Текст книги "Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли"

Автор книги: Александр Дугин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 52 страниц)

Таинство любви

Онтологическая реализация пола можетпроходить и через горизонтальное измерение. Тогда мы имеем дело с метафизикой любви.В дело вступает эрос. Мы видели, что в эросе дает о себе знать призыв или тяготение, гравитация андрогинной онтологии.Эта андрогинная онтология также ложится в основу отождествления денотанта с денотатом, signans с signatum. Но только структура этого отождествления отлична. Надо сказать, что «горизонтальность» такого пути весьма относительна. Она указывает лишь на то, что мужчина и женщина обращены здесь не к своему архетипу, а к эротической сфере влечения к другому. Здесь мужчина и женщина становятся абсолютными не потому, что начинают воплощать в себе Абсолютного Мужчину и Абсолютную Женщину, а потому, что сжигают себя в пламени эроса, полностью отдают свое мужское и свое женское в жертву любви.

Тогда их страсть актуализует стихию эроса, которая, находясь между ними – на «горизонтальной» плоскости между конкретным мужчиной и конкретной женщиной – на самом деле, и есть прямое воплощение трансцендентного начала, инобытие андрогина. И бытие в любви друг к другу возводит их – но уже по совершенно иной траектории – к нерасчленимому недвойственному Первоначалу, которое и есть Любовь.

В этом случае, в случае настоящей священной любви, становится не важно, кто и чтонаходится на этих полюсах – на мужском и женском. Священный эротизм предполагает реальность, законченную саму по себе, которая позволяет подставлять в напряженную структуру эроса неважно кого. Это создает предпосылки для поливалентного и открытого эротизма, панэротизматрадиционного общества. Такой панэротизм никогда не ограничивается строгой, фиксированной системой полов, и чем более манифестационистским является общество, тем более широким и многомерным является открытое поле эротического пространства, поскольку тотализация андрогинного начала может проходить в любом секторе периферии всего круга.

Здесь соотношение денотата (обозначаемого) и денотанта (обозначающего) меняется. Основным денотатом становится сам эрос,а мужчины и женщины указывают своей половой спецификой только на него. Они и становятся масками любви, не пола как такового, но его преодоления в напряженном экстатическом слиянии противоположностей, coincidentia oppositorum.

Онтология наготы и гимнософизм

Здесь следует обратить внимание на следующее: идея манифестационистского отношения к гендеру рассматривает наготу как явление онтологического порядка.Поэтому нагота не является объектом жестких ингибиций. Бодрийяр (правда, в совершенно другом контексте) говорил, что «порнография – прямая наследница метафизики». Речь здесь идет о том, что принцип наготы открывает природу мира,но природа мира, подоплека мира – это и есть символическое обнаружение полового дуализма, изначальной структуры той сакральной субстанции, которая проявляется ex Deo (из Бога). Отсюда вытекает идея того, что нагота является не столько эстетическим, сколько метафизическим явлением.Диалектика обнажения – снятия одежды и ее надевания на себя – служит символом, отражающим космическое дыхание, открытие и сокрытие высшего принципа. Нагота символизирует (обнаруживает) подоплеку сущего (т.е. бытие), а одежда ее скрывает.

Здесь есть диалектический момент: в некоторых случаях одежда является знаком упорядочивания (оформления) изначального хаоса, и тогда она предстает перед нами элементом иерархизации и установления структуры, который привносится в изначальный хаос примордиальной наготы. Иногда наоборот – обнажение является выражением сути бытия, а одежда – сокрытием этой сути.

Поскольку в традиционалистской манифестационистской перспективе нет взаимоисключающих элементов, то ритуалы облачения и разоблачения, одевания и раздевания, всегда имеют амбивалентный смысл.

Даже в креационистской традиции, традиции христианства, в православном богослужении сохранились элементы символического облачения. Есть даже особый чин облачения священника, когда на него возлагаются подрясник, ряса, омофор и другие части иерейского облачения, и всё это сопровождается строго определенными молитвами. В некоторых ситуациях и снятие этих одежд тоже сопровождается определенными сакральными ритуалами.

В манифестационистском обществе, если люди одевали какую-то мелочь, носок или шнурок, они что-то причитали, бормотали, пели хвалебные гимны...

