Текст книги "Паж герцога Савойского"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 62 страниц)

VIII. ОРУЖЕНОСЕЦ И ПАЖ

В наши намерения не входит – да убережет нас от этого Господь, поскольку другие уже это сделали лучше, чем могли бы сделать мы, – так вот, в наши намерения не входит рассказать об Итальянских войнах и описать историю этого великого соперничества, омрачившего все начало XVI века. Нет, к счастью, нам ниспослана Господом, по крайней мере на этот раз, задача более скромная, однако более живописная, если можно так сказать, для нас и более занимательная для наших читателей. В ходе дальнейшего повествования мы увидим только самые главные события, подобные высочайшим вершинам Альп, что вздымают над облаками свои покрытые вечными снегами пики.

Франциск I прошел через Савойю и Пьемонт и обрушился на Италию.

Три года французские и имперские пушки грохотали то в Провансе, то в Миланском герцогстве.

Одному ангелу смерти ведомо, сколько людских тел понадобилось, чтобы удобрить прекрасные равнины Пьемонта и Ломбардии и сделать их неистощимо плодородными!

Все это время под прекрасным небом Ниццы, лазурным днем и пламенеющим ночью, в краю, где светятся даже ночные насекомые, дети, хранимые Богом, росли под бдительным оком герцогини Беатрисы.

Леоне стал полноправным членом неразлучной троицы: он делил с мальчиками все их игры, но не все их упражнения. Уроки воинского искусства были чересчур тяжелы для его маленьких ручек, и учителям казалось, что его мышцы слишком слабы, чтобы он когда-нибудь смог с воинственным видом держать копье или щит. Правда, Леоне был на три года младше своих товарищей, но казалось, что он младше их на целых десять лет, особенно с тех пор как Эммануил – без сомнения, по милости Господа, предназначавшего его к великим делам, – начал расти и здоровье его стало укрепляться, как будто он старался догнать своего молочного брата Шанка-Ферро, сначала его опережавшего.

Таким образом, роли между товарищами юного герцога распределились совершенно естественно: Шанка-Ферро стал его оруженосцем, а Леоне, менее честолюбивый, удовлетворился ролью пажа.

В это время стало известно, что принц Людовик, старший сын герцога, умер в Мадриде.

Для герцога Карла и герцогини Беатрисы это было большое горе; но, если существует утешение для отца, а особенно для матери, потерявших ребенка, то Бог дал им его: принц Людовик уже давно жил вне дома, а Эммануил Филиберт на их глазах с каждым днем расцветал, как лилия, и креп, как дуб, будто стараясь оправдать предсказание астролога.

Но Господь, желавший испытать изгнанников, нанес им еще более жестокий удар. Герцогиня Беатриса заболела какой-то изнурительной болезнью и, несмотря на искусство врачей и заботы мужа, сына и слуг, умерла в январе 1538 года.

Горе герцога было глубоко, но благочестиво; Эммануил же был близок к отчаянию. К счастью, рядом с ним был другой сирота, хорошо знавший, что такое слезы! Что сталось бы с Эммануилом без его доброго товарища, который и не пытался его утешить, мудрствуя, а просто плакал вместе с ним?!

Конечно, Шанка-Ферро тоже тяжело переживал эту утрату: если бы он мог вернуть жизнь герцогини, вызвав на бой какого-нибудь страшного великана, сидящего в своей башне, или сразиться с каким-нибудь сказочным драконом в его логове, одиннадцатилетний паладин немедленно, не колеблясь, отправился бы на подвиг, чтобы с риском для жизни вернуть радость и счастье своему другу. Но иных утешений он не знал: его крепкая натура не поддавалась расслабляющим слезам. Его можно было ранить и заставить пролить свою кровь, но горе не могло его заставить пролить слезы. Шанка-Ферро был рожден побеждать опасности, а не переносить горести.

