Текст книги "Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли"

Автор книги: Александр Дугин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц)

Ленинизм: реальность или сакральность?

Хайдеггер и вслед за ним экзистенциалисты – Сартр, Камю и другие – описывают реальность нигилизма трагически. Но существуют оптимистические трактовки этого же процесса – в частности, марксизм-ленинизм. У Ленина, например, есть такая заметка на полях Гегеля. Гегель, как известно, разделяет сущность (как бытие) и видимость, Sein und Schein. Так вот, Ленин пишет, обращаясь к Гегелю: «Вы вкладываете в Schein всё богатство мира и тут же, голубчик, отрицаете объективность Schein'а». Тут для Ленина с его оптимистическим и крайне наивным механицистским представлением о реальности («материя, – бодро плел Ильич, – есть «реальность, данная нам в ощущениях») была неувязка. В этом крайне наивном непонимании простейших философских конструкций проявляется ирония нигилизма, не осознающего своей нигилистической сущности и без лишних трудов наделяющего «надежным» онтологическим аргументом нечто, показавшееся ему «богатством мира». Как практик и революционный менеджер Ленин вызывает уважение (предельно волевой, до паранойи, был деятель), но, с точки зрения философии, это, конечно, была анекдотичная личность.

Пример из Ленина важен для того, чтобы понять, как приблизительно мыслили советские люди – тогда, когда они мыслили. Они, безусловно, вслед за Лениным верили в «реальность», в «материальность», в нечто конкретное и, чаще всего, рукотворное, что видели своими глазами и трогали своими руками. Но эта вера быстро проскакивала рациональные шаги по осмыслению того, кто видит перед собой «это», как происходит ощущение, где искать надежные доказательства бытия внешнего мира, и впадала в определенное экстатическое состояние – в бодрящий гипноз внешнего мира.

Это совершенно не характерно для западной философии, где и возник концепт «реальности». Там все холоднее и рациональнее, и даже в эмпирической английской философии или у французских материалистов периодически возникают сомнения относительно обоснованности веры в самодостаточность внешнего мира или даже в его самобытное существование (вспомним позитивистов). Даже самые ярые западные материалисты не забывают о корреляции, которая существует между объектом и субъектом и, следовательно, о той зависимости, которая привязывает объект к субъекту.

В советской философии все это решительно отметалось как «буржуазные предрассудки» и пережитки «субъективного идеализма», и «вера в реальность» становилась своего рода нравственным императивом мышления. Переход от оптимистического нигилизма к пессимистическому считался недопустимым и немедленно карался воспитательно-полицейскими мерами. В этом разительно различном отношении к концепту реальности в западной и в советской философии, куда этот концепт пришел, безусловно, с Запада, следует видеть своеобразное проявление премодерна. Реальность, которая автоматически внушает необоримый онтологический энтузиазм, явно отдает сакральным восприятием мира, уходящим корнями в онтологию премодерна и парадигмы традиционного общества. Schein, внешний мир, реальность – все это для советского человека было лишь по видимости рациональными конструкциями. По сути же, это были модели экстатического культа: промышленные предметы – как в карго-культах полинезийских аборигенов – наделялись магическим смыслом, и «вещие вещи вещали» в Советском Союзе, обращаясь к сердцам советских людей, верящих во внешний мир как в «светлый образ потустороннего». В таком отношении легко читается след пантеистического подхода Спинозы, и не случайно коммунисты считали алхимического мистика и мага Джордано Бруно своим прямым предшественником.

Именно потому советский опыт и сопровождался особым настроем и энтузиазмом, что в нем, сквозь имитацию модерна, проступали непереработанные и неискорененные архетипы, относящиеся к иной парадигме. Одним словом, оптимистический нигилизм ленинизма, тайно интерпретировал реальность как сакральность, но сакральность особую, гилозоистскую, советскую.

Прагматизм

Другой версией оптимистического нигилизма является прагматизм. Так, философ Иеремия Бентам назвал свою книгу «Деонтология, или Наука о морали». Показательно, что уже в названии речь идет о «деонтологии», т.е. отказ от постановки Seinsfrage выносится в качестве программного тезиса. Бентам призывает отказаться от каких бы то ни было обобщений, относительно того, что есть, а чего нет, считая эти вопросы излишними. Колебания в вопросе об объективном, реальности и истине, он предлагает погасить практическим образом, приравняв истинное к благому, а благое к полезному. То, что полезно и приятно человеку, объявляется у Бентама благом, и более того – истиной, а, следовательно, реальностью. Прагматизм сильно повлиял на американскую философию, и стал чем-то вроде американской «национальной идеи».

