Текст книги "Иллюзии. 1968—1978"
Автор книги: Александр Русов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
В который раз я пытаюсь мысленно воссоздать историю молодого человека, приехавшего в Москву из далеких казахских степей, полного самых благих намерений: получить высшее образование, чего-то добиться в жизни. Г. В. Гарышев в меру способен, усидчив и трудолюбив. В отличие от Базанова, случай не сталкивает его в институте ни с доцентом Пичугиным, ни с профессором Музыкантовым, а для того чтобы стать учеником Базанова, чем-то вроде Рыбочкина, Брутяна или Кормилицына, он просто-напросто поспешил родиться. Словом, как сказал бы Верижников, ему не повезло. По той или иной причине муза не явилась к Гарышеву в образе «термодинамической химии», во-первых, потому, что она не является к каждому, а во-вторых, потому, что уже отдала предпочтение другому. Единственный для Гарышева вариант остаться в науке – это поступить так, как несколько позже поступит Кормилицын: постараться на любых условиях перейти работать в базановскую группу. Если потребуется мыть полы, то и полы мыть. Сказано: на любых. Как ученый он бы от этого только выиграл. Несомненно.
Но тут на жизненном пути Г. В. Гарышева возникают две неясные, таинственные фигуры – М. Б. Френовский и С. К. Кривонищенко.
– Вон, – говорит одна из них, – видишь, идет человек?
– Вижу, – говорит Г. В.
– Знаешь куда?
– Нет.
– Клад там зарыт, золото, серебро.
– А-а-а, – говорит Г. В.
– Пусть идет?
– Конечно.
– Все равно не дойдет.
– Почему? – удивляется Г. В.
– Потому что, – неопределенно замечает одна из фигур.
– Лишнего не спрашивай, – советует другая. – Мы тебе короче путь покажем. Чем ты хуже? Ты человек трудолюбивый, способный, пускай тебе клад достанется. Лучше, чем никому. Он все равно не дойдет.
Таинственные фигуры исчезли, оставив Г. В. наедине с собой. Какую трудную задачу они ему задали! «Чем ты хуже?» Правда, чем? Кто возьмет на себя смелость ответить на этот вопрос?
Не было ничего – и вдруг реальная цель, и путь указан. Базанов не брат ему, не близкий человек. Чем он лучше? И душу взамен не потребовали – добрые люди. Да и Базанов как будто не прочь отдать клад Г. В. Гарышеву, сам говорит, что рубля в день ему хватит вполне. Ему бы только путь найти, протоптать тропу.
Произошла маленькая подмена: выбор пути, сделанный Гарышевым-школьником, сменился выбором цели, и выбор этот был сделан Гарышевым-мужчиной, чей возраст уже не оставлял надежд на чудо. Если мальчик Гарышев, не задумываясь, перешел бы работать в группу Базанова, то Гарышев-мужчина продолжал задавать себе мучительный вопрос: чем я хуже тех, других, кому папа с мамой помогли встать на ноги, кто занимает посты, владеет, имеет, получает?
Новоиспеченного ученого потянула к себе бутафория успеха. Конкретный характер мышления взял верх над, увы, недоразвитым абстрактным мышлением, способным руководствоваться иной иерархией ценностей.
Гарышев – обыкновенный, в меру способный человек, «свой парень». Из тех, кто громогласно заявляет, что ни за какие блага не изменит родному углу, и устремляется в большую жизнь, чтобы, проклиная ее суету, толчею, непомерный темп жизни и «бездуховность», прочно осесть там, дабы не оказаться х у ж е д р у г и х. Из тех, что из-за недостатка знаний чувствуют себя неуверенно и оттого бросаются в крайности, становятся максималистами в попытке быстрого и надежного закрепления своих корней на новой почве. Попав в новую среду, начинают с проклятий, а кончают тем, что пытаются всеми силами приспособить ее к себе, а не себя к ней. Им не дороги ее традиции, ибо очень скоро они начинают чувствовать себя новыми хозяевами и полновластными владыками. «Не боги горшки обжигают». Жажда самоутверждения пьянит такого человека, как голодного – мысль о куске хлеба, он с завистью и презрением смотрит на тех, кто уже утолил голод и в своих жизненных устремлениях продвинулся дальше. Свято место пусто не бывает. Возникшее разряжение в полном соответствии с известным законом физики поднимает все выше поверхностные слои, распыляет их и создает нечто похожее на мираж – ореол искрящихся, сверкающих на солнце капель.
