Текст книги "Иллюзии. 1968—1978"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
Однако американская фирма, опубликовавшая некогда первые сообщения, все-таки создала хотя и дорогую, но весьма перспективную систему огромной производительности. С ее помощью впору было извлекать золото из морской воды.
Начало разработки американской «Системы Q», как ее обозначали в каталогах, совпадало с публикацией первых базановских сообщений экспериментального характера. Будто только этих работ и ждали. Словно одного этого винтика не хватало, чтобы машина, на создание которой затратили огромные средства, вдруг заработала.
Впрочем, все эти с некоторым запозданием достигнувшие института сведения не превращали аферу, связанную с проблемой «Рафинит», как и ту, которой позже помешали сначала Базанов, потом Рыбочкин, в некое героическое, хотя и окончившееся неудачей предприятие. Возможно, идея инженера Радлова была не только ценной, но и пионерской. Никаких сомнений не вызывает новаторский характер установки, разработанной Игорем Рыбочкиным на основе «эффекта Базанова». Однако система потому и система, что посеянное одними выращивают другие. Семена инженера Радлова взращивали Филоненко и Нитшулер, а за осуществление идеи «Базанита» смело бралась «железная пятерка», чей неизменный принцип «не боги горшки обжигают» не слишком, наверно, годился для таких разработок. Хорошей или плохой была идея сама по себе? Пусть даже замечательной. Но какими реальными возможностями для выполнения программы располагали ответственные исполнители? Чтобы «Рафинит» или «Базанит» стал «Системой Ку» и, возможно, даже гораздо раньше, чем «Система Q» ею стала, требовались золотые руки и головы, уникальная техника, безупречно отлаженное взаимодействие групп, лабораторий, отделов, опытное производство, работающее, как часовой механизм. Основной же была и оставалась проблема организации, решить которую Базанов оказался неспособен. Вот если бы удалось соединить воедино волевые качества «железной пятерки», исследовательский талант Базанова, «золотые руки» Рыбочкина, причем соединить не механически, а в строго определенной, одному богу ведомой пропорции, мы бы такое создали, что куда там «Системе Q» со всеми ее преимуществами. Я говорю с уверенностью живого свидетеля невозможного – во всяком случае, в нашем институте п р а к т и ч е с к и невозможного. За десять лет маленькая базановская группа не только разработала новый теоретический принцип, но и создала установку, которая работала! На фоне третьесортных поделочных работ, ведущихся во всех подразделениях института и обеспечивающих его основной доход, это выглядело чудом – манной небесной, летающей тарелкой, вдруг приземлившейся подле стоянки легковых автомобилей у главного корпуса.
И не потому сложно было создать собственную «Систему Q», что не хватало золотых голов, рук, уникального оборудования. Просто всего этого не существовало в едином, сплавленном, хорошо организованном виде. Поэтому, чтобы реально создать «Рафинит» или «Базанит», нашему институту потребовался бы гений, герой, для которого это стало бы целью и смыслом жизни, как для Базанова – разработанная им теория. Однако такой гений не явился. Возможно, не ведая о своем высоком призвании, он тихо и незаметно трудился в каком-нибудь ином достойном учреждении.
С некоторых пор обсуждали целесообразность воспроизведения американской «Системы Q». Вернувшийся из Америки директор назначил совещание с заведующими отделов и лабораторий. Полный сильных впечатлений от «Системы Q», работу которой он видел собственными глазами, директор хотел получить вразумительный ответ на вопрос: почему такая система до сих пор не создана у нас? Американцы, заметил директор (Гарышев подробно рассказал мне о совещании), основывались на результатах исследований профессора Базанова.
– Они поздравили меня!
Директор раздраженно стукнул ладонью по столу.
– Мы предложили создать свою систему, – рассказывал Гарышев, – но поскольку никто не смог назвать конкретных сроков, встал вопрос о покупке установки за рубежом.
