Текст книги "Последний пророк"

Автор книги: Александр Каменецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

– И какая же тут связь? – спросил я.

– Смотрите сами, – ответил Жан-Эдерн. – По-моему, в этих легендах сам черт ногу сломит.

На площади около мазора разворачивалось странное действо. Бородачи выстроились в круг, словно подростки на дискотеке. Под барабанный бой ритмично притопывали ногами и напевали глухим утробным хором: «Алла! – Аллаху?! – Алла-хум! Алла! – Алла-ху! – Алла-хум!» Толпа, наблюдавшая за ними, подтягивала. Хор звучал все громче, все исступленнее. Некоторые, запрокинув головы, ударяли себя кулаками в грудь, тоже выкрикивая это заклинание: «Алла! – Алла-ху! – Алла-хум!» Я физически чувствовал кожей, какая мощная распространяется от них энергия, как она проникает внутрь и захватывает сознание. Это были живые волны транса, которые накрывая людей, как плотное покрывало. Оркестр зазвучал совсем уже безумно и неуправляемо, словно играли одержимые. Таня стояла очень бледная, мне тоже было не по себе, Машка спряталась за Жан-Эдерном. Внезапно в центр круга вывалился человек. Не вышел, а именно вывалился, он выглядел полностью невменяемым, словно черти-дьяволы его толкали в спину. Раскинул руки и начал кружиться вокруг своей оси. Полы его белого халата распахнулись, и вертящийся волчком превратился в живую сферу. Следом за ним закружились еще двое, потом еще, и через несколько минут круг распался на полтора десятка белых шаров. Вращение было совершенно магическим действом, оно влияло на толпу, на нас гораздо сильнее, чем предшествовавшее ему камлание. Люди бесновались, дергались, воздевали руки к небу, орали что-то несвязное дикими голосами. Я испугался. Обнял, прижал к себе жену. Она дрожала.

– Что это такое? – едва выговорил я, ухватившись за плечо Жан-Эдерна.

– Вертящиеся дервиши, – невозмутимо ответил он. – Вам лучше на них не смотреть. В первый раз очень действует на впечатлительных людей.

– Они же сумасшедшие! – вскрикнула Таня. – Фанатики какие-то! Если им сейчас дать в руки автоматы…

– Не стоит судить сгоряча о чужих традициях, – спокойно возразил Жан-Эдерн. – Дервиши танцуют таким образом уже пять или шесть веков. Трудно сказать, что именно они чувствуют, но это их молитва. Их медитация, если хотите.

– По-моему, люди нарочно доводят себя до исступления, – раздраженно возразил я, рассматривая носки своих ботинок. – Чтобы ничего не соображать. Откуда берутся террористы-смертники, по-вашему?

– Все мы беремся из одного и того же места… Я не готов серьезно философствовать на эту тему. Единственное могу сказать: в Европе живое религиозное чувство умерло. Христианство – мертвая религия. Европейцы давно уже не способны к чистой вере. Белая раса – старая и циничная. Арабы моложе и искреннее. И в религии, и в других формах… самовыражения.

Спустя, может быть, полчаса дервиши отвертели свое и, снопами повалившись на землю, долго приходили в себя. Затем оркестр заиграл вновь, и началась новая церемония. Двое стариков вели к мазору огромного черного козла. Толпа расступилась и радостно гудела. Козел сопротивлялся и тонко блеял, стараясь боднуть кого-нибудь из стариков. Выглядел он глубоко несчастной скотиной.

– Вот почему я вспомнил Хазрати Бурха, – шепнул Жан-Эдерн. – Кроме того, козел – символ Азраила, духа зла и ангела смерти. Зло приносят в жертву добру. Смертью попирают смерть.

Старики прислонили козла лбом к лицевой стене мазора и что-то протяжно завыли. Толпа, разумеется, тотчас подхватила и опять впала в забытье. Закончив песнь на странно оборванной ноте, старик (я не заметил какой) полоснул животное по горлу тонким изогнутым ножом. Козел издал предсмертный булькающий крик, захлебываясь кровью. В расписную стену ударила алая струя. В эту самую секунду сверкнула фотовспышка. Потом еще и еще раз. Толпа дружно развернулась. Это был наш спутник-немец, показавшийся мне сексуальным маньяком. Забыв обо всем на свете, он снимал, с трудом удерживая в руках камеру, отягощенную великанским телеобъективом. Вполне профессиональную. Люди сразу окружили его плотным кольцом, подступали все ближе. Мне издалека не было видно подробностей, но настроение угадывалось безошибочно. Немца собирались растерзать. Они были в таком состоянии, что потом и не вспомнили бы, что случилось.