Беда в том, что заурядных людей такой судьбы гораздо больше, чем талантливых, которые даже недостаток знаний умеют обращать на пользу своим способностям. Глаз такого человека не пресыщен, ум не утомлен схоластикой, он способен удивляться, что есть верный признак одаренности. Разница между тем, что он знает и хочет узнать, создает то тяговое усилие, которое способно раскрутить неповоротливое колесо турбины, сдвинуть с места непомерно груженный воз. Но пока обнаружатся его способности, он уже вкусит радости «сладкой» жизни, машина его претензий, амбиций уже будет запущена на полную мощность, затраченные усилия не дадут отступить. Он пойдет до конца, чтобы удержаться, остаться, получить должность. Потому что златые врата открыты для всех, и почему другой, а не он должен войти в них. Что-то всегда мешает ему ощутить разницу между «хотеть» и «мочь», «мочь» и «иметь право», уловить различие между сиюминутным и общим, большим смыслом его маленьких действий. Ему кажется, что он первый, что опыт, культура тысячелетий – это и есть та маленькая культура, та местная почва, на которой он вырос, а иная культура в практическом отношении ему не нужна, она ничего не стоит, ибо и без нее он всего достигнет. Такой нувориш быстро перестает учиться, понимая, что не знания, не обретенный кругозор, не широта мышления, которая дается лишь ценой больших усилий, длительного вгрызания в глубины научных пород, позволяет ему продвинуться вперед. Другие зубы. Другое в г р ы з а н и е.
Если бы Рыбочкин захотел объяснить природу своей неприязни к Гарышеву, он воспользовался бы, полагаю, иными словами. Как, впрочем, и Базанов, который вдруг начинал ни с того ни с сего горячо рассуждать о «воинствующей недокультуре» или о том, что «больше всего нам не хватает культуры».
По существу я пытаюсь теперь лишь воссоздать, восстановить содержание и характер давних споров, которые время от времени вспыхивали и бушевали в капустинской мастерской.
Наш друг скульптор отстаивал тезис о невозможности нормальной жизни вне корневой системы привязанностей, уподобляя современный город урагану, вырывающему из земли все живое. Он, говорил Капустин, обезличивает человека, смешивает языки, традиции и тем самым воплощает страшное пророчество о вавилонской башне.
– Ты гляди-ко, Виктор, разве это жизнь?
– Ну и возвращайся, Ваня, туда, откуда приехал. Чего мучаешься? – отвечал на это Базанов.
– И уехал бы.
– Вот и уезжай.
– Ты меня в расчет не бери, – серчал Капустин. – Я – особый случай. Если бы где еще мог работать, уехал, не задумываясь.
– То-то и оно, – ловил его на слове Базанов. – Мастерская, публика, почитатели, Худфонд – и опять, получается, большой город. Опять тебе жизни нет.
– С тобой как говорить? – терзал бородку Капустин. – Я про Фому, а он про Ерему. Здесь у вас мельтешенье одно. Все кружится, вертится, варится, и люди какие-то суматошные.
