Текст книги "Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли"

Автор книги: Александр Дугин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)

Шизомассы

Другим важным понятием теории Бодрийяра является тема «масс». Бодрийяр придает этому термину особое значение, в отличие от его банального использования или его концептуализации в философии Ортеги-и-Гасета. По Бодрийяру, массы как явление появились только тогда, когда субъект в западной истории прошел все стадии трансформации. В классовом обществе раннего и среднего капитализма (модерн) субъект приобрел классовый характер. Коллективным субъектом были буржуазия и пролетариат, и динамика их отношений предопределила структуру социальности, включая гносеологические стратегии. (В этом пункте Бодрийяр следует за Марксом). В постмодерне класс заканчивается. Буржуазия и пролетариат перемешиваются до неузнаваемости. Имущие делятся с неимущими «возможностями» стать имущими и мощной – даже подчас упреждающей – социальной защитой. Из двух коллективных социальных субъектов получается не один, но ни одного. Это Бодрийяр и называет «массами».

Масс в модерне нет, есть классы. Массы выходят на арену только в постмодерне. Классы были коллективны, выражали общее сознание. Массы «сингулярны», т.е. не объединены никакой коллективной идеологической скрепой. И будучи сингулярными, т.е. не имея никакой общеобязательной рациональности (никакого влияния параноидального начала), они шизофреничны.

Бодрийяр пишет об этом так: «Банальная стратегия контроля рационального или ироничного субъекта над объектом более невозможна. Шизофрения не оставляет выбора: в нашем распоряжении только «фатальная стратегия» перехода на сторону объекта, признания его гениальности и его экстатического цинизма, вхождение в игру по его правилам. Объект должен нас совратить, а мы должны отдаться объекту».

И далее: «Параноидального субъекта индустриальной эпохи «стирает» новый субъект-шизофреник, «больной» шизофренией имманентной распущенности, что вовсе не означает для него потерю реальности в клиническом понимании шизофренических расстройств. Наоборот, речь идет о полном гиперконтакте с объектами, перманентной гиперблизости миру. Шизофреник «становится чистым экраном, чистой абсорбирующей и ресорбирующей поверхностью...(...) Массы скандально сопротивляются императиву рациональной коммуникации. Им дают смысл, они хотят спектакля. Никакое усилие не заставит их обратить внимание на серьезность контента, даже на серьезность кода. Им дают послания, но им нужен только знак. Они боготворят знак, боготворят игру знаков и стереотипов, боготворят их пока они разрешаются в зрелищной секвенции».

Массам ничего не завещано и ничего не предписано. Они предоставлены сами себе, но у них нет при этом своего «я». Так чему же они предоставлены? Они предоставлены лучам телевизора.Только телевизор (шире, СМИ эпохи постмодерна) конгруэнтен шизофренической структуре масс.

Бодрияр так описывает это: «Массы»– молчаливое большинство, черная дыра, поглощающая социальное; они тяготеют к физической и статистической форме, одновременно несоциалъной, сверхсоциалъной и совершенно социальной. Они не могут быть управляемы никакой политической властью, но массы порождают иллюзии власти, иллюзии быть властью; функционирование всех современных систем привито на теле этого смутного существа масс. Массы нигде, никем и ничем не могут быть представлены. Они существуют помимо и вне демократической репрезентации; они парадоксальным образом сочетают в себе сверхуправляемостъ и катастрофическую угрозу тотальной дерегуляции. Их невозможно сбить с пути или мистифицировать, ведь они никуда не движутся и ничем не заняты. Они поглощают всю энергию и информацию, растворяя при этом все социальное и все антисоциальное. Массы дают тавтологичные ответы на все вопросы, ибо на самом деле они молчат– они безмолвны, как звери. Наивно полагать, что массы созданы манипуляциями средств массовой информации. Массы сами по себе являются сообщением («mass (age) is the message»). Вероятно, массы превосходят в этом СМИ, но в любом случае и те и другие находятся в одном общем процессе. СМИ– это своего рода генетический код, управляющий мутацией реального в гиперреалъностъ; он, следовательно, не реализует функцию социализации, а, напротив, излучает социальное в черную дыру масс, за счет чего последние набирают критический «вес» и парадоксальным образом обращают систему в гиперлогику амбивалентности, заставляя ее давать всегда больше и принуждая себя всегда больше потреблять– все что угодно ради какой угодно бесполезной и абсурдной цели».

