Текст книги "Последний пророк"

Автор книги: Александр Каменецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

– Спасибо, – сказал Рахмону зачем-то по-русски.

Тот кивнул, отошел в сторону.

Следующий переход одолел уже легче. Считал шаги, дышал, концентрировался. Ботинки пришлись точно впору, мягкие портянки защищали ногу. К концу дня был смертельно усталый, но живой. Однако после вечерней молитвы день не закончился. До глубокой ночи Рахмон учил меня собирать и разбирать «АКМ». Со школьных времен я, конечно, ничего не помнил. Собирать, разбирать, смазывать. До полного автоматизма. Не знаю, отчего он со мной нянчился. Может, приказ получил. Учитель он оказался неплохой, но вспыльчивый. За каждую ошибку я получал или злобный окрик, или тычок под ребра. Кулаки у «старшины» были будьте-нате: мозолистые, крепкие. Насилу откупившись от Советской армии, оказаться «молодым» в армии муджахидов. Даже смешно. Надеюсь, хоть дедовщины здесь нет. И нет в пустыне сортиров, которые нужно драить зубной щеткой.

Утром, после обязательной молитвы, тронулись в путь и к обеду достигли крохотного селения. Горстка полуразвалившихся глинобитных домиков с плоскими крышами, две-три чахлые пальмы. Народ, человек пятьдесят, высыпал нас встречать. Смотреть на них было страшно. Старики, женщины и дети. Отощавшие до такого состояния, что на ум приходил Аушвиц. Скелеты, обтянутые коричневой кожей. С втянутыми'щеками, с глазами, запавшими глубоко внутрь черепа. В лохмотьях, с трудом прикрывающих омерзительную наготу. Хрупкие черепа с трудом держатся на тощих, как палочки, морщинистых шеях. Беззубые шамкающие рты. Исковерканные шишковатые пальцы. Ужасные женщины без возраста, у которых вместо грудей – складки иссохшей кожи. Невыносимое зрелище – дети. С животами, раздутыми рахитом. Кривоногие карлики-пузыри с лицами древних старцев… Все они, эти жуткие люди, измученные многолетним жестоким голодом, падали, счастливые, ниц перед «вайпером» Абу Абдаллы. Встречали его как Бога. Как пророка Мохаммада, явившегося к ним со страниц Корана. В белоснежном одеянии, с бриллиантовыми часами, Террорист Номер Один выглядел здесь существом с другой планеты. Или сказочным джинном, такой у него был вид. Пока он обеими рукам благословлял несчастных со своего бронетранспортера, сбоку подогнали грузовик. «Арабские афганцы» принялись выгружать на землю мешки с мукой, ящики с тушенкой и сушеными финиками. Голодные вздрогнули, как животные. Только присутствие имама удерживало их от того, чтобы не наброситься на еду, не разорвать мешки и ящики в мелкие куски. Что-то каннибальское было в глазах, первобытно-звериное. Абу Абдалла величественно и медленно спустился с бронетранспортера, принялся лично раздавать финики и тушенку. Люди принимали банки и пластиковые упаковки с благоговением, с невыразимым немым восторгом. Томас – Туфик снимал, суетился. Бегал вокруг, искал выгодный ракурс. Какие выйдут замечательные, черт побери, кадры! Мне стало противно до рвоты. Вслед за едой пошли ящики медикаментов. Один из стариков, с ног до головы изъеденный какой-то кожной болезнью, схватил одну из коробок, опрометью кинулся прочь. Хохотал, пробегая мимо меня, разевая рот с торчащими обломками желтых сгнивших зубов. Но, не рассчитав, видимо, силы, упал, выронил коробку. Упаковки аспирина «Байер» рассыпались у моих ног. Я присел на корточки, помогая старику собрать таблетки. Любопытства ради взглянул на срок годности – 12.07.2000 стояло на кон-валюте. Просроченные давным-давно! Что же он так, этот Мехди…

Сопровождаемые криками «Аллаху акбар!», отправились дальше. Примерно через час головной бронетранспортер вдруг остановился. Остановилась и колонна, но команды начать привал не было. Абу Абдалла слез со своего «вайпера», в окружении молчаливых «афганцев» пошел в сторону. Кто-то услужливо постелил на песок коврик. Сел. Томас установил перед ним свою камеру на треноге. Сразу после этого двое муджахидов торжественно, как курсанты у знамени, встали слева и справа возле своего предводителя, натянули на лица черные маски. Я уже понял, что это спектакль – маски. Сценические костюмы. Остальные отошли в сторону, образовав круг. Абу Абдалла начал говорить в камеру. Очередная речь, новая проповедь. Мусульманскому Наполеону пришла в голову свежая идея, которую необходимо запечатлеть для благодарного человечества. Для той части человечества, которая останется в живых, если сбудутся недвусмысленные пророчества этого типа…