– Это у вас мельтешенье, а не у нас, – осаживал его Базанов. – У вас в глазах, маэстро. Вы росли среди девственной, медлительной природы, где жизнь тянется черепашьим шагом, а видимые изменения происходят в полном соответствии с переменой времен года. Ваши глаза и уши приспособлены к иному, они не желают воспринимать то, что с легкостью воспринимаем мы, выросшие среди автомобилей, асфальта, бульваров, людской толпы. Не видите той красоты, которую умеем мы замечать, вам чуждо многое из того, что дорого нам. Не замечаете и не понимаете городской природы. А мне, скажем, противопоказано долгое пребывание среди молчаливых просторов, на меня нагоняет тоску и уныние деревенская тишина. Я заболеваю в деревне, как ты заболеваешь в городе. И почему моя болезнь – это болезнь, а твоя – здоровье? Я просто не еду в деревню, коли себя там неловко чувствую, а вот ты едешь в город, да еще со своим уставом, со своими претензиями. Там нет таких благоприятных условий, какие есть здесь, в городе, – говоришь ты. Потому, мол, я и приехал. Другие едут. Но ведь и мы, городские, можем начать хныкать, плакаться каждому, что вот, мол, вынуждены губить свое здоровье, дышать отравленным воздухом, а все потому, что там, в деревне, нет человеческой жизни: домов больших нет, осенью – грязь непролазная, зимой – тишина оглушительная, такая, что с ума сойти можно. Каждый из нас, Ваня, если на такую позицию встать, найдет сотни аргументов для того, чтобы грызться друг с другом как кошка с собакой.
– Или наоборот, – хмыкнул в усы Капустин.
– Или наоборот, – соглашался Базанов. – Все очень просто, дорогой мэтр. Вас, сторонников патриархальной жизни, к сатанинскому огню тянет. Ты извини.
– Чего уж.
– Ваши потребности переросли возможности Размахаевки. Вот и мечетесь, как бабочки, летите на свет, обжигаетесь, испытываете боль, страх. Но свет, раскаленное стекло лампы тут ни при чем. Сами виноваты. Обжегшись, начинаете тосковать о ночной прохладе тех мест, откуда прилетели. Тут бы и улететь, но куда там!
– Получается, вам – свет и тепло, нам – холод и грязь. Вкалывайте себе в деревне, а мы тут…
– Да, Ваня, так получается, вы там – мы тут. И если уж решил сняться с насиженных мест, если у тебя тяга непреодолимая, призвание, талант, страсть, изволь явиться смиренным иноком. Имей уважение к той другой среде и традициям – да-да, не улыбайся, могу повторить: среде и традициям, которые тоже создавались не одно столетие. Не позволяй своей растерянности и недомоганию, вызванному акклиматизацией, превратиться в желание приспособить, переделать по своему образу и подобию.
– Забываешь, – едко замечал Капустин. – Нынешние горожане – бывшие крестьяне.
– Прибереги для кого-нибудь еще эту сказочку.
Капустин вскакивал из-за стола, сотрясая сжатыми кулаками. Слова застревали у него в горле:
– Не могу с тобой говорить. Все ты по полочкам раскладываешь. Мыслишь, как машина какая-то. Не прав ты, все не так, а доказать не могу. Трудно. Слов нет. Сердце чувствует, а как объяснить, не знаю.
XXIX
С «железной пятеркой» я встречался почти ежедневно в столовой в обеденный перерыв. В отличие от Френовского, который держался особняком, никогда не афишируя близости своих отношений с членами возглавляемого им теневого правительства, «железная пятерка» держалась стаей, напоказ выставляя свое единство, сплоченность и монолитность. Вместе обедали, отмечали праздники, проводили отпуск, а по выходным дням ездили на лыжах или в лес за грибами. Вместе определяли внешнюю и внутреннюю политику института. Такая на редкость слаженная образовалась команда – пять человек. Один занимал очередь, остальные подходили позже, и столовская публика, разумеется, не роптала. Помнится, только старик Романовский поднимал шум.
Базанов часто присоединялся к «железной пятерке» или она присоединялась к нему – в зависимости от того, кто приходил раньше. Бывало, уже по пути из главного корпуса «пятерка» превращалась в «семерку», «восьмерку», «девятку», и когда такой взвод входил в зал, все, сидящие за столиками, провожали его долгим, полным настороженности и любопытства взглядом. Посетителям столовой было небезынтересно знать, кто сегодня седьмой, восьмой, девятый член этой компании. Шестым в течение продолжительного времени оставался В. А. Базанов. Рыбочкин в столовую не ходил. Обед ему заменял пакет молока, который, по старой привычке, он выпивал на своем рабочем месте.
