Текст книги "Паж герцога Савойского"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 62 страниц)

XX. ДОРОГА ИЗ САН-РЕМО В АЛЬБЕНГУ

Эммануил Филиберт назначил принцессе Маргарите свидание в Ницце, во-первых, для того, чтобы снова оказать честь своему верному городу, а во-вторых, потому, что приезд герцогини пришелся на январь, и он хотел, чтобы она увидела улыбающуюся сторону лица его земель – вечную весну Ниццы и Онельи.

Принцесса Маргарита в самом деле прибыла в середине января и сошла на землю в порту Вильфранш; ее очень задержали празднества, которые ей устраивали в Марселе: Марсель приветствовал ее в двух качествах – и как тетку короля Карла IX, в ту пору царствовавшего, и как герцогиню Савойскую; старый фокейский город оказал ей как носительнице этих двух титулов тысячу почестей.

В Ницце герцог и герцогиня провели четыре месяца.

Герцог воспользовался этим, чтобы ускорить строительство заказанных им галер: некий калабрийский корсар по имени Оккьяти, вероотступник, перешедший в мусульманство, совершал набеги в Корсике и на берегах Тосканы; говорили даже, что какое-то подозрительное судно видели в водах Генуэзской ривьеры.

Наконец, в начале марта, с первым дыханием теплой итальянской весны, когда так полно дышит усталая грудь, Эммануил решил отправиться в путь.

Маршрут путешествия был выбран заранее: герцогский кортеж должен был следовать по так называемой Генуэзской ривьере, то есть берегом моря; герцог и герцогиня – герцог верхом, герцогиня в носилках – ехали через Сан-Ремо и Альбенгу, где заранее были приготовлены подставы лошадей.

Отъезд был назначен на 15 марта.

На рассвете кортеж выехал из замка Ниццы; как мы уже сказали, герцог в полном боевом снаряжении, с опущенным забралом скакал верхом рядом с носилками; их занавески были задернуты. Пятьдесят вооруженных солдат ехали перед носилками, пятьдесят – позади.

В первую ночь остановились в Сан-Ремо.

Утром, чуть рассвело, пустились в путь.

На завтрак остановились в Онелье. Но герцогиня не захотела сойти с носилок, и герцог сам отнес ей хлеба, вина и фруктов.

Герцог тоже поел, не снимая доспехов, только подняв забрало.

Около полудня они снова отправились в путь.

Недалеко от Порто-Маурицио дорога сжата горами; моря не видно, и слева и справа скалы громоздятся одна на другую – прекрасное место для засады!

Герцог из предосторожности выслал вперед двадцать человек, хотя опасаться в это мирное время было решительно некого.

Передовой отряд проехал совершенно спокойно, и тогда весь кортеж углубился в ущелье.

Но в ту минуту, когда герцог, по-прежнему державшийся рядом с носилками, в свою очередь въехал в ущелье, раздался залп из нескольких аркебуз, направленный прямо на них; конь под герцогом был ранен, одна из лошадей, впряженных в носилки, убита, а из-за занавесок раздался тихий стон.

И тотчас же послышались дикие крики и на дорогу из-за скал выскочили люди в мавританской одежде.

Путники попали в засаду, устроенную пиратами.

Герцог бросился было к носилкам, но в это мгновение один из нападающих, сидевший на великолепном арабском скакуне и одетый с головы до ног в турецкую кольчугу, направил коня прямо на него, крича:

– Ко мне, герцог Эммануил! На этот раз ты от меня не ускользнешь!

– О, и ты от меня тоже! – ответил герцог.

Потом, привстав на стременах и подняв меч над головой, он крикнул своим солдатам:

– Пусть каждый из вас сделает все что сможет, а я постараюсь подать вам пример.

С этого мгновения схватка стала всеобщей.

Но да будет нам позволено следить в этой схватке за борьбой двух вожаков.

Читатель знает, что герцог Эммануил много преуспел в искусстве боя, и мало кто мог ему противостоять, но на этот раз он встретил достойного соперника.

Каждый из противников левой рукой выстрелил в другого из пистолета, но от доспехов герцога пуля отскочила, а о кольчугу пирата расплющилась.

Это было вступлением, и соперники скрестили мечи.