Речь длилась долго, более двух часов. Абу Абдалла что-то обстоятельно пояснял невидимым слушателям, развивал какие-то мысли. Говорил артистично и убедительно. Жаль, я не понимал ни слова, да и стоял далеко, ничего не было слышно. Мы жарились на солнце, в строю. Никто не посмел покинуть колонну и сесть. На лицах муджахидов читалось бесконечное уважение к их идолу. Наверное, они и до вечера готовы были так стоять, без движения…

Вечером меня нашел Томас, потащил в палатку. Нужно было срочно передать бесценные кадры по Интернету для катарской телекомпании «Аль-Джазира». Спутниковая связь почему-то сбоила. Я возился с ней долго, но настроил в конце концов. Коротко расспросив меня о новых впечатлениях, он принялся пересказывать содержание речи:

– Хаджи говорил сегодня о милосердии. Почти все суры священного Корана, ал-Коран ал-Керим, начинаются словами «Бисмилла ар-Рахмон ар-Рахим». Мы называем Аллаха «ар-Рахману» – «всемилостивый» и «ар-Рахииму» – «милосердный». Это означает, что подлинное милосердие доступно только ему одному, Всеблагому, который заповедал всем правоверным совершать закят, то есть подавать милостыню и помогать нуждающимся – творить садака. Сказано в хадисе, что садака уничтожает грехи, как вода гасит огонь, отгоняет болезни и закрывает путь к семидесяти видам зла. Аллах, мир ему и благословение, возместит ущерб дающему садака и поможет одержать победу над врагами. Заповедь о закяте – четвертая из пяти величайших заповедей Аллаха, мир ему и благословение. Люди не могут быть по-настоящему добры, если не веруют. Но даже искренне верующий человек не способен проявить подлинное милосердие, поскольку все души в нынешнее время слишком загрязнены эгоизмом. Однако Коран требует от мусульманина творить закят с чистым сердцем. Как же в таком случае соблюсти заповедь? Ответ простой. Акт высшего милосердия, которое только доступно мусульманину, – убивать врагов Аллаха. Здесь не может быть никакого эгоизма, поскольку такое убийство совершается исключительно ради веры. А любое действие, лишенное эгоизма, есть великая заслуга перед Всеблагим. Милосердие же здесь двояко. С одной стороны, мертвый враг ислама не сможет больше причинить вреда мусульманам, чем исполняется заповедь о помощи нуждающимся. С другой стороны, душа кафира, насильственно освобожденная от тела, искупает таким образом часть своих грехов. Хаджи учит, что мусульманин, принявший участие в джихаде, является более милосердным, чем тот, кто подает нищему кусок хлеба.

Железная логика…

– И часто он произносит такие речи? – поинтересовался я. – Всякий раз, когда есть вдохновение?

– Это не вдохновение, это прозрение – кашф, – авторитетно пояснил Томас. – Только великие святые получают от Всеблагого кашф так часто, как Хаджи. Аллах ниспосылает имаму нур, то есть свет, и в сиянии этого света имам видит Истину так же отчетливо, как вы видите меня. Даже еще яснее, ибо нет ничего сокрытого перед лицом Непостижимого.

– Что же это за Истина, разъясните? Я ведь теперь мусульманин, имею право знать…

– Какой же вы мусульманин? – саркастически усмехнулся Томас. – Вы человек, заблудившийся в пустыне, которого согласился взять с собой большой караван. Но Хаджи сказал, что вы скоро покинете нас. Очень скоро.

– Когда же?

– Когда этого пожелает Аллах, разумеется. – И он, взяв за локоть, повел меня к выходу.

