Текст книги "Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли"

Автор книги: Александр Дугин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 52 страниц)

Короткое замыкание лингвистики (по Дж. Бейтсону)

Единственным знанием в постмодерне является гносеосимуляция или симулякр знания, поскольку в процессе смешения двух кодов как раз и происходит смешение между субъектом и объектом, их взаимное исчезновение через короткое замыкание.

Есть такой интересный психолог и лингвист Джордж Бейтсон, один из основателей современной психолингвистики, чьи ушлые последователи с коммерческой жилкой изобрели НЛП... Но Бейтсон здесь не при чем, он был настоящим учёным и искренним человеком. Так вот, Бейтсон писал о том, что одним из распространённых инструментов формирования психических расстройств в раннем детстве является косноязычие родителей.Не способные совладать со своей речью родители иногда говорят своему ребенку: «подойди ко мне подальше» или: «ну это, сделай это, ну, это самое...» или дают другие крайне приблизительные или противоречивые установки. Так постепенно формируется разлад психики ребёнка, включая ряд характерных биологических дисфункций.

Точно так же постоянное смешение двух гносеологических кодов в классическом дискурсе постмодерна создает из нас, зрителей и участников этого гносесимуляционного процесса (так как все мы, здесь сидящие и не сидящие, являемся, безусловно, частями этого процесса симулякра знаний), сумасшедших с расстроенными психо-физиологическими функциями. У косноязычных, умственно отсталых или просто слишком спешащих, усталых и измотанных родителей формирование из ребёнка шизофреника происходит случайно. А в постмодерне смешение парадигм является программным. Это осознанный метод, направленный на стирание субъекта, через его смешение с объектом, через его катастрофу и падение в экран.

Экстатический топос

Таким образом, в симулякре знаний происходит некое жонглирование постгносеологическими квантами, которые можно назвать экстатическим топосомпостгносеологии.

Например, нам что-то показывают или рассказывают, мы оживляемся, нам весело, идут некие токи, растёт напряжение... Нам показывают другое, мы следим за этим, нам становится скучно, мы засыпаем... Потом опять что-то мелькнуло интересное...

Весь процесс знаний в постмодерне построен между этими экстатическими топосами, которые нас оживляют. «Не дай себе засохнуть» или «познай Вселенную за один миг» и «инопланетяне среди нас» – и мы сразу включаемся, и потом остываем, когда нам по каналу «Спас» в программе «Философские чтения» рассказывают о Канте. Кого-то, может быть, Кант и вдохновляет, но опять же: для того чтобы в постмодерне читать или преподавать Канта, должно периодически сопровождать это определенными анекдотами. И чем дальше, тем больше анекдотов, потому что внимание студентов становится всё более кратким. Отсюда нынешние «философские» издания: Хайдеггер в комиксах или голый Хайдеггер в книжке-раскраске, которому студентам цветными карандашами рекомендуется пририсовать рожки...

Вот это и есть «экстатический топос» философии. В конечном итоге, забывается, кто такой Хайдеггер, и возникает некий гносеосимулякр Хайдеггера, о котором все знают, но никто не понимает, кто это. Он становится торговой маркой, его изображают в рекламных роликах, как Че Гевару, который сегодня рекламирует мобильный телефон. Че Гевара в постмодерне совершенно оторван от контекста, но Че Гевара – это начало постмодернистической стратегии, дальше руки дойдут до всего остального.

Элементы и фрагменты премодерна и модерна, лишенные своего гносеологического кода, радикально оторванные от него, помещаются принципиально в новую плоскость. Так возникает бесконечное, неопределенно большое количество пустых, экстатических топосов.

Например, берется любой элемент христианской догматики, затем элемент какой-нибудь рационалистической атеистической модели объяснения мира, складываются вместе безо всяких объяснений и утверждается, что полученная смесь – это «теория христианской эволюции» какого-нибудь Тейяра де Шардена. Причем, это еще скромная прелюдия! Далее этот Тейяр де Шарден рассказывает, что Бог создал амёбу, потом амёба развивалась, исполняясь божественного промысла, становилась рыбкой, потом рыбка обрастала жабрами, поднималась в воздух, и дальше стала Тейяром де Шарденом, иезуитом, жившим в Китае. В принципе, это персонаж для «Кода да Винчи-2», где он должен предстать со своими рыбками, эволюционной моделью и картинкой с питекантропами, как всегда крадущимися вслед за homo sapiens...