Хотя доспехи у корсара были турецкие, в качестве наступательного оружия он держал в правой руке прямой меч, а к седлу у него был приторочен остро заточенный топор со складной ручкой. Такие топоры, ручки которых отделывались носорожьей кожей и стальными пластинками, благодаря своей гибкости позволяли нанести страшный удар.

У герцога был меч и булава – его обычное оружие, весьма грозное в его руках.

Двое или трое солдат хотели прийти ему на помощь, но он остановил их, крикнув:

– Справляйтесь со своими противниками, а я, с Божьей помощью, со своим справлюсь сам!

И в самом деле, с Божьей помощью он творил чудеса.

Было видно, что пираты не думали встретить столь сильный отряд, а их главарь, напавший на герцога, надеялся, что тот будет застигнут врасплох и хуже вооружен; однако, обманувшись в своих расчетах, он все же не отступал ни на шаг.

Пират наносил герцогу яростные удары, и чувствовалось, что ненависть его безмерна, но его меч не мог пробить миланского доспеха герцога, а меч герцога затупился от ударов о дамасскую кольчугу пирата.

Но тут герцог почувствовал, что его раненая лошадь слабеет и вот-вот упадет; он собрал все силы, чтобы нанести противнику решающий удар; меч блеснул молнией в его руках. Однако пират понял, какой страшный удар ему угрожает, и откинулся назад, заставив лошадь встать на дыбы.

Удар получила лошадь.

Закалка налобника лошади была слабее, чем у доспехов всадника; меч рассек его, и раненая лошадь упала на колени.

Мавр решил, что его конь убит, и соскочил на землю как раз в тот момент, когда рухнула лошадь герцога.

Противники одновременно оказались на земле.

Каждый из них поторопился отстегнуть от седла другое оружие: один – топор, а второй – булаву.

Очевидно решив, что этого оружия достаточно, они отбросили мечи.

Удары, наносимые ими друг другу, были страшнее ударов циклопов, ковавших на наковальне Вулкана в пещерах Этны молнии для Юпитера. И сама смерть, царица кровавых битв, казалось, парила над ними, ожидая, когда она сможет унести в своих объятиях одного из них, уснувшего последним сном.

Через несколько минут стало ясно, что преимущество на стороне герцога. Правда, корона на его шлеме была разбита на куски топором пирата, но и

его булава оставила своими стальными шипами на теле противника ужасные раны, хотя на том была кольчуга.

Силы пирата, по сравнению с неистощимыми силами герцога, казалось убывали: дыхание со свистом вырывалось из отверстий шлема, рука – если не ненависть – ослабела и удары становились реже и слабее.

А герцог, казалось, с каждым ударом набирал новые силы.

Пират начал отступать, шаг за шагом, почти неощутимо, но все же отступал и постепенно оказался на краю пропасти, хотя, нанося и отражая удары, он, по-видимому, этого не заметил.

И так оба они – один отступая, другой преследуя, – оказались на выступе скалы, нависшем над бездной: еще два шага, и пирату не хватило бы земли.

Но он, видимо, сюда и стремился, потому что внезапно отбросил топор и, обхватив руками противника, воскликнул:

– Наконец-то я поймал тебя, герцог Эммануил, и мы умрем вместе!

И с нечеловеческой силой, способной вырвать дуб с корнем, он приподнял герцога. Но в ответ раздался жуткий смех.

– Я узнал тебя, бастард Вальдек! – произнес его противник, высвобождаясь из его железных объятий.

И, подняв забрало, он добавил:

– Я не герцог Эммануил, и ты не будешь иметь чести умереть от его руки.

– Шанка-Ферро! – воскликнул бастард. – Будьте прокляты вы оба – и ты, и твой герцог!

Он наклонился, чтобы поднять топор и продолжить бой, но как ни быстро он это сделал, булава Шанка-Ферро, тяжелая, как скала, на которой они стояли, обрушилась на затылок вероотступника.

Бастард Вальдек вздохнул и упал недвижим.

– О, – воскликнул Шанка-Ферро, – брат Эммануил, тебя здесь нет, и на этот раз ты не помешаешь мне раздавить эту гадину!