Так что же он делал, пока Эммануил Филиберт плакал, склонившись головой на плечо Леоне? Он седлал лошадь, опоясывался мечом, подвешивал к седлу палицу и, словно; пес, пришедший в ярость от камней и палок и изгрызший; их зубами, блуждал по склонам прекрасных холмов, что тянутся вдоль средиземноморского побережья; он представлял себе, что имеет дело с немецкими еретиками и африканскими сарацинами, выдумывал себе врагов из предметов бесчувственных и неодушевленных и, за неимением кирас, чтобы их смять, и касок, чтобы их разбить, раскалывал палицей скалы и срубал мечом ели и каменные дубы, ища и находя облегчение своей тоски в неистовых упражнениях, к которым его подталкивала сильная натура.

Прошли часы, дни, месяцы; слезы иссякли. Печаль, сохранившись в глубине сердец как спокойная скорбь и нежное воспоминание, понемногу ушла с лиц; глаза, наспрасно искавшие на земле супругу, мать и подругу, обратились к Небесам, чтобы там разглядеть ангела.

Сердце, обратившееся к Богу, скоро утешится.

Впрочем, события продолжали развиваться, отвлекая даже от боли утраты. Решено было организовать встречу папы Павла III (Алессандро Фарнезе),

Франциска I и Карла V. Речь на ней должна идти об изгнании турок из Европы, о создании герцогства для Луиджи Фарнезе и о возвращении герцогу Савойскому его земель.

Встреча должна была состояться в Ницце.

Папа и Карл V выбрали Ниццу в надежде на то, что в благодарность за гостеприимство, оказанное им его дядей, король Франциск I легче пойдет на уступки.

Кроме того, здесь следовало прийти к своего рода примирению между папой Павлом III и императором Карлом V. Алессандро Фарнезе отдал своему старшему сыну Луиджи города Парму и Пьяченцу взамен княжеств Камерино и Непи, которые он отнял у него, чтобы отдать их второму своему сыну – Оттавио. Эта инвеститура не понравилась Карлу V, который именно в это самое время – Мария Франческо Сфорца умер в 1535 году – отказался уступить папе, какие бы деньги за это ни предлагались, злополучное герцогство Миланское, послужившее если не причиной, то, во всяком случае, предлогом к бесконечной войне между Францией и Империей.

Впрочем, Карл V был совершенно прав: новый герцог Пармы и Пьяченцы был тот самый гнусный Луиджи Фарнезе, который говорил, что ему любви не нужно, лишь бы его боялись, который разоружал знать, наказывал кнутом женщин и совершал насилия над епископами.

Папы XVI века совсем не были счастливы в своих детях!

Таким образом, встреча в Ницце имела целью примирить не только герцога Савойского с королем Франции, но и папу с императором.

А между тем герцог Карл III, которого несчастья сделали осторожным, не без страха смотрел, как размещаются в его последнем укрепленном городе племянник, свояк и их святейший арбитр.

Кто мог поручиться, что они вернут ему отнятые земли, а не отнимут последний оставшийся у него город?

Поэтому на всякий случай для большей безопасности он поместил Эммануила Филиберта, единственного оставшегося своего наследника, так же как Ницца была единственным оставшимся у него владением, в крепости, господствующей над городом, и приказал коменданту замка не отпирать ворот ничьим войскам – будь то солдаты императора, короля Франциска I или папы.

Сам же он отправился лично встречать папу Павла III, который, согласно установленному распорядку, должен был прибыть на несколько дней раньше императора и короля Франции.

Папа был уже в одном льё от Ниццы, когда коменданту прибыло письмо от герцога с приказанием приготовить в замке помещения для папы.

Это письмо было доставлено капитаном гвардии его святейшества; при нем был отряд из двухсот пехотинцев, и он требовал, чтобы их допустили в замок для почетной службы при папе.

Герцог Карл III писал о папе, но ни о капитане, ни о его двухстах пехотинцах он не сообщал ничего.

Комендант оказался в затруднительном положении: от него требовали как раз то, что ему строго-настрого запрещалось.

Комендант собрал совет.

Эммануил Филиберт присутствовал на совете, хотя ему едва исполнилось одиннадцать лет. Несомненно, ребенка призвали сюда, чтобы еще больше поднять дух его защитников.

