Текст книги "Паж герцога Савойского"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 62 страниц)

V. ГЛАВА, В КОТОРОЙ, ПОСЛЕ ТОГО КОГДА С ПОБЕЖДЕННЫМ ОБРАЩАЛИСЬ КАК С ПОБЕДИТЕЛЕМ, С ПОБЕДИТЕЛЕМ ОБРАЩАЮТСЯ КАК С ПОБЕЖДЕННЫМ

Все три находившиеся в комнате лица стояли в разных позах, отражавших их душевное состояние.

Королева Екатерина все еще стояла у потайной двери рядом с портьерой и держала за спиной руку с ключом; она была немного бледна и вздрагивала всем телом – честолюбие может вызывать чувства, очень похожие на те, что вызывает любовь.

Кардинал, в малом епископском облачении, полусвященническом, полувоенном, опирался сжатой в кулак рукой на стол, заваленный бумагами и женскими безделушками.

Герцог Франсуа стоял один напротив двери; он казался борцом, готовым к схватке на ристалище с любым и принимающим на себя все удары; одет он был по-военному, не хватало только шлема и панциря; высокие сапоги были покрыты грязью, длинная шпага тесно прижималась к бедру, как твердый и преданный друг, – такой вид был у него на поле битвы, когда ряды неприятеля разбивались о грудь его коня, подобно бурным волнам моря, дробящимся об утес. Он стоял перед королем с непокрытой головой, держа в руке фетровую шляпу с пером вишневого цвета, но от этого его высокая фигура, твердая и прямая, словно из дуба, ничуть не потеряла в своем величии.

Генрих как бы натолкнулся на всепобеждающее чувство внутреннего достоинства, по поводу которого одна знатная дама того времени – уж не помню кто – сказала, что рядом с герцогом де Гизом все остальные дворяне кажутся простолюдинами.

И король остановился, как останавливается камень, который ударился о стену, или пуля, которая отскочила от железа.

– Ах, это вы, кузен! – сказал он. – Удивлен тем, что вижу вас здесь: я думал, вы командуете в лагере в Компьене.

– Совсем как я, государь, – ответил герцог де Гиз, – был чрезвычайно удивлен, встретив коннетабля в воротах Лувра: я думал, он в плену в Антверпене.

При этом резком ответе Генрих прикусил губу.

– Это так, сударь, – сказал он, – я заплатил за него выкуп и за двести тысяч экю теперь имею удовольствие видеть верного друга и старого слугу.

– Ваше величество оценивает всего в двести тысяч экю города, которые вы возвращаете, как уверяют, Испании, Англии и Пьемонту? Поскольку этих городов как раз почти двести, то каждый город идет за тысячу экю!

– Я возвращаю эти города, – ответил Генрих, – не для того, чтобы выкупить Монморанси, а чтобы купить мир.

– Я до сих пор полагал, что – во Франции, по крайней мере, – мир покупают победами.

– Поскольку вы лотарингский принц, сударь, вам плохо известна история Франции… Разве вы забыли о Бретиньиском договоре или, скажем, Мадридском?

– Нет, государь, но мне кажется, что обстоятельства не только не одинаковые, но и не схожие. После битвы при Пуатье король Иоанн был пленником в Лондоне; после битвы при Павии король Франциск Первый был пленником в Толедо; король же Генрих Второй находится в Лувре, У него прекрасная армия, и он здесь всемогущ! Зачем же среди полного благополучия поступать как в роковые для Франции времена?

– Господин де Гиз, – высокомерно произнес король, – вы хорошо уяснили себе, какие права я вам дал, назначив вас главным наместником королевства?

– Да, государь! После сокрушительного поражения в Сен-Лоранской битве, после героической защиты Сен-Кантена, когда враг был уже в Нуайоне, когда у господина де Невера было всего две-три сотни дворян, когда парижане в панике покидали город, сокрушая заставы, когда король, стоя на самой высокой башне Компьенской крепости, всматривался в пикардийскую дорогу, чтобы последним отступить перед врагом – не как король, который не должен подставлять себя под удар, а как генерал, как военачальник, как солдат, прикрывающий отступление, – вы меня призвали, государь, и назначили главным наместником королевства. И с этой минуты моим правом стало спасти Францию, которую погубил господин Монморанси. Что же я сделал, государь? Я вернул во Францию армию из Италии, освободил Бурк и вырвал ключи от вашего королевства, висевшие на поясе у королевы Марии Тюдор, отобрав у нее Кале; я вернул Франции Гин, Ам и Тьонвиль, захватил Арлон, искупил поражение под Гравелином и, после года ожесточенных военных действий, собрал в лагере в Компье-не армию в два раза более сильную, чем она была на момент моего назначения. Это входило в мои права, государь?