В другом месте Бодрийяр уточняет: «Не медиа оглупляют массы, массы оглупляют медиа».

Бодрийар дает очень веселую критику царству знака – обществу такого потребления, при котором люди потребляют не вещи, а знаки. Знаки в форме социальных рейтингов, знаки в форме моды, в форме вещей, принципиально ненужных. Идея полностью искусственного спроса, с точки зрения Бодрийара, завершит историю и логику классического капитализма; отныне люди станут потреблять не то, что им надо, а то, что им принципиально и абсолютно не нужно. Экономику, основанную на производстве и потреблении чистого знака,Бодрийяр называет «семиургией». Это, собственно, то, первые признаки чего называют «новой экономикой», но что можно также назвать «постэкономикой».

Шизоанализ

В отличие от Бодрийяра, философ Жиль Делез и психоаналитик Феликс Гваттари рассматривали постмодерн в оптимистической перспективе, полагая, что в парадигме постмодерна может быть реализован тот освободительный потенциал, который был заявлен, но не осуществлен в модерне. Постмодерн видится здесь как учет ошибок Просвещения для воплощения в жизнь того, что само оно провалило. Франсуа Лиотар, Ролан Барт, Юлия Кристева, Жак Деррида придерживаются сходной с ними позиции, составляя совокупно течение постструктуралистов, ставящих своей целью утверждение «освободительного» потенциала постмодерна с бдительным вниманием к тому, чтобы и в эту парадигму не проникли старые принципы господства, отчуждения и доминации (иногда совокупно называемые «фашизмом»). Поэтому постструктурализм принято относить к «левой» философии, и философы этого направления охотно обращаются к марксизму и материализму, хотя в своеобразно понятном – уже постмодернистском ключе.

Ж. Делез активно развивает двойственное деление психологических типов на параноиков и шизоидов, придавая им социально-политическое измерение. С его точки зрения, власть (элита) всегда параноидальна, поэтому «государственная философия» есть паранойя упорядочивающего рассудка.Ей противостоят «массы», которые воплощают в себе шизофрению и выступают от имени нечленораздельной стихии тел.

Государственная философия» основана на понятиях «паранойи», «идентичности», «сходства», «истины», «справедливости» и «отрицания», которые позволяют иерархически структурировать внутренние области репрезентационного мышления – субъект, понятие, объект. Согласно Делезу, это характерно для любой власти, в какой бы парадигме мы ее ни рассматривали. И в Новое время буржуазия, и даже советские и маоистские лидеры, полностью воспроизводили этот тип «государственной философии» – точно так же, как в рабовладельческих и феодальных обществах. Однако эта параноидальная цитадель рассудка постоянно подмывалась «бессознательным» (понятым в постфрейдистском ключе с опорой на идеи Лакана). И в постмодерне возникает возможность осуществить революцию, освободить шизофренические массы и ликвидировать отчуждающие нормативы власти как таковой.

Шизофренические массы, по Делезу и Гваттари, должны организоваться в «номадические потоки», которые размоют окончательно принципы мышления в категориях власти с их иерархическими структурами, жестким закреплением субъект-объектных ролей и подавлением свободной игры сил. Эти «номадические потоки» должны образовать особую шизофреническую гносеологию, основанную на отказе от идентичности, постоянных различениях, перманентном сопротивлении властным стратегиям рассудка. Делез и Гваттари называют это шизоанализом.

Шизоанализ призван выстроить иную структуру мира, основанную на гладкой поверхности, а не на всегда рельефном (с высотами и низинами) смысловом пространстве «государственного мышления». Это гладкое пространство не должно ограничиваться областью философии, но обнаруживает себя во всем – в культуре, в экономике, в психологии, в различных направлениях литературы, искусства, музыки.

Шизоанализ направлен на высвобождение «потоков желания» из структуры индивидуума модерна, целостность которого, по Делезу и Гваттари, обеспечивается наличием тела, обладающего органами.В привычном для нас человеческом теле освобождение невозможно, так как его структура четко иерархизирована в символическом и био-анатомическом смысле. Поэтому шизоанализ обращается к «телу без органов», о котором писал Антонен Арго, как к образцу «гладкого пространства», чистой поверхности.