Пока обсуждался вопрос, мальчик заметил, что на стене висит выполненная из дерева модель того самого замка, который был причиной большого разногласия, готового разразиться между Карлом III и папой.

– По правде сказать, господа, – обратился он к советникам, которые спорили уже час, но ничуть не продвинулись вперед, – сколько же у вас затруднений из-за таких пустяков! Раз у нас есть замок деревянный и замок каменный, отдадим папе деревянный, а себе оставим каменный.

– Господа, – сказал комендант, – наш долг продиктован нам словами ребенка. Его святейшество получит, если уж так ему это нужно, деревянный замок; но, Богом клянусь, пока я жив, каменного он не получит!

Ответ мальчика и коменданта был передан папе, и тот больше не настаивал и остановился в монастыре кордельеров.

Прибыл император, а за ним и французский король.

Оба они стали лагерями с обеих сторон города, папа же оказался посредине.

Переговоры начались.

К несчастью, они не принесли тех результатов, на которые все надеялись.

Император требовал для своего свояка Савойю и Пьемонт.

Франциск I требовал для своего второго сына, герцога Орлеанского, герцогство Миланское.

И наконец, папа, желавший получить это герцогство для своего сына, требовал, чтобы герцогом Миланским был избран принц, не принадлежащий ни к семье Франциска I, ни к семье Карла V, при условии, что этот принц получит инвеституру на герцогство от императора и уплатит подать королю Франции.

Таким образом, каждый хотел невозможного, потому что хотел как раз противоположного тому, чего хотели другие.

Поэтому каждый, не решившись остановиться на чем-либо определенном, согласился на перемирие.

Перемирие, в самом деле, нужно было всем.

Франциску I – чтобы дать передышку солдатам (их силы были наполовину истощены) и финансам (они были истощены полностью).

Карлу V – чтобы наказать турок за их набеги на два его королевства – Неаполитанское и Сицилийское.

Павлу III – чтобы дать возможность своему сыну утвердиться в княжествах Пармском и Пьяченцском, раз уж он не смог получить для него герцогство Миланское.

Было решено заключить перемирие на десять лет. Этот срок назначил сам Франциск I.

– Десять лет – или ничего! – заявил он тоном, не терпящим возражений. И все согласились на десять лет.

Правда, он сам же и нарушил это перемирие через четыре года.

Карл III, все время опасавшийся, как бы эти переговоры не закончились тем, что у него отнимут и те немногие земли, которые у него остались, больше обрадовался отъезду своих знаменитых гостей, чем их приезду.

Их приезд ничего ему не принес, разве только он обеднел на ту сумму, которую ему стоил их прием, потому что ни один из них и не подумал оплатить свои расходы.

Единственным, кто хоть что-то получил от этой встречи, был папа; он договорился о двух браках: о браке своего второго сына Оттавио Фарнезе с Маргаритой Австрийской, вдовой Джулиано Медичи, убитого во Флоренции, в церкви Санта-Мария-дель-Фьоре, и о браке своей племянницы Виттории с Антуаном, старшим сыном Карла Вандомского.

Заключив перемирие с Франциском I, Карл V занялся в Генуе приготовлениями к войне с турками; подготовка была громадной и велась на протяжении двух лет.

К концу этих двух лет, когда флот был уже готов к отплытию, герцог Карл III решил навестить свояка и представить ему своего сына Эммануила Филиберта, которому уже шел тринадцатый год.

Само собой разумеется, что Шанка-Ферро и Леоне отправились вместе с ним: Эммануил Филиберт без них не ездил.

С некоторого времени юного герцога весьма занимала одна мысль. Он намеревался сочинить речь, о которой не хотел говорить ни его преосвященству Луи Аларде, епископу Лозанны, своему наставнику, ни своим воспитателям: Луи де Шатийону, сеньору де Мюзинану, главному конюшему Савойи, Жану Батисту Прована, сеньору де Лейни, и Эдуарду Женевскому, барону де Люллену.

Он удовольствовался тем, что рассказал о своей речи оруженосцу и пажу. В ней он хотел испросить у императора Карла V позволения принять участие в его походе против берберийцев.