Словом, дело было положено в долгий ящик, тем более долгий, что со дня на день ожидали смены директора. Проблему поручили рассмотреть специальной комиссии с участием Базанова. Совещание затянулось, и когда вечером Январев позвонил Базанову по местному телефону, видимо, для того только, чтобы сообщить о директорском решении, Виктора в лаборатории не оказалось. Телефонную трубку снял Кормилицын и сообщил, что Виктор Алексеевич ушел домой минут сорок назад. Значит, Январев звонил около шести, потому что мы с Виктором ушли из института ровно в пять. В перекидном календаре Январева среди текущих дел на понедельник значилось: переговорить с В. А. Базановым.
В пять мы вышли из института, а до того, во втором часу, перед самым совещанием, вместе пошли к Январеву.
Теперь важен каждый кадр.
Мы входим в приемную.
– У себя? – спрашивает Базанов.
Секретарша кивает.
– Один?
– Там товарищ из другой организации.
– Давно?
– Он сам недавно пришел.
Разумеется, недавно. Обедали вместе.
Базанов распахивает дверь. Из-за его широкой спины, которая почти целиком занимает дверной проем, я вижу верхнюю часть фигуры не по годам обрюзгшего Январева, его удивленный взгляд, будто вспышка магния застигла его врасплох, точно он увидел вдруг лицо убийцы, наведенное револьверное дуло.
Рядом с огромным столом заведующего отделом примостилась на стуле посетительница – субтильное существо. Морщины в уголках глаз, увядающие губы и особенно руки выдают ее возраст. Руки свидетельствуют о возрасте точнее, чем паспорт. Ей сорок три, плюс-минус два года. Ее огромные, то ли накрашенные, то ли приклеенные ресницы взлетают. Она тоже испуганно смотрит на Базанова, но в ее испуге другое – женское. Ловлю себя на мысли: как он нравится женщинам! Почему он им так нравится?
– Я скоро освобожусь.
Голос Январева звучит приглушенно. В нем – просьба отсрочить выстрел, обещание выполнить все условия. Начальственной интонации не получилось. Базанов прикрывает дверь. Январев обращается к посетительнице с каким-то вопросом. Дверь закрыта не до конца.
Немое кино. Женщина что-то записывает, кивает, благодарит, жмет руку.
– Уходит, – говорю я.
Базанов рывком поднимается с кресла. Куда делись растерянность, медлительность, сонливость? Эта женщина понравилась ему, не иначе, – думаю про себя. Но я ошибся: он ее не заметил, в дверях чуть не сшиб с ног. И теперь смотрит не на нее – на меня.
– Пошли, Алик.
– Я подожду.
– Идем, идем!
Хватает меня за руку, словно решительная мамаша – соблазнителя, похитившего дочь. И уже с порога, не дав Январеву слова вымолвить:
– Так почему ты не завизировал мое письмо?
– Садитесь.
Январев пытается сбить пену, погасить огонь.
– Присаживайтесь, товарищи, – говорит Январев и перебирает бумаги у себя на столе. – Твое письмо я не завизировал потому, что оно неверно составлено. Жаловаться в министерство на главк, да еще в таком тоне…
– Они, сукины дети, лучшего тона не заслуживают.
– Ну-ну, разошелся. Вот, Алик, твоя программа.
– Погоди, – останавливает меня Базанов, – ты мне еще нужен.
– Я подожду в приемной.
– Посиди пять минут здесь, – говорит Базанов в раздражении.
Я нужен ему как свидетель? Максим Брониславович никогда не вел ответственных разговоров без свидетелей.
– Значит, не будешь визировать?
– Предлагаю другую редакцию.
Январев спокоен. Прекрасно держится. Начальник.
– Меня не нужно редактировать, – говорит Базанов, еще более раздражаясь. – Я вышел из этого возраста.
Он лезет на рожон. Видно невооруженным глазом.
– Лучше несколько изменить формулировки, – невозмутимо отвечает Январев. – Можно обратиться в министерство с просьбой, но не с жалобой.
– С жалобой. Именно с жалобой. Сколько они меня за нос водили с этим проклятым оборудованием!
– Чего от них ждать, Витя? – Январев берет другой тон. – Чиновники. Письмо не поможет. Только испортим отношения с главком. Хочешь, сам пойди в министерство. Ты – профессор, тебя должны выслушать, принять меры.