Шизоидному типу свойственно рассеиваться по объектам. В шизоанализе это свойство, идущее наперекор ценностям «индивидуума» и «рационального порядка» в антропологии модерна, берется в качестве позитивной программы. Тем самым «дивидуум», переход к нему, поощрение его явления для Делеза и Гваттари становится чем-то желаемым и позитивным.

Ризома

Важнейшим пунктом философии Делеза и Гваттари является концепция «ризомы» (от латинского rhisoma – «клубень», «корневище»). Понятие «ризомы» описывает то, что будет главным действующим лицом постмодерна. Говорить о субъекте, человеке, мире, рассудке, реальности, познании (в узком смысле слова) в адекватно осмысленном постмодерне уже не приходится, и тут возникает новый тезаурус. В версии Делеза, «ризома» является эмпирическим центром эксцентричного и экстравагантного ансамбля постонтологии (постгносеологии).

Что такое «ризома»? Мы можем приблизиться к пониманию этого путем выяснения того, чем она не является. Эта концепция, которая призвана воплотить в себе удачный результат полного и окончательного преодоления «государственного мышления», т.е. всех типов иерархий, логических систем и даже структур. «Ризома» —это одновременно и «субъект» и его «объект», и «реальность» и «вещество», и «познание» и «бытие», и «научная программа» и «религия», и «цель» и «архетип», и «сущность» и «экзистенция» – но только в постмодерне. Это и есть постструктура парадигмы постмодерна, описанная как факт и как цель, как результат и как предпосылка. В данном случае мы не можем найти во множестве элементов других парадигм ни одного, ни нескольких единиц, соответствующих ризоме. Ризома– это то, чему в предыдущих парадигмах нет ни точных, ни приблизительных аналогов.

Делез пишет: «Ризома не подчиняется никакой структурной или порождающей модели. Она чуждается самой мысли о генетической оси как глубинной структуре».И в другом месте: «Ризома не сводится ни к Единому, ни к множественному. Это не Единое, которое делится на два, затем на три, на четыре и т. д. Но это и не множественное, которое происходит из Единого и к которому Единое всегда присоединяется (п+1). Она состоит не из единств, а из измерений, точнее, из движущихся линий. Она образует многомерные линеарные множества без субъекта и объекта, которые сосредоточены в плане консистенции и из которых всегда вычитается Единое (п-1). Такое множество меняет свое направление при соответствующем изменении своей природы и самого себя».

У ризомы нет и не может быть «ни начала, ни конца, только середина, из которой она растет и выходит за ее пределы; (...) ризома развивается, варьируя, расширяя, захватывая, схватывая, внедряясь».

Ботаника, откуда заимствован образ «ризомы-клубня», позволяет уточнить то, что понимали под ним Делез и Гваттари. Клубневое растение в отличие от обычных растений растет не вертикально (стебель или ствол вверх, корни – вниз), но горизонтально, распространяясь под поверхностью земли. Расти вертикально для постмодернистской ботаники – это «фашизм». Расти надо только как клубень. Клубень может пускать то там, то здесь ростки и корни, но это не принципиально, основная часть всегда находится «где-то еще», двигаясь под поверхностью земли и произвольно создавая второстепенные и не принципиальные для всего растения – почти игровые – корни и кроны. Клубень, давший ростки, нельзя выкорчевать, срезав ствол и извлекая из земли корни. Он будет жить, как ни в чем не бывало, так как основное его тело лежит междуэтими «мнимыми» ростками и надежно защищено. Наталкивается на асфальт, клубень без особого труда находит себе выход в другом месте, где поверхность мягче.

Сама структура клубня представляет собой причудливое фрактальное напластование различных органических плоскостей, перемежающихся друг с другом, врастающих друг в друга, создающих складки и приращения.

Ризома – это нечто, совершенно ускользающее от схватывания инструментами рассудка. В чем-то ризома пытается концептуально выразить растительное или животное бытие, воспринятое напрямую, без опосредующих стратегий рассудка. В ризоме есть нечто от того, как, видимо, зверь «мыслит» себя и мир. Это предвосхитительное описание стратегии «ожившей вещи» или предел успешного и окончательного перехода на сторону вещей, к которому всегда тяготеет шизоид или шизофреник, никогда не в состоянии этого достичь на практике, так как ему препятствует в этом иерархические структуры пусть остаточного, но рассудка, и все могущество культуры, власти, общества, языка и т.д.