– Безусловно, безусловно, – в замешательстве пробормотал Генрих.

– Тогда, ваше величество, позвольте вам сказать, что я не понимаю вашего вопроса «Вы хорошо уяснили себе, какие права я вам дал, назначив вас главным наместником королевства?»

– Я хотел сказать, господин герцог, что, наделяя своих подданных теми или иными правами, государь редко включает в их число право делать ему выговоры.

– Прежде всего, – ответил герцог Франсуа, кланяясь королю с такой преувеличенной учтивостью, что это граничило с дерзостью, – осмелюсь заметить вашему величеству, что, если быть точным, я не имею чести быть вашим подданным: после смерти герцога Альберта император Генрих Третий отдал Верхнюю Лотарингию Герхарду Эльзасскому, первому наследственному герцогу и основателю нашего дома; я получил герцогство от своего отца, а он – от своего… И, даст Бог, как я сам получил его от отца, так и я завещаю его сыну. Точно так же, как от отца к сыну вы, государь, передаете французское королевство.

– А знаете ли, кузен, – сказал Генрих, стараясь придать спору иронический характер, – что ваши слова внушают мне некие опасения?

– Какие именно, государь?

– Не придется ли Франции в один прекрасный день воевать с Лотарингией? Герцог прикусил губу.

– Государь, – ответил он, – это невероятно, но, если бы подобное все же произошло и мне бы пришлось в качестве суверенного герцога защищать мои земли от вашего величества, то клянусь вам, что только на разрушенных стенах своей последней крепости я бы подписал столь губительный мир, на какой согласились вы.

– Господин герцог! – воскликнул король на повышенном тоне, поднимая голову.

– Государь, – промолвил герцог, – позвольте мне сказать вам, что думаю я и что думаем все мы, знатные дворяне. Власть коннетабля такова, что, как утверждают, при крайней необходимости он может заложить треть королевства. Так вот, не имея в том никакой необходимости, кроме как выйти из тюрьмы, где он скучал, господин коннетабль стоит вам более трети вашего королевства, государь!.. Да, вашего королевства, государь, так как я считаю принадлежащими вашему королевству завоеванные земли Пьемонта, стоившие короне сорок миллионов золотом, а Франции – более ста тысяч ее сыновей. И я считаю принадлежащими вашему королевству Турин и Шамбери, где покойный король, ваш отец и государь, равно как и во многих других землях, приказал учредить парламенты, как это принято во Франции. И я считаю принадлежащими вашему королевству все те прекрасные города по ту сторону Альп, где обосновалось и дало потомство такое количество ваших подданных, что мало-помалу местные жители перестали там говорить на испорченном итальянском и начали говорить на том же хорошем французском, на каком говорят в Лионе и Туре!

– Ну хорошо, – сказал Генрих, не зная, что возразить на эти доводы, – кому я все это отдаю? Дочери моего отца, своей сестре Маргарите!

– Нет, государь, вы отдаете все это герцогу Эммануилу Филиберту, ее мужу, то есть вашему злейшему врагу, самому яростному вашему противнику! Вышедшая замуж, ваша сестра Маргарита уже не дочь вашего отца-короля, принцесса Маргарита уже не ваша сестра, принцесса Маргарита – герцогиня Савойская. Хотите, государь, я скажу вам, что из всего этого выйдет? Едва воцарившись на своей земле, герцог Савойский вырвет с корнем все, что посадили ваш отец и вы, и вся слава, завоеванная Францией в Италии на протяжении двадцати шести – тридцати лет, погибнет, и вы окончательно потеряете надежду когда-либо отвоевать Миланское герцогство. Но даже не это смущает мой ум и разрывает мне душу: ведь все это вы отдаете главному наместнику короля Филиппа, представителю Испанского дома, нашего рокового врага! Ведь все перевалы через Альпы окажутся в руках герцога Пьемонтского, подумайте об этом, государь! И Испания будет уже у ворот Лиона! Лион, до этого мира центр вашего королевства, сегодня окажется приграничным городом!

