Текст книги "Красный сфинкс"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

– Вот моя просьба, монсеньер: эта любовь короля, сколь бы нетребовательна она ни была, станет пятном с того часа, как я ее допущу, и даже с того часа, как я ее отвергну, ибо есть люди, заинтересованные в том, чтобы в эту любовь поверили; а я не хочу хоть на миг быть заподозренной тем, кто меня любит, и кого, как мне кажется, я люблю. Поэтому я прошу, монсеньер, отослать меня к отцу: какова бы ни была опасность там, она будет меньше той, что ждет меня здесь.

– Если бы я имел дело с сердцем менее чистым и менее благородным, чем ваше, я тоже присоединился бы к тем, кто, не задумываясь, хочет опорочить вашу чистоту и разбить ваше сердце, я тоже сказал бы вам: «Позвольте любить себя этому королю, который никогда ничего на свете не любил и, может быть, благодаря вам научится, наконец, любить». Я сказал бы вам: «Притворитесь сообщницей этих женщин, что трудятся ради унижения Франции, и будьте моей союзницей, ибо я желаю ее величия». Но вы не из тех, кому делают такого рода предложения. Вы хотите покинуть Францию – вы ее покинете. Вы хотите вернуться к своему отцу – я дам вам эту возможность.

– О, благодарю! – воскликнула девушка, схватив руку кардинала и целуя ее, прежде чем он успел этому воспротивиться.

– Но дорога может быть опасной.

– По-настоящему бояться, монсеньер, я должна при этом дворе, где мне угрожают таинственные и неведомые опасности, где я постоянно чувствую, как дрожит почва у меня под ногами, где невинность моего сердца и чистота моих мыслей – лишний повод погибнуть. Удалите меня от этих королев-заговорщиц от этих принцев, изображающих любовь, не испытывая ее; от этих придворных, занятых интригами от этих женщин, советующих невозможное как нечто вполне простое и естественное, от этих августейших уст, обещающих за стыд вознаграждение, которое подобает чести и верности, – удалите меня отсюда, монсеньер, и, пока Господь даст мне быть честной и чистой, я буду вам благодарна.

– Я ни в чем не могу отказать той, что просит меня по такому поводу и столь настойчиво. Встаньте; через час все будет если не готово, то, во всяком случае, почти готово для вашего отъезда.

– Вы не отпустите мне грехи, монсеньер?

– Тем, у кого нет грехов, отпущение не нужно.

– Тогда благословите меня; может быть, ваше благословение прогонит смуту из моего сердца.

– Дитя мое, руки, что простер бы над вами я, занятый мирскими делами, были бы менее чисты, чем ваше сердце, какая бы смута его ни посетила. Благословить вас надлежит Богу, а не мне, и я горячо молю, чтобы он заместил своей высшей добротой мою недостаточную любовь.

В это мгновение пробило девять часов. Ришелье подошел к бюро и позвонил.

Появился Гийемо.

– Лица, которых я ожидаю, прибыли? – спросил кардинал.

– Герцог только что вошел в картинную галерею.

– Один или с кем-то?

– С молодым человеком.

– Мадемуазель, – сказал кардинал, – прежде чем дать вам ответ – не скажу окончательный, но подробный, – мне необходимо переговорить с двумя только что прибывшими лицами. Гийемо, проводите мадемуазель де Лотрек к моей племяннице; через полчаса вы зайдете узнать, освободился ли я.

И, почтительно поклонившись мадемуазель де Лотрек, последовавшей за камердинером, он пошел отворить дверь картинной галереи, где прогуливались – правда, всего несколько минут – герцог де Монморанси и граф де Море.