Здесь нигилизм, ярко проявленный в самом безразличии к онтологической проблематике и стремлении от нее отмахнуться, также осмыслен не как нечто трагичное и требующее ответа (или преодоления), но как данность, из которой предлагается извлечь максимальную выгоду.

В отличие от советской полурелигиозной веры в реальность, здесь реальность признается только за индивидуальными аппетитами, которые и предлагается возвести в социальную норму, не заботясь об остальном. Интересно, что идеи Бентама вызвали такую ярость в дореволюционном русском обществе, что в этой ненависти объединились и крайне левые марксисты, и народники, и религиозные философы, и славянофилы, и консерваторы. Если и есть нечто, абсолютно неприемлемое для русской культуры, так это прагматический либерализм в стиле Иеремии Бентама.

Переход к постонтологии

Итак, мы проследили в самых общих чертах эволюцию онтологической проблематики в границах двух парадигм – премодерна и модерна. Подчеркнем особо ту роль, которую внутри парадигмы премодерна играет креационизм. С точки зрения онтологической (равно как антропологической – рассмотренной ранее) проблематики, наглядно видно, какконкретно в рамках монотеизма формируется переход от Традиции к современности. Между креационизмом в его наиболее выхолощенной схоластической и рационализированной форме (но в границах теизма) и деизмом Нового времени располагается первый фазовый переход – от премодерна к модерну. С онтологической точки зрения, можно сказать, что здесь «трансцендентная онтология» («подлинным бытием обладает только Творец») переходит в нигилизм.

В самом модерне в направлении к границе второго фазового перехода – на сей раз между парадигмой модерна и парадигмой постмодерна – нигилистическая сущность концепта «реальность», заместившего собой сакральность (и сакрализованность) в парадигме премодерна, проявляется все более и более откровенно. И на границе с постмодерном реальность выступает в своем наиболее откровенном виде – как ничто.

Стартовая черта парадигмы постмодерна – это ничто, распознанное как таковое.Реальность, обнаружившая свою ничтожную сущность.

Параллельно этому, большинство философских концепций, обосновывающих реальность (рационализм, материализм, позитивизм, эмпиризм и т.д.) исчерпали себя и надоедают нигилистическому человечеству – как трагически ориентированному, которому ничего не удалось осуществить (ни «второго начала», ни консервативной революции, к чему клонил Хайдеггер), так и оптимистическому, которому наоборот всё удалось.

На этой границе конца парадигмы модерна возникает самое интересное, а именно, концепт реальности как таковой снимается с повестки дня.Конечно, «реальность» была распознана как нигилистический концепт и в рамках парадигмы модерна. Но это касалось, в целом, узкой группы интеллектуалов, которые занимали в отношении парадигмы модерна критическую позицию. Большинство же тех, кто находился (и еще находится) под гипнозом этой парадигмы, воспринимали реальность вполне «онтологически» – т.е. наивно и некритически принимая ее за то, что есть, более того, за единственное, что есть.Но в определенный переломный момент баланс изменяется, и то, что было очевидным для критиков модерна, становится очевидным для всех остальных. Нигилизм из области сокрытого переходит в сферу открытого, и привычное (для модерна) понимание реальности, более не является доминирующим.

Тут-то начинается переход к новой стадии – к постонтологии.

Аналоги онтологической проблематики в парадигме постмодерна: постонтология

Метанарратив модерна – новое издание метанарратива премодерна (Ф. Лиотар)

Напомним логику формирования парадигмы постмодерна. Довольно связно она изложена у философа Франсуа Лиотара. Основной посыл Лиотара – это солидарность с «освободительной» миссией Нового времени, обращение к тем фундаментальным импульсам, которые привели к ниспровержению парадигмы Традиции и созданию новой парадигмы, парадигмы модерна. Это стартовая позиция, которая вполне вписывается в логику модерна и, на первый взгляд, кажется вполне естественной формой философского дискурса в рамках этой парадигмы, не сулящей никаких сюрпризов.

Но далее начинается следующее. Лиотар разбирает историю парадигмы модерна с критической платформы, и на основании тщательного разбора основных ее пунктов, приходит к выводу, что магистральный путь становления этой парадигмы был систематическим и планомерным предательством ее изначальных импульсов, и даже завуалированным продолжением принципов премодерна (который на поверхности модерн отрицал).