…Поход продолжался уже неделю. Медленно двигались через пустыню, молились, слушали проповеди. Ночами жгли костры из сухого верблюжьего дерьма. Оказывается, отличное топливо! Легкое, быстро разгорается, дает много тепла. В одном из грузовиков везли мешками верблюжье дерьмо – мелкие катышки, напоминавшие нашу жужелку – шлак. Еще Рахмон научил меня печь лепешки в раскаленном песке. Очень просто: мука, вода, соль, суешь в песок – и спустя четверть часа лепешка готова. Нам сдались без боя полтора десятка селений, где Абу Абдаллу встречали как самого Бога. Попали в одно селение, где добывали соль. Страшно. Люди вкалывают на солнце, кожа белая, иссушенная, красные глаза. Шахта в принципе неглубокая, но работать там можно только на четвереньках. Допотопными инструментами откалывают тридцатикилограммовые прямоугольные плиты, обтесывают кое-как и отдают приходящему за ними каравану. И селение, и работники – частная собственность караванщика. Он платит гроши, а чаще – мукой или крупой. Обыкновенное рабство. А соль караван везет черт знает куда – через всю Сахару, в Тимбукту. Абу Абдалла сделал очередной красивый жест: выкупил деревню у караванщика. Зачем – непонятно. И'сам, по-моему, не знал, зачем подарил рабам свободу. Главное – подарил.

Казалось, зловещий генерал Дустум растаял, растворился в воздухе. Никто не послал в нашу сторону ни единой пули. На лицах муджахидов читалась святая уверенность в том, что они победоносно прошагают хоть до самого Нью-Йорка, и море расступится перед их имамом, как было с пророком Мусой, Моисеем. Я обвыкся, смирился с жарой, загорел дочерна, отпустил шикарную бороду. Начал понимать отдельные арабские слова. Тревога не отпускала. Триумфальный рейд выглядел прямой дорогой в хорошо расставленную ловушку, в западню. Много раз я пытался разузнать у Томаса – Туфика, как обстоят дела, но он отвечал мне цитатами из Корана. Скорее всего дела были не очень. Рассуждая логически, я пришел к выводу, что Дустуму невыгодна война в песках. Он ждет нас на подступах к столице. Ждет, пока мы окончательно уверимся в своей непобедимости. Расслабимся, утратим боевой дух. Каждый день из-за барханов подтягивалось подкрепление – от крошечных, в дюжину бойцов, отрядов до многолюдных берберских бригад. Тысячи три нас уже было, не меньше. Интересно, сколько тысяч у Абделькадера Дустума?..

Чем ближе подходили к столице, к краю пустыни, тем осторожнее становились наши командиры. Теперь, прежде чем начать дневной переход, вперед высылались отряды разведчиков. Смешно, но даже это Томас – Туфик объяснял с помощью Корана: «Пророк послал к Басба разведку, чтобы разузнать, что делает караван Абу Суфьяна». Однажды вечером Рахмон срочно собрал наше убогое подразделение – видимо, получил приказ. Выглядел обеспокоенным, встревоженным, много суетился. Отобрал пятнадцать человек, и меня вместе с ними. Усадил у костра, раздал тушенку, лепешки и финики, заставил плотно поесть и напиться крепкого горького кофе. Проверил у всех оружие, обмундирование. Было ему очень не по себе, Рахмону. Что-то чувствовал. И совсем не радовался, что я попал в группу. Вряд ли взял бы он меня по своей воле. Муджахиды с самого начала терпели мое присутствие, но держались всегда в стороне. Никто даже не поздоровался ни разу. Чужой есть чужой. Потенциальный предатель. И вот теперь предстояло идти в ночь. Всем вместе. Рахмон что-то подробно объяснял, давал инструкции, в которых я не понимал ни бельмеса. Чтобы не выглядеть последним идиотом, демонстративно громко щелкнул затвором, проверил боезапас, подтянул шнурки на ботинках, улыбнулся через силу: готов. Рахмон глянул на меня, грустно покачал головой. Затем принялись молиться. Во мне проснулось что-то мальчишеское: надо же, идем на разведку, с автоматами, как на войне… Я тогда еще не совсем понимал, что мы на войне. На настоящей войне. Все выглядело костюмированной драмой, спектаклем. Особенно живописно смотрелись вооруженные берберы на своих сухопарых злых верблюдах. «Лоуренс Аравийский», был такой фильм…