– Ни в какое министерство я не пойду. Нужно официальное письмо от института. Тянут они резину?
– Тянут.
– Без них я купить оборудование не могу?
– Не можешь.
– Тогда какого черта? Ведь это форменное вредительство.
– Такие дела иначе делаются.
Январев поджимает губы, чувствует себя в своей стихии. Конечно, Базанов не прав. Письмо ничего не даст – уйдет к тем людям, на которых Базанов собирается жаловаться. Весь его раж – пустое мальчишество. Только наивный человек может рассчитывать на действенность такого письма.
– Хорошо. Поехали в министерство.
– Жаловаться бесполезно.
– Почему? – на ровном месте взрывается Базанов. – Что ты из меня дурака делаешь? В институте ногами пинал. При Френовском. Теперь…
– Я пойду, – тихо говорю я, но Базанов больно хватает за руку, усаживает на место.
– Думаешь, я забыл? Твои подлости. Твой путь наверх. Теперь ты сидишь, раздувшись от самодовольства, в этом кресле, отращиваешь зад, вместо того чтобы носиться по министерствам, главкам, разгонять к черту всю эту шайку-лейку, выбивать оборудование. Ведь ты ничего не производишь, Январев. Тебе платят зарплату только за то, чтобы ты организовал работу как следует. Работа у нас поставлена из рук вон плохо. Вся твоя занятость ничего не стоит, если у меня больше года нет необходимых орудий производства. Я должен писать какие-то бумажки, справки, объяснительные записки. Ты спихиваешь на меня дела, даже о существовании которых я не должен знать. Ты поручаешь мне, я – Рыбочкину, Рыбочкин делает сам или поручает кому-то из своих сотрудников – и это дорога в никуда, Январев. Тем более, что бумажки твои годятся только на подтирку. Они нужны для того, чтобы ты и тебе подобные спокойно сидели в своих креслах. Через год о них не вспомнит никто. Главное, все заняты, все при деле. Я хочу жаловаться в министерство на бездельников, а ты меня не поддерживаешь, боишься потерять свое место. Подумай, Январев, какой это, в сущности, абсурд, какая короткая штука жизнь и как страшно прийти в нее человеком, а уйти – паразитом. И как рано все начинается, как цепляется одно за другое и как быстро наступает момент, когда уже некуда деться. Почему, Январев, нам не суждено даже простое товарищество? Мы кончали один институт, учились на одном курсе, и после всего ты мог пойти вместе с Френовским к директору, чтобы жаловаться на меня, требовать выговора только из собственной трусости и еще, может, потому, что я оказался удачливее тебя. Да признай же ты наконец это, признай и забудь, иначе зависть погубит тебя, сожжет дотла. Мы, конечно, равны, как говорится, перед богом и перед законом, но здесь, Январев, в этом институте, если ты не достанешь для меня нужного оборудования, ты просто окажешься лишним человеком и сделаешь лишним меня. Только не говори, что я не один в твоем отделе, что тебе и без меня хватает забот. Почему ты всегда не любил меня? Почему теперь не хочешь помочь?
Я не знал, куда девать руки, ноги. Мне показалось, что Базанов сошел с ума. Его горящий, вдохновенный взгляд выдавал дикую ярость. Кажется, Январев тоже понял, что он не в себе. В первое мгновение он схватил ртом воздух, но затем, наморщив лоб, стал внимательно слушать, сосредоточенно вертя в толстых, коротких пальцах красный карандаш. Потом спросил:
– Разве все это время ты работал один? Коллектив не помогал тебе?
Не ожидал от него такой выдержки.
– Больше других мне помогал Максим Брониславович Френовский. И еще ты.
– Спасибо за откровенность. – Голос Январева чуть дрогнул, но не повысился. – Во всяком случае, стараюсь делать то, что в моих силах.
– Тебе не хочется дать мне в зубы?
Базанов задиристо взглянул на начальника. Январев оставил в покое карандаш, и долго, целую вечность, они, не мигая, смотрели друг другу в глаза.
– Нет, – ответил Январев, – не хочется.
– Неужели?