– Черт возьми! – Я инстинктивно рванулся на выручку белому человеку, но Жан-Эдерн очень крепко держал меня за локоть.

– Куда вы, сумасшедший?

– Они же его сейчас убьют!

– Не убьют, надеюсь. Здесь нельзя снимать. Категорически запрещено. Его должны были предупредить.

– Ну сделайте же что-нибудь! – вскрикнула Таня. – Сделайте что-нибудь!

Из рук немца выхватили камеру и разбили ее вдребезги. Растоптали ногами. Он стоял красный, прижавшись к стене, орал, выкатив глаза:

– Lasst mich in Ruhe, verdammte Schweine! Ich bin ein deutscher Burger! Ich arbeite fur «Spiegel»! Hilfe, Hilfe!

Надо же, журналист, подумал я. Приличный человек. С него уже содрали рубашку. В чьих-то руках я увидел палку. По рыжей бороде стекала кровь. Еще немного – и все. Мне к нему не пробиться – слишком далеко, и плотно стоит толпа, плечом к плечу. Сейчас, на моих глазах, фанатики убьют человека. Просто так, ни за что. И после этого не надо мне рассказывать, что «ислам» означает «мир»…

Внезапно, отшатнувшись, над самым своим ухом я услышал выстрелы. Один, второй, третий: бах! бах! бабах! Жан-Эдерн шел в толпу, в руке у него дымился пистолет. Стрелял он в воздух, конечно. Фанатики замерли. Толпа окаменела. С пистолетом директор картинной галереи, историк и гурман смотрелся почему-то очень естественно. Он громко кричал им по-арабски. Перед ним расступались, давая дорогу. Пробившись к несчастному немцу и схватив его за локоть, Жан-Эдерн скрылся в переулке. Опрометью мы бросились домой, дочь я тащил под мышкой, как куль. Боялся, что фанатики побегут следом, но никто не тронулся с места. Откровенной угрозы эти подонки все-таки боялись.

Когда мы, перепуганные насмерть, попали на виллу, бледный, перевязанный и оклеенный пластырем немец сосал черный «Бакарди» из горлышка. Отфыркиваясь и матерясь. Жан-Эдерн выглядел молодцом. Спокойный, сосредоточенный, с трубочкой. Как будто ничего не случилось.

– Hallo, Gunther! – Я был счастлив видеть его живым и почти невредимым. – How are you?

Цитировать ответ в оригинале не стану. Смысл в том, что проклятые свиньи едва не убили его, гражданина Германии, и уничтожили казенную камеру «Rollei» стоимостью пять тысяч евро (немцы говорят «ойро»). Из-за проклятых свиней сорвана важная командировка, и должность редакционного фотографа наверняка займет кто-нибудь другой. Пускай его, другого, пошлют снимать проклятых свиней куда-нибудь в Африку, где проклятые свиньи этого… (как перевести расхожее словечко международного сленга «асхол», или «аршлох» по-немецки? По-русски как-то не звучит: «дырка в заднице»…) съедят живьем. А он, Gunther, лучше отправится мести улицы, чем фотографировать жертвоприношения в чертовой дыре, где сплошные террористы и verdammter Scheisse. Я с ним согласился полностью, выслушав переводна английский этих двух слов. Жан-Эдерн нервно бродил по комнате и ревел:

– Вы должны хоть немножко думать, куда вы лезете, что вы делаете! Этому ритуалу уже лет пятьсот, не меньше. До самого последнего времени неверным было ка-те-го-ри-че-ски запрещено присутствовать на нем! В 1811 году французскому этнографу Лавашу просто отрубили голову. Но если сейчас иностранцам позволено наблюдать, то снимать нельзя, понимаете: нельзя!

