Текст книги "Красный сфинкс"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

Х. РЕШЕНИЕ КАРДИНАЛА

Кардинал провел очень беспокойную ночь, как и думала прекрасная Марион, вступавшая в прямое общение с ним лишь в особо важных случаях: принесенная ею новость была серьезной. Король помирился со своим фаворитом при посредничестве Месье, заклятого врага кардинала. Здесь открывалось широкое поле для неприятных догадок, поэтому кардинал изучал вопрос со всех сторон и утром (мы не говорим «когда он проснулся»), когда он встал, у него были готовы решения для любой случайности.

Около девяти часов доложили о посланце короля. Гонца ввели в кабинет, куда уже спустился кардинал. Там королевский посланец, низко поклонившись, передал его высокопреосвященству сложенную и запечатанную большой красной печатью бумагу; тот, еще не ознакомившись с содержанием письма, вручил гонцу, как обычно делал в отношении королевских курьеров, кошелек с двадцатью пистолями. Кошельки для этого случая были припасены у кардинала в ящике бюро.

С первого взгляда кардинал понял, что письмо исходит непосредственно от короля: адрес был написан знакомым почерком его величества. Кардинал предложил гонцу подождать в кабинете своего секретаря Шарпантье на случай, если потребуется ответ.

Затем, подобно атлету, который, собирая силы для физической борьбы, натирается маслом, он, готовясь к моральной борьбе, мгновение собирался с силами, затем провел платком по влажному от пота лбу и приготовился сломать печать.

В это время незаметно для него приоткрылась одна из дверей, и в образовавшемся просвете возникло обеспокоенное лицо г-жи де Комбале. Она узнала от Гийемо, что ее дядя плохо спал, а от Шарпантье – что прибыл гонец от короля.

Поэтому она отважилась войти без зова в кабинет дяди, надеясь, впрочем, что, как всегда, будет там желанной гостьей.

Но, увидев, что кардинал сидит, держа в руке письмо и не решаясь его распечатать, она поняла его тревогу и, хоть не знала о визите Марион Делорм, догадалась, что возникли какие-то новые обстоятельства.

Наконец, Ришелье вскрыл письмо.

Кардинал читал, и по мере чтения лицо его становилось все мрачнее.

Она бесшумно скользнула вдоль стены и оперлась о кресло в нескольких шагах от него.

Кардинал шевельнулся, но не произнес ни звука, и г-жа де Комбале решила, что она осталась незамеченной.

Кардинал продолжал читать, каждые десять секунд отирая платком лоб.

Было очевидно, что им владеет сильная тревога.

Госпожа де Комбале приблизилась к нему и услышала его свистящее прерывистое дыхание.

Затем он уронил на бюро руку, казалось, не имеющую силы держать письмо.

Он медленно повернул голову к племяннице, дав ей увидеть свое бледное, лихорадочно подергивающее лицо, и протянул к ней дрожащую руку.

Госпожа де Комбале бросилась к этой руке и поцеловала ее.

Но кардинал обвил рукой талию племянницы, притянул ее к себе, прижал к сердцу и, подавая другой рукой письмо, сказал, пытаясь улыбнуться:

– Читайте.

Господа де Комбале стала читать про себя.

– Читайте вслух, – попросил кардинал, – мне нужно хладнокровно изучить это письмо, звук вашего голоса освежит меня.

Госпожа де Комбале начала читать:

«Господин кардинал и добрый друг,

здраво обдумав внутреннее и внешнее положение и считая, что хоть они и одинаково серьезны, но внутренние дела наиболее важны из-за смут, порождаемых в сердце королевства г-ном де Роганом и его гугенотами, мы решили, полные доверия к политическому гению, доказательства коего Вы нам столь часто давали, оставить Вас в Париже, дабы руководить делами государства в наше отсутствие; мы же, вместе с нашим возлюбленным братом Месье в качестве главного наместника и господами д’Ангулемом, де Бассомпьером и де Гизом в качестве военачальников выступим, чтобы заставить снять осаду Казаля и пройти добром или силой через владения господина герцога Савойского. Мы будем ежедневно направлять к Вам курьеров, чтобы сообщать о ходе наших дел, осведомляться о Ваших и прибегать в затруднительных случаях к Вашим добрым советам.