Да, стук каблуков входящих в столовую крупным, размеренным шагом центурионов не мог не производить сильного впечатления. Чуть впереди шли Базанов, Валеев и Январев, за ними – Гарышев, Крепышев, Меткин. Всегда в такой последовательности.
Огромный Базанов, рослый, тонкогубый Валеев с крепким подбородком и профилем, как бы пародирующим известный профиль Наполеона, массивный Январев с трясущимися под легкой тенниской грудями, высокий, изящный Гарышев, единственный, кто почти неслышно ступал по паркету, грубо сколоченный, лысеющий Крепышев и Лева Меткин с острым взглядом снайпера, идущие по просторному залу столовой, являли собой незабываемое, внушительное зрелище.
В тот последний день рабочей недели седьмым оказался я. Это был не единственный случай, когда мы обедали вместе, но, по возможности, я старался держаться в стороне. Двадцать минут стояния в очереди с «железной пятеркой» совершенно выводили меня из равновесия. Удивляюсь Базанову, его поистине непостижимой всеядности. Впрочем, Виктор больше молчал и, кажется, даже не прислушивался к общему разговору. В столовую он ходил с ними скорее по привычке, за компанию. Выглядел он неважно, хотя недавно вернулся из санатория. Сквозь загоревшую кожу проступала бледность, глаза были тусклые, а раньше в них постоянно плясали искорки озорного огня. Для окружающих он продолжал оставаться процветающим профессором. В самом деле, чем он мог быть недоволен? При его-то зарплате. При его положении в институте.
«Железная пятерка» обсуждала очередную вылазку за грибами. Ездили на машине Левы Меткина, реже – на валеевской. У остальных машин не было. Крепышев все свои сбережения вкладывал в дачный участок, Январев пока только мечтал о нем. Послушаешь их – и такое впечатление, что люди живут исключительно там, на дачных участках, в своих автомобилях, а здесь, в институте, находятся на отхожем промысле. Если она и существовала для них, институтская жизнь, которой они отдавали большую часть времени и сил, то как жестокая необходимость. Нет, не измученные заботами они сбегали за город, чтобы на мгновенье забыться, расслабиться на лоне природы. Их мысли, душа всегда находились там. Там была их настоящая, желанная, счастливая жизнь, их родина. Сюда они возвращались только по необходимости – пополнить недостающий запас горючего. Даже цифра «пять», я думаю, была не случайна – это предельное вместе с шофером количество пассажиров, которое помещалось в новеньком «Москвиче» Левы Меткина.
Но кроме дач, которые нужно достраивать и ремонтировать, автомобилей, которые нужно покупать и заправлять горюче-смазочными материалами, существовали честолюбие, которое нужно постоянно утолять, и энергия, которую нужно постоянно расходовать.
Имей мы сегодня в институте руководителей, живущих научными интересами столь же естественно, как жил Базанов своей «термодинамической химией», и обладай они культурой, о которой он только мечтал, сколько важных дел сдвинулось бы с мертвой точки, сколько бы появилось новых имен и идей.
Только где их взять, таких идеальных? Как поднять, воспитать в одночасье их разум и дух?
Стоя в очереди подле «железной (чуть не сказал «великолепной») пятерки», я и сам немного ощущал себя всесильным ковбоем. Почтительно-опасливые взгляды окружающих выпадали и на мою долю.
– Опять не уложимся в обеденный перерыв, – сетовал Крепышев.
Мы стояли в конце хвоста, особенно длинного по пятницам и понедельникам, будто большинство обедало только в эти дни.
– Э, да сегодня пятница, братцы!
– Только сообразил?
Смех, шутки, похлопывания по плечу.
Они не играли в «начальников» – вот что было самой привлекательной их чертой. Открытые, простые ребята – подходи любой.
Вряд ли кто из старожилов мог вспомнить Френовского, Кривонищенко или Грингера сидящими за общепитовским столиком. Правда, каждый из них имел возможность обедать дома, поскольку жил рядом, но дело, конечно, не в этом. Просто члены бывшего правительства старались избегать ситуаций, грозящих затушевать грань, отделяющую их от простой публики. И хотя «железная пятерка» оказалась чужда кастовых предрассудков, воспитанный в старых традициях институтский народ долгое время с большим подозрением относился к идее стирания этой грани.