Точно так же дело обстоит и с сакральным стриптизом – т.е. «танцем семи покрывал». Согласно Юлиусу Эволе, во многих древних культах Египта, Ассирии, Рима и Греции жрицы практиковали особый танец, в ходе которого сбрасывали с себя покрывала. Финальная нагота символизировала возврат к изначальной полноте первоначала. Любопытно, что всплески этого сакрального подхода мы встречаем в явлении «эсхатологического нудизма» как у племен Океании (изученных Элиаде, подробно занимавшимся карго-культами), так и в раннем европейском протестантизме – в частности, у чешских сектантов-адамитов, призывавших всех, ввиду наступления конца свете, ходить «в чем мать родила». «Эсхатологический нудизм» у папуасов сопровождался обобществлением всей собственности и оргиастическими практиками «общности жен». Это тоже происходило в преддверии «конца света», накануне прибытия предков из мира мертвых на кораблях из ногтей мертвецов с изобилием товаров. Здесь легко опознать и некоторые большевистские практики, чрезвычайно убедительно описанные в «Чевенгуре» Платонова. Кроме того, раздевание служит важным «инициатическим» элементом в некоторых масонских ложах.

Весь этот комплекс в несколько анекдотическом виде обнаруживает основную идею связи наготы с изначальной онтологией.

В раннем христианстве также была традиция аскетической наготы,гимнософизм, откуда происходят «голые святые».

Гендерная гносеология

Говоря о гендерной гносеологии, можно вспомнить те схемы, которые мы описывали раньше: о том, как понимает человека традиционная метафизика.

Традиционная метафизика видит в человеке три центра: центр сознания или рассудка, который символически локализуется в области мозга, центр интеллектуальной интуиции в сердце и центр желаний, который локализуется внизу живота. В центре манифестационалистской модели – живое сердце, которое распространяет лучи света в лунный диск рассудка, а свой жар передает силе влечения. Такой подход показывает, что между рассудком и эротическими желаниями не существует фундаментального противоречия,не существует оппозиции.

В центре всего стоит сердечная активность,которая, с одной стороны, формирует рассудок и его содержание через лучи, которые отражаются в «лунном» черепе человека, а с другой стороны, через свой жар нагнетает витальную энергию, которая заставляет человека воспроизводить свой род, а также бегать, скакать, плясать, работать, создавать произведения искусств, воевать и совершать прекрасные подвиги для того, чтобы понравиться противоположному полу. Всё это уравновешивается и исходит из интеллектуальной интуиции, которая является синтезом ума и желания.

В гендерном анализе можно распределить полюса: рассудок соотносится с мужским началом, центр желаний – с женским началом, а центральная интеллектуальная интуиция сердца – с андрогинным началом. Соответственно, в сердце происходит истинный брак между человеческим сознанием и человеческим желанием.И мужской ум и женское желание являются сакральными, хотя и вторичными по отношению к интеллектуальной интуиции и ее символическому органу – сердцу.

Патриархат и матриархат

Последние шесть тысяч лет мы живем в эпоху доминации патриархального начала, и даже если мы говорим о манифестационистских традициях, они всё равно акцентируют большое значение рассудка. В манифестационизме рассудок – это аполлонический принцип света, упорядоченности, гармонии мужского начала, в то время, когда женскому, земному, теневому началу отводится сфера ночи, дионисийских мистерий и всего того, что является исключением из рассудочного правила.

Согласно некоторым реконструкциям, в частности, у Бахофена в фундаментальном труде «Материнское право» и у некоторых археологов, есть идея, что доминации патриархального начала предшествовали матриархальные цивилизации (этот тезис принимает и традиционалист Юлиус Эвола в своем труде «Восстание против современного мира», говоря о женской сакральности Серебряного века). Но когда ученые подходят к описанию этих цивилизаций, они сталкиваются с рядом парадоксов. Оказывается, что женщины не просто правили мужчинами, как мужчины правили (и отчасти правят) женщинами сегодня. Нет и следов преобладания генитального центра над рассудочным, что мы вправе были ожидать, исходя из простой симметрии – ведь патриархат как раз и провозглашал преобладание мужского, рассудочного начала над женским эротическим. Оказывается, матриархат, восстановленный в деталях, представлял собой не главенство женщин над мужчинами, но главенство сердцаодновременно и над рассудком и над сферой желаний.