– О, по этому поводу, кузен, вы беспокоитесь напрасно! – возразил Генрих. – Между герцогом Савойским и мною заключено соглашение; согласно нему он переходит со службы Испании на нашу. В случае смерти коннетабля его меч обещан герцогу Эммануилу Филиберту.

– Потому, наверное, он и поспешил его взять под Сен-Кантеном! – заметил с горечью герцог де Гиз.

И увидев, что король сделал нетерпеливое движение, он продолжал:

– Прошу прощения, государь, я виноват: подобные вопросы должны решаться более серьезно… Значит, герцог Эммануил Филиберт унаследует должность господина де Монморанси? Значит герцог Савойский будет держать в руках меч с королевскими лилиями? Хорошо, государь, но только в день, когда вы вручите ему этот меч, поберегитесь, чтобы он не воспользовался им, как граф де Сен-Поль, который тоже был иностранцем, поскольку принадлежал к Люксембургскому дому. Король Людовик Одиннадцатый и герцог Бургундский тоже однажды заключили мир, как вы хотите заключить или уже заключили мир с королем Испании; одним из условий этого мира было то, что граф де Сен-Поль станет коннетаблем Франции, и он им стал; но едва став им, он начал тайно играть на руку герцогу Бургундскому, своему первому хозяину, и с тех пор, как это видно из «Мемуаров Филиппа де Коммина», шел от предательства к предательству.

– Хорошо, – сказал король, – раз вы меня отсылаете к «Мемуарам Филиппа де Коммина», я вам и отвечу «Мемуарами Филиппа де Коммина». Каков был результат предательств графа де Сен-Поля? Ему отрубили голову, ведь так? Так вот, послушайте, кузен: при первом же предательстве герцога Эммануила, клянусь вам – это я вам говорю, – я поступлю с ним так же, как поступил с графом де Сен-Полем мой предшественник Людовик Одиннадцатый… Но даст Бог, так не случится! Герцог Эммануил Филиберт не забудет, чем он нам обязан, у него всегда будет перед глазами сокровище, какое мы ему отдаем; кроме того, на его землях мы сохраняем маркизат Салуццо как дань чести французской короне и напоминание герцогу Савойскому, его детям и потомкам о том, что некогда наши короли завоевали весь Пьемонт и всю Савойю и владели ими, но ради французской принцессы, выданной замуж в их дом, вернули им, а точнее, отдали даром все, чем они владели по ту и по эту сторону гор, дабы они, благодаря этой непомерной щедрости, были преданы и покорны французской короне.

А затем, увидев, что герцог де Гиз не оценил по достоинству значение маркизата Салуццо, который оставляла за собой Франция, король добавил:

– А впрочем, поразмыслив обо всем этом, господин герцог, вы бы, как и я, признали, что поступок покойного короля, моего отца и господина, по отношению к несчастному герцогу, отцу теперешнего, был тиранией и узурпаторством, поскольку у короля не было на это никакого права, и не по-христиански вот так изгонять сына из владений отца и лишать его всего, и потому, не имея даже никаких других причин вернуть Эммануилу Филиберту принадлежащие ему земли, кроме желания снять грех с души моего покойного отца-короля, я бы хотел это сделать.

Герцог поклонился.

– Вы ничего мне не ответите на это, сударь? – спросил король.

– Отвечу, государь… Но, поскольку под влиянием сиюминутных страстей ваше величество обвиняет короля, своего отца, в тирании, то я, считая Франциска Первого великим королем, а не тираном, обязан дать отчет королю Франциску Первому, а не Генриху Второму. Как вы судите своего отца, государь, так и он будет судить меня. Я верю, что суд мертвых непогрешимее, чем суд живых, а потому, осужденный живым, взываю к мертвому.

Герцог подошел к прекрасному портрету Франциска I кисти Тициана – теперь он служит одним из главных украшений Луврского музея, а тогда был главным украшением комнаты, где происходила сцена, описанная нами как доказательство того, что не испанский меч, а прекрасные женские глаза заставили Францию подписать роковой Като-Камбрезийский мир.