Но время шло. Кое-кто из удержавшихся в институте «бывших» уже обедал в столовой вместе со всеми, кто-то решался заговорить с центурионами между делом, на ходу, в коридоре, садился в их автомобили, откликаясь на предложение довезти до метро. Словом, на смену тайному правительству Френовского пришли люди, удачно противопоставившие старому стилю свой, новый, современный стиль. Некоторые методы они переняли у предшественников, но стиль, безусловно, был новый. Они свободно болтали в столовской очереди, в открытую договаривались о разделе сфер влияния, открыто предупреждали своих противников, которых почти не осталось, о грозящих им бедах, хотя в особо ответственных случаях использовали все те же тонкие, хорошо отработанные и зарекомендовавшие себя, безотказно срабатывающие, замаскированные приемы.
– Надо подносы взять, – сказал Валеев.
Нетрудно догадаться, к кому относилась эта реплика. Подносы всегда приносил «седьмой», «восьмой» или «девятый». Я подошел к столику, взял семь чистых подносов и вернулся в очередь.
– Завтра поедем? – спросил Лева.
– Поздно.
– В прошлый раз не поехали, – сказал Лева, – а сосед целую корзину привез.
– Их уже две недели назад не было.
– Так ведь потеплело…
Могут спросить: почему не в ы, хорошие, наверху, а о н и, плохие? Почему не вы, умные, все понимающие, руководите ими, а они, глупые, бездарные, как вы утверждаете, вами руководят? Вы все только критикуете и тихонько недовольство свое выражаете, а почему сами в стороне?
Что ответить на это? Пожалуй, только одно: не можем сами. Не знаем как, не умеем. Нет еще среди нас таких, кто бы мог. Базанов? Но ведь он был совсем для этого не приспособлен. Базанов – прирожденный исследователь. У него мозг устроен совершенно иначе. Рыбочкин? Прекрасный работник, но какой из него администратор? На Брутяна и Кормилицына еще меньше надежд. Я? Тоже не могу. Не хочу. Боюсь. У меня больной желудок, слабые нервы, я не сумею отрелаксировать такое количество напряжений. Вот если бы структура жизни стала тоньше, еда деликатней, а нагрузки – менее грубыми, тогда попытался бы, может, попробовал.
Какая чушь лезет в голову! Может, потому, что пятница – канун т о г о дня?
Не нужно отчаиваться, – говорил я себе, – то, в чем мы сегодня так нуждаемся, постепенно дойдет, накопится, созреет. Как яблонька вырастет и даст плоды. А пока слишком маленькая она, вот и не плодоносит. Груш, слив, рябины полно, а яблок совсем нет. Бывают же такие неурожайные годы.
Не то чтобы Базанов, Рыбочкин или я дали себе зарок не играть в определенные игры. Базанов пытался. Было у него такое поползновение. В последнее время он почти ничего не читал, не следил за журналами, и меня удивило упоминание о монографии Дюльмажа в его санаторных записках. Он словно бы решил стать как все, ничем не отличаться от Крепышева, Левы Меткина, Валеева. Как ребенок, пытающийся подражать взрослым, Виктор начал с того, что перестал заходить в читальный зал, и это лишний раз подтверждало наивность намерений многоопытного профессора. В институтской библиотеке занимались обычно аспиранты и научные сотрудники, начинающие свою карьеру, надеющиеся что-то узнать, чего-то достичь, руководители групп и старшие научные сотрудники, непосредственно отвечающие за темы. Руководители отделов, лабораторий, никто из тех, кто призван был осуществлять общее руководство, обычно читальным залом не пользовались. Не потому, что ленились. Просто им было не нужно. Довольствовались неиссякающим потоком материалов, попадающих в кабинет на рабочий стол в виде аннотаций, отчетов, проспектов зарубежных фирм, – теми плавающими сверху пенками, которые позволяют судить обо всем, ничего не зная, держать нос по ветру.