VI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ КАРДИНАЛ СОЧИНЯЕТ КОМЕДИЮ БЕЗ ПОМОЩИ СВОИХ ЛИТЕРАТУРНЫХ СОТРУДНИКОВ

Эти вельможи ждали всего несколько минут; но срочность и количество дел, обременявших кардинала, были настолько хорошо известны, что, если бы ожидание длилось дольше, прибывшие не выразили бы ни малейшего недовольства. Еще не обладая высшей властью, которой он достиг в знаменитый день, получивший в истории наименование «День одураченных», он уже считался если не фактически, то, во всяком случае, юридически первым министром; однако важно отметить, что в вопросах войны и мира он располагал лишь своей инициативой, своим голосом и превосходством своего гения; против него неизменно были ненависть обеих королев и подобие Королевского совета, собиравшегося в Люксембургском дворце под председательством кардинала де Берюля. Король вмешивался в принятые решения, одобрял или не одобрял их. На это одобрение или неодобрение основное влияние оказывали то Ришелье, то королева-мать, смотря по тому, в каком настроении находился Людовик XIII.

Важным вопросом, который предстояло решить через два-три дня, была не война в Италии – это было уже решено, – а выбор того, кому будет доверено командование этой армией.

Вот об этом важном вопросе кардинал собирался переговорить с двумя вельможами – желательными для него участниками этой войны, – когда писал накануне герцогу де Монморанси, назначая встречу ему и графу де Море; однако его встреча с Изабеллой де Лотрек и интерес, внушенный ему девушкой, заставил его кое в чем изменить намерения относительно графа де Море.

Господин де Монморанси впервые увиделся с Ришелье со времени казни своего кузена де Бутвиля; но мы видели, что губернатор Лангедока сделал первый шаг навстречу кардиналу на вечере у принцессы Марии Гонзага, подойдя с поклоном к г-же де Комбале, не преминувшей рассказать дяде о столь важном факте.

Кардинал бы слишком хорошим политиком, чтобы не понять, что этот поклон племяннице был в действительности адресован дяде и что герцог предлагает ему мир.

Что касается графа де Море, то дело обстояло иначе. Не только искренность молодого человека, его чисто французский характер среди стольких характеров испанских и итальянских, его хорошо известная храбрость, много раз доказанная им в свои двадцать два года, вызывали живой интересу кардинала. Он очень хотел не только беречь его, но покровительствовать ему, помочь его счастью, ибо это был единственный сын Генриха IУ, до сих пор не принявший открытого участия в заговорах против него, кардинала. Граф де Море, свободный, уважаемый, занимающий командный пост в армии, слуга Франции, политику которой представлял герцог де Ришелье, был противовесом двум Вандомам, посаженным в тюрьму за эти заговоры.

По мнению кардинала, пора было остановить юного принца на той наклонной плоскости, где он оказался. Попав в гущу интриг Анны Австрийской и королевы-матери, готовый стать любовником г-жи де Фаржи или возобновить отношения с г-жой де Шеврез, он вскоре оказался б опутан столькими узами, что, как бы ни хотел, не смог бы от них избавиться.

Кардинал протянул г-ну де Монморанси руку (тот ответил искренним пожатием), но не позволил себе такой Непринужденности по отношению к графу де Море – человеку королевской крови, поклонившись примерно так же, как если бы перед ним был Месье.

После обмена приветствиями кардинал сказал:

– Господин герцог, когда речь шла о войне против Ла-Рошели морской войне, которую я хотел вести без помех, я купил ваше звание генерал – адмирала, заплатив названную вами цену; сегодня речь идет о том, чтобы не продать, а дать вам больше, чем я у вас взял.

– Ваше высокопреосвященство полагает, – спросил г-н Монморанси с самой приветливой улыбкой, – что, когда речь идет о службе ему и одновременно благу государства необходимо начать с обещаний, чтобы заручиться моей преданностью?

– Нет, господин герцог, я знаю, что никто столь щедро, как вы, не проливал свою драгоценную кровь. И, поскольку мне известны ваше мужество и ваша верность, я хочу откровенно объясниться с вами.

Монморанси поклонился.