Ризома, по Делезу и Гваттари, есть «семиотичное звено, как клубень, в котором спрессованы самые разнообразные виды деятельности– лингвистической, перцептивной, миметической, жестикуляционной, познавательной. Самого по себе языка, его универсальности не существует, мы видим лишь состязание диалектов, говоров, жаргонов, специальных языков», которые, «словно крысы, извиваются одна поверх другой».

Ризоморфная среда – это «мир без стержня», постоянные пульсации хаотических, не ориентированных состояний, которые подходят вплотную к моменту самоорганизации, но всякий раз снова низвергаются в плоский хаос, чтобы потом снова попытаться создать из плоскости рельеф. Этот рельеф иногда почтисоздается, но натяжение поверхности никогда не разрывается окончательно: и горы, и моря, и овраги и холмы всякий раз неизменно оборачиваются безупречной плоскостью экрана. Ризома в отличие от «вещи» может симулировать рассудок, но эта симуляция составляет не фатальность, но свободную прихоть незаинтересованной игры.

От высшего тождества к симулякрам. «Бесовская текстура»

Итак, окинем взглядом, как происходит трансформация гносеологических моделей. В манифестационизме премодерна субъект и объект совпадают в имманентном, божественном бытии. Через них происходит замкнутый цикл сознания вокруг великого тождества.

В креационизме возникают первые преграды: трансцендентный Бог отделен от тварного субъекта (человека) и от тварного объекта (вещи). Познание свершается под эгидой веры, гносеологических стратегий, центрированных в акте креации.

Эпоха модерна, автономный рассудок освобождает нас от трансцендентности и креационизма, и между объектом и субъектом остается лишь процесс мышления. У Канта происходит автономизация мышления и ставится под вопрос субстанциальность субъекта и объекта. У Соссюра на место мышления заступает язык, и постепенно субъект и объект в постмодерне, в конце концов, исчезают, и на их место приходит текст.

Текст постмодерна воспроизводит виртуальную реальность (гиперреальность) на основе симулякров и представляет собой шизоаналитическую гладкую поверхность, в которой резвится ризома. Это и есть поле постгносеологии, теория познания и наука в парадигме постмодерна.

Трудно представить себе познание, в котором нет субъекта и объекта, представить себе осмысление реальности, где нет того, кто осмысляет, и нечего осмыслять.

Всё это переводит нас в сферу новой «паралогической» эпистемы, где остается единственное поле «бесовской текстуры», в которой развертываются игры того, у чего нет имени. «Бесовская текстура» – характерное выражение философии постмодернизма. Когда у текста исчезает автор, никто не может сказать, откуда берется текст. И если текст содержит признаки «жизни», то эту жизнь проще всего приписать полусуществующей фигуре демона, беса. В постмодерне «бесовская текстура» заполняет собой все. Пространство для дистанции в отношении нее, для ее критики сузилось до бесконечно малой величины, если не сказать страшнее – исчезло вовсе. Это требует от нас очень тонкого, внимательного и пронзительного отношения к постгносеологии.

Завтра, которое наступило

Уместно задать вопрос: до какой степени постгносеология является предвосхищением будущего, которое может оказаться ложным, а в какой степени это уже нечто свершившееся? Надо сказать, что в философском смысле парадигма постмодерна уже несколько десятилетий является в Европе и США мейнстримом интеллектуального направления. Постмодерн принят безоговорочно, без уточнения отношения к нему – он вдохновляет революционеров, менеджеров, узких специалистов, философов и интеллектуалов самых разных направлений. Постмодерн – это общераспространенное состояние современного западного человека, желающего иметь мало-мальски стройную картину мира.

Еще Шекспир, гениально заглядывая в постмодерн, в «Макбете» говорил, что «мир – это история, рассказанная идиотом». Гносеологические парадигмы, которые здесь описаны, не являются произволом какой-то группы сбрендивших философов. Сам ход изменения структуры познания и логика развертывания различных эпистем при переходе от парадигмы к парадигме приводят нас к тому, что постгносеология не является случайным и чисто умозрительным явлением. Постгносеология, которая своей тьмой всё более и более отчетливо проясняется вокруг нас, в нас, против нас, является тем единственным, с чем нам в самое ближайшее время придется иметь дело. Никакого пространства, кроме ризоморфного, вот-вот не останется, и против раскрепощенных шизоанали-тических масс не сможет выстоять никто и ничто.