И, поскольку во время битвы у него выпал из ножен кинжал, предназначенный для нанесения последнего удара, он наклонился и, с силой одного из титанов, громоздивших Пелион на Оссу, поднял с земли обломок скалы и раздавил им голову врага прямо в шлеме.

Потом с еще более ужасным смехом, чем в первый раз, он произнес:

– Особенно мне нравится в твоей смерти то, бастард Вальдек, что ты умер в доспехах неверного и будешь проклят как собака!

Потом он вспомнил о стоне, донесшемся из носилок, бросился к ним и открыл занавески.

Пираты бежали во все стороны.

А в это время Эммануил и принцесса Маргарита спокойно ехали по дороге через Тенду и Кони. В Кони они прибыли как раз в тот час, когда между Сан-Ремо и Альбенгой происходила описанная нами страшная битва.

Герцог Эммануил был озабочен.

Почему Леона потребовала, чтобы он изменил путь? И какая опасность подстерегала его на Генуэзской ривьере? И если опасность была, то избежал ли ее Шанка-Ферро?

Кто рассказал Шанка-Ферро об обещании, которое он, Эммануил, дал Леоне? И почему случилось так, что когда он хотел поговорить с Шанка-Ферро об изменении маршрута, тот пришел к нему и первый заговорил об этом?

Ужин прошел печально. Принцесса Маргарита устала; Эммануил Филиберт, сославшись на то, что ему нужен отдых, около десяти часов ушел к себе в спальню. Ему казалось, что он вот-вот получит какое-то дурное известие.

Он оставил одного человека у дверей, а другого в прихожей, чтобы его могли разбудить когда угодно, если поступят какие-то новости.

Пробило одиннадцать часов; Эммануил отворил окно: небо сияло звездами, воздух был спокоен и чист. Какая-то птица распевала на гранатовом дереве, и Эммануилу показалось, что это та самая птица, чье пение он слышал в Оледжо…

Полчаса спустя он затворил окно и сел у стола, заваленного бумагами. Мало-помалу взор его помутился, веки отяжелели; он смутно слышал, что где-то часы начали отзванивать полночь. Потом, как сквозь дымку, он увидел, что дверь спальни отворилась и по направлению к нему стала двигаться какая-то тень.

Тень приблизилась, наклонилась над ним и прошептала его имя.

В ту же минуту он ощутил ледяное прикосновение ко лбу и вздрогнул всем телом; оцепенение, в каком он пребывал, слетело с него, и он воскликнул:

– Леона! Леона!

Это действительно была Леона; она стояла рядом с ним, но в глазах ее не было пламени, грудь не дышала, и из раны на ней каплями сочилась бледная кровь.

– Леона! Леона! – повторил герцог.

Он протянул руки, чтобы обнять ее, но призрак сделал знак, и руки его опустились.

– Я же говорила тебе, мой Эммануил, – сказала тень слабым, как благоуханное дуновение, голосом, – я же говорила тебе, милый, что мертвая буду ближе к тебе, чем живая!

– Почему ты покинула меня, Леона? – спросил Эммануил, чувствуя, что его душат рыдания.

– Потому что мое назначение на земле завершено, мой возлюбленный герцог, – ответила Леона, – но Господь позволил мне, прежде чем я вознесусь на Небеса, сказать тебе, что чаяния твоих подданных сбылись.

– Какие чаяния?

– Принцесса Маргарита беременна и родит сына.

– Леона, Леона, – воскликнул принц, – кто открыл тебе тайну материнства?

– Мертвые знают все, – прошептала Леона. Призрак начал медленно таять в воздухе, и до герцога донеслось еле слышно:

– До свидания на Небесах, мой возлюбленный герцог. И тень исчезла. Герцог, сидевший в кресле как прикованный, пока призрак был рядом, поднялся и побежал к двери.

Но слуга не видел, чтобы кто-нибудь входил или выходил.

– Леона! Леона! – воскликнул Эммануил. – Увижу ли я тебя еще когда-нибудь?

И ему показалось, что кто-то еле слышно прошептал ему на ухо:

– Да…

* * *

На следующий день, вместо того чтобы продолжать путь, герцог остался в Кони; похоже, он был уверен, что получит какие-то известия.

Действительно, около двух часов приехал Шанка-Ферро.

– Леона умерла? – были первые слова Эммануила.