Засим мы просим Вас, господин кардинал и добрый друг, дать нам точный отчет о войсках, составляющих нашу армию, о количестве орудий, пригодных для ведения кампании, и о суммах, кои могут быть переданы в наше распоряжение за вычетом тех, что вы считаете необходимыми для нужд Вашего министерства.

Я долго размышлял, прежде чем принять решение, о котором Вас извещаю, ибо вспоминал слова великого итальянского поэта, вынужденного оставаться во Флоренции из-за разразившихся волнений и в то же время стремящегося уехать в Венецию для завершения важных переговоров: „Если я останусь, кто поедет? Если я уеду, кто останется?“ К счастью, мне повезло больше, чем ему: в Вашем лице, господин кардинал и добрый друг, у меня есть мое второе „я“, и, оставляя Вас в Париже, я могу одновременно остаться и уехать.

На этом, господин кардинал и наш друг, я заканчиваю свое письмо. Да не оставит Вас Господь своей святою защитой.

Благосклонный к Вам Людовик».

По мере чтения голос все больше изменял г-же де Комбале и, когда она дошла до последних строчек, стал почти неслышен. Но, хотя кардинал прочел письмо лишь один раз, оно неизгладимо запечатлелось в его памяти, и лишь для того, чтобы успокоить свое волнение, прибег он к помощи нежного голоса г-жи де Комбале, оказывающего на его частые волнения то же действие, что арфа Давида на приступы безумия Саула.

Закончив чтение, она прижалась щекой к голове кардинала и произнесла:

– О злые люди! Они поклялись убить вас горем!

– Послушай, а что бы ты сделала на моем месте, Мария?

– Но ведь вы не серьезно меня об этом спрашиваете, дядя?

– Вполне серьезно.

– О! Я на вашем месте? переспросила она, на миг задумавшись.

– Да, ты на моем месте. Ну же, говори.

– На вашем месте я бы предоставила этих господ их участи. Когда вас не будет рядом, посмотрим, как они из всего этого выпутаются.

– Это твое мнение, Мария?

Она выпрямилась и, призван на помощь всю энергию, сказала:

– Да, это мое мнение. Все эти люди – король, королевы, принцы – не стоят тех трудов, которые вы предпринимаете ради них.

– А что мы станем делать, если я покину всех этих людей, как ты их называешь?

– Мы отправимся в какое-нибудь из наших аббатств, в одно из лучших, и будем там жить спокойно: я любя вас и заботясь о вас, вы – наслаждаясь природой и поэзией, сочиняя стихи, дающие вам отдохновение от всего.

– Ты воплощенное утешение, любимая моя Мария, и всегда даешь мне хорошие советы. На этот раз, впрочем, твое мнение совпадает с моим желанием. Вчера вечером, когда ты ушла из моего кабинета, меня более или менее предупредили о том, что замышляется против меня. Поэтому в моем распоряжении была целая ночь, чтобы подготовиться к ожидающему меня удару, и мое решение было принято заранее.

Он протянул руки, подвинул к себе лист бумаги и написал:

«Государь,

я как нельзя более польщен новым знаком уважения и доверия, коим Вашему Величеству угодно было почтить меня, но, к несчастью, принять его я не могу. Мое здоровье, и без того пошатнувшееся, еще более ухудшилось во время осады Ла-Рошели – осады, с Божьей помощью доведенной нами до благополучного конца; однако это напряжение исчерпало мои силы, и мой врач, моя семья, мои друзья требуют от меня обещания полного отдыха, а дать мне его могут лишь отсутствие дел и деревенское уединение. Поэтому, государь, я удаляюсь в мой дом в Шайо, купленный в предвидении моей отставки. Прошу Вас, государь, принять ее, по-прежнему считая меня нижайшим – и главное, вернейшим – из Ваших подданных.