После полуночи из ниоткуда выкатилась, как серебряная монета, громадная луна. Барханы засеребрились, словно на них выступил искрящийся иней. Шагая по едва заметной тропе и стуча зубами от холода, я любовался нереальным зимним пейзажем. Казалось, еще немного – и звезды полетят на землю крупными пушистыми хлопьями, завьюжит и пойдет кружить по пустыне бесноватая февральская метель. Залитая холодным лунным серебром, невысокая горная гряда, к которой мы направлялись, казалась могучим айсбергом, возвышавшимся среди оледенелого моря. Горстка бородатых замерзших людей, мы были вроде одиноких полярников, бредущих сквозь царство холода и мрака в неведомую даль. Тишина стояла такая, что не хотелось верить звукам собственного дыхания, торопливым ударам сердца. Заколдованный край, заколдованный мир… День и ночь несовместимы между собой, их невозможно поставить рядом, объединить в сутки. Расстояние между небом и землей ощущаешь длиной своего позвоночника. Лица идущих рядом настолько чужие, что даже перестаешь их бояться. Все нереально, все перевернуто с ног на голову. Какая-то изнанка мироздания, обратная сторона… Ведь верили же люди когда-то, что Земля полая и мы живем внутри. А кто тогда – снаружи? Я чувствовал даже не страх – какое-то странное недоумение. Как если бы очутился в мастерской Господа Бога и застал его за работой. Обдумывающего, как исправить очередную несуразицу. Ошибку в алгоритме. Мне вдруг показалось, что я увидел нечто запретное. Незримого механика, который является ночами и тайком ремонтирует механизм, возится с неподатливыми болтами и гайками. Словно вор, пробирается он через окошко при свете луны. Виновато оглядываясь по сторонам, позвякивает инструментами… И более всего на свете хочет, чтобы машина работала – пусть кое-как, пусть со скрипом, но только не остановилась бы. Только бы не встал, не замер конвейер…

Рахмон вскинул руку. Остановились, замерли. Тропа шла между двумя приземистыми, но крутыми, с отвесными и плоскими, как дверцы шкафа, стенами кусками скальной породы. Блестящий камень отливал скорбным ледяным блеском, черный и студеный. За этой парой, Сциллой и Харибдой, начиналось нечто вроде неглубокого ущелья, ложбины. Тень, падавшая от правой скалы, наполняла ее густой и неподвижной угрюмой темнотой. Рахмон обернулся, посмотрел на нас, заглянул каждому в глаза. В лунном свете, преображавшем предметы, мы выглядели странно, непохожие на себя дневных. Какая-то бледная печаль сошла на грубые, неумелой топорной резьбы, бородатые лица, придавая им утонченную изысканность венецианской маски. Отрешенные, покрытые потусторонним глянцем, со странной глубиной, открывшейся во взглядах, муджахиды напряженно всматривались в ночь, которая беззвучно плескалась в каменной чаше. Пейзаж был спокоен и нем, как фотография. Даже ветер стих, перестал шуметь сухими ветвями редкого колючего кустарника, который можно было принять за сидящие на корточках фигуры врагов. Потоптавшись в нерешительности еще несколько минут, осторожно двинулись дальше. Тропа уверенно вела все глубже в ущелье, изгибаясь, сдавленная до боли отвесными стенами. Что там, впереди, куда мы идем, – я не знал. Чувствовал только каким-то открывшимся внезапно звериным нюхом – опасность. Не стоит туда ходить, бормотал настойчивый некто, укрывшийся за грудной клеткой, не стоит, не стоит… Думаю, муджахиды ощущали то же самое, и Рахмон – первый. По тому, как мягко он ступал, переливаясь беззвучно с ноги на ногу, как вертел головой в разные стороны, как вскидывал руку при малейшем шорохе, я чувствовал: командиру не по себе. Позиция была абсолютно невыгодной для боя. В узкой каменной щели мы беззащитны как куры, стоит лишь противнику блокировать выход. Автоматчики на скалистом гребне могли расстреливать нас не целясь. Но автоматчиков пока не было. Задрав высоко голову, я увидел, как сонное небо перечертила быстрая хвостатая комета. «Загадай желание», – говорила когда-то мама. «Выбраться бы отсюда живым! – вдруг плеснула отчаянная мысль. – Только бы живым вернуться!»