Лиотар ввел специальный термин, «метанарратив», который описывает структуру парадигмы модерна как постоянный рассказ, повторяющий, с различными вариациями, в различном антураже, с разнообразием действующих лиц, по сути одно и то же. Этот метанарратив, силовыми узлами которого являются разум, человек, право, общество, демократия, свобода, прогресс, наука и т.д., по мысли Лиотара, есть калька с метанарратива Традиции, перенесенная на новых персонажей и иначе обыгранная. Структура метанарратива остается прежней, но место Бога занимает человек, место веры – разум, место богословия – наука, место силы – право, место священной иерархии – «священная корова» демократии, вместо сословий – классовое общество, вместо императива дисциплины – императив свободы, вместо некритического консерватизма – некритический прогрессизм и т.д. Казалось бы, в этом изменении основных структурных элементов двух множеств (традиционного общества и общества модерна) и заключается фундаментальный сдвиг парадигм. Но, по мысли Лиотара и других постструктуралистов, концепты множества модерна оказались на практике переизданием все тех же иррациональных, мифологических, метафизических и сакральных понятий премодерна, завуалированных под «новое».

Человек модерна авторитарен, деспотичен и репрессивен не в меньшей степени, чем «Бог» теологии. После «смерти Бога» он просто занял его место, все вернув к знакомым репрессивным стратегиям подавления, вытеснения и агрессии.

Наука приобрела характер высшего судии относительно того, что есть истина, и сегодня отлучает диссидентов от академического сообщества так же, как в Средневековье отлучали от церкви еретиков – со сходными последствиями изоляции и маргинализации. Демократическое общество выстраивает правовые модели по меркам среднестатистического индивидуума, превращая их в общеобязательный закон, репрессируя меньшинства не меньше, чем в условиях кастовой или сословной иерархии.

Свобода подменяется равенством правового статуса, что дает возможность сильным – экономически и психологически – осуществлять завуалированное господство над слабыми, лишая – через пользование своей свободой – свободы других.

Иными словами, метанарратив модерна при ближайшем рассмотрении оказался изданием той же «репрессивной» модели, что и метанарратив премодерна, заключает Лиотар. И на этом основании, развертывается новая философская программа по радикальному пересмотру модерна со всеми его концепциями. Задача теперь состоит в том, чтобы полностью сломать метанарратив модерна.Отсюда характерное для постмодернизма прославление тех моментов, которые в этот метанарратив не попадают – шизофрении, перверсий, социальных и культурных маргиналов, наркоманов, больных, уродов, девиантов, транссексуалов, всех разновидностей меньшинств. Все эти эксцентричныетипы и фигуры становятся в центрепарадигмы постмодерна.

Лиотар критикует модерн отнюдь не за утрату вопроса о бытии, за дезонтологизацию, как Хайдеггер, но за прямо противоположное:за продолжающуюся домина-цию диктатуры онтологии, которая – пусть подспудно и неявно – продолжает присутствовать в структуре модерна. Сам концепт реальности критикуется не как слишком нигилистический, но как недостаточно нигилистический,как слишком «сакральный».

Дезонтологическая ориентация постструктуралистов (Коржибский) очевидна в предложении ввести особый язык – «английский штрих», English prime, откуда должен быть полностью исключен глагол to be и его производные. Being, бытие рассматривается здесь как высший «репрессивный предикат».

Кстати, обратите внимание, что в русском, арабском или древнееврейском глагол «быть» в качестве связки опускается. Его и так нет, современный русский – это и есть «русский штрих». Ведь мы говорим: «я – лектор», а не как на старославянском, «аз есмь лектор». В старославянском раньше был глагол бытия, онтологическое утверждение, но постепенно оно потерялось.

Идею English prime, нового английского языка, который не использует глагола to be, то есть онтологического глагола, постструктуралисты хотели ввести в практику как элемент дальнейшей и окончательной дезонтологизации. Для нас английский – и так предельно дезонтологизированный язык, но для постмодернистов и этого мало.

Постмодерн с Лиотаром делает ещё один (причем решительный и парадигмальный) шаг в сторону, в которую шёл модерн. Эта решительность настолько велика, что, будучи направленный косвенно против остатков премодерна, основной удар она наносит по самому модерну, расшатывая и подрывая его структуры.

Это никоим образом не хайдеггерианская контестация модерна, оперирование с его нигилистической сущностью в поисках парадоксального обретения в космической полуночи зерна новой зари («Второго Начала»), не стремление заново найти потерянное бытие, но, напротив, стремление изгнать последние остатки бытия, притаившиеся в недостаточно нигилистических структурах модерна.