Они снова смотрели друг на друга, не отрываясь.
– Извини, Витя. Два часа. Мне нужно к директору.
Не знаю, что ощущал Базанов, но я чувствовал, что попал в крупную неприятность. Только этого не хватало: стать свидетелем подобного объяснения. Базанову хотелось разрядиться в моем присутствии, его не интересовало, хотелось ли этого мне. Ему взбрело в голову дать при свидетеле пощечину одному из «железной пятерки», в качестве свидетеля он выбрал меня. Неплохо, Алик, совсем неплохо. Ну и влип же ты.
– Как тебе это понравилось? – спросил Базанов, когда мы вышли в коридор.
Кажется, он не испытывал даже неловкости.
– Пожалуй, я был там лишним.
– Не хотелось говорить с глазу на глаз. С ним – бессмысленно.
– А теперь? – спросил я.
– Самое печальное, – вздохнул Базанов, – что он все о себе знает. Если бы заблуждался! Если бы можно было открыть глаза, развеять иллюзии! Он знает все о себе, о тебе, обо мне, все обо всем. Он неглупый парень. Это делает его неуязвимым.
– На что ты рассчитывал? – спросил я.
– Ни на что. Просто сорвался. Но как я ему врезал – скажи!
Нас догоняли чьи-то торопливые шаги.
– Виктор Алексеевич!
Мы оглянулись одновременно. Недавняя январевская посетительница, хлопая длинными ресницами, сдерживая глуповатую улыбку, сказала:
– Меня к вам направили. Моя фамилия Брыкина.
Она наконец улыбнулась, показав испачканные яркой помадой зубы.
XXXI
– Не верю в дурную природу людей, – сказал я в тот день Базанову.
– Твое счастье, – усмехнулся он.
Конечно, каждый во что-то верит или не верит ни во что и потом сполна расплачивается за веру свою и неверие.
Если я видел «железную пятерку» в столь неприглядном свете, то лишь потому, что пытался взглянуть на нее с позиций «идеальной», чистой науки, глазами покойного профессора, и оценить ее деятельность в сопоставлении с судьбой этого трудного, талантливого, необычного человека. В самом деле, новая администрация не слишком милостиво отнеслась к Базанову, которому суждено было стать звездой первой величины на нашем затянутом мелкими тучками небосклоне.
В свое время Базанов оказался на высоте положения и на своем месте, а звездный час тех, других, пробил позже. Они не совпали, что называется, по фазе. Их интересы на определенном этапе разошлись – отсюда все остальное.
Люди разные. Особенно сильные, способные, талантливые. Люди героического склада выявляют себя в исключительных, крайних, трагических обстоятельствах. В других условиях они навсегда останутся неудачниками, возмутителями общественного спокойствия, а то и просто серыми, неприметными личностями. Война делает их героями. Есть люди противоположного склада. Под гнетом избыточных внешних нагрузок они теряют свое «я», становятся робкими, беспомощными, жалкими, но в иных ситуациях способны обнаружить в себе и раскрыть какой-нибудь талант. Все дело, наверное, в соответствии личности и среды, личности и обстоятельств, в которые она попадает.
Базанов еще не был доктором, когда у нас на работе организовали автобусную экскурсию в Переславль-Залесский. Уже накануне я чувствовал себя неважно, болел живот, но поехал со всеми. В дороге растрясло, боли усилились, в глазах мутилось, тошнило, еле доехал.
На свежем воздухе я немного пришел в себя. Дело было весной, трава вылезла, птицы чирикали, появились первые одуванчики. Отправились осматривать какие-то достопримечательности, и здесь, у старых стен, меня прихватило как следует. Точно пуля попала в живот. Я схватился за стену и очнулся уже на земле.
Заметили, заохали, всполошились.
– Что с тобой, Алик? – подскочил Базанов.
– Живот, – сказал я.
– Что делать?
– Сходить в кусты, – посоветовал Крепышев.
Я покачал головой. Лица у женщин были кисло-сладкие, сострадающие.
– Может, пройдет.
Не проходило. Боль то ослабевала, то усиливалась. Промежутки между приступами сокращались.