– Подумаешь, несколько кадров… – пьяно бормотал Гюнтер. – Кому от этого стало хуже?

– Вы не у себя дома, – настаивал Жан-Эдерн. – Вы в гостях. Вы обязаны уважать обычаи хозяев. Хотя бы из обыкновенного приличия.

– А почему вы их защищаете? – возмутился я. – Почему вы на их стороне?

– Потому что на их стороне больше нет никого, кроме их самих, – отрезал Жан-Эдерн.

Наскоро пообедав, мы продолжили дискуссию. Мне очень хотелось выяснить взгляды этого странного человека. Пострадавший Гюнтер участвовать не смог, он крепко спал, заявив напоследок: «С меня хватит! ich hab'die Schnauzer voll!» Впрочем, его точка зрения была приблизительно ясна и без перевода.

– Мусульманский мир не слабее Запада, – убежденно доказывал Жан-Эдерн. – В нем есть громадный потенциал. В свое время мусульмане уже овладели половиной мира – вспомните хотя бы Тимура или Османскую империю. Потом Запад взял верх благодаря техническому прогрессу. Очень долго мусульманские страны были колониями. Их просто задавили. А потом начался нефтяной бум, и все резко изменилось. Появились силы, способные поспорить с Европой и Америкой. Но весь мир давно уже был поделен. Свободных мест нет. Это та же самая ситуация, как с Германией в начале века. Страна созрела и объединилась слишком поздно, ей уже не нашлось места возле общего пирога. Немцы решили взять это место силой. Сперва один раз, потом второй. Арабы хотят того же самого. Пока еще мирным путем. Но Запад, естественно, категорически против. Запад не хочет понять, что с арабами нужно считаться, что они – сила. У них пока нет развитой экономики и политического единства. Зато есть огромные деньги и нефть. И еще кое-что, чего нет на Западе.

– Что именно? – спросил я.

Жан-Эдерн помолчал, выразительно глядя на нас.

– Бабушка много рассказывала о вашей русской революции. Я и сам кое-что читал. В это трудно поверить. Орды голодных, полураздетых, вооруженных чем попало рабочих и крестьян победили кадровые войска. Вашу русскую Белую армию и союзников. Весь мир был против вас, но вы все равно победили. Невероятно! Если честно, я горжусь, что я немного русский. Французы на такое уже не способны, на Бастилии их силы исчерпались. Или взять ваших чеченцев. Не обижайтесь, конечно, я знаю, для русских это больная тема… Как может такая маленькая страна, в которой живет меньше людей, чем в Париже, уже десять лет противостоять огромной России? Регулярной армии с ее самолетами и танками? Вы два раза пытались завоевать Чечню, и оба раза у вас ничего не вышло. Там погибло пятнадцать или двадцать тысяч ваших солдат, и вы все равно не добились результата. Почему?..

Меня задело за живое. Я читаю англоязычную прессу, знаю, что на Западе чеченские события, так или иначе, считают агрессией. Вторым Афганистаном. Си-эн-эн и Евро-ньюс очень любят показывать разрушенный Грозный, трупы, раненых в больницах, мирных жителей, которые проклинают российских солдат… А для чеченских боевиков и террористов придуман изумительный термин – rebels, повстанцы. Очень хорошо помню, как «Файнэншл тайме» ставила на одну доску агрессию Ирака в Кувейте, талибов и чеченскую войну. Кое-какие мысли по этому поводу у меня были. Уже давно.

– Эта «маленькая страна», как вы сказали, ни черта толком сама сделать не в состоянии, – начал я. – Просто чеченская война всем нужна. Западу – чтобы катить бочку на Россию. Арабам – чтобы превратить Кавказ в исламское государство фанатиков, вроде Афганистана. И России тоже нужна… Во-первых, через Чечню проходит нефтяной коридор из Баку в Ростов. А запасы нефти в Каспийском море сравнимы с саудовскими. Во-вторых, надо припугнуть национальные автономии, чтобы не дергались. В-третьих, на восстановление Чечни выделяются огромные деньги, которые загребает себе мафия. А самим чеченцам, кроме войны, я думаю, вообще ничего не надо больше. Там ведь все мужчины почти поголовно воюют. Что они будут делать в мирное время? Коз пасти? Кроме того, их под это дело отлично финансируют арабы. А еще чеченская война нужна массмедиа. Всей этой своре – журналистам, телевизионщикам, интернетчикам, всяким экспертам и комментаторам. Чем больше убивают, тем лучше: эфирное время дорожает. И рекламодателям война нужна: люди «Новости» чаще смотрят. И политикам: любой засранный депутат может выползти на телевидение и сказать пару умных фраз. И тем, кто смотрит телевизор, читает газеты: отвлекаются от своих проблем, переживают, волнуются. И солдаты-контрактники не в обиде: они хорошие деньги получают за риск. А тех, кому действительно плохо, вообще не спрашивают…