Теоретически можно допустить, что существовала и прямая калька с мужского патриархата, только в женском варианте: некоторые мифы об амазонках описывают это. Но большинство ученых, занимавшихся данной проблемой, в частности, немецкий историк Герман Вирт, описывали архаический матриархат как преобладание сердечного символизма, как культ «ребенка», сакральной мудрости, рассматривающей мир без оппозиции человеку в форме живого и пронизанного лучами мысли недвойственного одухотворенного пространства. Общества примордиального – по всей видимости, протоиндоевропейского – матриархата идеально соответствуют андрогинному, метафизико-эротическому, солнечному представлению о структуре мира и человека, т.е. наиболее точному и полному манифестационизму.

Креационизм. История расставания мужчины и женщины

Конец андрогината

Теперь перейдем к креационизму. В креационизме начинается радикальный распад панэротического космоса.

Из библейского рассказа можно сделать вывод, что Адам был сотворен андрогином, и только после того, как он почувствовал себя неуютно и одиноко, из его ребра сотворили женщину (возможно, это является рудиментом примордиального манифестационистского мифа). Как бы то ни было, креационистский нарратив имеет дело с двумя (необратимо разделенными) полами. Мужчина здесь только мужчина, женщина – женщина, и никакой, даже теоретической, возможности изменить такую гендерную идентификацию нет.

Конец андрогината в креационистской доктрине аффектирует не только регламентацию отношений между полами, но и проецируется на метафизику (можно было сказать и наоборот: изменение метафизического понимания Первоначала приводит к упразднению фигуры андрогина). Высшее Начало – Бог – в креационизме более не мыслится как синтез мужского и женского, тождества и различия, трансцендентности и имманентности и т.д. Отныне это начало не едино(т.е. объединяющее всё), но единственно(т.е. вбирающее в себя только всё лучшее).

Выше мы говорили, что манифестационизм понимает мужской аспект Божества как тождество Божества с ним самим, а женский аспект – как нетождество. Наличие нетождества с самим собой в случае Божества обосновывает онтологию проявленного мира, так как мир возникает именно из того, что в самом Божестве заложена возможность быть нетождественным самому себе. Но эта возможность – женский аспект Божества, исток архетипа женского начала, его абсолютный денотат – тоже есть Бог. В этом и состоит андрогинность Абсолюта. Бог есть Бог, когда Он Бог, и тоже есть Бог, когда Он не-Бог.

В креационизме вся структура метафизики меняется, и Бог разделяется с миром безвозвратно и необратимо. Можно сказать, что мужское в Боге (Его самотождественность) остается единственным его содержанием. Божество становится более не андрогинным, а мужским. Отныне Бог воплощает в себе только тавтологичекое тождество – себя с самим собой. He-Бог отныне не Бог, а раз Бог есть всё, то «не Богу» достается ничто, которое и появляется в начале творения (ex nihilo).

В гендерном смысле, конец андрогината означает начало мужского Божества.

Библейский патриархат

Именно в креационистских моделяхмонотеистических религий мы имеем дело с законченным фундаментальным возвеличиванием мужского начала. Это вытекает из конца андрогината и влияет на всю структуру религиозной культуры, этики, бытовой практики.

Мы уже говорили, что мужчина традиционно соотносится с рассудком, а женщина со сферой желаний. В библейском патриархате эта модель закрепляется, возводится в иерархическую оппозицию. Мужская рассудочность считается основной добродетелью, женская эмоциональность, страстность – грехом. Разум – плюс, желание – минус. Мужчина, получается, молодец, а женщина – полное недоразумение.

Представление о том, что грехопадение произошло из-за несдержанности (читай глупости, слабоумия, порочности) Еввы, лежит печатью на всём креационистском подходе.

Роль сердца и интеллектуальной интуиции испаряется вместе с мифом об андрогине.

Мужчина в монотеизме становится тем, кто замещает в творении трансцендентного Бога,именно мужчина и никак не женщина, поэтому большинство языков отождествляют понятие «человека» и «мужчины»: «homo» в латыни; «adam» – на иврите и арабском и т.д. Главным свойством мужчины здесь выступает рассудочность, и вся религиозная цивилизация начинает выстраиваться вокруг этой основополагающей оси – мужского ума.