– Да, вчера в полночь, – подтвердил Шанка-Ферро, – но откуда ты знаешь?

– От раны в грудь? – спросил Эммануил.

– От пули, предназначавшейся герцогине, – ответил Шанка-Ферро.

– Кто же этот негодяй, покусившийся на женщину? – воскликнул герцог.

– Бастард Вальдек, – сказал Шанка-Ферро.

– О, пусть он никогда мне не попадается в руки! – сказал герцог.

– Я же поклялся, Эммануил, что в первый же раз, как я встречу гадину, я ее раздавлю.

– И что же?

– Я ее раздавил.

– Нам остается только молиться за Леону! – сказал Эммануил Филиберт.

– Не нам молиться за ангелов, – ответил Шанка-Ферро, – это ангелам молиться за нас!

* * *

Двенадцатого января 1562 года, как и предсказала Леона, в замке Риволи принцесса Маргарита благополучно разрешилась от бремени сыном, который был наречен Карлом Эммануилом и процарствовал пятьдесят лет.

Через три месяца после рождения принца французы, согласно Като-Камбрезийскому договору, освободили Турин, Кьери, Кивассо и Вилланову-д'Асти, как до этого освободили остальной Пьемонт.

ЭПИЛОГ

В одно прекрасное утро в начале сентября 1580 года, то есть спустя приблизительно двадцать лет после описанных нами событий, человек двадцать дворян, которых называли Ординарцами короля Генриха III и общее число которых составило сорок пять, ожидали в большом дворе Лувра, когда король пойдет к обедне и захватит их с собой, чтобы заставить их, хотят они того или нет, молиться, поскольку одной из маний короля Генриха III было заботиться не только о спасении своей души, но и о спасении душ других людей; подобно тому как пятьдесят лет спустя Людовик XIII говорил своим фаворитам: «Приходите поскучать со мной», Генрих III говорил своим миньонам: «Приходите спасаться со мной».

Жизнь, которую вели Ординарцы, или Сорок Пять, его величества – их называли и тем и другим именем – была не слишком весела: распорядок в Лувре был столь же строг, как в монастыре; король, приводя в пример Сен-Мегрена, Бюсси д'Амбуаза и двух-трех других дворян, чья смерть воспоследовала в результате их неумеренной любви к прекрасному полу, ссылался на эти случаи, чтобы обрушиться на женщин и представить их своим фаворитам как существа низшие и даже опасные.

Поэтому бедным молодым людям, в особенности тем, что хотели остаться в милости у короля, в качестве развлечений приходилось довольствоваться фехтованием, игрой в мяч, стрельбой по домовым воробьям из сарбакана, завивкой, изобретением новых форм воротников, чтением молитв и самобичеванием; и все же, несмотря на эту невинную жизнь, дьявол, не щадящий даже святых, являлся искушать их.

Поэтому неудивительно, что один из Сорока Пяти, увидев, как какой-то пожилой человек с одним глазом, одной рукой и одной ногой просит милостыню у рейтара, дежурившего у ворот, позвал нищего, дал ему денег и задал несколько вопросов, а потом, движимый естественной жаждой общения, которая в равной степени терзает школяров, запертых в стенах коллежа, монахинь, запертых в стенах монастыря, и солдат, запертых в стенах крепости, немедленно позвал своих товарищей.

Молодые люди прибежали, окружили попрошайку и начали внимательно рассматривать его.

Поспешим сказать, что тот, кто имел честь привлечь всеобщее внимание, того стоил.

Этому человеку было, наверное, лет шестьдесят, но у него, казалось, не было никакого возраста, так он был изувечен кампаниями, которые он проделал, и, по-видимому, полной приключений жизнью.

Мало того, что у него не было одной руки, одной ноги и одного глаза, у него еще лицо было иссечено сабельными ударами, пальцы на руке перебиты пистолетными выстрелами, а голова во многих местах залатана пластинами из жести.

Нос же его был до того покрыт разного рода шрамами, что напоминал палку, на какой булочник делает зарубки, отпуская хлеб в долг.

Согласимся, что подобный манекен для солдатских упражнений вызвал любопытство молодых людей, которые, из-за отсутствия более сладостного досуга, считали дуэль одним из своих развлечений.