– А я считаю, ты чушь городишь! – вдруг резко возразила мне Таня, хлопнув ладошкой по колену. – Надо им дать независимость, и дело с концом! Почему Украина получила независимость, Казахстан получил, прибалты получили, а этим нельзя? Что от России, убудет? Люди хотят иметь свою страну – пускай имеют. Они, между прочим, десять лет за это воюют, умирают за это, а хохлам или там казахам независимость на блюдечке с голубой каемкой дали – бери не хочу. Где справедливость? Может, если у них свое государство будет, они дома перестанут взрывать, брать заложников перестанут…

– Ага, сейчас! – Политическая измена жены меня возмутила. – Так они и перестали! Им независимость дай, они сразу Дагестан захотят оттяпать, а потом прибрать к рукам весь Кавказ. Они бандиты и фанатики, их бомбами надо молотить, пока не угомонятся!

– Не ссорьтесь, не ссорьтесь, друзья мои, – миролюбиво сказал Жан-Эдерн, обняв нас обоих за плечи. Я еще удивился силе его рук. – На месте вашего президента я бы все-таки дал чеченцам независимость. Потому что другого выхода, по-моему, нет. Но с двумя условиями. Во-первых, пусть выберут демократическое правительство, с которым можно вести переговоры. Чтобы в этом правительстве не было людей, обвиняемых по уголовным статьям закона: захват заложников, торговля людьми, убийство пленных и мирных жителей, терроризм, наркотики… Чтобы у них руки были чистыми. А во-вторых, те, кто виновен в этих преступлениях, должны быть выданы России. Мне кажется, это объективно.

– А мне кажется, нереально! – с большим апломбом отрезал я. – Потому что чеченцы в ответ на это сразу составят список русских, которых они обвиняют по законам шариата. И первым в этом списке будет стоять, естественно, президент…

– Я хотел сказать о другом. – Жан-Эдерн, вынув из кармана набор изящных серебристых инструментов, принялся очищать трубку над расписной фарфоровой пепельничкой. Дорогой табак, даже сгоревший, пах благородно. – Нужно понять психологию этих людей. Мы можем называть их террористами, фанатиками, но дальше примитивных ярлыков дело не двинется. У них есть вера. Почему они до сих пор не сложили оружие? Из-за своей веры. Ваши большевики верили в свободу, равенство и братство, как Марат и Робеспьер. Это была их новая религия вместо старой. Суть не изменилась, поменялись только боги. Но боги периодически умирают, вы знаете. На их место приходят другие. Возьмите Гитлера. Как могли немцы, эта практичная, трезвомыслящая нация, поверить маленькому сумасшедшему Адольфу? Как? Он дал нации новую религию. А человек счастлив только тогда, когда во что-то верит. Хоть в Бога, хоть в дьявола, но верит! Без веры, без вдохновения, он становится бессильной пустышкой. В доллары или в компьютеры, как вы сами понимаете, верить нельзя.

– Погодите, погодите, – прервала его Таня. – Странные вы приводите примеры. Ленин, Сталин и Гитлер уничтожили миллионы людей за свои безумные идеи. Придумали ГУЛАГ и газовые камеры. Вы что, все это одобряете? Вы считаете, что все это правильно?