А поскольку в каждом из этих гносеологических множеств модерна и премодерна бесконечное количество элементов – историй, нарративов, систем, догматов, то, собственно говоря, для развеселой симуляции знаний постмодерна поле неограниченно. Можно писать абсолютно обо всём, можно делать фильмы на любые темы, серьезные, несерьезные, постмодернистски трактовать любое произведение, любое явление, заглядывая в те уголки, которые были обойдены вниманием в эпоху модерна, и это дурацкое занятие может быть бесконечным. Отсюда постмодерн и черпает свою уверенность – у него есть ещё много чего, что можно уничтожить своим «ничто».

Incredibly strange music

Кстати, об «уголках, обойденных вниманием модерна». Это тоже общий тренд: культура постмодерна – это собирание того, что не попало в модерн. Например, в Америке самым большим успехом пользуются записи Луи Армстронга, которые были отброшены музыкантами, когда они компоновались на пластинке. У кого-то палец соскользнул с нужной ноты, трубач из джаз-бенда приехал пьяный и вообще не мог играть то, что надо было, или произведение оказалось настолько вопиюще неудачным, что от него с отвращением отказались сами авторы-исполнители...

Неудачные или просто патологически нелепые произведения составляют целый раздел на музыкальных полках магазинов современной музыки. Это называется «incredibly strange music» («невероятно странная музыка») . Её очень любил Сергей Курёхин, которого я хорошо знал и с которым дружил.

К примеру, такая никому не известная группа «The Shaggs». Это три или четыре дочки американских фермеров, попросившие у папы деньги на электрогитару, взявшие бидон под ударные и наигравшие в коровнике что-то удивительно идиотское... Фрэнк Заппа нашел эту группу, которая пыталась пролезть со своим ужасом на какой-то конкурс, издал и произвел фурор. В общем, это похлеще будет, чем Эд Вуд.

То, что не удалось в модерне, то, что забыли в эпоху модерна, то, что сбилось с такта, провалилось, становится объектом пристального внимания постмодернистического дискурса.

Объем бессмысленного вещания

Процесс гносеосимуляцииимеет свои ритмы и формы. До этого мы пытались просто описать его как явление, а теперь посмотрим, в каком направленииэто явление развертывается.

Гносеосимуляции состоит в постоянном наращивании «объема вещания» или максимализации информации.Это и называется информационным обществом. Потоки гносеосимуляции неуклонно ширятся. Количество информационных фактов растет в геометрической прогрессии, потому что каждый день происходит всё больше и больше бессмысленных вещей, всё больше и больше бессмысленных останков мы находим в прошлом, в археологии (знаний), всё меньше и меньше мы понимаем прошлое, настоящее и будущее, и, тем не менее, объем этого информационного процесса с разрешением на всё, отказом от секретности знаний как таковых, пухнет как снежный ком.

Это называется явлением транспарентности,«прозрачности», и постепенно человеку становится открыта вся полнота знаний – и древних, и современных. Доводятся до конца исследования о белых пятнах истории традиционного общества через реконструкции. Выясняются, оттачиваются технологии познания, доделывается то, что не доделал высокий модерн.

Всё это выстраивается в серии ловких и убедительных моделей. Логика оттачивается всё больше и больше, методология познания и рефлексия относительно методов познания растут. И, тем не менее, расширение потока знаний происходит параллельно исчезновению познавательного кода.

Пока в постмодерне мы не можем говорить о полном отсутствии кода. Мы живем в начале этого процесса. Полное отсутствие кода – в будущем. Мы говорим об исчезновении кода.Исчезновение кода – это процесс, как и процесс расширения объемов информации. Эти два процесса являются абсолютно взаимосвязанными. Чем шире поток информации, тем уже возможности ее понимания и ее интерпретации.И когда поток информации, то есть отсутствие закрытых информационных сегментов, станет абсолютным, именно в этот момент окончательно улетучится возможность понимать хоть что бы то ни было из того абсолютного объема недешифруемых знаний, который будет предъявлен человеческому обществу.

Гносеосимуляция– это шифрограмма, которая не подлежит декодированию, поскольку не несет никакого смысла.Если вспомнить снова «Макбета» Шекспира – это «сказка, рассказанная идиотом».