Но Шанка-Ферро уклонился, сказав, что если бы обсуждался вызов на поединок, то он мог бы чем-то помочь, но к составлению речей считает себя неспособным.

Леоне же уклонился, сказав, что при одной мысли о тех опасностях, которым, несомненно, будет подвергаться Эммануил Филиберт в подобном походе, ум его мутится и он даже двух первых слов такой речи не может связать.

Принцу оставалось надеяться только на собственные силы. Тогда с помощью Тита Ливия, Квинта Курция, Плутарха и всех знаменитых ораторов древности он составил речь, с которой собирался обратиться к императору.

Император жил у своего друга Андреа Дориа, в прекрасном дворце, как бы царящим над генуэзской гаванью, и следил за вооружением флота, прогуливаясь по роскошным террасам, откуда блистательный адмирал после обеда, данного им венецианским послам, приказал выбросить; свое столовое серебро в море.

Император принял герцога Карла, Эммануила Филиберта и их свиту сразу, как только о них доложили.

Император обнял свояка и хотел обнять так же и племянника.

Но Эммануил Филиберт почтительно высвободился из высочайших объятий, преклонил колено и, стоя между своим пажом и оруженосцем, с самым серьезным видом произнес следующую речь, о содержании которой не догадывался даже его отец:

– Горя желанием поддержать ваше достоинство и ваше дело, а это дело Господа и нашей святой веры, я по собственной воле и с радостью решил умолять вас, цезарь, принять меня в число воинов, огромным потоком стекающихся отовсюду под ваши знамена; я буду счастлив, о цезарь, изучить военную науку и жизнь военного лагеря под руководством самого великого из государей и непобедимого полководца.

Император посмотрел на него, улыбнулся, и, пока Шанка-Ферро вслух выражал восхищение блестящей речью принца, а Леоне, побледнев от страха, в душе молил Бога внушить императору мысль отказать юному герцогу в его просьбе, серьезно ответил:

– Принц, благодарю вас за преданность; взращивайте в себе и дальше добрые чувства, это будет полезно нам обоим. Но вы еще слишком молоды, чтобы идти со мной на войну, однако если вы сохраните свой пыл и желание, то будьте спокойны, через несколько лет случай вам обязательно представится.

Подняв молодого герцога, он поцеловал его; потом, чтобы его утешить, он снял с себя орден Золотого Руна и надел на его шею.

– Ах, черт возьми, – воскликнул Шанка-Ферро, – это получше, чем шапка кардинала!

– Смелый у тебя товарищ, любезный племянник, – сказал Карл V, – и ему следует подарить цепь, в надежде, что мы повесим на нее позже какой-нибудь орден.

И, сняв золотую цепь с шеи одного из своих придворных, находившихся там, он бросил ее Шанка-Ферро со словами:

– Держи, красавец-оруженосец!

Как ни молниеносно было движение Карла V, Шанка-Ферро успел встать на одно колено, и в этой почтительной позе принял подарок императора.

– Ну, – сказал победитель при Павии, который в этот день был в хорошем настроении, – нужно, чтобы каждый получил свою долю, даже паж.

Сняв с мизинца кольцо с алмазом, он воскликнул:

– Теперь ваша очередь, красавец-паж!

Однако к великому изумлению Эммануила Филиберта, Шанка-Ферро и всех присутствующих, Леоне, казалось, ничего не слышал и не сошел с места.

– О-о, – сказал Карл V, – а паж-то у нас, кажется, глухой!

И, повысив голос, он повторил:

– Ну же, подойдите ко мне, красавец-паж!

Но, вместо того чтобы повиноваться, Леоне сделал шаг назад.

– Леоне! – воскликнул Эммануил Филиберт, беря мальчика за руку и пытаясь подвести его к императору.

Странное дело! Леоне вырвал у него руку, вскрикнул и бросился вон из зала.

– Некорыстный у тебя паж! – заметил Карл V. – Ты мне потом скажешь, где ты таких берешь, любезный племянник… Алмаз, который я хотел ему подарить, стоит тысячу пистолей!