– О король Франциск Первый, – сказал герцог, – ты, кого в рыцари посвятил Баярд и кого называли королем-рыцарем, желая дать тебе титул, вобравший в себя все почетные звания твоих предшественников-королей, ты слишком любил при жизни битвы и осады и был слишком привязан к своему прекрасному Французскому королевству, чтобы не следить с Небес за тем, что происходит у нас на земле! Ты знаешь, что я сделал и что собирался еще сделать; но меня останавливают на полдороге, о мой король, и подписывают мир, который будет стоить дороже, чем стоили бы нам тридцать лет невзгод! Значит, шпага главного наместника королевства бесполезна, и, поскольку я не хочу, чтоб кто-нибудь сказал, что подобный мир был подписан, пока у герцога Гиза была его шпага, я, Франсуа Лотарингский, никогда никому не отдавший шпаги, отдаю ее тебе, мой король. Ты был первым, ради кого я ее обнажил, и ты знаешь, чего она стоит!

И с этими словами, отстегнув шпагу вместе с поясным ремнем, герцог повесил их на раму портрета как трофей, поклонился и вышел, оставив короля Франции в ярости, кардинала – в полном расстройстве, а Екатерину – на вершине торжества.

Во всем этом мстительная флорентийка увидела только одно: герцог де Гиз нанес оскорбление ее сопернице Диане де Валантинуа и ее врагу коннетаблю.

VI. БРОДЯЧИЕ ТОРГОВЦЫ

Между двумя группировками, противопоставившими друг другу свои честолюбивые интересы (из них одна прикрывалась необходимостью блюсти королевское достоинство, а другая – желанием способствовать величию Франции, и обе старались возвысить свой дом и погубить дом соперников), была и третья, очень поэтическая, проникнутая артистизмом, устремленная к красоте, добру и справедливости, – это были: юная принцесса Елизавета, дочь Генриха II; вдова Орацио Фарнезе Диана Ангулемская, герцогиня де Кастро; молодожены, которых мы только что видели у г-жи де Валантинуа, и во главе их всех – изящная и светлая мадам Маргарита Французская, дочь Франциска I, только что согласно мирному договору ставшая невестой Эммануила Филиберта.

Вокруг этих очаровательных лиц, как бабочки вокруг цветника, роились все поэты того времени: Ронсар, дю Белле, Жодель, Дора, Реми Белло, и не менее образованные, чем они, но более серьезные – добрейший Амьо, переводчик Плутарха и воспитатель принца Карла, и канцлер л'Опиталь, личный секретарь мадам Маргариты.

Это были завсегдатаи; они имели право на то, что позже, при Людовике XIV, получило название «большой и малый прием»: в любой час дня они могли попросить доложить о себе своей покровительнице мадам Маргарите, но обычно она их принимала у себя после обеда, то есть с часа до двух пополудни.

Весть о мире становилась все более определенной; говорили даже, что предварительный договор уже подписан, и эта весть, летевшая на больших белых крыльях, навевала на одних из представленных выше читателю лиц улыбки, а на других – слезы.

Только Мария Стюарт и Франциск II, как догадывается читатель, ничего не ждали от этой раздачи радостей и печалей; судьба уже оделила их, причем так, что ни один из них, как мы видели, на свою долю не жаловался.

Прекрасная вдова Орацио Фарнезе тоже не жаловалась; ей предстояло выйти замуж за красивого и благородного дворянина тридцати-тридцати двух лет, богатого и носящего знатное имя; в будущем для нее оставалось загадкой только то, насколько счастлива она будет в браке, что обычно определяется сходством или несходством вкусов и характеров супругов.

Из рога изобилия прекрасной богини, которую именуют Мир, самые прекрасные дары, дары надежды, достались принцессе Маргарите. Читатель знает, какие воспоминания сохранила она о юном принце двенадцати – четырнадцати лет, который был представлен ей во время ее путешествия в Ниццу. И вот, после шестнадцати лет разочарований, препятствий и полной безнадежности, ее самая заветная мечта начинала сбываться, призрак обрел форму, обещая счастье.

Одним из условий мира, о котором говорили, что он уже подписан или почти подписан, был ее брак с этим принцем, ставшим под именем Эммануила Филиберта одним из самых знаменитых полководцев своего времени.