Молодые люди осыпали нищего градом вопросов. «Как тебя зовут?» – «Сколько тебе лет?» – «В каком кабаке тебе выбили глаз?» – «А руку ты в какой засаде оставил?» – «А в какой битве ты потерял ногу?»

– Послушайте, господа, – сказал один из молодых людей, – спрашивайте по порядку, а то бедняга не сможет нам ответить.

– Но прежде нужно узнать, не потерял ли он и язык!

– Нет, благодарение Богу, храбрые господа, язык у меня остался. И если вы что-нибудь дадите старому капитану наемников, он еще воздаст вам хвалу.

– Ты, капитан наемников? Неужели ты хочешь убедить нас, что ты был капитаном?! – воскликнул один из молодых дворян.

– По крайней мере, таковым меня называли, и не один раз, герцог Франсуа де Гиз, которому я помог взять Кале, адмирал Гаспар де Колиньи, которому я помогал защищать Сен-Кантен, и принц Конде, которому я помог войти в Орлеан.

– Ты видел всех этих знаменитых военачальников? – спросил один из дворян.

– Я видел их, говорил с ними, и они со мной говорили… Ах, господа, вы храбры, я в этом не сомневаюсь, но позвольте мне сказать вам, что порода доблестных и могучих воинов ушла!

– И ты последний из них? – спросил какой-то голос.

– Я не последний из тех, кого я назвал, – ответил нищий, – но последний из некоего сообщества храбрецов… Нас было десятеро, господа мои, и с нами любой военачальник мог смело решиться на любое дело, но смерть унесла нас одного за другим, так сказать, в розницу.

– И каковы же были, – спросил один из дворян, – уж не спрошу о подвигах, но имена этих десяти храбрецов?

– Вы правы, что не спрашиваете о их подвигах, о них можно бы было написать поэму, но тот, кто мог бы ее написать, бедный Фракассо, к сожалению, умер от горловой спазмы, а имена – это другое дело…

– Ну, тогда перейдем к именам.

– Первым был Доменико Ферранте: он и ушел первым. Однажды вечером он с двумя товарищами проходил около Нельской башни, и ему пришло в голову предложить свою помощь одному чертову флорентийскому скульптору по имени Бенвенуто Челлини: тот только что получил из рук казначея Франциска Первого мешок серебра, а наш товарищ хотел помочь ему донести этот мешок. Бенвенуто припозднился – в эту минуту в церкви Сен-Жермен-де-Пре как раз пробило полночь – и в обычном любезном предложении усмотрел корыстные намерения, а потому он схватился за шпагу и одним выпадом пригвоздил Доменико к стене!

– Вот что значит быть чересчур любезным! – сказал один из слушателей другому.

– Вторым был Витторио Альбани Фракассо, великий поэт, способный работать только при свете луны. Однажды он в поисках рифмы бродил в окрестностях Сен-Кантена и оказался среди людей, устроивших засаду на герцога Эммануила Филиберта, но он был так занят непокорной рифмой, что забыл спросить у этих людей, с какой целью они там собрались. И когда вскоре появился герцог и началась схватка, бедный Фракассо оказался в самой гуще; он пытался изо всех сил выбраться из свалки, но получил удар булавой по голове от оруженосца герцога, проклятого забияки Шанка-Ферро. Засада провалилась, Фракассо остался на поле битвы и, поскольку он был без сознания, не мог объяснить, что оказался там случайно; ему накинули веревку на шею и вздернули на дубовый сук. И хотя Фракассо, как истый поэт, весил не более козодоя, тем не менее под тяжестью его тела скользящая петля затянулась, вызвав удушение. Тут он как раз пришел в себя и хотел дать объяснения, опровергнув обвинения, порочащие его честь, но опоздал на одну секунду; объяснения застряли у него в глотке, поскольку остались по другую сторону петли, и это заставило многих считать, что ни в чем неповинный человек был повешен справедливо.

– Господа, – произнес чей-то голос, – пять «Pater» и пять «Ave» за несчастного Фракассо!

– Третьим, – продолжал грустно нищий, – был достойный немецкий наемник по имени Франц Шарфенштайн. Вы, конечно, слышали о покойных Бриарее и Геркулесе? Так вот, Франц обладал силой Геркулеса, а ростом был с Бриарея. Его убили при защите бреши в стене Сен-Кантена. Да упокоит Господь его душу, равно как и душу его дяди Генриха Шарфенштайна, который, оплакивая племянника, впал в слабоумие и умер.