– Когда скончался ваш отец, вы унаследовали его состояние и его титулы; но было одно звание, для наследования которого вы оказались слишком молоды – звание коннетабля. Вы знаете, что меч с геральдическим лилиями не вручают ребенку. К тому же нашлась сильная рука, готовая ее принять и достойно нести, – рука сеньора де Ледигьера. Его сделали коннетаблем. Лишь в восьмидесятипятилетнем возрасте он выпустил этот меч из рук. С того времени маршал де Креки, его зять, стремится занять это место. Но меч коннетабля – это не прялка, передаваемая женщинами друг другу. У господина де Креки был в этом году случай ее завоевать: надо было обеспечить успех экспедиции герцога Неверского а он провалил ее, выступив на стороне королевы-матери против Франции и против меня. Тем самым он подписал отказ от поста коннетабля; пока я жив, он им не станет!

Из груди герцога де Монморанси вырвался шумный радостный вздох.

Это свидетельство удовлетворения не ускользнуло от кардинала. Он продолжал:

– Мое былое доверие к маршалу де Креки я переношу на вас, герцог. Родство с королевой-матерью не повлияет на вашу любовь к Франции, ибо – поймите хорошенько, – ибо эта итальянская война в зависимости от ее успешного или неудачного результата станет величием или унижением Франции.

Заметив, что граф де Море внимательно его слушает, он обратился к нему:

– Хорошо, что и вы, дорогой принц, с вниманием относитесь к моим словам, ведь никто не может больше вас любить Францию, за которую ваш августейший отец отдал все, даже свою жизнь.

И, видя, что герцог де Монморанси с нетерпением ждет окончания его речи, сказал:

– Я закончу в нескольких словах, вложил в них ту же откровенность, что была во всем нашем разговоре. Если, как я надеюсь, мне будет доверено ведение этой войны, вы, дорогой герцог, получите верховное командование армией и, поскольку осада Казаля будет снята и вам первому предстоит вступить в крепость, вы найдете за ее воротами меч коннетабля; таким образом, он третий раз вернется в вашу семью. Итак, подумайте, господин герцог. Если вы ждете большего от кого-то другого, примкните к нему; я не рассержусь, так как предоставляю вам полную свободу.

– Вашу руку монсеньер, – ответил де Монморанси.

Кардинал протянул ему руку.

– Во имя Франции, монсеньер, – продолжал де Монморанси, – примите мою преданность вам. Я обещаю во всем повиноваться вашему высокопреосвященству, за исключением случаев, когда будет задета честь моего имени.

– Хоть я и не принц, господин герцог, – отвечал Ришелье с чрезвычайным достоинством, – но я дворянин. Поверьте, что я никогда не прикажу одному из Монморанси ничего такого, что заставило бы его краснеть.

– И когда нужно быть готовым, монсеньер?

– Как можно раньше, господин герцог. Я рассчитываю – опять-таки предполагая, что мне будет доверено ведение войны, – открыть боевые действия в начале будущего месяца.

– Значит, нельзя терять время, монсеньер. Сегодня вечером я уезжаю в свое губернаторство и десятого января буду в Лионе с сотней дворян и пятьюстами всадников.

– Но, – сказал кардинал, надо считаться с тем, что руководство военными действиями будет поручено кому-нибудь другому; могу ли я спросить, что станете вы делать в этом случае?

– Никто, кроме вашего высокопреосвященства, не кажется мне достойным этого замысла; я буду повиноваться лишь его величеству королю Людовику Тринадцатому и вам.

– Отправляйтесь, герцог. Вы знаете – я сказал уже об этом, – где вас ждет меч коннетабля.

– Должен ли я взять с собой моего молодого друга графа де Море?

– Нет, господин герцог; у меня на господина графа де Море особые виды, я хочу поручить ему важную миссию. Если он откажется, он волен будет к вам присоединиться. Только оставьте ему слугу, на кого он мог бы рассчитывать как на самого себя: поручение, что я ему дам, потребует мужества от него и преданности от тех, кто будет его сопровождать.

Герцог и граф де Море вполголоса обменялись несколькими словами; кардинал услышал, как граф де Море сказал герцогу:

– Оставьте мне Галюара.