Фридрик Старр: послед ний из брахманов

Вот один небольшой пример из личной истории. Позапрошлой осенью я был в Вашингтоне, беседовал с профессором Фридриком Старром, одним из ведущих интеллектуалов Хопкинско-го университета. Он одновременно джазмен, шпион, специалист по курдской проблеме (был даже однажды похищен курдскими повстанцами, когда откапывал какие-то средневековые амфоры в местах расселения йезидов), активно занимался сепаратизмом Синдзяньско-Уйгурского автономного округа в Китае, интересуется гносеологией и русским народничеством... Замечательный, одним словом, человек, классический современный интеллектуал в American style.

Он мне рассказывал, что в России человеком, который его больше всего поразил, был Сергей Курёхин, и оказывается, он сам играл в его «Поп-механике». Представляете себе, один из теоретиков атлантизма уровня Бжезинского играл в «Поп-механике», поскольку он – джазмен! И вот мы с ним, выходя из библиотеки Конгресса, говорили об одном интересном явлении. Он рассказывал, что один таджикский учёный родом из Горного Бадахшана проходил в университете Хопкинса практику и заметил в интернете карту Google, которая позволяет увидеть мельчайшую деталь земной поверхности. Тогда он навел её на свой Бодахшан, который долгое время был секретной зоной при Советском Союзе и чуть ли не обнаружил там свой дом, чему был несказанно поражён. (A propos, ясно, что может делать «бодахшанский интеллектуал» в Вашингтоне. Он, скорее всего, получал инструкцию по поддержке тайных исламистских радикальных организаций против пророссийского режима официального Душанбе.)

Так вот, профессор Старр мне этак доброжелательно говорит: «Вы ничего не сможете против нас сделать, потому что знания будут абсолютно открыты, абсолютно всем доступны, и в такой ситуации существование закрытого общества типа вашей России, традиционной, национальной, с всевластием местной администрации долго не продлится; поскольку транспарентность – это не наша выдумка, это объективный ход развития исторических парадигм. Поэтому вы обречены. А мы, наоборот, сказали транспарентности «да», мы сами очищаемся от внутренних преград, и поэтому в потоке открытия всей возможной информации, победим».

В ответ я ему так же доброжелательно заметил, что это очень интересная идея, но, тем не менее, чем больше людей владеет информацией, и чем большей информацией они владеют, тем больше они глупеют.Даже американские школьники, решая задачу «сколько будет пять плюс пять» лезут за калькулятором и, как Бивис и Батхед, начинают тыкать пальцем в кнопки. Тот факт, что большинство американцев вообще не знает географии, общеизвестен. И им этого не надо. Они более продвинуты, чем мы и многие другие народы, в процессе гносеосимуляции. Информация заменяет им интерпретацию, понимание. В принципе, они просто интегрируются в информационный процесс и больше ни о чем не заботятся.

В продолжение темы я сказал Фридриху Старру, что по мере расширения объема знаний происходит всё большее сокрытие кода,который дешифрует эти знания. В ответ он включился, подпрыгнул и ответил: «А вот это правильно, потому что код остается в руках очень небольшой интеллектуальной элиты, к которой принадлежу я, вы, и еще очень немногие. А быдло вокруг, и ваше, и наше, оно никогда ничего не понимало, и сейчас не поймёт, что ему ни давай – хоть все знания мира». «Мы же являемся необрахманами, – заключил Фридрих Стар, сторонник демократии и прав человека, – и мы храним тайну дешифровки в обществе дебильных толп, которые жрут информацию, не понимая, что жрут они совершенно не то. А код – у нас».

Он был очень доволен, и после этого мы заговорили с ним более открыто.

Конечно, Фридрих Старр не настоящий постмодернист. Он видит, как сегодня исчезает код, по крайней мере, из открытого доступа по мере расширения информационных потоков гносеосимуляции. Но он не знает того, чем известно более фундаментальным постмодернистам, что на самом деле этого кода в постмодерне нет. Принципиально нет. Его нет ни у меня, ни у Старра, ни у кого-то ещё. Его нет вообще. Этого мистер Старр еще не осознал. Это слишком страшное знание.

Информационное общество

Остановимся подробнее на понятиях «информация»и «информационное общество».