После конца реальности. Бытие в парадигме пост модерна

Программа философии постмодерна состоит в том, чтобы перевести нигилистическую природу концепта реальности из почти «ничтожной» в полностью «ничтожную». Модерн осмысляется как незаконченная, не фундаментальная и не окончательная дезонтологизация, и амбиции постмодерна – показать, как дезонтологизация осуществляется на самом деле, без полумер и компромиссов.

Реальность модерна одним из своих фундаментальных свойств имела действительность, актуальность, вплоть до того, что эти понятия рассматривались почти как синонимы: «реально» значит «актуально», «действительно». В отрыве от онтологически понятой «причины» (как онтологической возможности) такая действительность является, строго говоря, невозможной, и поэтому полностью актуальная актуальность (действительная действительность), в которой вообще не содержится никакой потенциальности и никакой связи с возможностью, не может быть. В оптике постмодерна с этой проблемой надо как-то справиться, и императив дезонтологизации подталкивает философов постмодерна к тому, чтобы они выдвинули особую концепцию – реальности штрих(по аналогии с английским «штрих») или постреальности. Смысл этой реальности штрих состоит в том, чтобы избежать противоречия между императивом чистой актуальности и невозможностью ее получить. Здесь делается теоретическое допущение: реальность штрих – или постреальность – это такая реальность, где чистая актуальность возможна, в отличие от эмпирически фиксируемой реальности, где она, напротив, невозможна.

Такая «реальность штрих», хотя и возникает из потребности иметь нечто по-настоящему действительное (актуальное), причем действительно действительное, только действительное (а значит, никак не возможное), сама требует выхода за рамки действительного – в область вероятного. Так стремление любой ценой получить (невозможную) реальную реальность приводит нас к вероятному.

Вероятное и есть «реальность штрих», реальность постмодерна, так как в действительности ничто не может быть, а все что есть,для постмодернистов, есть «насилие» и «несправедливость», «глобальный Аушвиц». Так трактуется философский вопрос, центральный для Хай-деггера: «Почему существует нечто, а не ничто?».Но то, что у Хайдеггера есть напряженный вопрос, обращенный к бытию (сам Хайдеггер постоянно повторяет «Frag das Sein!», «Спроси у бытия!»), у постмодернистов приобретает характер возгласа возмущения: «Почему же это нечто все еще существует, а ничто все еще не наступает!?».

На практике это означает, что онтологическая проблематика как нечто самостоятельное отменяется и полностью переходит в область логического или гносеологического – в область мышления. Вероятность – это то, о чем можно помыслить теоретически. Вероятностная онтология – это по сути уже не онтология, но рассудочные спекуляции относительно структур ничто.

Субстистентность Алексиса Мэйнонга

Чтобы понять, что такое постреальность или «реальность штрих» парадигмы постмодерна, стоит обратиться к идеям австрийского философа Алексиуса Мэйнонга, автора «Учения о предметах».

Мэйнонг отталкивался от классического (точнее, наивного) понятия о реальности как полной совокупности действительных предметов (объектов). Реальность он понимал в рамках некритически воспринятой (без серьезного углубления в Канта) парадигмы модерна. Действительные объекты порождают в сознании людей представления, идеи, мысли. Эти представления, идеи и мысли так же реальны (действительны), как и сами объекты. Результаты интеллектуальной деятельности вполне сопоставимы с результатами деятельности физической. Между предметами внешней реальности и квантами восприятия и осмысления их в гносеологической области человеческого сознания существует системная и прямая симметрия. До этого момента это вполне напоминает и эмпиризм, и ленинизм, и не противоречит картезианству. Но дальше начинается нечто интересное.

Мэйнонг предлагает обратить внимание на следующее. Между предметом и его интеллектуальным аналогом существуют соответствия, постоянно подтверждаемые прямым опытом: и объекты и идеи постоянно корректируют порядок структур в трех направлениях – соответствия между самими объектами, соответствие между объектами и идеями о них, соответствие между самими идеями. Все эти соответствия актуальны и реальны, как реальны и те объектные и субъектные «атомы», между которыми они устанавливаются. При этом, имея дело с реальными и действительными интеллектуальными аналогами реальных и действительных предметов, мы можем совершить ту операцию, которая не имеет места в конкретной эмпирической объектной действительности (реальности).