Затем герцог, чье сердце переполняла радость, взял руку кардинала, с признательностью ее пожал и поспешно вышел.

Оставшись наедине с графом де Море, кардинал подошел к нему и, глядя на него с почтительной нежностью, сказал:

– Господин граф, не удивляйтесь вниманию, какое я позволяю себе проявлять к вам – мне дают на это право мое положение и мой возраст: я вдвое старше вас, Но из всех детей короля Генриха вы единственный можете считаться его истинным портретом, а тем, кто любил отца, позволительно любить сына.

Молодой принц впервые увиделся с Ришелье, впервые услышал звук его голоса и, настроенный против него тем, что ему приходилось слышать, удивлялся, что это суровое лицо может улыбаться и этот повелительный голос может быть таким мягким.

– Монсеньер, – ответил он, улыбаясь, но все же не без некоторого волнения в голосе, – ваше высокопреосвященство весьма добры, что занялись молодым сумасбродом, до сих пор думавшим лишь о том, чтобы развлекаться, как только можно, а если бы его спросили, на что он годен, не знал бы что ответить.

– Истинный сын Генриха Четвертого годен на все, сударь, – возразил кардинал, – ибо вместе с кровью передаются отвага и ум, вот почему я не хочу оставить вас на ложной дороге, во власти опасностей, каким вы себя подвергаете.

– Я, монсеньер? – воскликнул несколько удивленный молодой человек. – На какой же дурной путь я ступил и что за опасности мне угрожают?

– Угодно вам уделить мне несколько минут вашего внимания, господин граф, и в течение этих нескольких минут выслушать меня серьезно?

– Это долг, предписываемый моим возрастом и моим именем, монсеньер, даже если бы вы не были министром и гениальным человеком. Итак, я вас слушаю не только со всей серьезностью, но и с почтением.

– Вы прибыли в Париж в последних числах ноября, по-моему, двадцать восьмого.

– Да, двадцать восьмого, монсеньер.

– У вас были при себе письма из Миланского герцогства и из Пьемонта для королевы Марии Медичи, для королевы Анны Австрийской и для Месье.

Граф удивленно посмотрел на кардинала, мгновение колебался с ответом, но, в конце концов, его правдивость и влияние гениального человека победили.

– Да, монсеньер, – сказал он.

– Но, поскольку обе королевы и Месье выехали навстречу королю, вам пришлось провести неделю в Париже. Чтобы не сидеть эту неделю без дела, вы стали ухаживать за сестрой Марион Делорм, госпожой де ла Монтань. Молодому красивому, богатому, сыну короля, вам не пришлось томиться: на следующий день, после того как вас представили ей, вы стали ее любовником.

– И это вы называете быть на ложном пути и подвергаться опасностям, от каких вы хотели меня уберечь? – с улыбкой спросил граф де Море, удивляясь, что министр, да еще в звании кардинала, снисходит до таких подробностей.

– Нет, сударь; сейчас мы до этого дойдем. Нет, я вовсе не называю ложным путем то, что вы стали любовником сестры куртизанки, хотя, как вы могли заметить, эта любовь оказалась небезопасной: полоумный Пизани решил, что вы любовник госпожи де Можирон, и хотел подослать к вам убийцу; по счастью, ему попался сбир более честный, чем он сам, и этот человек, верный памяти великого короля, отказался поднять руку на его сына. Правда, храбрец оказался жертвой своей честности; вы сами видели его распростертым на столе, умирающим и исповедующимся капуцину.

– Могу я вас спросить, монсеньер, – сказал граф де Море, надеясь поставить Ришелье в затруднение, – когда и где был я свидетелем этого прискорбного зрелища?

– Пятого декабря около шести часов вечера, в зале гостиницы «Крашеная борода», когда вы, переодетый баскским дворянином, расстались с госпожой де Фаржи – она была переодета каталонкой, – явившейся сообщить вам, что королева Анна Австрийская, королева Мария Медичи и Месье ожидают вас в Лувре между одиннадцатью часами и полуночью.