Арман, кардинал де Ришелье».

Госпожа де Комбале из скромности отошла. Он знаком подозвал ее и протянул ей письмо. Она читала, и крупные слезы струились по ее щекам.

– Вы плачете? – спросил ее кардинал.

– Да, – ответила она, – святыми слезами!

– Что вы называете святыми слезами, Мария?

– Те слезы, что льются даже в минуту сердечной радости: я оплакиваю ослепление короля и судьбу страны.

Кардинал поднял голову и положил руку на руку племянницы.

– Да, вы правы, – сказал он, – но Бог, покидающий порою королей, не покидает с такой же легкостью государства. Жизнь первых преходяща, жизнь вторых длится столетия. Поверьте мне, Мария, Франция занимает слишком важное место в Европе и должна сыграть слишком необходимую роль в будущем, чтобы Господь отвратил свой взор от нее. То, что начал я, закончит другой; человеком больше, человеком меньше – изменить исторические судьбы не дано никому.

– Но разве справедливо, – спросила г-жа де Комбале, – что человеку, подготовившему судьбы своего государства, не дано их осуществить, что труд и борьба достаются одному, а слава – другому?

– Вы, Мария, – отвечал кардинал, и лицо его все больше прояснялось, – затронули сейчас, сами того не подозревая, великую загадку, что вот уже три тысячи лет предлагает людям сфинкс, сидящий на задних лапах возле благополучия, которое рушится, уступая место незаслуженным несчастьям. Имя этого сфинкса – сомнение. Почему, спрашивает он, Бог, являющийся высшей справедливостью, порой становится или кажется высшей несправедливостью?

– Я не восстаю против Бога, дядя, я пытаюсь понять.

– Бог имеет право быть несправедливым, Мария, ведь он держит в своих руках вечность и располагает будущим, чтобы исправить свою несправедливость. Притом, если бы у нас была возможность проникнуть в его тайны, мы увидели бы: то, что кажется нам несправедливостью, лишь средство вернее достигнуть его цели. Этот важнейший вопрос должен был в один прекрасный день возникнуть между его величеством – да хранит его Господь – и мной. За кого король: за свою семью или за Францию? Я за Францию. Бог за Францию. Кто будет против меня, если Бог на моей стороне?

Он позвонил. На втором звонке колокольчика появился его секретарь Шарпантье.

– Шарпантье, – сказал кардинал, – распорядитесь немедленно составить список воинских частей, готовых для итальянской кампании, и пригодных к бою орудий. Он нужен мне через четверть часа.

Шарпантье поклонился и вышел.

Кардинал вернулся к своему бюро и, вновь вооружившись пером, приписал под последней строчкой письма об отставке:

«Р.S. Вместе с этим письмом Ваше Величество получит сведения о войсках, составляющих армию, и о состоянии их материальной части. Что касается суммы, оставшейся от шести миллионов, одолженных под мое поручительство (кардинал сверился с маленькой записной книжкой, которая всегда была при нем), она составляет три миллиона восемьсот восемьдесят две тысячи ливров; они находятся в несгораемом шкафу, ключ от коего мой секретарь будет иметь честь передать непосредственно Вашему Величеству.

Не имея кабинета в Лувре и опасаясь, что при перевозке доверенных мне государственных документов некоторые важные бумаги могут затеряться, я оставляю Вашему Величеству не только мой кабинет, но и весь мой дом, ибо все, чем я располагаю, получено мною от короля и, следовательно, принадлежит ему. Мои служащие останутся, чтобы облегчить Вашему Величеству работу; поступающие ко мне ежедневные доклады будут приходить к королю.

Сегодня в два часа дня Ваше Величество может вступить во владение моим домом или поручить это кому-либо другому.