Конечно, не все разделяют самые радикальные тезисы Делеза, Гваттари, Лиотара или Бодрийяра. Многие констатируют, что постмодерн заключает в себе опасность и угрозу, если не сказать больше. Консерваторы всех типов отшатываются от постмодерна, как от «чумы». Некоторые философы пытаются «перезапустить программу модерна», чтобы избежать тех странноватых и подчас ужасающих сценариев, которые несут в себе постгносеология, дивидуум, ризома или виртуальность.

Но, как в эпоху Ф. Бэкона, Р. Декарта или И. Ньютона, основы парадигмы модерна были сформулированы теоретически (хотя они и тогда многих пугали, многим казались нелепой случайностью или аберрацией ума) и в дальнейшем лишь развертывались в реальности (хотя и не всегда гладко и по строго линейной траектории), так и в наше время философы-постмодернисты теоретически обосновали и описали ту картину, которая имеет ярко выраженные парадигмальные свойства и непротиворечивую систему описаний и заключений. Можно не доверять и сомневаться сколько угодно, но от этого наступление постмодерна не отдалится и не остановится. Он уже глубоко вторгся на территорию современной мысли, культуры, искусства, общества, даже политики и экономики. И изгнать его оттуда путем простых сомнений, причитаний или заклинаний невозможно.

Для нас важно понимать, что постмодерн не экстравагантная периферия «сытого Запада», «богатого Севера», играющего в интеллектуальные игры от пресыщенности и усталости. Это объективная ткань – текстура – общества, которая поджидает нас сразу за пределами России на западном направлении.

Вопросы и ответы

Вопрос: Когда вы говорите о Канте, не кажется ли вам, что вы берете какой-то первоначальный срез его критики чистого разума, не учитывая позднейшие разработки в области практического разума. Не кажется ли вам, что вы сужаете его философию?

Ответ:Безусловно, в моем изложении есть определенная схематизация. Конечно, я говорю о Канте схематично, оставляя за бортом 70 % из того, что он написал. Но я рассматриваю Канта, и особенно неокантианство, как важнейший тренд в развертывании парадигмы модерна и в подготовке смены парадигм. Конечно, его «трансцендентальный идеализм», его признание ноуменальности Ding-an-sich еще не значит, что он отказывает субъекту и объекту в существовании. Кстати, с его точки зрения, утверждать небытие субъекта или объекта было бы столь же «дерзко» и «неоправданно», как утверждать их бытие. Он просто демонстрирует, что чистый рассудок не способен достаточно обосновать онтологический аргумент. Отказ объекту и субъекту в бытии мы встретим более определенно у неокантианцев (причем в большей степени речь идет об объекте), и уже окончательно у структуралистов и постмодернистов, т.е. спустя двести лет после Канта. Но именно Кант открывает путь, расчищает пространство от идолов «большой рациональности» и устанавливает своего собственного идола – идола «малой рациональности».

Вопрос: Как вы полагаете, вот этот текст, то единое, во что всё сливается у постмодернистов...

Ответ: Это не единое, это всегда минус один.

Вопрос: Если мы его обожествим, не будет ли это шаг назад, прямо в премодерн и всё начнется сначала?