К счастью великому, опасный участок скоро кончился. Скалы немного попятились, давая волю тропе, а затем и вовсе разбежались в стороны, обнаружив крохотную, в десяток кубиков-домов, деревню. Наверное, это и есть наша цель, решил я. Обследовать, проверить селение, чтобы затем, ясным днем, имам мог безбоязненно явиться сюда и вершить благодеяния. Домишки выглядели убого и мирно, облепленные клочьями неподвижного черного воздуха, как ватой. Укутанные в нее, как елочные игрушки, спали еще глубже, наверное, чем их голодные, с урчащими вздутыми животами, обитатели. Полумертвые вообще от голода, как и все люди, населяющие эти поганые места. Если бы не шалая собака, которая ни с того ни с сего принялась хрипло и отрывисто лаять, деревня напоминала заброшенное кладбище египетских каких-то времен с печальными, разграбленными гробницами. Услыхав отрывистое гавканье, Рахмон застыл на мгновение столбом, затем резким жестом велел нам всем немедленно лечь на землю. Послушно повалились, ткнулись носами в щебенистый грунт. Нас ли почуяла собака? Или кого-то другого? Мне было нехорошо. Тяжелой, бессловесной тушей навалился удушливый страх. Ладони, холодные и липкие, вцепились в оружие. Никогда еще автомат не казался мне роднее и ближе всего на свете, спасательным кругом настоящим. Жилка, которая билась на виске, отзывалась внутри черепа колокольным звоном. Равнодушная луна скрупулезно обнажила все детали пейзажа, от мелких остроугольных камешков до круторогих скал. Скрываясь от ее беспощадного света, мы вжимались в упругую, неподатливую мглу, словно продавливали в ней формы своих тел. Пес то успокаивался, то вновь принимался за свое. Эхо подхватывало, усиливало, умножало звонкий лай. Казалось, поблизости бродит целая свора длинноногих, облезлых, злобных и неугомонных бездомных собак. Приказа вставать не было. Скрывшись за высоким, в рост человека, треугольным камнем, Рахмон наблюдал за деревней. Как по мне, никаких признаков жизни в деревне не появилось. Пес разве что… ну подумаешь, пес. Трудно сказать, сколько длилось невыносимое ожидание. Любой посторонний звук воспринимался как сигнал тревоги, мы боялись пошевелиться, двинуть рукой или ногой. Мышцы затекли и мучительно ныли, пробирал до костей холод, сводило суставы жгутами судороги. Только облачка сизого пара поднимались в воздух и быстро таяли.

Наконец Рахмон вынырнул из-за камня длиннорукой тенью, подал знак. Осторожно, как по минному полю, начали спускаться. Метров через сто разбились на три группы, по пять человек. Моя, с Рахмоном во главе, двигалась прямо вперед, две другие заходили слева и справа. Если я правильно понял язык жестов (уже часа два никто из нас не проронил и слова), решено было встретиться на противоположной стороне долины, у смутно серевшей сквозь темень полуразрушенной мечети. Дождавшись, пока звуки шагов ушедших в ночь муджахидов перестали быть слышны, Рахмон снял автомат с плеча, взял его наперевес и негромко вздохнул. Вздох вышел слишком печальный какой-то. Обреченный.

Деревня действительно будто вымерла. Даже пес беспокойный, и тот заткнулся. Мрачные, насупленные, неприветливые, стояли дома-гробницы с узкими окошками, за которыми клубилась сплошная чернота. Каждый из домов мы брали в кольцо, осматривали со всех сторон, обнюхивали. Никаких признаков жизни. Если внутри кто-то и есть, эти люди не опаснее мертвецов. По крайней мере хотелось верить. От дома к дому, от дома к дому… Пока все спокойно, утешал я себя, пока что все абсолютно спокойно… Внезапно Рахмон вздрогнул, замер как вкопанный. По одной лишь его спине можно было понять: что-то не так, опасность! Жестом поманил нас к себе. Я подошел тоже и сразу увидел: на земле, вытянув длинные тощие лапы, лежала косматая дворняга с перерезанным горлом. Оскаленная пасть, полная свежей крови, серебристо-белые в лунном свете клыки, мертвый длинный язык вывалился набок и покрыт пылью. Я дико огляделся по сторонам, перехватило дыхание. Клянусь, если бы было куда убежать, пулей рванул бы с места! До того страшно стало. Они были где-то совсем рядом. Знали о нас, видели, наблюдали. И мы, если так, у них на мушке. В любую минуту…