Информация предполагает прямое воздействие внешних данных на воспринимающего. Информация форм-ируеттого, кто её получает. Когда наличествует код, определяющий структуры субъекта и объекта, информация формирует не субъекта напрямую, но аффектирует его гносеологическую парадигму, сталкиваясь с кодом. Иными словами, информация проходит фильтр кода как первичной инстанции, с которой она сталкивается. Например, мы знаем, что сегодня в Москве май. Такая простая и само собой разумеющаяся вещь, как «сегодня» и «май в Москве» отсылают нас ко времени и к пространству, инерциально трактуемым в программе модерна, а при этом мы ещё и подразумеваем, что «мы» – обобщенный субъект, также понятый в парадигме модерна – находимся в Москве. И вот диктор по телевидению произносит фразу: «Завтра ожидается похолодание». Остального мы можем даже не слышать, если, например, переключили программу на что-то более интересное, отвернулись выключить чайник или за стеной заорал младенец...

«Завтра ожидается похолодание» – информация, пришедшая к нам извне. Но в нас она проходит через фильтр гносеологического кода. Мы вставляем эту информацию в структуру времени («май», «сегодня», «завтра»), пространства («в Москве»), субъекта («мы»). И мы угадываем, что похолодание всё равно будет относительным (маловероятно, что температура спустится ниже нуля в мае), что речь идёт о Москве (а не о Северном полюсе), и что это касается нас (а не ягуаров из сельвы).

Это и есть «код», который дешифрует информацию, достраивает её, исключает помехи, корректирует и в то же время защищает субъекта от прямоты внешнего потока. Как правило, для наших современников это гносеологический код модерна. Такая информация формирует наше познание и нас самих очень относительно, так как нас гораздо в большей степени формирует код, который и есть подлинная и главная информацияи одновременно дешифровальная решётка, позволяющая стремительно распределять по ячейкам то, что потоками льётся из внешнего мира, не нарушая цельности, связности и логической непротиворечивости структуры.

Код делает информацию знанием, и если он сталкивается с чем-то извне, что давит на него слишком сильно и угрожает ему, то код отбрасывает это, цензурирует, предохраняя субъекта познания от того, чтобы он формировался чем-то иным, кроме самого кода. В этом состоит параноидальный аспект кода. Разум сам информирует себя о себе самом и о мире, а всё остальное служит приложением к этой фундаментальной кодовой информации.

В постмодерне код вначале начинает расплываться, потом окончательно исчезает. Это и есть торжество информации в чистом виде, «информационное общество». Отсутствие кода позволяет информации влиять на субъекта непосредственно, минуя защитные механизмы, и человек начинает воспринимать высказывания под тонким углом. Лучи информации доходят прямо до его последней глубины, так как внешнее и внутреннее отныне лежит на одной плоскости, и сама глубина упраздняется, становится поверхностью.

«Завтра ожидается похолодание» в постмодерне не предполагает «мая», «Москвы» и «нас». Мы видели у Де-лёза, что хронос телесности пребывает в вечном настоящем, завтра для него нет. А структура «вчера-завтра» произвольно формируется эоном. В нашем случае «завтра» может означать именно то «завтра» (вместе с предполагаемым «вчера»), которое инсталлирует диктор как краткий погодный нарратив. Диктор через информацию о погоде творит «завтра» (и «вчера») сиюминутно. Об этом «завтра» самому экрану-зрителю известно только одно: оно никогда не наступит. А нарратив диктора воспринимается сам по себе как самодостаточное мифическое сказочное повествование о мире, в котором есть линейное время.

«В Москве» тоже пропадает, так как «Москва» – это калька (свойство кода); на «открытой карте» Москва всякий раз находится на новом месте. Ризоматический клубень (аналог субъекта) никогда не находится точно в Москве (возможно, он движется к Москве, он уже бесконечно близок к ней, но никогда не в ней самой, потому что такого фиксированного места нет). И самое главное, у чистой информации (информации без кода) нет получателя.

Смотрящий на диктора, объявляющего погоду на завтра, зритель постмодерна недуален по отношению к нему, он, как и диктор, есть экранная тень, пугливо и дерзко распластанная по поверхности. Он и есть диктор, и он сам себе объявляет погоду в Москве. В сети Интернет это становится не шизофренической аберрацией, но привычной практикой – каждый сам себе объявляет погоду, «Москву» и «май». Каждый сам себе диктор.