Я заканчиваю эти строки так же, как закончил предшествующие им, осмеливаясь назвать себя признательнейшим и вернейшим подданным Вашего Величества.

Арман, кардинал де Ришелье».

Кардинал писал, повторяя вслух написанное, так что его племяннице не было необходимости читать постскриптум, чтобы узнать, о чем в нем идет речь.

Тем временем Шарпантье принес ему требуемый список: тридцать пять тысяч солдат были под ружьем, семьдесят орудий готовы были участвовать в кампании.

Кардинал приложил список к письму, вложил все в конверт и, позвав гонца, вручил ему послание со словами:

– Лично его величеству.

И добавил второй кошелек к первому.

Карета, в соответствии с приказаниями кардинала, была уже готова. Кардинал вышел, унося из своего дома лишь одежду, что была на нем. Он сел в карету вместе с г-жой де Комбале, велел Гийемо – единственному из слуг, кого он взял с собой, – сесть рядом с кучером и сказал:

– В Шайо.

Обернувшись к племяннице, он добавил:

– Если через три дня король лично не явится в Шайо, то на четвертый день мы уедем в мое люсонское епископство.

XI. ХИЩНЫЕ ПТИЦЫ

Как мы только что видели, полностью был осуществлен данный герцогом Савойским совет.

«Если решение об итальянской кампании, вопреки Вашему противодействию, – говорилось в его секретном письме к Марии Медичи, – будет принято, добейтесь для герцога Орлеанского – под предлогом, что хотите удалить его от предмета безумной страсти, – добейтесь для него командования войсками. Кардинал-герцог, помышляющий лишь о том, чтобы прослыть первым полководцем своего века, не стерпит этого унижения и подаст в отставку; тогда останется единственное опасение: король откажется ее принять!»

Но пока еще – было около десяти часов утра – в Лувре не знали о решении кардинала и с нетерпением ждали, причем – странное дело! – между ожидающими августейшими особами царила, казалось, величайшая гармония.

Этими августейшими особами были король, королева-мать, королева Анна и Месье.

Месье разыграл примирение с матерью, еще менее искреннее, чем была ссора: хорошо или плохо относясь к людям внешне, Месье одинаково ненавидел весь свет; трусливый и вероломный, презираемый всеми, он угадывал это презрение за восхвалениями и улыбками, платя за него ненавистью.

Они собрались в будуаре, прилегающем к спальне королевы Анны, – той спальни, где, как мы помним, г-жа де Фаржи с беззаботной испорченностью остроумной и развращенной натуры давала ей столь добрые советы.

В спальнях короля, Марии Медичи, господина герцога Орлеанского настороженно ждали, подобно адъютантам, готовым выполнить приказ: в спальне короля – Ла Вьёвиль, Ножан, Ботрю и Барада, вернувшийся на вершину своей власти; В спальне королевы-матери – кардинал де Берюль и Вотье; в спальне герцога Орлеанского – врач Сенель, у которого дю Трамбле похитил известное шифрованное письмо, где Месье приглашали в случае немилости перебраться в Лотарингию; Сенель, решив просто-напросто, что он потерял письмо, оставил при себе камердинера; тот, подкупленный Серым кардиналом, предав хозяина и получив хорошую награду за предательство, готов был снова предать его.

Не отстала от других и королева Анна: в ее спальне находились г-жа де Шеврез, г-жа де Фаржи и крошка-карлица Гретхен, за чью верность, как мы помним, делая свой подарок, поручилась инфанта Клара Эухения; к тому же королева могла использовать малый рост Гретхен, посылая ее туда, куда не смог бы пройти человек нормального роста.

Гонец – мы помним, что кардинал велел ему подождать, – прибыл около половины одиннадцатого. Поскольку король приказал проводить гонца в будуар королевы, а кардинал распорядился вручить ответ лично королю, прибывший не встретил никаких задержек и смог немедленно исполнить поручение.