Постояв еще немного, Рахмон решительно переступил через собаку и зашагал дальше. Мы потянулись следом, гуськом, дыша друг другу в затылок, держа оружие наперевес. До мечети оставалось не так уж далеко, какая-нибудь сотня метров. Обследовали еще несколько мертвых домов – тихо, спокойно, безлюдно. Напрасно вслушивались в оглушительную тишину: враг не подавал признаков жизни, не обнаруживал себя. Умиротворенный пейзаж, призрачный, печальный и загадочный, излучал ровные волны покоя. Луна зависла над самой головой, огромная и ясная, как безмолвный небесный колокол; теплые лучистые звезды мерцали в пространстве, словно там, в параллельной вселенной, раскинулся громадный ночной город с широкими, залитыми электрическим огнем авеню, ресторанами, небоскребами и миллионами бессонных бодрых прохожих, покинувших свои дома в поисках новых удовольствий. Здесь, среди древнего, от праотцев еще, великолепия, очень легко, казалось, можно было не думать о мертвой собаке, забыть о ней. Словно погружаясь в глубокие воды, мое сознание стремилось завернуться в мягкий кокон спасительного полусна – так ребенок прячется под одеяло, спасаясь от навязчивого кошмара.

Мы достигли мечети первыми. Ни одна, ни другая группы еще не появились, еще были в пути, Бесформенная постройка из саманного кирпича, казалось, пережила прямое попадание артиллерийского снаряда. Превратилась в живописную руину, наводившую на мысли о фараонах незапамятной древности. Прилепившись к скале, с остатками грубого резного орнамента, составленного из переплетения арабских букв, хрупкая, как спичечный домик, мечеть смотрелась отличным завершением пейзажа, его лучшей, важнейшей частью, строгим и мудрым напоминанием о жестокой бренности живого и неживого тоже. Спрятавшись в руинах, мы наконец ощутили себя в безопасности, оживились, расслабились. Кто-то чихнул с наслаждением, зажав нос и рот ладонью, кто-то шепотом прочитал ду'а, кто-то взялся перематывать портянку. Я сел на холодный обломок стены, вытянул ноги… От перенапряжения нервов, которое начинало теперь мучительно рассасываться, потянуло в сон. Веки отяжелели, навалились на глаза. Соснуть бы сейчас, забившись в темный угол, до рассвета. До тех пор, покуда не выйдет солнце, расставляя предметы по местам, пока не вспенится воздух привычным уже крутым банным жаром… Шорох, приглушенный топот – две другие пятерки, озираясь по сторонам, втекли под спасительную тень саманной стены. Муджахиды сдержанно кхекхекали, вполголоса переговариваясь между собой, хлопали друг друга по плечам, посмеивались полушепотом. Испытывали, видимо, то же самое, что и я: боялись до колик, старались не обнаружить друг перед другом свой страх, сохранить лицо, выглядеть героями. Прекрасно знали, что предстоит еще обратный путь через мертвую деревню, где собака с перерезанным горлом медленно коченеет, покрытая лунными брызгами. Где прячутся во мгле неизвестные. Где летучей мышью носится, невидимая, смерть, выбирая себе добычу. Краем глаза я наблюдал вымученные улыбки, раздвигавшие волосатые щеки, лихорадочный, нездоровый блеск в глазах. Руки, которые упорно не желали лежать спокойно на коленях, принимаясь то копошиться в бороде, то поглаживать приклад автомата, то в десятый раз перевязывать превосходно, туго затянутые шнурки растоптанных ботинок. Чужие мне, мне же самому заклятые враги, эти люди вдруг сбросили с себя маски монстров, и я очень остро почувствовал, что сейчас, здесь нет никого роднее и ближе. Они были моей единственной надеждой, моей вооруженной охраной, моей козырной картой в поединке с неведомой и грозной силой судьбы. Только с ними, плечом к плечу, я мог вернуться в лагерь живым и невредимым. Под ветхими сводами древней мечети, в чужих горах, у края вымершей деревни, у порога смертельно опасной неизвестности, мир разломился, как плитка шоколада, на две неравных части: «мы» – и «они». «Наши» – «ненаши». Они наводняли собой мглу, роились в ней, как опасные насекомые со стальными жалами, скрывались за каждым камнем, готовя к бою оружие. Мы сидели тесным кружком, с автоматами на коленях – чуть больше дюжины млекопитающих существ с мягкими уязвимыми телами, стремясь продлить передышку, паузу… Никогда раньше я не ощущал такого странного, кровного родства. Родства превыше языка и нации, религии и вражды. Основанного на простых вещах: жизни и смерти. Перед лицом пугающего нечто, перед лицом безликой силы, притаившейся в нескольких шагах, мы неудержимо, невольно сливались в одно целое, в общую плоть. Я понял наконец, что такое настоящая безопасность… Это когда рядом с тобой, и слева, и справа, – такие же, как ты, испуганные вооруженные люди. Комок, ядро. Кулак, сжатый от страха до хруста в костях, до ногтей, впившихся глубоко в кожу. Когда перестаешь быть единицей, одиночкой, переплетая свои нервы, свои суетливые мысли с мыслями и нервами других…