Мэйнонг приводит пример: «Гора есть». Гора есть как действительный объект. И гора есть как идея (идея горы) в нашем сознании. И то и то действительно, т.е. реально. Также «есть золото». Оно есть как объект и как идея. Золото так же реально, как гора. Но если сложить идею горы с идеей золота в нашем сознании, получится идея «золотой горы».Эта золотая гора есть как реальностьна уровне идей. Но ее нетв действительности как объекта внешнего мира. Мы никогда не видели, не встречали золотой горы. И интуитивно понятно, что ее нет. Однако чисто теоретически она вполне могла бы быть– ведь на уровне идей сочетание горы и золота непротиворечиво и не несет в себе ничего нереального – идея-то есть и выстроена по всем правилам соотношения идей между собой. Отсюда напрашивается вывод, что при доверии к реальности связей между реальными объектами и не менее реальными идеями, «золотая гора» тоже каким-то образом есть, можетбыть и даже, видимо, должнабыть, просто мы пока ее не встречали. Возможно, из-за ограниченности нашего опыта. Золотая гора естьпостольку, поскольку она вероятна.

Для описания реальности, которая вероятна, гносеологически (на уровне сознания) есть, а эмпирически не подтверждается (пока, в рамках относительного опыта), Мэйнонг предложил особое понятие – «субсистентности»(от лат. subsistare, дословно, «быть устойчивым»). В отношении непротиворечивого идеального концепта, состоящего из вполне реальных элементов, но не находящего (пока! – обратите внимание на это «пока») подтверждения или симметричного аналога в мире объектов, нельзя сказать, что он полностью есть или существует («экзистирует»), но можно сказать, что он «субсистирует».

Введение понятие «субсистентности» очень тонко оперирует с гаммой содержания, заложенного в понятии «реальности» в парадигме модерна. Так как в конечном счете фундаментального онтологического обоснования нет ни у объекта (если не считать «героический энтузиазм» марксистов-гилозоистов), ни у субъекта, а не подлежат сомнению лишь система их связей (логических и перцептивных, чувственных), то субсистентность делает решительный шаг в придании этим связям особой квазионтологической самостоятельности. «Субсистентность» отменяет жесткость отношений между «быть» (esse) и «экзистировать» (exsitere), не отменяя ни того, ни другого, но релятивизируя их и снимая философское напряжение между ними.

То, что субстистирует, пребывает в реальности штрих, вероятно. Часть из того, что субсистирует, подтверждается и логически, и эмпирически – например, «каменная гора» есть и в опыте, и в сознании (сложение концептов «гора + камень»). Другая часть – не подтверждается. До Мэйнонга кантианцы и гносеологи не обращали большого внимания на категорию «неподтвержденных объектов», наивно считая их пустой «игрой ума». Но Мэйнонг отнесся к проблеме всерьез, рассматривая субсистирующие объекты как важный и принципиальный класс предметов, требующий пристального изучения.

Субсистирующие объекты, выделенные Мэйнонгом, станут важнейшим элементом в структуре постмодерна, важнейшими акторами постмодерна. По сути, аналог реальности в постмодерне – это и есть множество субсистирующих предметов.

Из всего ряда вероятных (субсистирующих) предметов меньшая часть имеет эмпирическое подтверждение, а большая – не имеет, но вполне может иметь. Например, человек может создать аппарат или предмет, которого ранее не существовало, на основе как раз сложения между собой отдельных идей – все научные и технические открытия и изобретения проистекают именно из субсистентных сочетаний.

Но если парадигма реальности (модерн) ставит акцент на актуальности произведенного искусственно предмета (американская поговорка-аргумент «but it works!»), то в парадигме постмодерна сфера субсистентности берется как нечто самодостатачное. И дело теперь не в том, чтобы перевести объект из субстистентости в эмпирическую экзистентность, а в том, чтобы научиться пребывать в субсистентности как в основной среде, замещающей собой реальность. То, что реально (в понимании модерна), становится лишь частным случаем того, что вероятно. При этом «реальность» как эмпирическое подтверждение в таком подходе не усиливает позиции предмета, но ослабляет их, делая его «скучным».

«Каменная гора» утомляет, привлекает «золотая», «огненная» или «изумрудная гора». И постепенно «реальность штрих» не просто накрывает волной субсистентных объектов (постобъектов или «объектов штрих») привычные объекты модерна (имеющие и материальную и гносеологическую составляющие), но выносит эти «реальные» предметы в запретную зону deja-vu, что противоречит ритму убыстряющейся смены все более и более причудливых «мод сезона», разогревающей потоки исследования не того, что эмпирически есть, а как раз того, чего нет. Так, действительным становится все менее и менее вероятное.Захватив ключевые высоты, субсистентность начинает действовать в отношении реальности (модерна) не менее жестко и бескомпромиссно, нежели сама эта реальность в свое время против сакральности парадигмы Традиции.