Король взял письмо с видимым волнением; взгляды всех присутствующих были устремлены на этот конверт, заключающий в себе судьбу всей их ненависти и всего их честолюбия.

– Господин кардинал ничего не просил передать устно? – спросил король у гонца.

– Ничего, государь; только засвидетельствовать его нижайшее почтение вашему величеству и передать письмо обязательно вам в руки.

– Хорошо, – сказал король, – ступайте!

Гонец вышел.

Король распечатал письмо и хотел читать его про себя.

– Вслух! Вслух, государь! – воскликнула королева Мария, чей голос в каком-то непостижимом равновесии соединил в себе две противоположности – приказ и просьбу.

Король взглянул на нее, будто спрашивая, не будет ли чтение вслух иметь нежелательных последствий.

– Да нет же, – сказала королева, – у всех нас одни и те же интересы.

Легкое движение бровей короля показало, что он, пожалуй, не полностью разделяет мнение матери по этому пункту; но то ли из уважения к ее желанию, то ли по привычке повиноваться он стал читать письмо вслух; оно уже знакомо нашим читателям, но мы еще раз его воспроизводим, чтобы показать, какое действие произвело оно на тех, кто собрался его слушать.

«Государь…»

При этом слове воцарилась такая тишина, что Людовик поднял глаза от письма и обвел взглядом слушателей, желая убедиться, что они не рассеялись подобно призракам.

– Мы слушаем, государь, – нетерпеливо сказала королева-мать.

Король, наименее нетерпеливый из всех, поскольку, может быть, он один понимал, насколько совершенное им серьезно с точки зрения монархии, продолжал читать Медленно и слегка изменившимся голосом:

«Государь,

я как нельзя более польщен новым знаком уважения и доверия, коим Вашему Величеству угодно было почтить меня…»

– О! воскликнула Мария Медичи, не в силах сдержать нетерпение, он соглашается!

– Подождите, мадам, – сказал король, здесь есть «но».

– Так читайте же, государь, читайте!

– Если вы хотите, чтобы я читал, мадам, не прерывайте меня.

И он продолжал с обычной медлительностью, какую вкладывал во все:

«… но, к несчастью, принять его я не могу».

– Ах, он отказывается! – не в силах сдержаться, в один голос воскликнули королева-мать и Месье.

У короля вырвался недовольный жест.

– Извините нас, государь, – сказала королева-мать, – и, пожалуйста, продолжайте!

Анна Австрийская, охваченная не меньшей ненавистью, чем Мария Медичи, но более владеющая собой вследствие привычки быть скрытной, прикоснулась белой, дрожащей от волнения рукой к платью свекрови, чтобы призвать ее к сдержанности и молчанию.

Король продолжал:

«Мое здоровье, и без того пошатнувшееся, еще более ухудшилось во время осады Ла-Рошели – осады, с Божьей помощью доведенной нами до благополучного конца; однако это напряжение исчерпало мои силы, и мой врач, моя семья, мои друзья требуют от меня обещания полного отдыха, а дать мне его могут лишь отсутствие дел и деревенское уединение».

– Ах, – произнесла Мария Медичи, вздохнув полной грудью, – пусть он отдыхает на благо королевства и мира в Европе.

– Матушка! Матушка! – сказал герцог Орлеанский, с беспокойством следя за раздраженным взглядом короля.

Анна сильнее сжала колено Марии.

– Ах! – воскликнула та вне себя, – вы никогда не узнаете, в чем я обвиняю этого человека, сын мой.

– Отнюдь, мадам, – сказал нахмурясь, Людовик XIII, – отнюдь, я это знаю.

И, сделав резкое ударение на этих последних словах, он продолжал читать с едва сдерживаемым нетерпением:

«Поэтому, государь, я удаляюсь в мой дом в Шайо, купленный в предвидении моей отставки. Прошу Вас, государь, принять ее, по-прежнему считая меня нижайшим – и главное, вернейшим – из Ваших подданных.

Арман, кардинал де Ришелье».