– Христиане тоже сжигали еретиков, но это не означает, что не прав Христос. Я только привожу примеры. Мусульмане сохранили веру, вот что я хочу сказать. И патриотизм. И семейные ценности. И определенную нравственность, которую мы, впрочем, не можем принять. Их цивилизация держится на таких вещах, которые западному человеку трудно постигнуть. Вам показалось сегодня, например, что дервиши – фанатики. В каком-то смысле так оно и есть. Но тем не менее они достигают очень высоких духовных состояний. Парадокс.

– А те, кто захватывает самолеты? Взрывает людей на дискотеках, в автобусах? Террористы-самоубийцы? Да взять тех же чеченских боевиков – они тоже испытывают высокие духовные состояния? – раздраженно встрял я.

– Две стороны одной медали. – Жан-Эдерн сосредоточенно набивал свою трубку. Хотел казаться спокойным, взвешенным и мудрым. – Два полюса одного и того же явления. Я никогда не одобрял насилия. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Но террористы возникли не на пустом месте. Арабский мир требует, чтобы с ним считались. Требует, чтобы Америка и Европа немного потеснились, уступили место. Ведь это все равно неизбежно придется сделать. Но уступать никто не желает. Соединенным Штатам не нужен диалог с арабами, если речь идет о том, чтобы поделиться влиянием и прибылями. В ответ начинается терроризм. Вина Запада в этом не меньше, чем мусульман. Когда Советский Союз напал на Афганистан, ЦРУ давало миллионы долларов муджахидам, по пятьсот миллионов в год! Они присылали туда своих инструкторов, оружие, «стингеры». Создавали тренировочные лагеря. Операция «Циклон», может быть, вы слышали. Вот это самое «исламское сопротивление», с которым мы сейчас имеем дело, создано почти полностью на американские деньги. На деньги налогоплательщиков, которые поддерживали своего президента и свое правительство. Дрессировали собаку, чтобы стравить ее с Советским Союзом, вот так. Пока бешеный исламский пес кусает врагов демократии, все хлопают в ладоши… Потом война кончилась, но остались тысячи профессиональных, обученных солдат, которые не умели ничего другого, только убивать. И не просто солдат, а убежденных, преданных вере муджахидов, воинов Аллаха. Куда им было деваться? Но Америка, естественно, не признает своей вины. Она молчит насчет этих вещей.

– Не знаю. – Нервно измяв в пальцах сигарету, я закурил. – Мне кажется, ваши арабы просто шантажируют цивилизованный мир. Хотят его запугать. И никакой диалог с ними не получится. Они сами не хотят диалога. Ведь у ваших арабов ничего нет, кроме их Аллаха, нефтедолларов и оружия. Они почти ничего не производят, кроме сувениров и наркотиков. Разве не так? А эта ненормальная религия? Шариат? Надеть на женщин паранджу, отрубать руку вору… Что, талибы построили в Афганистане какую-то цивилизацию? Мне кажется, это еще хуже, чем коммунизм. Гораздо хуже. Я, может быть, и не в восторге от того, что называю цивилизацией… Есть свои минусы… Нам много чего не хватает, но знаете… Есть простые демократические ценности, на которых все зиждется. Свобода слова, свобода собраний, свобода совести, конституция, наконец. Демократические выборы. Право человека жить согласно своим убеждениям, если это не идет во вред другим… Не согласны?

– Согласен. Хотя для западных людей ислам – это то, что показывают по ти-ви. Вы сами хоть раз открывали Коран? Конечно, нет. Везде есть свои плюсы и минусы. То, что творится у нас за стеной, в Шармуде, так же отвратительно, как режим талибов. Западная цивилизация – достаточно гнусная штука. Цивилизация кока-колы, Windows и publicite. Даже из одиннадцатого сентября они сделали шоу, в конце концов. Во Франции все книжные магазины завалены шикарными фотоальбомами: развалины Центра международной торговли, бегущие люди с перекошенными лицами, трупы… Эти альбомы идут нарасхват! Самые популярные настенные календари в прошлом сезоне – башни-близнецы на фоне Манхэттена. Разве не гнусность? Абу Абдалла был никому не известным типом – они ему сделали такую телерекламу, что хоть сейчас баллотируйся в президенты! Переплюнул принцессу Диану… При этом никто ни во что не верит, все хотят только развлекаться. Я не могу жить во Франции, ненавижу французов. Думают одно, говорят другое, делают третье, объясняют свои поступки совершенно иначе, а о том, что происходит в душе на самом деле, не имеют ни малейшего представления. Никакой связи с собственным сердцем, никакой искренности. Безвольные, вялые, слабые людишки. Им ничего не хочется на самом деле. Они смертельно устали от самих себя. Не знают, что им делать со своими бессмысленными жизнями. На лицах – сплошная добропорядочность и скука. В прошлом году мне пришлось на пару месяцев съездить в Лилль. Это было ужасно, поверьте.