Мужской рассудок противопоставляется хаотичности желаний, большинство которых приравнивается к греху. Так возникает «культура подавления»,основанная на табуировании, запретах, ограничениях, наказаниях всех тех проявлений, которые представляются естественными и не прошедшими цензуру мужской рассудочности. Структура «культуры подавления» вытекает из норм Откровения. Именно Бог в креационизме дает Моисею Скрижали Завета с выбитыми на них заповедями. Но сверхъестественная и сверхчеловеческая природа морали тут же проецируется на рассудочные логические механизмы и получает развитие и толкование в типично мужском сознании левитов (См. разделы Библии «Второзаконие», «Числа» и т.д.).

Соответственно, возникает представление об абсолютной нормативности мужской гендерной психологии, формах мышления, поведения. Если нормальный человек – это мужчина, то женщина – человек ненормальный, дефективный, требующий исправления, наставления, надзора. Отсюда вытекает принцип подавления женщины, ограничения её природы, сокращения спектра выполняемых ей общественных функций, стремление её «перевоспитать», сегрегировать, проучить. Этот подход основан на убежденности, что женщина сама по себе, по своей природе нечиста и дурна (и это ей надо ставить на вид в течение всей жизни). Определенный апартеид в отношении женщин ясно виден в запрете на совместную молитву с мужчинами в синагоге или мечети, отсутствие женского священства в иудаизме и христианстве и т.д.

Точно такое же отношение, как и к женщине, возникает в отношении и сферы желаний – в первую очередь, половых. Желания, как и женщины, определенным образом допускаются, поскольку уничтожить, искоренить их до конца даже рассудочным и благоразумным мужам не удавалось, но они проходят тщательную цензуру, разделяются на разрешенные (но обязательно урегулированные) и запрещенные, терпимые и нетерпимые. В любом случае, область желаний изгоняется на периферию, десакрализуется, скрывается где-то на женской половине дома, на кухне или конюшне, закутывается в чадру и периодически подвергается наказанию. В русском православном «Домострое» рекомендуется регулярно «учить» (т.е. избивать) супругу и детей, причем это рассматривается как своего рода «супружеская обязанность» мужчины. Того, кто периодически не бил жену до полусмерти, могли заподозрить в «ереси». Правда для этого не рекомендовалось использовать бревна, доски и колья – особенно, если жена была беременна, а дитя мало собой.

Женщина как абсолютно иное

Находясь всегда под рукой и постоянно путаясь под ногами, женщина (как желание) в креационистской модели постепенно становилась «абсолютно иным» для мужчины. Её ум автоматически вменялся за глупость; её видение мира считалось близорукостью, предрассудками и слепотой; её отношения с людьми и вещами казались примитивными и недоразвитыми; её характерные занятия считались чем-то недостойным мужчины, второсортным, ущербным. «Абсолютно иное» женского начала для мужской патриархальной культуры монотеистических обществ означало практически «ничто»; никто из мужчин не собирался разбираться в структуре этого «абсолютного иного» – оно было налицо, но приравнивалось к ничто.

В XX веке мыслители искали «абсолютно иного» в малых затерянных на краю света народах, в экзотических культах и экстравагантных ритуалах, тогда как, на самом деле, в течение долгих тысячелетий это «абсолютно иное» копошилось на наших кухнях, молча или болтая без умолку, бубня что-то нечленораздельное, навязчиво присутствуя, подчас развлекая, но будучи неспособным пробить высокомерную стену мужской рациональности, после конца андрогината отождествившей всё, что ею не является, с ничто.

А если взглянуть на это глазами женщины? Представляете, какое это колоссальное испытание – считаться в течение бесконечных веков побочным недоразумением, слышать споры о том, «человек ли женщина»... В наиболее последовательном патриархате ответ, кстати, однозначный: «Не человек, никакой не человек, что-то отдаленно его напоминающее». Но и в отношении обезьян древние римляне удивлялись, говоря: «simian quaem similes turpissima bestia nobis («обезьяна, как же эта зверюга на нас-то похожа»...)

Границы символизма полов в креационизме

Хотя в креационизме мужчина замещает Бога в творении, а женщина, в определенном смысле, замещает само творение (т.е. ничто,отсюда, кстати, проистекает идея её ничтожности), оба пола выступают только как символы. Отличие от манифестационистской онтологии пола в том, что мужчина, указывая на Бога, им не является, являться не может. Их природы различны, поэтому, выступая как символ Бога, он одновременно выступает как принципиально «не Бог». И сколько бы мужчина ни развивал свои мужские качества, он от своей тварной природы никуда не уйдёт. Вопрос только в том, хорошо или плохо мужчина будет справляться со своей функцией. Если хорошо, то он получит вознаграждение, если плохо – наказание; но никогда ему не стать Тем, от имени Кого он действует, кого символизирует.