Все присутствующие одновременно встали, полагая, что чтение окончено. Королевы расцеловались, герцог Орлеанский направился к королю, чтобы поцеловать ему руку.

Но король взглядом остановил их.

– Это не все, – сказал он, – есть еще постскриптум.

Хотя г-жа де Севинье не сказала еще, что обычно именно в постскриптуме содержится самая важная часть письма, все остановились при словах «есть еще постскриптум» а королева Мария, не удержавшись, обратилась к своему сыну:

– Надеюсь, сын мой, что если кардинал изменил свое решение, то вы не измените своего.

– Я обещал, мадам, – ответил Людовик XIII.

Послушаем постскриптум, матушка, – сказал Месье.

Король прочел:

«Р.S. Вместе с этим письмом Ваше Величество получит сведения о войсках, составляющих армию, и о состоянии их материальной части. Что касается суммы, оставшейся от шести миллионов, одолженных под мое поручительство, она составляет три миллиона восемьсот восемьдесят две тысячи ливров; они находятся в несгораемом шкафу, ключ от коего мой секретарь будет иметь честь передать непосредственно Вашему Величеству».

– Почти четыре миллиона! – произнесла королева Мария Медичи с алчностью, которую не нашла нужным скрыть.

Король топнул ногой; воцарилось молчание.

«Не имея кабинета в Лувре и опасаясь, что при перевозке доверенных мне государственных документов некоторые важные бумаги могут затеряться, я оставляю Вашему Величеству не только мой кабинет, но и весь мой дом, ибо все, чем я располагаю, получено мною от короля и, следовательно, принадлежит ему. Мои служащие останутся, чтобы облегчить Вашему Величеству работу; поступающие ко мне ежедневные доклады будут приходить к королю.

Сегодня в два часа дня Ваше Величество может вступить во владение моим домом или поручить это кому-либо другому.

Я заканчиваю эти строки так же, как закончил предшествующие им, осмеливаясь назвать себя признательнейшим и вернейшим подданным Вашего Величества.

Арман, кардинал де Ришелье».

– Итак, – хрипло сказал король, мрачно глядя на них, – вы все довольны и каждый мнит себя властелином!

Королева Мария, больше всех предвидевшая эту вспышку королевского достоинства, ответила первой.

– Вы знаете лучше кого бы то ни было, государь, что здесь нет иного властелина, кроме вас, и я первая подам пример повиновения; но чтобы дела не страдали из-за отставки господина кардинала, позволю себе высказать один совет.

– Какой, мадам? – спросил король. – Любой совет, исходящий от вас, будет встречен с радостью.

– Речь о том, чтобы немедленно образовать совет, который будет руководить внутренними делами в ваше отсутствие.

– Значит, теперь, когда я должен буду воевать вместе с моим братом, вы больше не видите в моем отъезде опасностей для моей жизни и здоровья, существовавших, когда я должен был воевать вместе с господином кардиналом?

– Вы показались мне таким решительным, сын мой, когда воспротивились нашим мольбам – моим и вашей супруги-королевы, – что я не решилась возвращаться к этому вопросу.

– И кого же вы мне предлагаете, мадам, в состав этого совета?

– Место господина де Ришелье, – ответила королева-мать, – на мой взгляд, вы не можете поручить никому, кроме господина кардинала де Берюля.

– Кто еще войдет в совет?

– У вас есть господин де Ла Вьёвиль, ведающий финансами, и хранитель печатей господин де Марийяк; можно их оставить.

Король кивнул.

– А у кого будут военные дела? – спросил он, – У вас есть маршал, брат господина хранителя печатей. Подобный совет, состоящий из людей преданных и возглавляемый вами, сын мой, способен будет позаботиться о безопасности государства.

– Кроме того, – вмешался Месье, – есть два адмиральства, Восточное и Западное, от которых господин кардинал, несомненно, откажется так же, как от своего министерского поста.