И, повернувшись к придворным, он добавил:

– Прекрасный пример для вас, господа!

IX. ЛЕОНЕ – ЛЕОНА

Едва вернувшись во дворец Кореи, где он остановился вместе с отцом, Эммануил Филиберт стал настойчиво выяснять причину, заставившую пажа не только отказаться от алмаза, но и с криком ужаса, как юный встрепенувшийся сокол, выбежать из дома. Но ребенок молчал, и никакие просьбы не вытянули из него ни слова.

Он хранил такое же упорное молчание, когда герцогиня Беатриса хотела получить от него сведения о матери.

Однако какое отношение император Карл V мог иметь к бедам, постигшим сироту-пажа? Об этом Эммануил Филиберт даже не догадывался. Как бы, впрочем, ни обстояло дело, он готов был скорее обвинить всех, даже своего дядю, чем заподозрить хоть на мгновение Леоне в пустых капризах.

Прошло два года со времени заключения перемирия в Ницце. Франциску I всегда было трудно так долго держать слово. Этому удивлялись все, а особенно Карл V; во время своего последнего свидания со свояком император не переставал беспокоиться о том, что может предпринять король Франции, как только он, Карл V, уедет и не будет больше защищать бедного герцога.

И действительно, стоило императору отплыть, как герцог Савойский, вернувшийся в Ниццу, получил послание от Франциска I.

Король предлагал своему дяде вернуть ему Савойю, при условии что Карл III уступит ему, Франциску I, Пьемонт, чтобы присоединить его к французской короне.

Герцог, возмущенный подобным предложением, отослал посланцев своего племянника, запретив им впредь показываться у него.

Что придало Франциску I такую уверенность в себе, если он решился в четвертый раз объявить войну императору?

Дело было в том, что у него появилось два новых союзника, Лютер и Сулейман, – германские протестанты и африканские сарацины. Странные союзники для христианнейшего короля, для старшего сына Церкви!

Удивительное дело! В течение всей этой долгой борьбы между Франциском I и Карлом V свое слово постоянно нарушает тот, кого называют король-рыцарь. Потеряв все, кроме чести, на поле битвы при Павии, он запятнал эту самую честь, оставшуюся нетронутой, несмотря на поражение, несмываемой грязью, подписав в тюрьме договор, который он не собирался исполнять!

Взгляните на этого короля, которого историки должны были бы изгнать из истории, как Христос изгнал торговцев из храма; взгляните на этого солдата, посвященного в рыцари Баярдом и проклятого Сен-Валье, – нарушив слово, он как будто впал в безумие: стал другом турок и еретиков, протянув правую руку Сулейману, а левую – Лютеру; он, потомок Людовика Святого, идет рука об руку с потомком Магомета! Поэтому сначала его постигает поражение – детище Божьего гнева, а потом и чума – детище Божьего отмщения!

Но все это отнюдь не мешает награждать его в книгах, по крайней мере, исторических, титулом короля-рыцаря.

Другое дело, что мы, сочинители, называем его бесчестным королем, клятвопреступником перед врагами, клятвопреступником перед друзьями, клятвопреступником перед Богом!

На этот раз, получив ответ герцога Савойского, он стал угрожать Ницце. Герцог Савойский оставил в Ницце одного храброго савойского рыцаря по имени Одине де Монфор и через ущелье Тенды добрался до Верчелли, где и попытался собрать те немногие силы, какими он еще мог располагать.

Эммануил Филиберт просил у отца позволения остаться в Ницце и принять боевое крещение в сражении против Франциска I и Сулеймана одновременно, но, будучи единственным и последним наследником герцога, он был слишком дорог отцу, чтобы тот согласился исполнить подобную просьбу.

С Шанка-Ферро было совсем другое дело: он получил разрешение и воспользовался им.

Едва только герцог, его сын и Леоне удалились на несколько льё от Ниццы, как на горизонте появился флот из двухсот парусников под турецкими и французскими флагами и высадил в порту Вильфранш десять тысяч турок под командованием Хайраддина и двенадцать тысяч французов под командованием герцога Энгиенского.