– Что же вам так нравится в арабах? – зло удивилась Таня. – Фанатизм? Кровожадность? Слепая, бездумная вера?

– Не фанатизм, а жертвенность. Не кровожадность, а отвага. Не слепая вера, а преданность идеалам. Вы чувствуете разницу, мадам?

– Вы играете словами, и только.

– Тогда скажите… – Жан-Эдерн пристально взглянул на нее. Синие глаза – две быстрые ледяные искры. – Есть ли хоть что-нибудь на свете, за что вы могли бы не задумываясь отдать свою жизнь? Исключая вашу девочку, конечно. Что-то по-настоящему ценное, подлинное, без чего все остальное теряет смысл?

Мы замолчали. Парадоксальные монологи Жан-Эдерна не казались мне совсем уж бессмысленными. В известной степени он прав, думал я, глядя в окно, за которым плескалось зеленое и безмятежное Средиземное море. Мой дед был офицером НКВД. Невысокого ранга, всего лишь старший лейтенант. В 37-м его арестовали. Из тюрьмы дед сумел передать бабушке одно-единственное письмо. Оно до сих пор хранится в нашей семье. «Клянусь до последней капли крови бороться за великое дело Ленина – Сталина!» – этими словами заканчивается письмо. Деда расстреляли. Мама рассказывала, он был совсем не глупый человек. Образованный, начитанный, очень любил «На дне» Горького. Окончил Высшую школу НКВД, знал польский язык. И верил в Сталина, верил Сталину, считал, что его самого взяли по ошибке, по недоразумению. Ведь краковский адвокат – ну что плохого, в конце концов, если у человека отец служил адвокатом в Кракове?! Дед Таниной двоюродной сестры, убежденный коммунист до самой своей смерти, десять лет оттрубил в Мордовии. Что у них было на душе? Очень трудно представить.

– Боюсь, что нет, – тихо ответила Таня Жан-Эдерну. – Мне это… не нужно. Моя семья, ребенок, а все остальное… Все остальное по большому счету меня не касается.

– А у них – есть! То, что выше семьи, детей и всего остального. Западному человеку это очень трудно понять. Мне, по правде говоря, тоже нелегко. Но мы должны пытаться. Если мы их не поймем, не поймем, что ими движет, может пролиться очень много крови. Насилием не остановить насилие. Вот, полюбуйтесь! – Он протянул мне местную газету. – Свежие новости.

На первой полосе я увидел огромную фотографию: два изуродованных, обезображенных женских трупа. Обе блондинки. Текст был по-арабски.

– Переведите, пожалуйста.

– Это две русские проститутки, Жанна Климофф и Марина Богатовски, – покачал головой Жан-Эдерн. – Приехали совсем недавно с поддельными визами. Их тела нашли вчера на пустыре, в предместье Шивар. Вину за убийство взял на себя Всемирный исламский фронт. Подбросили свою листовку. Призывают мусульман убивать «дочерей разврата, позорящих Святую землю имама Али».

– О Боже, это же наши девочки! Мы с ними вместе сюда летели! – вскрикнула Таня. – Какие звери, Боже мой, какие же они звери! И вы еще их оправдываете. Как вы можете?!

Она заплакала.

– А вы за проституцию? – жестко спросил Жан-Эдерн, убирая газету с глаз долой. – Представьте, что ваша Marie работает на панели. Ваша единственная дочь едет по фальшивой визе в чужую страну, чтобы продавать свое тело местным подонкам. Вы бы ее похвалили?

Я промолчал.

– Но зачем же убивать? Убивать зачем? – всхлипнула Таня.