– Ах, честное слово, монсеньер, на этот раз я сдаюсь и признаю, что у вас отличная полиция.

– И что же, граф, вы думаете, будто я собирал столь точные сведения о вас ради себя, боясь того зла, какое вы можете мне причинить?

– Не знаю, но, возможно, у вашего высокопреосвященства был здесь все же какой-то интерес.

– И большой интерес, граф. Я хотел спасти сына Генриха Четвертого от зла, какое он может причинить самому себе.

– Каким образом, монсеньер?

– То, что королева Мария Медичи, одновременно итальянка и австриячка, королева Анна Австрийская, одновременно австриячка и испанка, плетут заговоры против Франции, это преступление, но преступление понятное: семейные связи слишком часто берут верх над долгом перед государством. Но тому, что граф де Море, то есть сын француженки и самого французского короля, какой когда-либо существовал, станет участником заговора двух безрассудных и вероломных королев в пользу Испании и Австрии, я помешаю – сначала убеждением, потом просьбой, а если понадобится – силой.

– Но кто вам сказал, что я участвую в заговоре, монсеньер?

– Еще не участвуете, граф, но рыцарственный порыв вот-вот может вовлечь вас в заговор. Вот почему я хотел сказать вам: сын Генриха Четвертого, ваш отец всю жизнь стремился к ослаблению Испании и Австрии, так не примыкайте к тем, кто хочет их возвышения за счет интересов Франции; сын Генриха Четвертого, Австрия и Испания убили вашего отца, так не совершайте кощунства, вступая в союз с его убийцами!

– Но почему вы, ваше высокопреосвященство, не скажете Месье то, что говорите мне?

– Потому что Месье тут ни при чем: он сын Кончини, а не Генриха Четвертого.

– Господин кардинал, подумайте над тем, что вы мне говорите.

– Да, я знаю, что подвергнусь гневу королевы-матери, гневу Месье, гневу самого короля, если граф де Море покинет того, кто хочет ему блага, и придет к тем, кто хочет ему зла; но граф де Море будет признателен за большое внимание, что я к нему проявляю, – внимание, имеющее источником большую любовь и большое восхищение королем, его отцом, – и граф де Море сохранит в тайне то, что я сказал ему сегодня для его блага и блага Франции.

– Вашему высокопреосвященству не нужно мое слово, не так ли?

– У сына Генриха Четвертого слова не спрашивают.

– Однако ваше высокопреосвященство пригласили меня не только для того, чтобы дать советы, но и, как вы сами сказали, чтобы доверить мне некое поручение.

– Да, граф, поручение, удаляющее вас от тех опасностей, что я предвижу для вас.

– Удаляющее меня от опасностей?

Ришелье сделал утвердительный знак.

– И, следовательно, от Парижа?

– Речь идет о том, чтобы вернуться в Италию.

– Гм! – произнес граф де Море.

– У вас есть причины не возвращаться в Италию?

– Нет, но у меня есть причины остаться в Париже.

– Итак, вы отказываетесь, господин граф?

– Нет, не отказываюсь, особенно если поездку можно отложить.

– Выехать необходимо сегодня вечером, в крайнем случае – завтра.

– Это невозможно, монсеньер, – сказал граф де Море, покачав головой.

– Как! – воскликнул кардинал. – Вы допустите, чтобы война началась без вашего участия?

– Нет, но я покину Париж вместе со всеми, и как можно позже.

– Вы это твердо решили, господин граф?

– Твердо, монсеньер.

– Я сожалею о вашем нежелании ехать. Именно вам вашей храбрости, вашей верности, вашей учтивости хотел я доверить дочь человека, которого чрезвычайно уважаю. Что ж, граф, я поищу кого-нибудь, кто согласится вместо вас сопровождать мадемуазель Изабеллу де Лотрек.

– Изабеллу де Лотрек! – воскликнул граф де Море. Так вы хотите отправить Изабеллу де Лотрек к ее отцу?