Ответ: Осмысление структуры постмодерна показывает, что, вероятно, постмодернисты как таковые довольно быстро исчерпают модерн и примутся за пожирание премодерна. Поэтому драматический потенциал нарастающего богохульствалежит в основе эмпирического продолжения постмодернистического наступления. Дистанция между текстами постмодерна и религиями премодерна очевидна. Я не вижу, как можно обожествить «бесовскую текстуру»... Хотя, вы правы, что есть какое-то пародийное сходство, пародийная симметрия между постмодернистической постгносеологией и структурами премодерна. И это сознавали сами постмодернисты. Не случайно Жорж Батай интересовался архаическими опытами и даже читал Р. Генона. В одном из выпусков «Nouvellle Ecole», журнала «новых правых», Шарль Шампетье докопался до отметок в «Национальной библиотеке» в Париже, из которых явствует, что Жорж Батай – гуру структуралистов – заказывал в книгохранилище и читал несколько книг Генона подряд. Не случайно, он в свое время объявил «surfachisme»... Параллели между фундаментальным, архаическим премодерном и некоторыми сторонами постмодерна есть. Они не могут нас не удивлять... Ваша интуиция интересная, но здесь надо очень осторожно выстраивать параллели. Вначале надо понять, в каком смысле «бесовская текстура» постмодернистов относится к бесам религии. А далее следует проделать экскурс в генеалогию и онтологию самих бесов. Все это требует серьезного разбора. В книге «Философия Традиции» в главе «Сатана и проблема предшествования» я набросал кое-какие соображения на этот счет. Во всяком сходстве есть много различий, и очевидно, что постмодерн это никак не восстановление премодерна даже в его наиболее архаической и ультраманифестационистской фазе (как это иногда может показаться на основе симпатии некоторых постмодернистов к архаическим культам – природу этой симпатии еще предстоит внимательно осмыслить и истолковать).

Вопрос: Понятие «ризома» в постмодерне и понятие «небытия» в премодерне... В чем разница?

Ответ: Разница, безусловно, есть. Ризома – это как бы небытие, но сбрендившее. В премодерне небытие как все-возможность порождает все структуры, космос. Но ризома ничего не порождает и не учреждает. Она открывает себя не как космос, а как «хаосмос» – термин, который Делез предлагает вместо космоса. Хотя провести грань между небытием и хаосом в традиционных мифологиях довольно трудно подчас, потому что речь идет о животворном небытии. Сущностью ризомы является ничто, ничего не порождающее, невозможность. Поэтому ризоматический хаосмос – это пародия на космос, а не сверхкосмос, это недо-космос, попытка создать космос, всякий раз обрывающаяся в последний решающий момент – как в мифе о Сизифе...

Вопрос: Мне кажется, вы смешиваете понятие «мировоззрение» с понятием «гносеология». То, что вы называете в период премодерна гносеологией, это не гносеология, а ведическое мировоззрение народов раннего исторического периода. Гносеология началась в Новое время с Бэкона...

Ответ: Можно ли применять термин «science» к тому, что было до Ньютона? В «Enciclopedia Britanica» использован термин «prescience» – «преднаука» или «преднаучное мировоззрение». Строго говоря, гносеология в том контексте, в котором вы говорите, абсолютно верно, началась в эпоху модерна. Для того, чтобы описать парадигмальное развитие гносеологии до того, как она началась и после того, как она закончилась, я по аналогии использую термин «гносеология», имея в одном случае, когда говорим о мифическом мышлении, предгносеологию, а потом постгносеологию. И если в постмодерне я это акцентирую, то точно так же следовало бы говорить о гносеологии применительно к традиционному обществу как о предгносеологии. Эта поправка важная. Понятия живут внутри парадигмы, а не вне ее, поэтому мы вынуждены постоянно осуществлять языковые сдвиги и коррекции, что всегда приводит к неточностям. Любое описание по необходимости отсылает к одной из парадигмальных моделей, мы не может от нее оторваться, потому что дискурс тогда потеряет всякий смысл. Иногда мы оговариваем соответствия и семантические сдвиги между элементами парадигмальных множеств, иногда нет.Что касается термина «мировоззрение», которое используете Вы в сочетании с прилагательным «ведическое», это, строго говоря, еще менее точно, так как «мировоззрение» – понятие еще более позднее, нежели гносеология и появилось уже на критической стадии развертывания модерна. Его предложил Деспот де Траси в начале XIX века, а популяризировали Маркс и Энгельс. Фрэнсис Бэкон был намного раньше... Но Ваша поправка в целом может быть принята. Кстати, сам Генон – традиционалист par excellence использовал посткартезианский термин «онтология», шлегелевский «Абсолют» и многое другое для описания Традиции. И даже не оговаривал и не обосновывал возможность такого применения философских концепций модерна, который сам нещадно критиковал, к парадигме премодерна.

Вопрос: Философия Делеза изначально была направлена на критику логоцентризма. А что можно сказать об этом тезисе против логоцентризма применительно к восточной, индийской манифестационистской традиции?