– Вы забываете, Месье, что он купил одно из них у господина де Гиза, а другое у господина де Монморанси, заплатив по миллиону за каждое.

– Что ж, их у него выкупят, – ответил Месье.

– Его же деньгами? – спросил король; инстинктивное чувство справедливости делало для него достаточно постыдной подобную комбинацию, на которую – он это знал – Месье был вполне способен.

Месье, ощутив нанесенный удар, взвился, как пришпоренный конь.

– Нет, государь, – сказал он. – С позволения вашего величества я выкуплю одно; думаю, что господин де Конде охотно выкупит другое, если только вы не предпочтете, чтобы я выкупил оба. Обычно братья короля являются главными адмиралами королевства.

– Хорошо, – сказал король, – мы посмотрим.

– Я лишь хотела бы заметить, сын мой, – сказала Мария Медичи, – что, прежде чем передать господину де Ла Вьёвилю, контролирующему финансы, сумму, оставленную в кассе кардинала Ришелье, король мог бы, никому ничего не говоря, проявить известную щедрость, которая была бы лишь актом справедливости.

– Но, во всяком случае не по отношению к моему брату: он, кажется, богаче нас! Не он ли сейчас только говорил, что у него готовы два миллиона для выкупа Западного и Восточного адмиральств?

– Я говорил, что найду их, государь. Господин де Ришелье сумел найти шесть под свое честное слово; полагаю, что я сумею найти два, заложив свои владения.

– А у меня нет владений, – сказала Мария Медичи, – но была большая нужда в ста тысячах ливров; я попросила их у господина кардинала, но он смог дать мне лишь пятьдесят тысяч. другие пятьдесят тысяч я собиралась дать в задаток моему художнику господину Рубенсу: он пока получил всего десять тысяч за двадцать две картины, выполненные для моей галереи в Люксембургском дворце и посвященные прославлению памяти короля, вашего отца.

– И в память короля, моего отца, – произнес Людовик XIII с интонацией, заставившей вздрогнуть Марию Медичи, – вы их получите, мадам. Затем, обернувшись к Анне Австрийской, он спросил:

– А у вас, мадам, нет ко мне какой-нибудь просьбы подобного рода?

– Вы разрешили мне, государь, – ответила Анна Австрийская, опуская глаза, – обновить у Лопеса жемчужное ожерелье, подаренное вами, ибо некоторые из жемчужин умерли, но остальные столь прекрасны, что найти подобные удалось с большим трудом, и стоят они огромных денег: свыше двадцати тысяч ливров.

– Вы их получите, мадам; это не оплатит и десятой доли того искреннего участия, какое вы проявили вчера к моему здоровью, придя умолять меня не отправляться в альпийские снега воевать вместе с господином кардиналом. Нет ли у вас ко мне еще какой-нибудь подобной просьбы?

Анна промолчала.

– Я знаю, что королева, моя дочь, – сказала Мария Медичи, решив выступить вместо Анны Австрийской, – была бы счастлива вознаградить подарком в двенадцать тысяч ливров преданность своей придворной дамы госпожи де Фаржи; та отослала бы половину этой суммы своему муж послу в Мадриде: при его незначительном жалованье он не может достойно представлять ваше величество.

– Просьба настолько скромна, – сказал король, что я не могу в ней отказать.

– Что касается меня, – сказал Месье, – то, надеюсь, ваше величество проявит достаточную щедрость, приняв во внимание высокий командный пост, доверенный мне под его началом, и не станет требовать, чтобы я, как говорится, воевал за свой счет, а соблаговолит распорядиться, чтобы мне в связи с началом кампании оплатили военные издержки в…

Месье запнулся на цифре.

– В какой сумме? – спросил король.

– Ну хотя бы сто пятьдесят тысяч франков.

