватает мизинца. Вторая рука Жан-Эдерна выплывает из-за спины, держа за горлышко пузатую бутылку темного стекла.

– Рад видеть вас живым и невредимым, – растроганно произносит он и вдруг стискивает меня обеими своими руками до хруста в костях, прижимается небритой и подозрительно влажной щекой. Отпускает не сразу. – Коньяку?

Киваю, сажусь, все еще не в состоянии соединить в сознании золотое шитье мундира, погоны и такое знакомое лицо. Постаревшее лет на… Он проворно разливает коньяк в пластмассовые стаканчики: – За вас, мон ами.

– И за вас.

Молчим, смотрим друг на друга. Только теперь я понимаю, чего так недоставало раньше Жан-Эдерну, что меня так беспокоило в этом курортно-загорелом старике, одетом в джинсовые шорты и пижонски старомодную рубаху баттон-даун. Отсутствие формы. Не выдерживаю:

– Что означает этот маскарад?

– Так я выгляжу на самом деле, – кривится в невеселой улыбке и снова льет коньяк. Помногу. – Выпьем еще?

– Только после того, как вы…

– Перестаньте, прошу вас. – Жан-Эдерн накрывает мою ладонь своей, беспалой. Покрасневшие его глаза умной старой собаки понемногу затягивает влага. – Могли бы сами догадаться…

– О чем?

– Я работаю на правительство. Уже много лет.

– Янки?

– Французы. Давайте выпьем.

Вливаем в себя содержимое пластиковых стаканов. Только теперь замечаю, что на бутылке стоит: «Martell».

– Значит, французы?

– Oui.

– И вы можете рассказать мне всю правду?

Долго молчит, морщит лоб, затем выуживает из кармана такую знакомую мне пеньковую трубку. Щелкаю зажигалкой:

– Впрочем, я не настаиваю…

– Нет уж… Вы имеете право знать. – Знакомый, знакомый ароматный дым слоится, плывет в воздухе. – Я виноват в том, что случилось… и с вами тоже. И сейчас… не удивляйтесь, пришел просить у вас прощения.

– Виноваты?

Снимает форменную, с золотой кокардой фуражку, кладет на стол. Лысина взмокла. Сопит, тяжело дышит, грызет черенок трубки.

– Мне стоило большого труда добиться нашей встречи. Времени мало. Пообещайте, что выслушаете все, и покончим с этим…

С готовностью:

– Обещаю.

– Я убил Мохаммеда Курбана.

Некоторое время пытаюсь совладать со своим ртом, с голосом.

– Вы?! Это сделали вы? – Да.

– По своей собственной воле? Холодная улыбка сквозь дым, злая:

– Вам знакомо это слово – АНБ? Агентство национальной безопасности, Форт-Мид, Мэриленд… Со мной говорил лично генерал Майкл Хайден. Я был единственным агентом, который мог эффективно осуществить операцию…

– Курбан… Ваш самый близкий друг, даже родственник?.. Ведь вы рассказывали…

– Он был опасен. В последние годы Мохаммед стал теневым банкиром Всемирного исламского фронта. Инвестиции в отели, Шармуда – он отмывал громадные суммы. Почти все наркодоллары исламской Африки шли через его руки…

– А этот шейх, любитель живописи? – еще не веря до конца сказанному, перебил я. – А дворец в пустыне?..

– Мелкий клерк, подставное лицо. Мохаммед мог легко стать президентом страны. И у него был козырь, о котором не знал никто.

– Козырь?

– Нефть. Эти два француза, которых он якобы приглашал изучать древнеримскую ирригацию, – они искали для него нефть в пустыне. Искали – и нашли. Мохаммед уже почти купил сотни безводных и бесплодных гектаров никому не нужной земли, чтобы обеспечить Абу Абдалле самый надежный в мире источник доходов. Мы не могли этого допустить…

– «Мы»?