Осада была ужасной. Гарнизон упорно защищался; все население – горожане, солдаты и дворяне – проявили чудеса храбрости. Городская линия укреплений была прорвана в десяти местах, и во все десять проломов хлынули турки и французы; гарнизон защищал каждую улицу, каждый перекресток, каждый дом; огонь шел вслед за осаждающими. Одине де Монфор укрепился в замке, оставив врагу лишь разрушенный город.

На следующий день герольд явился к нему с требованием сдаться.

Но Монфор только покачал головой:

– Друг мой, ты совершаешь ошибку, предлагая мне подобную подлость… Меня зовут Монфор, то есть «сильная гора», в гербе моем столбы, а мой девиз: «Следует держаться!»

Монфор оказался достойным и своего девиза, и своего герба, и своего имени. Он продержался до тех пор, пока с одной стороны не прибыл сам герцог с четырьмя тысячами пьемонтцев, а с другой стороны от имени императора – Альфонсо д'Авалос с шестью тысячами испанцев, и турки и французы были вынуждены снять осаду.

Для герцога Карла и его подданных возвращение в Ниццу было великим праздником, несмотря на то что город был почти полностью разрушен; это был также великий праздник для Эммануила Филиберта и его оруженосца. Шанка-Ферро подтвердил прозвище, которое ему дал Карл III. Когда молочный брат спросил у него, как он справился с настоящими кирасами и щитами, он ответил:

– Ба, их не труднее разрубать, чем дубы, и они не тверже скал.

– Ах! Почему меня там не было! – прошептал Эммануил Филиберт, не обратив внимания на то, что уцепившийся за его руку Леоне побледнел при одной мысли об опасностях, которым уже подвергался Шанка-Ферро, и тем, которым в один прекрасный день подвергнется Эммануил.

Правда, некоторое время спустя бедный паж совершенно успокоился, потому что в результате вторжения Карла V в Прованс и битвы при Черизоле был заключен мир в Крепи.

Он был подписан 14 октября 1544 года.

В договоре предусматривалось, что Карл Орлеанский, второй сын Франциска I, женится через два года на дочери императора и получит за ней в качестве приданого герцогство Миланское и Нидерланды и что в свою очередь король Франции откажется от притязаний на Неаполитанское королевство и вернет герцогу Савойскому все, что он у него отобрал, за исключением крепостей Пинероло и Монмельян: они останутся в руках французов в качестве опорных пунктов.

Договор должен был быть исполнен за два года, то есть ко времени свадьбы герцога Орлеанского и дочери императора.

Так и подошел 1545-й год. Дети выросли: Леоне, самому младшему из всех, было четырнадцать лет; Эммануилу – семнадцать, а самому старшему, Шанка-Ферро, на полгода больше.

Что творилось в душе Леоне и почему он становился грустнее день ото дня? Об этом напрасно спрашивали друг друга Шанка-Ферро и Эммануил, и столь же напрасно спрашивал Эммануил у Леоне.

И правда, странное дело! Чем старше становился Леоне, тем меньше он следовал примеру своих товарищей. Эммануил, чтобы заставить всех окончательно забыть данное ему когда-то прозвище Кардинальчик, и Шанка-Ферро, чтобы еще больше подтвердить свое, целые дни проводили в показных боях; всегда с мечом, копьем или топором в руках, молодые люди соперничали в силе и ловкости. Эммануил приобрел все, что было возможно, в искусстве обращения с оружием, а Шанка-Ферро получил от Бога все, что тот дает в отношении крепости и силы человеческим мышцам.

Тем временем Леоне предавался мечтам где-нибудь на башне, откуда он мог следить за молодыми людьми, и не спускал глаз с Эммануила; если же его товарищи слишком увлекались военными играми и скрывались с его глаз, он брал книгу, находил в саду уединенный уголок и читал.

Единственное, чему Леоне учился с удовольствием – несомненно, потому что это давало ему возможность сопровождать Эммануила, – это верховой езде; но последнее время, по мере того как печаль его возрастала, он стал отказываться и от нее.