– В Москву его надо везти.
Кажется, это сказал Гарышев. Точно, он.
Теперь болело постоянно. Тупо, монотонно.
– Как везти? – суетился Базанов.
Из всех экскурсантов он был мне, пожалуй, наиболее близким человеком. Во всяком случае, ни с кем другим я не расхаживал столько по институтским коридорам. Никому другому он не выкладывал столько соображений, связанных с теоретическими его изысканиями. Так что искать машину, видимо, предстояло ему. И ехать со мной тоже. А возвращаться в Москву, не посмотрев Переславля-Залесского, Базанову ох как не хотелось. Он не умел скрывать своих чувств и желаний. Точно у ребенка, огорчение было написано у него на лице. Он ценил искусство. Ему, конечно, важнее и полезнее было побывать на этой экскурсии, чем любому из нас.
– Может, не нужно? – робко возразил я.
– Здесь где-нибудь есть больница?
Я уловил огонек надежды в базановских глазах.
– А если аппендицит?
– В Москву его!
Это снова сказал не Базанов – кто-то из окружающих. Лицо Виктора мелькало уже во вторых, в третьих рядах. Он жадно оглядывался, смотрел на небо, на цветущие одуванчики, рассеянно улыбался и время от времени озабоченно поглядывал в мою сторону.
– Вы идите, – распорядился Крепышев. – Чего здесь стоять всем?
– Да, – сказал я, – не обращайте внимания.
Водитель нашего автобуса предложил Гарышеву подкинуть его к шоссе, чтобы найти машину. Гарышев залез в пустой автобус, и они уехали. Остальные отправились осматривать окрестности. Крепышев остался.
Я сидел на обломке какой-то плиты. Слабость была во всем теле. Болел живот. Подташнивало.
Потом меня вырвало, но легче не стало. Все горело внутри. Голова раскалывалась, точно кто-то ударял по темени топориком. Прицелится, взмахнет, ударит. Потом еще и еще раз.
Автобус вернулся без Гарышева.
Каждые десять минут меня рвало, покуда не вывернуло наизнанку. Помирал я. Рвать уже было нечем. Начался озноб. Крепышев снял куртку, накинул мне на плечи.
– Потерпи.
– Куда я поеду в таком виде?
– В Москву. Один здесь, что ли, останешься? Да и нам далеко передачи тебе возить, – шутил Крепышев. – Ел-то сегодня что?
– Только чай.
– Это аппендицит.
Когда на дороге показалась машина, я был уже совсем хорош. Краше в гроб кладут.
Подъехал пикап, из него вышли двое. Крепышев подошел к ним. Водитель пикапа вдруг заупрямился:
– Я бы с удовольствием. Времени нет. Слишком далеко.
– Ты посмотри на него!
Видно, на шоссе они не обо всем договорились. Гарышев не сказал, что нужно везти в Москву.
– Ты ж говорил: в больницу.
– В больницу, в больницу. В Москву. У него там жена и трое детей.
Трое детей поколебали волю водителя.
Я по-прежнему корчился на земле, накрытый крепышевской курткой. Жизнь постепенно покидала меня, а мужчины рядом продолжали спорить.
– Пять рублей, – торговался Крепышев.
– Не могу. Поймите вы…
– У тебя дети есть?
– Что?
– Хорошо, десять.
Водитель направился к машине.
– Поехали, – подмигнул Крепышев.
Меня взяли под руки и загрузили в машину. Гарышев сел рядом с шофером.
– Вместе поедем, – сказал Крепышев.
– Зачем?
– Если тащить придется.
– Ничего, сам дойдет.
Они говорили обо мне, как о неодушевленном предмете. Обсуждали технические детали.
– Давайте, – торопил водитель, – я спешу.
Крепышев устроился подле меня. Машина тронулась.
Через несколько лет мы еще раз оказались рядом, на заднем сиденье автомобиля. Только ехали не в больницу, а в капустинскую мастерскую.
Меня оперировали в тот же день. Это был действительно аппендицит. Гнойный. В самый раз приехали. Могли бы и опоздать.