А его неудачная, нелепая попытка организовать отдел? Базанова словно подменили. Вдруг развил бурную деятельность, толкался в дирекции, мелькал там и здесь, заискивал, выпускал когти, суетился. Словно речь шла о последней попытке выжить, выстоять, взять у жизни свое. Бессмысленный реванш, ничего ему не сулящий. Будто до конца хотел из себя вытравить себя самого.
В роли администратора Виктор выглядел комически, и, кажется, не одному мне было ясно, что после всего случившегося, после создания штрафной лаборатории поисковых исследований его затея обречена на провал. Пожалуй, это понимали все, кроме Базанова. Он был полон энтузиазма. Или продуманно шел на самоуничтожение во имя воскрешения в новом качестве?
Как-то я высказал сомнение по поводу базановской идеи заняться координацией работ, связанных с очистительными установками. Как он набросился на меня! Мы ждали троллейбуса на остановке, потом с трудом влезли в него, нас прижало друг к другу, и в таком состоянии ехали до самого метро. Тем временем, привлекая всеобщее внимание, вызывая насмешливые взгляды рядом стоящих, Виктор на весь троллейбус произносил свой монолог.
– Должен же кто-то взять это на себя. Вы чистоплюйством занимаетесь, а дело – ни с места. Хотите чистенькими остаться. Не я, не ты – кто тогда? Какой-нибудь рвущийся к должности карьерист? Мы сами себя губим, отстраняясь от неотложных дел. Перепоручаем другим, сваливаем вину, не желаем взять ответственность на себя.
К кому он обращался? К кому относилось его «вы»? К нему самому, вчерашнему? В такие минуты задавать вопросы было бесполезно. Хорошо еще, что не жестикулировал, – слишком тесно стояли.
– Т а м, – почти кричал он, – должны сидеть порядочные, знающие люди.
Дернулся, пытаясь освободить руку, чтобы показать, где это «там».
– Ты не сможешь совмещать научную работу с административной, – возразил я.
– И не надо! – воскликнул он. – Сегодня нужно э т о. Организация решает все.
Я не верил своим ушам.
– Неверие в собственные силы, Алик, идет от паршивой интеллигентской щепетильности, от дурного воспитания. Кто-то внушил нам, что ученым быть почетно, чиновником – зазорно. Теперь ученых хоть пруд пруди, а толковых чиновников – раз-два и обчелся. В жизни, Алик, как на войне. В атаку идти – иди в атаку. Из пушки стрелять – стреляй. Умеешь, не умеешь – все равно стреляй, если больше некому. Есть слово н у ж н о. Ты понимаешь? Мы должны быть готовы ко всему, даже к смене профессии.
Все сказанное противоречило тому, что говорил он прежде. Все, кроме темперамента, душевного жара, горящих глаз. Давненько я не видел его таким. Пожалуй, со времен победы над Френовским.
Никаким заведующим отделом его, конечно, не сделали. Да и сама мысль о создании подобного отдела, легким туманом повитав в воздухе, рассеялась без следа. Базанов утих, смирился, снова погрузился в научную работу, целые дни безвыходно проводил у себя в лаборатории.
Слава богу, что не сделали. Это еще больше укоротило бы его и без того краткую жизнь. Взявшись не за свое дело, он получил бы еще один инфаркт. Его уже ни на что не хватало. Он спрессовал свою жизнь до предела, до состояния сверхплотного вещества и, исчерпав отведенный запас энергии, вновь превратился в робкого мальчика, одержимого беспричинными страхами. Здесь не столько удивляет возврат человека в детство, сколько прочность тех стен, разрушение которых потребовало столь крупных энергетических затрат.
Комок в горле: пятница. Канун т о г о дня.
– В прошлый сезон я на сто десятом километре отличные подосиновики брал, – говорит Крепышев.
Его лицо лоснится от пота. Глаза маслянисто светятся. В столовой жарко и душно.
– Надо же! – сглатывает слюну Январев.
…Причастен, непричастен – какое может быть оправдание? За подносами бегал, чувствовал себя ковбоем, слушал всю эту чушь. Но ведь и он стоял рядом. И он слушал…
Как на ленте магнитофонной, память записала все.