Итак, повторяем, мадам Маргарита была очень счастлива.

Увы, с бедной Елизаветой все вышло иначе! Помолвленная с юным принцем доном Карлосом, обменявшимся с ней портретами, она полагала, что ее счастью ничто не угрожает, но смерть Марии Тюдор разрушила все ее надежды. Оставшийся вдовцом и отвергнутый Елизаветой Английской, Филипп II решил удовольствоваться Елизаветой Французской. Для этого в мирном договоре пришлось изменить всего два слова, и эти два слова составили несчастье двух, а скорее, трех человек.

Вместо слов: «Принц Карло с берет в жены принцессу Елизавету Французскую», написали: «Король Филипп берет в жены принцессу Елизавету Французскую».

Понятно, какой страшный удар нанесли эти два слова сердцу бедной невесты, которой вот так, не спросив ее мнения, дали другого жениха. В пятнадцать лет, вместо того чтобы выйти замуж за юного принца шестнадцати лет – красивого, рыцарственного и влюбленного, она была приговорена стать супругой короля – пусть еще молодого, но состарившегося раньше времени – мрачного, подозрительного, фанатичного; он закует ее в цепи испанского этикета, самого строгого из всех существовавших, и, вместо состязаний, праздников, балов, спектаклей, турниров, будет предлагать ей время от времени в качестве развлечения ужасное зрелище – аутодафе!

Действующие лица, которых мы только что перечислили, собрались, по обыкновению, после обеда, то есть между часом и двумя пополудни, у мадам Маргариты, причем каждый был погружен в свои горести и радости. Мадам Маргарита сидела у приоткрытого окна, и бледный луч солнца будто согревался от золота ее волос; Елизавета лежала у ее ног, положив голову ей на колени; Диана де Кастро, полулежа в большом кресле, читала стихи метра Ронсара, а Мария Стюарт наигрывала на эпинете – достопочтенном дедушке клавесина и предке фортепьяно – итальянскую мелодию, к которой она сама сочинила слова.

Вдруг мадам Маргарита, чьи голубые глаза, казалось, искали на небе уголок лазури, который напомнил бы им, откуда они родом, очнулась от неясных мечтаний, в которые она была погружена, соблаговолила опустить свой взор богини к земле, словно готовая обратить внимание на сцену, происходившую во внутреннем дворе; двор этот калиткой или, скорее, потерной, соединялся в то время с косой, отлого спускавшейся к Сене, – мы назовем ее набережной, не зная, как назвать ее иначе.

– Что там происходит? – спросила мадам Маргарита своим очаровательным голосом, воспетым всеми поэтами того времени; голос этот становился еще мягче, когда она говорила с подчиненными, а не с равными себе.

Снизу ей ответили, и она расслышала, потому что высунулась из окна; другие же четверо находившиеся в комнате, занятые своими делами или чем-то озабоченные, не уловили ни слова.

Только Мария Стюарт, пропев последнюю ноту, обернулась к принцессе Маргарите, как бы спрашивая у нее, с кем и о чем она говорит, потому что сама Мария слышала только последние слова – те, что произнесла принцесса.

– Моя милая маленькая королева, – ответила Маргарита на немой вопрос, – попросите за меня прощения у моего любимого племянника дофина за мой неподобающий поступок.

– О прекрасная тетушка, – сказал Франциск, не дав Марии Стюарт время вставить хоть слово, – мы знаем, что все ваши неподобающие поступки – просто очаровательные фантазии, а потому заранее извиняем их, хотя, находясь у вас в гостях, мы вряд ли имеем право прощать или порицать.

– Что же вы такое сделали, мадам? – спросила Диана де Кастро, поднимая от книги глаза, затуманенные мечтами, что были навеяны в равной степени как воспоминаниями и надеждами, так и чтением.

– Я позволила впустить к нам двух итальянских бродячих торговцев; они говорят, что не хотят показывать сокровища из своих коробов никому, кроме нас. Кажется, один продает драгоценности, а другой – ткани.

– О милая тетушка, вы хорошо поступили! – воскликнула юная королева Мария Стюарт, хлопая в ладоши, как ребенок. – Из Флоренции привозят такие красивые драгоценности, а из Венеции – такие прекрасные ткани!