Ни Крепышев, ни Гарышев не навещали меня в больнице. Зато Базанов как-то прислал яблоки и записку, которую я храню до сих пор.
«Алик! Как самочувствие? В нашей жизни все так быстро меняется. Будто только вчера мы ездили в Переславль. До сих пор нахожусь под впечатлением. Старое искусство кажется иногда потрясающе современным, а научная работа пяти-шестилетней давности часто воспринимается как анахронизм. Может, мы всего лишь труженики газеты, которую никто не читает уже на следующий день? На работе все тебя ждут. Когда собираешься выписываться? Выздоравливай поскорее.
Твой В. Баз.».
Я даже разволновался. Тут же принялся сочинять ответ. Базанов меня не забыл. Он был рядом, внизу, в вестибюле, вместе с родственниками других больных. Я спешил закончить ответ к возвращению нянечки, разносящей передачи. Благодарил за яблоки, за внимание.
Нянечка принесла мою записку обратно. Базанов ушел, не стал ждать.
«В нашей жизни все так быстро меняется», – писал Базанов. Мне же казалось, что в ней ничего не меняется, что она однообразна до одури.
Было время, когда меня преследовала навязчивая мысль о счастье. Молил судьбу дать его мне, а там – будь что будет. Только в молодости можно так смело закладывать душу судьбе, у которой, к сожалению, прекрасная память. Рано или поздно она вспоминает о зароке, и тогда приходится платить.
Когда-то казалось, что все мое счастье заключено в Ларисе. Я думал о ней непрестанно, сходил с ума, она снилась мне по ночам, преследовала всюду. За счастье с ней я готов был заплатить жизнью. Когда появилась Светлана, я уже боялся думать о ней так, а просто взял за руку и привел в свой дом.
Я сделался настолько мудрым, что мог теперь все объяснить, все оправдать. Одно – тем, что жизнь меняется слишком быстро и мы не поспеваем за ней. Другое – отсутствием перемен.
Обвиняя «железную пятерку» в причастности к тому, что случилось с Базановым, я вспоминал, как эти ребята везли меня в больницу в Москву, пока Базанов наслаждался красотами древнерусской архитектуры. Стараясь быть объективным, чувствовал, что несправедлив к тем, кого пытался судить. Карты путались, я перестал понимать связь событий, потерял способность отделять причины от следствий. В голове воцарился хаос, а в душе – смятение и растерянность.
Я вновь хотел ощутить волнение, которое испытывал десять лет назад при встречах с Ларисой, но там, где могло сохраниться чувство, остался лишь пепел, пустырь. Я надеялся увидеть воочию, как погибает мир, потерявший творца, выдающуюся личность, но не заметил никаких перемен, кроме одной: краски пожухли, изображение стерлось, стало невыразительным.
С этого, собственно, и началась другая моя болезнь.
XXXII
Сначала она сказала:
– Моя фамилия Брыкина.
И только потом назвала свою девичью фамилию: Касандрова.
Верочка Касандрова, в замужестве Брыкина. В тот памятный день, в пятницу, я впервые услышал ее имя, впервые увидел ее. Надо же было так распорядиться судьбе, так подогнать вплотную события, чтобы именно теперь произошла эта встреча Базанова со школьной любовью, отодвинутой двадцатипятилетием взрослой жизни в зазеркальную, миражную даль. Прорицательница, колдунья, бывшая москвичка, рядовая сотрудница одного из сотен научно-исследовательских институтов, забравшихся в самые отдаленные уголки, получивших самые невероятные названия, явилась в тот день к Базанову под каким-то невинным предлогом. Стареющая кокетка, она пришла, видимо, лишь затем, чтобы одним своим появлением напомнить о том четверть века назад, в минуту девчоночьего торжества, сорвавшемся с ее губ пророчестве, которое только и могли породить куриные ее мозги:
– Ты плохо кончишь, Базанов.
И это говорила будущему профессору и научному светиле девчонка, примечательная лишь смазливой мордочкой! И почему-то ведь не пришло ей в голову сказать: «рано». Или: «глупо». Или как-то еще. Она сказала: «плохо». Такие вещи не забываются. Такое определение невозможно спутать.