– Скажи-ка, Монтегю, – спросил чей-то голос, – как ты полагаешь, если бы ты умер, твой дядя впал бы в слабоумие, оплакивая тебя?

– Милый мой, – ответил тот, к кому был обращен вопрос, – ты же знаешь правило, гласящее: non bis in idem.note 50Note50
  Не дважды за одно и то же (лат.)


[Закрыть]

– Пятый, – продолжал нищий, – был честный католик по имени Сирилл Непомюсен Лактанс. Этому спасение на Небесах обеспечено, потому что он двадцать лет сражался за нашу святую веру и умер мучеником…

– Мучеником? Черт возьми! Расскажи нам об этом.

– Очень просто, господа. Он служил под началом знаменитого барона дез'Адре, который на тот момент был католиком. Вы, конечно, знаете, что барон дез'Адре всю жизнь провел за тем, что из католика становился протестантом, а из протестанта – католиком. Итак, на тот момент барон дез'Адре был католиком, а Лактанс служил под его началом; и случилось так, что барон накануне праздника Святых Даров взял в плен нескольких гугенотов и не знал, какую казнь для них придумать; тогда Лактанса осенила свыше мысль снять с них кожу и обить ею стены домов в деревушке Морнас; барону эта мысль очень понравилась, и он, к вящей славе нашей святой веры, назавтра же привел ее в исполнение. Но на следующий год, день в день, когда барон сделался уже гугенотом, случилось так, что Лактанс попал к нему в руки; тут барон вспомнил совет, который мой благочестивый друг дал ему в прошлом году, и, несмотря на его протесты, приказал содрать с него кожу! Я узнал кожу мученика по родинке у него под левым плечом.

– Может быть, и с тобой такое получится, Вилькье, – сказал один из молодых людей своему соседу, – но, черт побери, на обивку стен твоя шкура пойдет только в том случае, если во Франции к тому времени будет избыток барабанов!

– Шестым, – продолжал ниший, – был изящный щеголь из нашего славного города Парижа, молодой, красивый, галантный, всегда волочившийся за какой-нибудь дамой…

– Тсс, – произнес один из дворян, – говори, добрый человек, потише: вдруг король Генрих Третий услышит тебя и накажет за то, что ты водился с такой дурной компанией?

– И как же звали человека, имевшего такие дурные нравы? – спросил другой дворянин.

– Его звали Виктор Феликс Ивонне, – ответил нищий. – В один прекрасный день, вернее в одну прекрасную ночь, когда он пришел к одной из своих любовниц, муж, не решившийся ждать его со шпагой в руке, снял с петель дверь, через которую Ивонне должен был выйти. Дверь была сделана из цельного дуба и весила, наверное, тысячи три фунтов; ее просто сняли с петель и поставили на место. В три часа ночи Ивонне распрощался со своей любимой и пошел к двери, а ключ у него имелся; он вставил ключ в скважину, повернул его два раза и потянул к себе; но, вместо того чтобы повернуться на петлях, дверь рухнула на бедного Ивонне! Если бы это были Франц или Генрих Шарфенштайны, они бы отбросили ее как листок бумаги, но Ивонне, как я уже сказал, был изящный молодой человек, с маленькими ручками и маленькими ножками: дверь переломала ему кости, и на следующий день его нашли мертвым.

– Послушайте, – сказал тот из Сорока Пяти, которого звали Монтегю, – прекрасный рецепт, надо дать его господину де Шатонёфу: жена не станет от этого меньше изменять ему, но не дважды с одним и тем же.