Особенно удивляло Эммануила то, что больше всего мрачнело лицо Леоне при мысли о его, Эммануила, будущем возможном богатстве и величии.

Однажды герцог получил от Карла V письмо, в котором шла речь о плане женитьбы Эммануила Филиберта на дочери брата императора, короля Фердинанда. Леоне присутствовал при чтении этого письма и не мог скрыть впечатления, какое оно на него произвело; к огромному удивлению герцога Карла III и Шанка-Ферро, напрасно искавших причину такого поведения мальчика, он разрыдался и вышел.

Как только герцог Карл удалился в свои покои, Эммануил бросился искать своего пажа. Он испытывал к Леоне странное чувство, ничем не похожее на то, что он питал к Шанка-Ферро. Чтобы спасти жизнь Шанка-Ферро, он отдал бы свою жизнь; за кровь своего молочного брата отдал бы свою; но и жизнь свою, и кровь свою – он все отдал бы, чтобы осушить одну-единственную слезинку, дрожащую на краю бархатистого века и на черных длинных ресницах Леоне.

Поэтому, увидев его слезы, он попытался узнать их причину. Уже год он замечал, что юный паж становится все грустнее и грустнее, и часто спрашивал его, почему он так печален; но Леоне тут же делал над собой усилие, встряхивал головой, будто пытаясь прогнать от себя мрачные мысли, и с улыбкой отвечал:

– Я слишком счастлив, монсеньер Эммануил, и просто боюсь, что такое счастье не продлится долго!

Тут Эммануил в свою очередь качал головой. Но, заметив, что его настойчивость погружает Леоне в еще большую печаль, он брал его руки в свои и пристально смотрел ему в глаза, будто стараясь вопрошать его всеми чувствами.

Но Леоне медленно отводил глаза и мягко отнимал руки.

И Эммануил грустно отправлялся искать Шанка-Ферро, которому и в голову не приходило спросить, что с ним, взять его руки в свои и погрузить свой взор в глубину его глаз, настолько дружба, соединявшая Эммануила с Шанка-Ферро, отличалась от его дружбы с Леоне.

Но в тот день Эммануил напрасно искал пажа больше часу: он не нашел его ни в замке, ни в парке. Он спрашивал всех – Леоне никто не видел. Наконец он обратился к одному конюху; тот видел, что Леоне вошел в церковь и еще не выходил оттуда.

Эммануил побежал в церковь, мгновенно оглядел сумрачное помещение и действительно увидел Леоне в самом удаленном уголке самого таинственного придела.

Он подошел к нему почти вплотную, но паж, погруженный в молитвы, его не заметил.

Тогда он сделал еще шаг и, дотронувшись до плеча пажа, назвал его по имени.

Леоне вздрогнул и взглянул на Эммануила почти со страхом.

– Что ты делаешь в этой церкви и в такое время, Леоне? – с беспокойством спросил Эммануил.

– Молю Бога, – грустно ответил Леоне, – ниспослать мне силы осуществить один замысел…

– Какой замысел, дитя, – спросил Эммануил, – не могу ли я узнать?

– Напротив, монсеньер, – ответил Леоне, – вы узнаете о нем первый.

– Ты клянешься в этом, Леоне?

– Увы, да, монсеньер, – ответил мальчик с грустной улыбкой.

Эммануил взял его за руку и хотел увести из церкви.

Но Леоне осторожно высвободил ее, как он делал все последнее время, опустился снова на колени и жестом попросил юного герцога оставить его одного.

– Сейчас! – сказал он. – Мне нужно еще немного поговорить с Господом. В его голосе было что-то столь торжественное и грустное, что у Эммануила недостало сил сопротивляться. Он вышел из церкви и стал ждать Леоне у двери. Увидев его, Леоне вздрогнул, но не удивился.

– И скоро я узнаю эту тайну? – спросил Эммануил.

– Надеюсь, завтра у меня достанет сил вам все открыть, монсеньер, – ответил Леоне.