Она явилась неожиданно в обличий старой школьной приятельницы, пораженной встречей, растерянная, растроганная. Она светилась радостью и, еще не узнанная, заискивала перед Базановым, ибо теперь стало совершенно ясно, кто есть она и кто есть он, и никем другим они уже не могли успеть стать.
– Вера? – Базанов отпрянул, точно у него перед носом прогромыхал грузовик. – Вера! – воскликнул он. – Верочка!
Он взял ее за руки, долго тряс их. Казалось, все его прошлое, детство и юность, все лучшее, что в них было, разом предстало перед ним в образе этой изрядно потертой жизнью командированной крашеной блондинки с перепачканными помадой зубами.
Имело ли значение название города, откуда она приехала, и организации, направившей ее в наш институт, количество детей, профессия мужа? Имело ли все это значение в сравнении с тем фактом, что на моих глазах профессор вновь превратился в мальчика, стал лепетать что-то бессвязное, то есть опять стал сумасшедшим, хотя и несколько иным, менее буйным, чем тот, которого минуту назад я видел в кабинете Январева?
– Познакомься, Алик, это Вера, мы учились в школе. Представляешь, какая неожиданная встреча! Что мы стоим? Пойдем ко мне.
Моя попытка незаметно исчезнуть не удалась.
– Все спешишь, спешишь…
– Работа, – сказал я.
– Никуда твоя работа не денется.
Он снова удерживал меня, будто боялся теперь остаться наедине со своим прошлым. Мы вошли в базановскую комнату.
– Снял бы нас, Алик. Пожалуйста.
– К сожалению, пленка кончилась.
– Ты ведь не сегодня уезжаешь? – обратился он к Вере.
– Сегодня, – сказала она, нервно улыбаясь, покусывая губы, хлопая ресницами. – Сегодня ночью. Я уже неделю в Москве. Побывала в нескольких институтах. Ваш – последний.
– Ну как же, Алик? Как нет пленки? Можно ее где-то достать?
Вдруг его осенило:
– Давай ровно в пять встретимся у проходной. Вместе заедем в магазин, купим пленку.
Как всегда, даже не спросил, могу ли я посвятить им сегодняшний вечер. Светлана будет ждать меня сразу после работы. По пятницам я не задерживаюсь. Впрочем, на то, чтобы купить пленку и щелкнуть их раз-другой, не уйдет много времени.
– В пять у проходной, – напомнил Базанов.
Он устало облокотился на письменный стол и как-то разом сник. После возвращения из санатория его иногда одолевали подобные приступы меланхолии. Еще минуту назад – огонь в глазах, стремительный жест, решительный взгляд, и тут же – апатия, полное равнодушие.
Я тогда плохо себе представлял, что творилось с Базановым, какой ураган коснулся его души. Его глаза все чаще походили на зеркало, которое ничего не отражало. На пустое зеркало или на сожженное поле, где ничего не росло. Заносимые ветром семена по-прежнему пытались прорасти, полевые цветы – зацвести, но невидимый огонь-суховей сжигал все живое. Ростки ссыхались, поникали, гибли, готовые раскрыться цветы желтели, сгорали, оставляя ничтожную горстку золы. Невидимый огонь пожирал все.
Когда я вышел из института, они уже ждали. Такая симпатичная парочка.
Быстро темнело, тускло-серые облака, казалось, навсегда обложили небо. Только теперь я сообразил, какой глупой оказалась наша затея.
– Съемка отменяется.
– Забыл аппарат?
– Погода неподходящая. А также время дня.
– Темно, что ли?
– Конечно. Зайдите лучше в фотоателье.
Вас там, голубчиков, лихо отделают, – подумал я. – Верочка склонит головку к твоему плечу, а ты, при твоей нефотогеничной внешности, получишься этаким бегемотом.
– Разве обязательно фотографироваться на улице? – спросил Базанов.
Мы стояли среди людского потока, хлещущего из дверей проходной. Нас обходили, толкали, оглядывали. С неба моросило. Выходящие из подъезда привычным движением выбрасывали вперед руку с зонтиком, над головами вспыхивали разноцветные купола.