Жан-Эдерн плеснул себе коньяку. Уже был довольно пьян, руки дрожали, губы дрожали:

– Я офицер, мон ами. Офицеры исполняют свой долг. Всю жизнь я тщетно утешал себя этой максимой. Мы провели операцию безупречно. О ней знаем только я, генерал Хайден и вы. Остальные давно уже в аду… К сожалению, ситуация вышла из-под контроля. Юсуф оказался слишком… – Жан-Эдерн пожевал губами, подбирая слово, – слишком прытким. Но я офицер, а офицеры исполняют свой долг. Я никогда не чувствовал за собой никакой вины… даже тогда, в Камбодже, когда пристрелил несчастного монаха, который поставил на ноги Пьера Бодлера. Монах мог выдать нас партизанам. Но теперь… так глупо… в зиндане я взглянул в глаза этой малышке, Marie, вашей дочери, и со мной что-то случилось… Боже, как глупо… чистые, невинные глаза… глаза убийцы. Так смотрит палач, который выносит приговор… палач с нимбом над головой. Мне страшно… я боюсь ада. Вы мне не верите, да? – Он всхлипнул, беспомощно шмыгнул носом.

– Неужели Мохаммед не догадывался, кто вы на самом деле?

– Да… конечно… Но до последней минуты верил мне… верил мне. Боже мой, почему все так глупо, глупо!.. Порядочный человек, офицер, на моем месте должен был застрелиться, а я… Получил повышение в чине и пенсию… роскошную пенсию от имени Республики. Если бы вы знали, сколько раз меня пытались убить! Но я не боялся смерти, никогда не боялся смерти. Только теперь, когда все уже позади… Нет, не самой смерти, а того, что после нее… Если бы я мог попросить прощения у всех, у всех!..

Он неуклюже сполз со стула и встал передо мной на колени.

– Простите меня, если можете… Хоть вы… простите.

– Не надо, перестаньте! – Я ухватил под мышки его тяжелое, грузное тело, с трудом, задыхаясь, усадил на кровать. – Расскажите лучше, как вы здесь оказались.

– Как я?.. О, ничего интересного. Когда женщину и малышку увезли, они принялись за меня. Такой пустяк – двести тысяч долларов выкупа… У кого я мог попросить деньги? У АНБ? У французской контрразведки?.. В инструкции сказано, что в таких случаях агент выкручивается как может, но не имеет права раскрывать себя. Они решили каждые два дня отрубать мне по пальцу, чтобы ускорить дело. Я бежал… это длинная история. Но когда ночью выбрался из зиндана, первым делом разыскал чечена и задушил его. Единственное доброе дело в моей жизни… Скажите… скажите честно… только один вопрос… не смейтесь, пожалуйста…

– Какой?

– Как вы считаете – Бог есть?

Он смотрел на меня так, Жан-Эдерн, офицер и рыцарь, человек, дважды спасший нас от неизбежной гибели и разбудивший перед тем бешеных псов джихада… так на меня смотрел, словно от моего ответа зависела сейчас его жизнь. Без всяких преувеличений книжных.

– Вряд ли, – тихо сказал я и отвернулся. – Но если бы он был, он простил бы вас. Обязательно простил.

– Спасибо, мой мальчик… – Жан-Эдерн протянул руку, на которой было только четыре пальца, и легко коснулся моей щеки. – Знаете… я вот отчего-то вспомнил историю библейского Иова, о котором спорили Бог и Сатана. Просто… спорили, понимаете! Ставили опыт. Сломали человеку жизнь… и смотрели, что будет. Иов не сдался, но потом… Если бы ему сказали всю правду, смог бы он принять от Бога награду? Или послал бы ему проклятия и умер назло всем, покрытый язвами и струпьями?.. Какая прекрасная смерть для человека… для офицера. Прощайте… и забудьте обо мне.

Он встал, оправил форменный китель, привычным жестом насадил на голову фуражку и вышел, даже не обернувшись в дверях. Я посмотрел в иллюминатор и вдруг увидел, как летят, смазываясь, за стеклом запорошенные колючим снегом хмурые ели, услышал, как причитает и бессильно стонет буря, грозя кулаком поезду, который летит сквозь мрак и ужас к незримому еще, но уже ясно проступающему сквозь зловещую пустоту северному сиянию.

Июль – декабрь, 2002