– А где?

– В этой церкви.

– А когда?

– Приходите сюда в тот же час, что сегодня.

– А до тех пор, Леоне? – спросил Эммануил почти Умоляющим тоном.

– А до тех пор, надеюсь, монсеньер не заставит меня выходить из моей комнаты: я хочу побыть один и подумать…

Эммануил посмотрел на пажа, и сердце его горестно сжалось. Он проводил Леоне до дверей его комнаты; на пороге, когда тот хотел поцеловать ему руку, принц в свою очередь отнял руку и хотел обнять и поцеловать мальчика; но паж осторожно оттолкнул его, высвободился из его рук и невыразимо мягко и печально промолвил:

– До завтра, монсеньер!

И он исчез у себя в комнате.

С минуту Эммануил неподвижно стоял перед дверью. Потом он услышал, как Леоне задвигает засовы. И скрежет железа холодом пронзил его сердце.

– О Боже мой! – тихо проговорил он. – Что со мной такое и что я чувствую?

– Какого черта ты тут делаешь? – произнес позади Эммануила грубый голос, и тяжелая рука опустилась ему на плечо.

Эммануил вздохнул, взял Шанка-Ферро под руку и увлек его в сад.

Они сели рядом на скамью.

Эммануил рассказал Шанка-Ферро, что произошло между ним и Леоне.

Шанка-Ферро подумал с минуту, поглядел перед собой, укусил свой кулак и неожиданно воскликнул:

– Держу пари, я знаю, что это!

– Так что же?

– Леоне влюблен!

Эммануилу показалось, что ему пронзили сердце.

– Невозможно! – пробормотал он.

– Да почему же невозможно? – промолвил Шанка-Ферро. – Влюблен же я!

– Ты?.. И в кого? – спросил Эммануил.

– О, черт возьми, в Жервезу, дочь привратника замка… Она очень всего боялась во время осады, бедное дитя, особенно ночью, и я ее стерег, чтобы ей было спокойнее…

Эммануил пожал плечами, изображая этим жестом, что не верит в любовь Леоне к дочери привратника.

Шанка-Ферро принял этот жест за выражение презрения.

– Ах так, господин Кардинальчик! (Он продолжал именовать так иногда Эммануила, несмотря на то что тот был кавалером ордена Золотого Руна.) Не стройте из себя уж такого разборчивого… Я объявляю, что предпочитаю Жервезу всем прекрасным придворным дамам! И на турнире готов носить ее цвета и защищать ее красоту против кого бы то ни было!

– Жаль мне тех, кто вздумает спорить с тобой, Шанка-ферро! – ответил Эммануил.

– И ты прав, потому что я буду драться за честь дочери привратника так же яростно, как дрался бы за честь дочери короля!

Эммануил встал, пожал руку Шанка-Ферро и пошел к себе.

Решительно, как он сам сказал, Шанка-Ферро дрался слишком яростно, чтобы понять, что происходит в сердце Эммануила и в душе Леоне.

Эммануил же, хотя и был одарен необычайно тонкими чувствами и исключительно острым умом, проведя ночь в одиночестве, в тишине своей спальни, напрасно пытался понять то, что происходило не только в сердце Леоне, но и в его собственном.

Он с нетерпением ожидал рассвета.

Утро для Эммануила тянулось медленно: он не видел Леоне. Когда настал назначенный час, он, весь дрожа, пошел к церкви с таким чувством, как будто в его жизни должно было произойти какое-то решающее событие.

Подписанный год назад Крепийский договор, который должен был окончательно вернуть ему или отнять у него его земли, казался ему менее важным, чем тайна, что ему собирался открыть Леоне.

Он нашел мальчика там же, где и накануне. Леоне, наверное, уже давно молился. Весь его облик выражал покорность судьбе и грусть. Было видно, что если накануне он еще колебался, то теперь решение его было принято.

Эммануил живо подошел к нему. Леоне нежно, но грустно улыбнулся.

– Так что же? – спросил Эммануил.

– Монсеньер, – ответил Леоне, – я хочу попросить вас об одной милости.