– Библия называет разврат и убийство одинаково смертными грехами. Я хочу сказать, что у палки всегда два конца. Два, а не один. Их оба нужно иметь в виду. В городе, где похоронен великий исламский святой, около двадцати борделей! Из них четыре – для голубых. Полтора десятка казино. На каждом углу можно купить наркотики. Европейцы превратили город в притон. Как к этому должно относиться местное население? Люди, у которых еще сохранились моральные ценности? Религиозные, верующие люди? Которые живут на своей земле? Скажите, как?

– Вы говорите о палке, но вы ее перегибаете, – убежденно ответил я. – С проститутками должна разбираться полиция. А то, что город стал притоном, в этом виноваты не только проклятые европейцы. Ваш приятель, Мохаммед Курбан, – первый в стране мафиозо. Простите, но мне его совсем не жаль. Мне жаль этих девчонок, которые всего-то-навсего хотели заработать несколько сотен баксов. Курбан превратил курортную зону в Шармуду. Это был его бизнес. Вот уж кто действительно заслуживал смерти по законам шариата! А убили его, Опору Веры, мне так кажется, свои же бандиты. Не Всемирный исламский фронт. Вы просто подменяете понятия. Играете словами. Пытаетесь убедить нас, что фанатики и террористы – борцы за какую-то там идею, за справедливость. На самом деле, я уверен на сто процентов, все это – политические игры. Кто-то кого-то с кем-то стравливает и стрижет потихоньку купоны. А придурков, готовых стать камикадзе, всегда хватает. Приходи в любую психбольницу и вербуй на здоровье. Но будь по-вашему, пускай действительно борцы, да. Ну и что? Все эти «моральные ценности», о которых вы тут толкуете, – пустой звук. Побрякушка. Порядочный человек начинает с себя. Пусть эти ребята идут в монастырь, не знаю, в пещеру, молятся там своему Аллаху, постятся… Пусть познают истину сколько влезет, раз они у вас такие верующие, такие моральные и духовные! Но это, как известно, и трудно и скучно. Гораздо веселее воевать. Палить из автомата. И думать при этом, что ты чистый и невинный, поскольку убиваешь нечестивых. Зарезать двух беззащитных женщин – для этого не то что Коран читать не надо, вообще можно не уметь читать!.. Не обязательно.

– Знаете, – тихо, после долгой паузы, ответил Жан-Эдерн, – в пятнадцать лет я остался сиротой. Без гроша в кармане. В восемнадцать пошел в армию. В двадцать пять вступил в Иностранный легион. И провел там девятнадцать с половиной лет. Я был профессиональным наемником, господа. И очень много повидал, еще больше испытал на своей шкуре. Мне приходилось убивать, не раз и не два. Все мои боевые друзья давно лежат в земле. Я приехал в Хаммарат последней падалью. И единственный человек, которому я оказался нужен, кроме бабушки, был Мохаммед Курбан. Я никогда не забуду то, что он для меня сделал. А насчет того, что я вам сейчас наплел… не думайте об этом слишком серьезно. Чтобы понимать такие вещи, нужно прожить мою жизнь… не вашу. Кстати, завтра его похороны. Вы тоже можете прийти.

Таня не пускала меня и была во всем права. Мне нечего было делать на этих похоронах, но я пошел. Страшно поскандалил с женой и все-таки пошел. Зачем? Может, простое любопытство, не знаю. И еще: не хотел, чтобы Жан-Эдерн посчитал меня трусом. Трусливым туристом. Хотя им я, в сущности, и был, кем же еще.

Скрепя сердце одолжил Гюнтеру свою камеру – бедняга должен был работать. Цифровой Canon IXUS V3 (3,2 мегапикселя, 16 мегабайт флеш-карта, 550 долларов – купил перед самой поездкой, давно мечтал). Ничем не хуже трагически погибшего «Ролляй». Немец слезно благодарил, качал головой, удивлялся как дитя: круто. Он оказался неплохим малым, я напрасно о нем так гадко вначале думал. По дороге, заклеенный пластырем, еще в себя не пришедший, принялся жаловаться на жизнь, тряс рыжей гривой, обращаясь ко мне почему-то:

– Понимаешь, фройнд, я ведь сам с Востока, из Ляйп-цига. Полжизни прожил при Хонеккере. Думаешь, было так плохо? В чем-то плохо, конечно, но все имели работу. И получал солидно. Но мы на Запад смотрели, только о Западе и думали. Когда разрушили стену, я лично плакал от радости, и многие плакали. Верили: теперь все будет по-новому. Свобода, демократия… А вышло как? Вот смотри: работы на Востоке почти нет. Но те, кто работает, все равно получает меньше, чем на Западе. На двадцать процентов меньше! Кто может, едет сейчас в Гамбург, в Берлин, в Баварию… Многие приезжают к семье только на уик-энд. А кто нас ждал на Западе? Они там себя называют «весси», а нас – «осей». «Восточные», второй сорт. Знаешь, сколько я искал нормальную работу? Четыре года! Сейчас, конечно, жаловаться не на что, но все равно тяжело. Налоги, страховки, квартплата, телефон, еще рассрочки, если что-то купил в кредит… Остается треть. Работать вообще, если разобраться, невыгодно. У меня друзья годами сидят на пособии, а получают ненамного меньше, чем я. И никто не верит, что будет лучше. Многие уезжают – в Данию, в Швецию, в Италию, во Францию… Шредер и Йошка после выборов всех обманут, вот увидишь. Что они могут сделать, если у нас внешний долг – какая-то цифра, забыл, а к ней – двенадцать нулей?! А русские эмигранты едут и едут, думают, в Германии – рай. Знаешь, что у нас пишут на стенах тинейджеры?

– Наверное, «хайль Гитлер»? – предположил я.

– Ничего подобного! – осклабился Гюнтер. – Они пишут: «Nie wieder Deutschland» – «No more Germany», вот что…

– А как ты сюда попал? – Представитель цивилизованного мира выглядел из рук вон, я ему сочувствовал.

– Послали снять пару красивых картинок для курортного раздела…

– Думаете, снимки, из-за которых вас чуть не убили, могут привлечь туристов в нашу страну? – мрачно поинтересовался Жан-Эдерн, и Гюнтер сразу втянул голову в плечи, примолк.

Жан-Эдерн шагал рядом, серьезный и сосредоточенный. Европейский строгий костюм черного цвета, туфли по-военному начищены, выправка. Оружие взял с собой – кожаная кобура под мышкой. Шел молча, в глазах – тревога. Похороны должны были состояться на старом кладбище, у моря. Этому кладбищу, говорят, около двух тысяч лет. Останки римских легионеров зарыты в каменистую неподатливую почву. Кладбище: поросшая редкой жухлой травой долина с белыми вертикальными плитами памятников. Жан-Эдерн сказал: священное место. Считается, что с этого кладбища душа мусульманина отправляется прямо в рай. Долина сбегает к самой воде, на берегу сохнут перевернутые рыбачьи лодки. По одной из них лупил молотком загорелый рыбак в оранжевом грязном жилете. Вколачивал длинный гвоздь. Чуть повыше, на пригорке, стоял раньше храм Юпитера. Теперь на его фундаменте – мечеть Сиди-Окба. Непритязательное, крашенное известкой здание без росписи и мозаик, куб под приплюснутым куполом и низенький толстый минарет. Мечеть построили специально для Сиди-Аб-дель-Кадера, он там молился и проповедовал. Немусульманам входить туда запрещено. Еще издали мы увидели, что мечеть плотно окружена толпой. Дервиши в своих белых халатах – сотни, может быть, полторы. Не меньше – берберов в их странных головных уборах. Голова и торс крепко замотаны в ткань, сверху – полотняная грубая накидка. Под таким нарядом можно спрятать, наверное, гранатомет. Кроме берберов и дервишей – черт знает сколько зевак и незевак. Отдельно, за полицейским кордоном, – люди в европейской одежде. По сравнению с толпой их горстка. Я заметил черный «ягуар» Юсуфа Курбана. Много полиции: парни в зеленом и в черном. Черные, насколько я понял, – спецназ. Спецназовцев меньше. Стоят в тенечке, у стены, курят, переминаются с ноги на ногу. Короткие блестящие автоматы на плече, с откидным прикладом. У обычной, зеленой полиции – пистолеты и дубинки.