Рахмон встал. Одернул куртку. Пригладил рыжую бороду, покрепче ухватил автомат обеими руками. Стало ясно: пора. Рахмон пошел первым. Долго стоял у стены, словно прирос к ней, затем с мукой отлепился, сделал несколько шагов вперед, водя стволом «АКМа» в разные стороны. Тихо. Сделал нам знак. Группы ушли по очереди, одна за другой, с разрывом в несколько минут, по тем же маршрутам. Двигались все быстро, споро. Скорее, скорее, скорее – прочь отсюда! Наша команда отправилась последней. Довольно быстро дошли до мертвой собаки, остановились все невольно. Постояли, взяв оружие на изготовку. Погрозили стволами застывшим домам с провалами черных окон. Отправились дальше, стараясь не сорваться на отчаянный бег. Наконец деревня осталась позади. Все мы, пятнадцать, собрались у того самого камня, где командир отдал приказ разделиться натрое. И вот – вернулись. Живые, здоровые. Сорокалетние мужики радовались как дети. Сверкали глазами, скалились, пританцовывали, ржали, прикрыв ладонями рты. Я тоже смеялся, чувствовал себя совершенно счастливым. «Аллаху акбар!» – тихо и хрипло сказал Рахмон, и мы откликнулись, громче, наверное, чем следовало бы: «Аллаху акбар!»

…В какой именно момент ударил пулемет, сказать не могу. Помню, двигались цепочкой сквозь ущелье, в самом узком его месте, как вдруг над головами оглушительно загремело.

Пули шибанули о скалу, высекая искры и острые осколки, брызнувшие в разные стороны. Чудовищное эхо, многократно усилив гром, обрушило на нас похожую на камнепад свирепую лавину звуков, от которой лопались барабанные перепонки. Закричав страшно, я сразу упал ничком, обхватив голову руками. Били из нескольких точек, сверху. Пули отвратительно тонко свистели слева, справа, везде, рассекая воздух на мелкие обрывки. Я чувствовал дикую, ни с чем не сравнимую панику. Зажал уши ладонями, стиснул веки, пытаясь врасти в землю, исчезнуть, превратиться в ничто – лишь бы только не слышать этого проклятого грохота! Рядом, в двух шагах, кто-то тонко, по-девичьи как-то, взвизгнул и рухнул со мною бок о бок, больно ударив коленом. В нос шибануло горячим запахом, пороховой гарью пополам с кровью. Смертельно раненный муджахид корчился и хрипел, ерзал, завывая от боли, как-то странно, по-звериному ухал, суча ногами. Я не мог, боялся глаза открыть, чтобы не видеть его агонии. Где-то совсем близко застучали наши автоматы, заревел, надсаживаясь, Рахмон. Полыхнуло ослепительным заревом, ущелье вздрогнуло – взорвалась граната, потом еще одна. Раненый уже не стонал, только дрожал мелко, лишь изредка глубоко, навзрыд охал. Пытаясь бежать от невыносимых звуков, спрятаться от них в какой-нибудь потаенной точке мозга, я не мог различить во всеобщей канонаде, где стреляют чужие, где – свои. Казалось, все хотят убить одного меня, стреляют, ведут по мне прицельный огонь. Страх выплеснулся, как сбежавшее молоко, затопил сознание. Мышцы одеревенели, руки и ноги перестали слушаться, словно в параличе. Тело вообще отказалось служить. Оно как бы обрело собственный рассудок и желало лишь одного – лежать, лежать, прятаться. В голове разлилось свинцовое отупение – я не мог совершенно сознавать, что происходит, как быть, что делать. Мыслить не мог абсолютно. Не животный даже страх смерти, нет – просто оглушенность, отключка, как шнур выдернули из розетки. Все, что происходило снаружи – бой, перестрелка, взрывы, вздохи раненого, – отдалялось с неудержимой быстротой, затягивалось сплошным туманом, перемещаясь куда-то в параллельный мир, к которому я был непричастен.