– Виктор, зайди ко мне после обеда, – говорит Январев, доставая со дна стакана вареный урюк. – По поводу твоего письма в министерство. Нужно переговорить.
– А как с программой двустороннего сотрудничества? – спрашиваю я.
– Еще вчера подписал.
Мы одеваемся, выходим из столовой. Дергается стеклянная дверь, пропуская одного, второго, третьего, – и вот уже болтается, отпущенная последним, как на сильном ветру.
Капает с козырька. Дождь только что кончился. Порывы ветра комкают и морщинят поверхность луж. Идем кромкой вот уже месяца три как разрытой канавы. Январев с Валеевым впереди, за ними – мы с Базановым, за нами – остальные. Листьев на деревьях почти не осталось. Кругом глина, грязь. Ветер дует в лицо, доносит обрывки фраз. Несколько раз повторяется фамилия Саши Авгонова, нового заведующего лабораторией ОП. Я напрягаю слух, но Январев с Валеевым говорят тихо, и смысл разговора остается неясным.
Переходим канаву по доскам, ступаем на чистый асфальт. Нас догоняют Крепышев, Меткин, Гарышев.
Валеев говорит:
– Если он и дальше будет проявлять самостоятельность…
– Они зашились со своими преобразователями… Телешева спроси…
Ветер уносит конец январевской фразы. Мы догоняем их. Интуитивно чувствую: над Сашей Авгоновым собираются тучи.
– Меня не интересуют детали, – отвечает Валеев на какое-то замечание Январева.
– Ты не прав. Он свой парень.
Тонкие губы Валеева-Наполеона расползаются в жесткую полуулыбку.
– Кто? – спрашивает Лева Меткин.
– Авгонов, – не смущаясь моим присутствием, отвечает Валеев.
Или он специально говорит это при мне, рассчитывая, что я передам? Своего рода неофициальное предупреждение. Предуведомление, направляемое с третьим лицом. «Свой парень» – единственная гарантия безопасности Саши Авгонова.
– Ладно, – равнодушно кивает Меткин.
Его тоже не интересуют детали. Никого из них не интересуют детали.
Они уже «работают». Обеденный перерыв кончился. Это сразу чувствуется. Твердый шаг, идут в ногу.
– Алик, – раздается вдруг рядом голос Базанова, впервые за весь обеденный перерыв. – Лариса прислала фотографию, просила, если можно, сделать несколько отпечатков. Родители просят, родственники.
– Хорошо, зайду по пути. Мне все равно к начальству.
– Можешь забрать программу, – говорит Январев. – Я еще с вечера подписал.
У Базанова растерянный вид. Будто что-то забыл, потерял или ждет неприятностей. Таким он приехал из санатория. Таким я увидел его впервые давным-давно на институтском субботнике. Неловкий, неуклюжий рядом с «железной пятеркой», марширующей как на параде.
– Воронежцы с ума посходили.
– Мостов?
– Вся их компания. Совершенно зарвались.
– Их теперь не обойдешь.
– Мафия!
– Раньше нужно было думать.
– Кто знал?
– Уже давно свою линию гнут.
– Мафия, мафия…
– Сегодня в два у директора, не забудьте.
– Он разве вернулся из Штатов?
– Живешь в облаках, – шутит Валеев.
– Просто это настолько не заметно, что не бросается в глаза, – шуткой на шутку отвечает Меткин.
В его словах есть доля истины. И немалая. Ходят упорные слухи о переменах в руководстве. Возможным претендентом на пост директора называют Валеева. В министерстве нынешнего директора ценят, считают, что он наладил работу в институте, перерос свою должность и теперь пойдет на повышение. Дай ему бог. Хороший человек. Поддержал Базанова, выдвинул на руководящие посты молодежь. Причем сам, по собственной инициативе, прежде чем выдвижения такого рода приобрели характер массовой кампании в других институтах, ведомствах, министерствах. Почувствовал, угадал дух времени.
Да, происходили разительные перемены. Тут как-то новая сотрудница отдела стандартизации принесла мне на визу несколько документов. Один из них оказался не по адресу.
– Кому передать? – спросила девушка.
– Френовскому.