– Да, ее. Что в этом имени вас удивляет?

– Нет, ничего, простите, монсеньер.

– Я подумаю и найду ей другого защитника.

– Нет, нет, монсеньер, не надо никого искать; проводник и защитник мадемуазель де Лотрек, тот, кто даст себя убить за нее, найден, вот он: это я!

– Итак, сказал кардинал, – я могу больше ни о чем не беспокоиться?

– Ни о чем, монсеньер.

– Вы согласны?

– Согласен.

– В таком случае вот мои последние указания.

– Я слушаю.

– Вы доставите мадемуазель де Лотрек, которая во все время пути будет для вас священна, как сестра…

– Клянусь в этом!

– … к ее отцу в Мантую; затем вы присоединитесь к армии и получите командный пост под началом господина де Монморанси.

– Да, монсеньер.

– А если случится – вы понимаете, человек предусмотрительный должен предполагать любые возможности, – если случится, что вы и мадемуазель друг друга полюбите…

У графа де Море вырвался непроизвольный жест.

– … вы понимаете, это лишь предположение, ибо вы никогда друг друга не видели и совсем друг друга не знаете. Так вот, если это произойдет, я не смогу ничего сделать для вас, монсеньер, – вы сын короля, – но я могу многое сделать для мадемуазель де Лотрек и для ее отца.

– Вы можете сделать меня счастливейшим из людей, монсеньер. Я люблю мадемуазель де Лотрек.

– Ах, в самом деле? Видите, как все сходится. А не она ли, случайно, в тот вечер, когда вы были в Лувре, приняла вас на лестнице из рук госпожи де Шеврез, переодетого пажом, и провела темным коридором в спальню королевы? Признайтесь, что если так, то этот случай похож на чудо!

– Монсеньер, – сказал граф де Море, изумленно глядя на кардинала, – я знаю одно: мое восхищение вам равняется моей признательности; но…

В голосе графа слышалось беспокойство.

– Но что? – спросил кардинал.

– У меня остается одно сомнение.

– Какое?

– Я люблю мадемуазель де Лотрек, но не знаю, любит ли мадемуазель де Лотрек меня и, несмотря на мою преданность, примет ли она мое покровительство.

– То, о чем вы говорите, господин граф, меня уже не касается, это целиком ваше дело. Вы должны получить у нее желаемое вами согласие.

– Но где? Как я ее увижу? У меня нет никакой возможности ее встретить, а если, как говорит ваше высокопреосвященство, отъезд должен состояться сегодня вечером или, в крайнем случае, завтра, не знаю, как я смогу ее увидеть.

– Вы правы, господин граф, ваша встреча настоятельно необходима. Подумайте над этим, я тоже подумаю. Подождите немного в этом кабинете, мне надо кое о чем распорядиться.

Граф де Море поклонился, с восхищенным удивлением следя глазами за этим человеком, настолько превосходящим других, из своего кабинета управляющим Европой и находящим время среди окружающих его интриг и грозящих ему опасностей заниматься личными интересами людей и входить в мельчайшие подробности их жизни.

Дверь, через которую вышел кардинал, была закрыта; граф де Море машинально устремил на нее взгляд и не успел еще его отвести, как дверь отворилась, и в нее проеме он увидел не кардинала, а мадемуазель де Лотрек.

Влюбленные, словно пораженные одновременно электрическим разрядом, удивленно вскрикнули. Затем граф де Море с быстротой мысли устремился к Изабелле, упал к ее ногам и поцеловал ей руку с пылкостью, доказавшей девушке, что она обрела, может быть, опасного покровителя, но преданного защитника.

Тем временем кардинал, достигший своей цели – удалить сына Генриха IV от двора и сделать его своим сторонником, – радовался тому, что нашел развязку героической комедии без участия своих обычных литературных сотрудников – господ Демаре, Ротру, л’Этуаля и Мере.

Корнель, как мы помним, не имел еще чести быть представленным кардиналу.