– Седьмым, – продолжал бродяга, – был некий Мартен Пильтрус. Это был, как говаривал господин де Брантом, учтивый дворянин, а погиб он из-за досадного недоразумения. Однажды господин де Монлюк проезжал через какой-то городок, где его приветствовали все городские чиновники, кроме судей; господин де Монлюк решил отомстить за такую невежливость, а для этого навел справки и узнал, что в тюрьме города содержатся двенадцать гугенотов: их должны были на следующий день судить. Он явился в тюрьму, вошел в общую залу и спросил: «Кто здесь гугенот?» В этой зале находился уж не ведаю в чем обвиненный Пильтрус, он знал, что господин де Монлюк – ярый гугенот, и понятия не имел о том, что тот сменил религию, как и барон дез'Адре; и вот Пильтрус решил, что господин Монлюк спрашивает, кто здесь гугенот, с целью их освободить; оказалось, вовсе не так – с целью их повесить! Когда бедный Пильтрус понял, в чем дело, он стал протестовать изо всех сил; но протестовал он напрасно, было принято во внимание только его первое заявление, и он был повешен высоко и сразу, двенадцатым по счету. А кого схватили на следующий день? Конечно, судей, кому некого больше было судить… Но Пильтрус был уже мертв.

– Requiescat in pace! note 51Note51
  Да покоится с миром! (лат.)


[Закрыть] – сказал один из слушателей.

– Это по-христиански, сударь, – сказал нищий, – и я благодарю вас за своего друга.

– Приступим к восьмому, – предложил чей-то голос.

– Восьмого звали Жан Кризостом Прокоп; он был из Нижней Нормандии…

– Король, господа! Король! – раздался чей-то крик.

– Ну-ка, спрячься, бездельник, – сказали нищему молодые дворяне, – и постарайся не оказаться на пути его величества, потому что он любит красивые лица и изящные манеры.

Король и в самом деле вышел из своих покоев; по правую руку от него шел герцог де Гиз, а по левую – кардинал Лотарингский. Король был, по-видимому, сильно опечален.

– Господа, – обратился он к дворянам, ставшим по обе стороны прохода и старавшимся спрятать как могли за своими спинами человека без одного глаза, одной руки и одной ноги, – вы ведь часто слышали от меня о том королевском приеме, что оказал мне герцог Эммануил Филиберт Савойский, когда я был в Пьемонте?

Молодые люди поклонились в знак того, что они об этом помнят.

– Так вот, сегодня утром я получил горестное известие о его кончине, которая имела место в Турине тридцатого августа тысяча пятьсот восьмидесятого года.

– И конечно же, государь, – спросил один из Сорока Пяти, – кончина этого принца была прекрасна?

– Достойная его кончина, господа: он умер на руках у сына, успев сказать ему: «Сын мой, пусть моя смерть научит вас, какой должна быть ваша жизнь, а моя жизнь – какой должна быть ваша смерть. Вы уже в том возрасте, когда способны управлять государством, которое я вам оставляю; позаботьтесь о том, чтобы передать его вашим детям, и будьте уверены, что Господь будет хранить его, пока вы будете жить в страхе Божьем!..» Господа, герцог Эммануил Филиберт был в числе моих друзей; я буду носить траур по нему восемь дней и восемь дней буду слушать поминальную службу. Кто поступит как я, доставит мне удовольствие.

И король продолжил путь к часовне; дворяне пошли за ним и благочестиво прослушали обедню.

Выйдя оттуда, они стали искать нищего, но нищий исчез. И вместе с ним исчезли кошелек Сент-Малина, бонбоньерка Монтегю и золотая цепь Вилькье.

У бродяги оставалась одна рука, но, как видно, он умел ею пользоваться. Трое обворованных поспешили узнать, так же ли хорошо он пользуется своей одной ногой, и побежали к воротам, чтобы выяснить у часового, куда делся хромой нищий, с которым они разговаривали полчаса назад.

– Господа, – ответил часовой, – он скрылся за Малым Бурбонским особняком; уходя, он вежливо сказал мне: «Сударь, может быть, благородные сеньоры, с которыми я только что беседовал, захотят знать, как звали двух моих последних товарищей, и как зовут того, кто пережил их всех. Мои два товарища, которых звали Прокоп и Мальдан, были: один – из Нижней Нормандии, а другой – из Пикардии, оба весьма сведующие в праве; первый умер в должности прокурора в Шатле, а второй – доктором в Сорбонне. Меня же зовут Сезар Аннибаль Мальмор, и я весь к их услугам, будь я на это способен.

Вот и все известия, дошедшие о последнем члене сообщества до Сорока Пяти и до нас.

Случай решил так, что тот, кто должен был погибнуть первым, каким-то чудом пережил всех!