– Я понимаю, – сказал король с легким оттенком иронии, – после того как вы только что истратили два миллиона, чтобы выкупить два адмиральства, вам несколько затруднительно найти деньги на военные издержки; но позвольте вам заметить, что господин кардинал, который был всего лишь моим министром и истратил те же два миллиона, чтобы купить эти должности у господ де Гиза и де Монморанси, но не требовал от меня или от Франции ста тысяч франков на свои военные издержки и ссудил нам, Франции и мне, шесть миллионов. Правда, он не был моим братом; за родство приходится платить.

– Но, сын мой, – вмешалась Мария Медичи, – если деньги не пойдут в вашу семью, кому они достанутся?

– Вы правы, мадам, – сказал Людовик XIII, – вон там, наверху эмблема: пеликан, не имеющий больше корма для своих детей, отдает им собственную кровь. Правда, он отдает ее своим детям; правда и то, что у меня детей нет. Но если бы у пеликана не было детей, он, возможно, отдавал бы кровь своей семье. Ваш сын, мадам, получит свои сто пятьдесят тысяч франков на военные издержки.

Людовик XIII сделал ударение на словах «ваш сын», ибо всем было известно, что Гастон – любимый сын Марии Медичи.

– Это всё? – спросил король.

– Да, – ответила Мария, – но у меня тоже есть верный слуга, и я хотела бы его вознаградить; хотя никакая награда не может оплатить такую безграничную преданность, мне, когда я чего-нибудь для него просила, неизменно возражали, ссылаясь на нехватку денег… Сегодня, когда Провидению угодно, чтобы эти недостающие нам деньги…

– Будьте осторожны, мадам, – прервал ее король: вы сказали «Провидение», но ведь эти деньги от господина кардинала, а не от Провидения. Если вы смешаете одно с другим, и господин кардинал станет для нас Провидением, мы будем нечестивцами, восставая против кардинала: это будет означать восстание против Провидения.

– Однако, сын мой, позволю себе заметить, что при распределении ваших милостей господин Вотье не получил ничего.

– Я дам ему ту же сумму, что и подруге королевы госпоже де Фаржи; но прошу вас, остановитесь, ибо из трех миллионов восьмисот восьмидесяти двух тысяч ливров, предоставленных нам Провидением – нет, я ошибся: господином кардиналом, – взято уже двести сорок тысяч франков, а надо учесть, что у меня тоже есть верный слуга, которого я хочу наградить, пусть даже это будет мой шут л’Анжели, никогда ничего от меня не требующий.

– Сын мой, – сказала королева, – он пользуется такой милостью, как ваше присутствие.

– Единственная милость, какую никто у него не оспаривает, матушка. Но уже полдень, – сказал король, вынимая часы из кармана, – в два часа я должен вступит во владение кабинетом господина кардинала; а вот и господин Первый скребется в дверь, сообщая, что мой обед готов.

– Приятного аппетита, брат мой! – сказал Месье (видя себя уже адмиралом двух адмиральств и главным наместником королевских армий, располагающим ста пятьюдесятью тысячами ливров на военные издержки, он был на вершине счастья).

– Мне нет необходимости желать вам того же, Месье – сказал король, – благодарение Богу, в вашем аппетит я уверен.

И, пустив эту стрелу, король вышел, достаточно удивленный тем, что государственные дела уже заставили его опоздать с обедом – операцией, совершавшейся регулярно между одиннадцатью часами и десятью минутам двенадцатого.

Если бы достойный медик Эруар не скончался за полгода до этого, мы знали бы с точностью до одной ложки супа и до одной сушеной черешни обо всем, что его величество Людовик XIII съел и выпил за этим обедом, открывавшим реальную эру его царствования. Но до нас дошло лишь, что обедал он наедине со своим фаворитом Барада и в половине второго сел в карету сказан кучеру: «Королевская площадь, особняк господина кардинала»; ровно в два часа, сопровождаемый секретарем Шарпантье, он вошел в кабинет, сел в кресло опального министра, удовлетворенно вздохнул и с улыбкой прошептал слова, ни веса, ни истинного значения которых не понимал:

– Наконец-то я буду царствовать!