Внезапно я ощутил движение. Некая сила пошевелила лежавшего рядом человека, он громко застонал, а потом вдруг умолк на оборванной ноте, замер. Кто-то присел рядом на корточки, пробормотал сипло несколько слов, называя имя мертвого – Рауф, затем сильные руки легли мне на плечи и перевернули мое тело. Открыв глаза, я увидел перекошенное лицо Рахмона. Спутавшаяся жесткая борода касалась моей щеки, кололась и щекотала. Зависнув сверху, он встряхнул меня, как мешок, выплюнул несколько злых слов, которые я понял без перевода. Мне даже не было стыдно, что я струсил, притворился убитым, – чувств вообще никаких не было. Откуда-то издалека, расплывчато, видел его лицо, налитые кровью глаза, слышал голос, но все это никак не складывалось в сознании, не стыковалось с понятиями и эмоциями, оставаясь лишь голыми фактами безразличного наблюдения. Вдруг Рахмон как-то нехорошо вздрогнул, дернул плечом, глаза его округлились, выкатившись из орбит, рот приоткрылся, и тонкая нитка блестящей слюны, скатившись по бороде, капнула мне на лоб. Не знаю почему, как так вышло, но именно эта капля, горячая и едкая, обожгла кожу и мгновенно привела меня в чувство. Словно включился внутри рубильник. Образы, звуки, мысли – все тотчас выстроилось в совершенном порядке, в прочной сцепке безупречного алгоритма. По-прежнему не владея собой, не в состоянии себя контролировать, я обрел при этом способность действовать быстро, четко и решительно, мгновенно сознавать и делать выводы. На лице Рахмона было написано болезненное, беспокойное удивление, которое затем сложилось в маску мучительной боли. Я приподнялся, обхватил его руками. Тотчас наполнились ладони горячим, липким. «Командир ранен», – сквозанула отчетливая мысль.

Бой катился дальше сплошной штормовой стеной. Наших осталось едва ли половина – дно ущелья было выложено трупами. Застывшие в уродливых позах, озаренные луной, мертвые смотрелись как бесполезные вещи, разбросанные в спешке по комнате. Лужицы крови напоминали разбрызганную ртуть. Живые, забившись в едва заметные щели, безнадежно палили по невидимым противникам, звеня гильзами о камень. Оставлять Рахмона на самом виду было нельзя. Крепко обхватив его под мышками, я потащил тело в сторону, к ближайшему крупному валуну. Тотчас нас заметили: пули звонко ударили о камень, зарылись в песок. Втянув голову в плечи, пыхтя и матерясь, я тащил Рахмона, отяжелевшего сразу на полтонны, деревянно-неподатливого, мокрого от крови. Упирался в землю-наждак подошвами и коленями, сдирал кожу лоскутами – казалось, до кости, однако полз. Полметра… еще полметра – вот тебе и метр… Прицельная очередь прошлась совсем рядом, у самых ног брызнули веселые фонтанчики песка. Я замер, подумал со злобной радостью: промахнулись, суки, мудаки! Кто же вас учил стрелять?.. Выждал чуть-чуть – пусть решат, что попали, – и рывком одолел еще целый метр. Рахмон застонал глухо, забормотал, заерзал. «Лежи!» – приказал я по-русски и снова пополз, пока не ощутил сильный толчок в правое плечо. Не успев задуматься, не отреагировав, одним броском продвинулся еще сантиметров на семьдесят – восемьдесят и почувствовал, как взмокла горячим куртка и онемела рука. Боли не было – по крайней мере я ее не чувствовал. Сигналы боли не доходили до сознания, терялись по дороге. Новая очередь – проклятый автоматчик решил все-таки нас добить. Меня не задело, но командиру досталась пара пуль. В ногу его, кажется, ранило. Зубы сцепил, не проронил ни слова, держался. Наконец-то муджахиды догадались, что происходит. Один, перекатываясь по земле, бросился к нам. Приложил автомат к плечу, дал короткую прицельную очередь, потом еще одну. «Аллаху акбар!» – что есть силы крикнул, задыхаясь, Рахмон и обмяк, потерял сознание. Через несколько мгновений нас прикрывали уже трое. Тот гад, что лупил по нам с гребня скалы, заткнулся. Без сознания, командир сделался еще тяжелее, совсем неподъемный стал. Спасительный валун был близко, в паре шагов. «Ну давай, мать твою! – рычал я, одолевая сантиметр за сантиметром, опираясь на бесчувственное плечо и волоча единственной действующей рукой тяжелого, как вагон, Рахмона. – Ну, мать твою, давай!..»