– Не послать ли за госпожой де Валантинуа? – спросила, вставая, Диана де Кастро.

Принцесса Маргарита остановила ее.

– Не лучше ли будет, прекрасная Диана, – сказала она, – сделать сюрприз нашей дорогой герцогине? Выберем сначала две-три вещи ей в подарок, если выбор у этих торговцев так богат, как они говорят, а потом и самих торговцев к ней пошлем.

– Вы, как всегда, правы, мадам, – ответила Диана де Кастро, целуя принцессе руку.

Маргарита повернулась к Елизавете.

– Может быть, и ты хоть чуть-чуть улыбнешься, милое мое дитя? – сказала она.

– Чему же мне улыбаться? – спросила Елизавета, поднимая на Маргариту полные слез глаза.

– Улыбаться людям, что любят тебя, дитя мое, – чему же еще?

– Я улыбаюсь, видя, что я пока еще среди людей, что любят меня. Но плачу при мысли, что мне придется с ними расстаться…

– Ну же, мужайся, сестра! – сказал дофин Франциск. – Какого черта! Может быть, король Филипп Второй не так страшен, как о нем говорят; потом, когда ты думаешь о нем, ты представляешь себе старика; но подумай-ка хорошенько, он же совсем молод, ему всего тридцать два года, как раз столько, сколько Франсуа Монморанси, который женится на сестрице Диане… и ты же видишь, сестрица Диана вовсе не жалуется!

Елизавета вздохнула:

– Я бы без жалоб пошла замуж за одного из бродячих торговцев, что сейчас придут, но с жалобами иду замуж за короля Филиппа Второго.

– Хорошо, – сказала юная королева Мария, – нам покажут сейчас прекрасные ткани, и ты порадуешься. Только вытри глаза, а то ты ничего не увидишь.

Она подошла к Елизавете, отерла ей глаза платком, а потом попыталась осушить их поцелуями.

– Ну вот, – сказала она, – я слышу шаги торговцев. Елизавета постаралась улыбнуться.

– О, – сказала она, – если среди их тканей есть черная парча, затканная серебром, для моего подвенечного платья, вы мне ее оставите, хорошо, сестрицы?

В эту минуту дверь отворилась и все увидели, что в передней стоят двое мужчин, одетых как разносчики, и на спине у каждого большой ящик – в них обычно ярмарочные торговцы носят товар, называя их коробами.

– Простите, ваше высочество, – сказал придверник, обращаясь к принцессе, – но, может быть, там, внизу, плохо расслышали?

– Плохо расслышали? А в чем дело? – спросила принцесса.

– Они говорят, что вы позволили этим двум людям к вам подняться.

– Они говорят правду, – ответила Маргарита.

– Значит, эти люди могут войти?

– Конечно.

– Входите, люди добрые, – сказал придверник, поворачиваясь к торговцам, – и постарайтесь не забывать, где вы находитесь!

– О, будьте шпокойны, дружище, – ответил тот, кто показался младшим – красивый розовощекий блондин, рыжебородый и рыжеусый, – не в первый раж нам приходится бывать у приншев и приншеш.

– Вот и прекрасно, – воскликнул дофин Франциск, – и спрашивать не надо, откуда они!

А потом, смеясь, вполголоса сказал:

– Тетушка Маргарита, может быть, это переодетые послы, явившиеся посмотреть, не обманули ли их герцога, утверждая, что вы самая очаровательная принцесса в мире?

– Во всяком случае, – ответила Маргарита, – они мои будущие подданные, и вы не сочтете неуместным, чтобы я к ним так и отнеслась.

И, повернувшись к торговцам, она добавила:

– Входите же, друзья мои!

– Ну, проходи же! Ражве ты не слышишь, что эта прекрашная дама, да благошловит ее Бог, приглашает наш войти?

И, чтобы подать пример товарищу, первый торговец – розовощекий, белокурый и рыжебородый – вошел в комнату.

За ним вошел его товарищ.

Это был человек лет тридцати – тридцати двух, крепкого сложения, черноглазый, чернобородый; несмотря на грубое платье темного цвета, вид у него был исключительно незаурядный.

Увидя его, принцесса Маргарита едва сдержала восклицание, уже готовое сорваться с губ, и сделала столь заметное движение, что оно не ускользнуло от взгляда белокурого торговца.