Ответ: Во-первых, западный человек, говоря «универсальное», подразумевает свое.Логос для Делеза или для любого западного человека – это логос западноевропейской культуры.Вне западноевропейской культуры для человека Запада существуют только какие-то экзотические экстравагантности. Европейское мышление – мышление активно расистское, и под «языком» европейские люди понимают свой язык и свои термины, логос для них – явление только западноевропейской культуры. Поэтому атакуя логос, они атакуют западноевропейскую культуру.О других культурах они просто не знают и знать не хотят. Вначале это было обусловлено их трактовкой универсализма: западное и европейское приравнивалось к всемирно-историческому, а неевропейское человечество рассматривалось как недоевропейское человечество и, по сути, как недочеловечество или еще не человечество. Теперь западные люди не хотят знать ни о чем другом, исходя из локальности дискурса. Они умудряются в любом случае и при любых обстоятельствах обойти всё остальное человечество. С этого тезиса начинал свою книгу, положившую начало евразийской философии, князь Николай Трубецкой – «Европа и человечество». Европа умудряется ускользнуть от контакта с человечеством при всех условиях: то игнорируя его, то, наоборот, обращаясь к нему, то его оккупируя. В текстах постмодернистов я с трудом нашел всего несколько страниц о Востоке и не о Западе в целом. Я думаю, что они считали Восток тем местом, откуда привозят наркотики, а не тем, где о чем-то думают. Если же кто-то из них начинал интересоваться Востоком, с тех пор они там и исчезали, тонули. Потому что Восток, да и весь не-Запад – это такой мир, в котором западным людям как таковым, с их критериями и установками, просто делать нечего, и сказать им там нечего. Вне Запада – другая система, другая парадигма, там нет логоса в западном понимании, это другой мир. Если отойти в сторону от евроцентричного дискурса – там всё есть, но там всё другое.Таким образом, люди Запада, размышляя о человечестве, логосе, культуре, истории, просто исключают большинство человечества из рассмотрения. Кстати, я думаю, что французы, немцы, итальянцы и англичане не только неевропейцев, но и некоторых европейцев исключают. О современных славянах, греках или болгарах им точно ничего не известно. Иногда исключают даже «настоящих» европейцев. Французы говорят, что «Африка начинается сразу за Пиренеями». Расизм европейцев – это их фундаментальная идентичность, он исчезнет только вместе с Европой. Если бы мы в нашем курсе о парадигмах говорили строго применительно к человечеству в целом, то мы бы могли сказать, что никакой смены парадигм вообще не было.Это локальное явление западноевропейского человечества,которое просто раздуло себя бешеным PR и колонизацией до бесконечных пределов. Всё что безвозвратно исчезло или изменилось до неузнаваемости для людей Запада – миф, сакральность, обряд, ритуал – всё это было, всё есть, и существует сегодня для подавляющего большинства (99 % человечества), которые жили и живут в условиях, совершенно отличных от тех, которые мы описывали. И даже если неевропейские народы попадают под влияние парадигм Запада (Индия и Китай со времен колонизации, Россия со времени Алексея Михайловича и Петра), то живут в этих парадигмах только одной своей частью, одной клеткой. Поэтому, когда мы рассматриваем универсальность высказываний европейских философов-постмодернистов (а также европейских модернистов и даже западных христиан-креационистов), то приходим к выводу, что даже самые «прогрессивные» европейцы – законченные культурные расисты. Поэтому они никогда ничего не говорили о Востоке всерьез. Там нет логоса, подобного европейскому, не говоря уже о логоцентризме, которого нет вообще – ни подобного, ни неподобного, следовательно, и бороться с ним не имеет никакого смысла.

Вопрос: Вот вы заговорили о расизме. Если, с точки зрения французов, Африка начинается с Пиренеев, то мы даже не будем предполагать, что они думают про Россию. Имеет ли смысл здесь и сейчас, в России, говорить о какой-то смене парадигм, о премодерне, постмодерне?

Ответ: На самом деле, предложение замечательное, но чтобы иметь возможность не говорить об этом, нам надо освободиться от того, что наши предки не просто говорили, а делали. С точки зрения системы связей, концептов, ценностей, гносеологических стратегий, номинально признаваемых за нормативные систем философии, антропологии и онтологии, мы много столетий живем в зоне влияния па-радигмальных сред в том их виде, в каком они развертываются в Западной Европе.