То же самое верно и в отношении женщины. Она символизирует творение, космос, «внешний мир»; но она никогда не может перестать быть земной женщиной и взлететь, как птица, превратиться в ворону или разлиться рекой. Истории о ведьмах и превращения волшебных сказок являются следами домонотеистических культур: там ведьмы и оборотни были обычным явлением, так как непроходимых границ между символизирующим и символизируемым не было. В манифестационизме символизм полов означал возможность прямого и совершенного отождествления. В креационизме такое отождествление более невозможно, и это ограничивает онтологию пола. Реализация полового архетипа (по крайней мере, мужского) ещё представляет собой религиозную, моральную и даже символическую ценность, но граница такой реализации уже строго прочерчена.

Пол в монотеистических религиях сакрализован(через гендерный дуализм и освящение патриархата), но более не сакрален.

Дезонтологизация эроса

Очевидно, что в креационизме ценность эротического начала, энергии тяготения полов друг к другу, теряет своё значение, свою центральность, свой космологический смысл. То, что развертывается между мужчиной и женщиной, также более не сакрально.

То, что женщину притягивает к мужчине, еще допустимо.Она ищет хозяина, хочет уйти от своей внутренней греховной природы, хочет послужить и исправиться... Поэтому она стремится выйти замуж. В целом похвально. Но вот то, что притягивает мужчину к женщине, есть слабость и, в каком-то смысле, грех. Мужской аскетизм в монотеизме достигает своих высот. Одинокий мужчина – это правильный мужчина, образцовый мужчина. Он предан разуму, выполняет предписания Бога, сосредоточен на упорядочивании своего поведения и мира вокруг себя. Если в манифестационизме мужская аскеза касалась только той личности, которая её практиковала, то теперь аскетизм становится социальной добродетелью, общественным идеалом. Чем строже мужчина контролирует желания, тем он более мужчина. Место эросу не остается никакого. Энергии притяжения в направлении женщины полностью переносятся в область дьявола.

Эрос утрачивает свою мистическую и онтологическую функцию, но всё же не до конца. Брак в монотеистических традициях – по меньшей мере, в иудаизме и (особенно) христианстве – рассматривается как таинство и, следовательно, сакрализируется. Здесь очень важно обратить внимание на следующее: сакрализируется не сама любовь между мужчиной и женщиной (т.е. эрос – он-то как раз остается под подозрением), сакрализируется форма социального общежития мужчины и женщины, т.е. воля и намерение вступающих в брак поместить свои желания в рассудочную конструкцию религиозных нормативов. Церковный брак придает половым отношениям социальную легитимность, но не освящает саму мотивацию брака. И поэтому в обряде покаяния больше всего вопросов, как правило, связано с тем, не выходили ли супружеские отношения (все остальные категорически порицались) за рамки жестко определенных и постоянно уточняющихся норм.

Показательно, что в исламе брак не имеет сакрального характера, и намеки на онтологизацию пола мы встречаем только у исламских мистиков-суфиев, которые в форме любовной лирики подчас преподносили свои метафизические учения о достижении единства с Творцом.

В христианской традиции брак считается церковным таинством, и некоторые детали обряда венчания и связанные с ним святоотеческие комментарии позволяют предположить, что здесь мы всё же имеем дело с отголосками мифа об андрогине («да будут двое единой плотью» и т.д.). Супружеская пара, сочетавшаяся законным браком, вместе с детьми рассматривается церковным учением как единая личность, как домашняя церковь или цельная и нерасчленимая ячейка христианского общества.

Вообще в христианстве теме любви уделяется гораздо больше внимания, чем в остальных креационистских традициях, но святые отцы всячески подчеркивали, что речь идёт не просто о любви, но её христианском понимании – как почтения, уважения, братского сочувствия. Это любовь бесполая, родственная, социальная. Чтобы подчеркнуть это различие, греческие богословы использовали для обозначения любви в христианском смысле особого термина «агапе», вместо космологического и прекрасно известного греческой традиции, нагруженного онтологическим содержанием термина «эрос».