– Это кто такой?
Еще лет пять назад ее вопрос был бы невозможен. Что-то менялось необратимо. Для девушки из отдела стандартизации Френовского уже не существовало. Время шло и как проливной дождь размывало следы истории.
Я пытаюсь мысленно поставить на место «железной пятерки» других, но ничего не получается. Некем их заменить. Они – самые сильные, самые подходящие. Наш нынешний директор, видно, понял это раньше других. Еще когда они были мальчиками, фигурами тихими, незаметными. Понял и то, что на Базанова рассчитывать не приходится. Базанов самоустранился, и директор оставил его в покое. Умный, мудрый директор.
Мы вошли в главный корпус, задержались с Базановым в гардеробе, а остальные направились к лифту, поскольку раздевались каждый у себя.
– Почему у профессора до сих пор нет кабинета? – спросил я.
– Все обещают, – ответил Виктор. – Хотя кабинет мне не особенно нужен.
В комнате, где в то время по-прежнему работали Рыбочкин, Брутян, а по вечерам – странного вида молодой человек, оказавшийся впоследствии Юрой Кормилицыным, Базанов достал из портфеля фотографию Ларисы с детьми и протянул мне. На обратной стороне даты не значилось.
– Постараюсь разыскать, – сказал я, – но проще сделать новые снимки. Вы завтра с утра что делаете?
– Завтра с утра? – переспросил Базанов, и я заметил в его глазах мучительное напряжение, желание вспомнить, сообразить, чем таким важным или, напротив, пустячным собирается он заняться завтра с утра. – Пожалуй, ничего.
– Могу зайти, поснимать Ларису с детьми.
Он не ответил. Потом вдруг набросился на меня:
– Приходи непременно. Будем рады. Что-то давно не был у нас.
Я развел руками.
– М-да, – сказал Базанов задумчиво. – По-моему, ты недолюбливаешь наших ребят.
– Ребят? – не понял я.
– В сущности, они неплохие. Всякий по-своему, – продолжал Базанов, подперев щеку рукой. – С каждым в отдельности поговоришь – такие симпатичные парни. Валеев. Гарышев. Меткин. Куда им, бедным, деться, если Мостов на них давит?
Я не уловил иронии в его голосе.
– Объективно Мостов прав, – сказал я. – Он дела требует.
– Я десять лет занимался делом, – усмехнулся Базанов, – а все кричали: «Бездельник!» Теперь вот ничем не занимаюсь, никому не нужен – и полный порядок, никто слова худого не скажет.
– Это ты не нужен?
– Ребята постепенно отходят от меня. Пишут статьи, о которых я узнаю от посторонних. Даже им я больше не нужен.
– Надоела «термодинамическая химия»?
– Нет. Они всю жизнь теперь будут ею заниматься. Не только они: их сотрудники, сотрудники сотрудников. Просто решили обходиться без меня.
– Кому они без тебя нужны? В тебе их корни.
Базанов сморщился, сощурился, точно я был ослепительно ярким солнцем.
– Знаешь что, Алик, – он глубоко вздохнул, взглянул на меня с удивлением и даже с нежностью.
Его глаза слезились, как у старика. И как старик на котенка, щенка или на малого, неразумного ребенка – так он смотрел на меня.
– Вот что: к начальнику отдела пошли.
XXX
Очистительная система «Базанит», или как там ее собирались назвать, была не такой уж бредовой затеей, а идея ее создания, подобно идее «Рафинита», возникла не совсем на пустом месте. Лет десять – пятнадцать назад усиленно копали в тех краях англичане, потом американцы, потом дело как будто заглохло, сообщения в журналах стали более редкими, приезжавшие из-за границы специалисты рассказывали, что фирма нашла систему невыгодной и отказалась от ее производства. Финансирование по проблеме «Рафинит» в той же мере стимулировалось сообщениями об активном ведении такого рода работ за рубежом, в какой одним из решающих аргументов для ее закрытия, вернее, «спускания на тормозах» явились сведения о прекращении этих работ за границей. «Не дураки же американцы», – звучали институтские голоса разума, и трудно было с ними не согласиться.