Информация в чисто информационном обществе перестает быть знанием и становится бытием, у неё нет ни субъекта, ни объекта, ни накопления; она пребывает сама по себе в самой себе, совпадая со случайными возмущениями ризомы. В каждый конкретный момент информация формирует сиюминутный виртуальный квант, полностью беззащитный, доверчивый и податливый к ней, не стоящий в отношении неё ни на какой дистанции, но только для того, чтобы в следующий (или предыдущий – последовательность не важна, всё обратимо, так как бессодержательно) момент быть полностью заменен на следующий.

Диктор гносеосимуляционного процесса всякий раз заново учреждает зрителя, и сам учреждается зрителем в плоском моменте открытой карты без длительности – в экстатическом и самодостаточном процессе трансляции.Приблизительно это самое имел в виду Маклюэн в своей знаменитой фразе «media is a message». Информация полностью тождественна с фактом её передачи. У неё нет ни «до», ни «после», ни отправителя, ни получателя. Её свободная циркуляция и есть её единственное содержание. Она передается – значит... Это ничего не значит, но это и есть бытие в постмодерне.

Код исчезает, вместе с ним исчезает знание. Остаётся чистая ткань информации.

Метапарадигматическое знание, Сверхчеловек, недочеловек и нихило-человек

Причина разделения гносеологической темы на две части

Почему я разбил гносеологическую тематику на две части и поставил одну лекцию о гносеологии в начало курса, а вторую – в конце, сразу после лекции о сверхчеловеке и Радикальном Субъекте?

Если говорить глубоко и фундаментально о структуре знания в эпоху постмодерна, и о тех метаморфозах, которые происходят с этой сферой, необходимо было предварительно рассказать о парадоксальной мета-метафизическойфигуре сверхчеловека и принципе Радикального Субъекта.

В чем заключается сущность Радикального Субъекта? Радикальный субъект– это инстанция, которая присутствует во всех трёх парадигмах, не изменяя своего качества.Это уникальное явление, которое указывает на то, что эта фигура имеет транс-парадигмальный, мета-парадигматический характер. Это инстанция, которая не инсталлируется парадигмами; она реагирует на инсталлируемые парадигмы, но не зависит от того, как распределяются в них роли субъекта и объекта и другие основополагающие параметры – онтологические, антропологические, гендерные и т.д.

Стоянки Радикального Субъекта

Напомню стоянки миграции Радикального Субъекта, изменение его статуса и его ситуации в трех парадигмах.

В премодерне Радикальный Субъект совпадает с субъектом как таковым, с духовным человеком или богочеловечеством премодерна. И поэтому Радикальный Субъект, его антропология, гносеология, онтология в рамках парадигмы премодерна ничем не отличается от субъекта этой парадигмы, точно с ним совпадает. Отсюда феномен традиционализма без традиции: мы об этом говорили, упоминая Юлиуса Эволу.

Но его обнаружение как Радикального Субъекта – а не субъекта парадигмы премодерна!– начинается в эпоху модерна, когда он оказывается на периферии человеческой культуры и человеческой истории, но не отказывается от своей собственной структуры.Этим, кстати, он и отличаетсяот субъекта Традиции. Субъект Традиции либо исчезаеттогда, когда меняется парадигма, либо переходит в новое качество – в субъекта модерна. А Радикальный Субъект остаётся точно таким же.И это отличие, проявляющееся только на шве парадигм премодерна и модерна, видимо, имеет и более далёкую историю. Полностью совпадая с субъектом Традиции в парадигме премодерна, он всё же в чём-то от него отличался и тогда,раз в критической ситуации судьбы этих субъектов разделились: один исчез (или изменился), а другой остался, как был.

В модерне Радикальный Субъект пребывает на периферии. Его практически не видно и не слышно. Он сидит тихо, а вокруг гремят картезианцы, кантианцы, Карл Поппер, Фридрих фон Хайек. Он пребывает в тени, хотя и не прячется, давая периодически о себе знать актами радикального террора, экстремального дендизма, революций и авангардного искусства. Во всяком случае, он всё больше и больше расходится с судьбой человечества, становится «uomo differenziato» (в терминологии Юлиуса Эволы), «обособленной личностью», которая вопреки всему утверждает свою парадигму,в текущую парадигму никак не вписывающуюся.