– Ты при искусственном свете можешь снимать?
– Смотря какая пленка.
– Садись вперед, – приказал Базанов, открывая заднюю дверцу неизвестно откуда взявшегося такси.
– Куда поедем? – спросил шофер.
– Куда? – повторил вопрос профессор.
– На улицу Горького. Фотомагазин рядом с глазной больницей.
Сзади повозились и успокоились. Машина переваливалась с боку на бок. Мы переезжали трамвайные пути.
– По Садовому? – спросил шофер.
Я надеялся, что ответит Базанов, но Базанову было не до того.
– …А ведь говорила…
– Кто?
– Ты.
– Не может быть.
– Да.
– Глупые…
– Давайте по Садовому, – сказал я.
Водитель включил стеклоочиститель, несколько раз пикнул струйками чистой воды на лобовое стекло, и панорама города прояснилась.
Уже потом, читая базановские записи, сделанные в санатории, я вспоминал эту езду в автомобиле, возбужденный шепот на заднем сиденье и все, что произошло после. На какое-то мгновение прошлое, видимо, показалось Базанову спасительным кругом, брошенным судьбой, чтобы помочь выбраться из кризиса, очередного приступа депрессии. Да, депрессии. Впоследствии мне пришлось беседовать с лечащим врачом. Он-то и употребил это слово.
Верочка Брыкина. Все базановские женщины, включая эту, чем-то напоминали друг друга. Были среди них умные и глупые, простые и интеллигентные, одни могли служить пародией на других, иные – идеалом, но все они словно восходили к одному прототипу, фантастическому существу, сплавленному из пороков и добродетелей, прекрасного и безобразного, сильного и слабого, юного и дряхлого, грубого и утонченного, драгоценного и дешевого. Они должны были дать ему то, что не смогла ни одна в отдельности: утолить одиночество, возродить из пепла, окропить животворной водой.
На заднем сиденье шептали:
– Жору помнишь?
– Всегда гонял меня к «дураку»…
– Александр Александрович умер.
– Давно?
– Давно.
У Зала Чайковского свернули направо и остановились рядом с подземным переходом. Я вышел, они остались.
Магазин был полон. Толкались, протискивались к прилавку, но сдержанно, как бы вполсилы. Один пришел купить, другой – постоять, посмотреть, подышать этим воздухом. Знатоки обменивались репликами, новички прислушивались, кто-то вмешивался в разговор, задавал вопросы. Здесь текла обособленная, отдельная жизнь. В простенках висели фотографии, рекламирующие немецкую пленку, бумагу и аппараты, хотя ни то, ни другое, ни третье не нуждалось в рекламе.
Продавалась только отечественная пленка малой чувствительности. Я вернулся ни с чем.
– А где, Алик, еще может быть?
Я пожал плечами.
– В ГУМ, – распорядился Базанов.
Перед Пушкинской площадью такси задержал светофор. Перенесенный в новое место бронзовый Пушкин, у подножья которого я когда-то лепил снежки, с завистью посматривал в сторону Тверского бульвара. Исчезли два кинотеатра (в одном из них я смотрел первый свой фильм), аптека, шашлычная, пивной бар, переоборудованный лет пятнадцать назад в молочное кафе. На их месте возник сквер, построили новое здание «Известий», и маленькая, домашняя, уютная площадь Пушкина стала совсем другой.
Мы катили по улице Горького. Вниз. Моссовет, памятник Юрию Долгорукому. Телеграф, всякий раз иллюминируемый праздничной памятью детства. Высотная гостиница, возникшая на месте стареньких домов безвозвратно ушедших лет.
Остановились на улице 25-го Октября.
– Подождите, – сказал я.
– Конечно, подождем, – ответил Базанов, хотя обращался я не к нему – к водителю: таксисты не любят ждать.
В ГУМе удалось купить нужную пленку. Базанов радовался как мальчишка.
– Я же говорил!
Он говорил…
Обсуждали, куда ехать ужинать.
– В ресторане не поснимаешь. Или можно, Алик?
– Сегодня везде много народу. Пятница.