– Что ш вами, прекрашная дама? – спросил он, ставя короб на пол, – не подшкольжнулишь ли вы, чашом?

– Нет, – улыбаясь, ответила Маргарита, – просто увидев, как ваш друг с трудом снимает с себя короб, я невольно сделала движение, чтобы ему помочь.

– Наверное, это был бы первый раж, когда руки прекрашной приншешы кошнулишь бы короба бродячего торговца! – сказал первый разносчик, казалось решившийся один поддерживать разговор, – правда, надо вам шкажать, парень этим делом жанимается вшего нешколько дней, так что он еще неловок… так, Беппо?

– Вы итальянец, мой друг? – спросила Маргарита.

– Si, signora note 45Note45
  Да, синьора (ит.)


[Закрыть] – ответил по-итальянски чернобородый разносчик.

– И откуда вы?..

– Из Венеции; мы приехали через Флоренцию, Милан и Турин. Прибыв в Париж, мы узнали, что в столице будут большие празднества в честь заключения мира и свадьбы двух знаменитых принцесс, и мы решили – я и мой товарищ, – что, если сумеем попасть к их высочествам, то наше дело сделано.

– Вот видите, когда он может говорить на яжыке швоей штраны, то он шправляется почти так же хорошо, как я!

– А мне на самом деле сказали, – снова заговорил черноволосый торговец, – что здесь две или три принцессы владеют итальянским языком как родным.

Маргарита улыбнулась; ей, казалось, очень нравилась речь этого человека, говорившего на пьемонтском наречии, то есть на языке крестьян, с каким-то неизъяснимым изяществом.

– Да, – ответила она, – вот моя любимая племянница Мария, – она говорит на всех языках и, конечно, на языке Данте, Петрарки и Ариосто… Подойди, Мария, подойди и попроси этого доброго человека рассказать тебе, что нового в пленительной стране, где, как говорит поэт «Ада», раздается «si».

– А не найдется ли ждешь прекрашной приншешы, которая говорила бы по-шавойшки? – спросил белокурый разносчик.

– Найдется! – сказала Маргарита.

– Вы говорите по-шавойски?.. Не может быть!

– Я не говорю по-савойски, – ответила Маргарита, – но хотела бы выучить этот язык.

– И вы правы, это прекрашный язык!

– Но вы нам обещали чудеса, – сказала юная королева Мария на самом чистом тосканском наречии, которое когда-либо звучало от Пизы до Ареццо, – и хотя мы принцессы, мы еще и женщины… Не заставляйте же нас так долго ждать!

– Видно, ты еще плохо знакома с болтунами, которые являются к нам из-за гор! – сказал дофин Франциск. – Послушать их, так в их коробах – семь чудес света! А когда они их открывают, там оказываются кольца с горным хрусталем, филигранные диадемы и римский жемчуг! Поспеши, друг, а то тебе же хуже будет: чем дольше ты нас заставишь ждать, тем мы станем разборчивее.

– Что говорит синьор принц? – спросил темноволосый торговец, будто ничего не расслышав.

Принцесса Маргарита повторила по-итальянски слова юного дофина, смягчив те выражения, что могли задеть темноволосого торговца, – она, видимо, взяла его под свое покровительство, как пьемонтца.

– Я жду, – ответил торговец, – чтобы прекрасная и печальная юная дама, что сидит на балконе, тоже подошла к нам. Я много раз замечал, что драгоценные камни обладают волшебным свойством осушать с прекрасных глаз слезы, пусть даже самые горькие.

– Слышите, милая Елизавета? – промолвила принцесса Маргарита. – Встаньте же, подойдите! И возьмите пример со своей сестры Дианы: она, кажется, старается рассмотреть драгоценности сквозь крышку короба!

Елизавета нехотя встала, подошла к своему брату Франциску и устало прижалась бледным личиком к его плечу.

– А теперь, – сказал насмешливо Франциск, – закройте глаза, чтобы не ослепнуть при виде этих сокровищ!

Темнобородый торговец как будто ждал этого приглашения – он открыл свой короб, и женщины, как они ни привыкли к виду самоцветов и драгоценностей, вскрикнули от восторга и, ослепленные, как и говорил дофин, отпрянули.