Текст книги "Паж герцога Савойского"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 62 страниц)

XIII. О ДВОЙНОМ ПРЕИМУЩЕСТВЕ, КОТОРОЕ МОЖЕТ ДАТЬ УМЕНИЕ ГОВОРИТЬ НА ПИКАРДИЙСКОМ ДИАЛЕКТЕ

До сих пор мы описывали осаду, воздавая должное лишь осажденным; пора нам, хотя бы ненадолго, посетить лагерь осаждающих.

В то время, когда Колиньи и группа офицеров, которую теперь мы бы назвали главным штабом, обходили стены, чтобы представить себе возможности защиты города, другая не менее важная группа обходила город по наружному периметру, пытаясь оценить возможности нападения.

Эта группа состояла из Эммануила Филиберта, графа Эгмонта, графа Горна, графа Шварцбурга, графа Мансфельда и герцогов Эрика и Эрнста Брауншвейгских.

Среди офицеров, ехавших позади первой группы, был и наш старый друг Шанка-Ферро, равнодушный ко всему, что не имело отношения к жизни и чести его любимого Эммануила.

По специальному приказу Эммануила Леона вместе со всей остальной свитой герцога осталась в Камбре.

В результате осмотра было решено, что за скверными стенами, при недостатке солдат и артиллерии, город больте пяти-шести дней не продержится, о чем герцог Эммануил и сообщил Филиппу II, тоже остававшемуся в Камбре, но не по приказу свыше, а из крайней предосторожности.

Впрочем, поскольку оба города разделяло расстояние всего в шесть или семь льё, то Эммануил рассчитал, что каждый раз, когда ему как главнокомандующему испанской армии будет необходимо лично переговорить с Филиппом II и приехать для этого в Камбре, у него будет случай увидеть Леону, местопребыванием которой он выбрал королевскую резиденцию.

Леона же согласилась на эту разлуку, во-первых и прежде всего, потому что в ее жизни, состоявшей из преданности, любви и самоотречения, любое желание Эммануила становилось приказом; во-вторых, хоть это была действительно разлука, но расстояние в шесть или семь льё было пустячным, и, так как никто, кроме Шанка-Ферро, не знал, что Леоне женщина, она имела полную свободу действий и могла при малейшей тревоге через полтора часа быть в лагере Эммануила Филиберта.

Впрочем, сколь ни велика была радость Эммануила по поводу возобновления военных действий, чему он способствовал своими попытками взять Мец и Бордо не меньше, чем адмирал своим нападением на Блуа, с начала этой кампании герцог, казалось, постарел, по крайней мере морально, на десять лет. Молодой полководец тридцати одного года, он оказался во главе огромной армии, которая должна была захватить Францию, и командовал всеми старыми военачальниками Карла V, причем вместе с судьбой Испании на карту была поставлена его собственная судьба.

И в самом деле, от результатов этой кампании зависело все его будущее не только как крупного полководца, но и как полновластного государя: он отвоевывал у Франции Пьемонт. Хотя Эммануил Филиберт и был главнокомандующим испанских войск, он оставался чем-то вроде царственного кондотьера: в самом деле, человек только тогда что-то значит на весах судьбы, когда он имеет право самостоятельно отдавать приказы убивать других людей.

Впрочем, жаловаться ему было не на что: Филипп II, повинуясь, во всяком случае в этом, пожеланиям, которые сделал, сходя с трона, его отец Карл V, дал герцогу Савойскому полное право решать вопросы войны и мира и отдал под его начало государей и полководцев, длинный перечень которых мы дали при описании расположения войск, осаждавших город.

Все эти мысли (среди них тяготевшая над ним ответственность занимала не последнее место) заставляли Эммануила Филиберта выглядеть серьезным и озабоченным, как старик.

Он прекрасно понимал, что от успеха осады Сен-Кантена зависит успех всей кампании. Если Сен-Кантен будет взят, то от него до Парижа останется преодолеть тридцать льё и захватить Ам, Ла-Фер и Суассон; но взять Сен-Кантен следовало быстро, чтобы не дать Франции время собрать армию, которая уже не раз в этой стране возникала как по волшебству, словно из-под земли, и, вместо разрушенных врагом каменных стен, вставала живой стеной на его пути.

Читатель видел, как настойчиво и быстро Эммануил Филиберт вел осадные работы и какое усиленное наблюдение за городом он установил.

Прежде всего он подумал, что самым слабым местом Сен-Кантена являются Ильские ворота и что именно с этой стороны он захватит город при малейшей оплошности осажденных.

В соответствии с этим, разрешив всем военачальникам разбить палатки со стороны Ремикурских ворот, которые в случае правильной осады города должны были стать местом штурма, он разбил свою с противоположной стороны – между мельницей на верху невысокого холма и Соммой.

С этого места он наблюдал за рекой, через которую велел перебросить мост, и за широкой равниной, простиравшейся от Соммы до старой дороги на Верман: на этой равнине должна была сразу, как только она присоединится к испанцам и фламандцам, расположиться английская армия.

Мы уже видели, как попытка внезапно овладеть предместьем провалилась. Тогда Эммануил Филиберт решился идти на приступ. Он был назначен на

ночь с 7 на 8 августа.

По каким причинам Эммануил Филиберт выбрал именно эту ночь, а не какую-нибудь другую? Сейчас мы это объясним.

Утром 6 августа, когда он выслушивал доклады командиров патрулей, к нему привели крестьянина из деревни Сави – впрочем, тот сам просил разрешения с ним поговорить.

Эммануил, зная, что военачальник не должен пренебрегать никакими сведениями, приказал немедленно доставлять ему каждого, кто пожелает с ним говорить.

Поэтому крестьянину пришлось дождаться только, пока Эммануил дослушает последнее донесение.

Крестьянин принес командующему испанской армии письмо, найденное им в кармане военного камзола.

Что касается камзола, то он нашел его под кроватью своей жены.

Письмо было дубликатом того, что адмирал посылал коннетаблю.

Камзол же принадлежал Мальдану.

Каким же образом камзол Мальдана очутился под кроватью жены крестьянина из деревни Сави? Мы не можем воздержаться и не рассказать об этом хотя бы потому, что судьбы целых государств подвешены порой на нитях, что тоньше парящих в воздухе осенних паутинок.

Расставшись с Ивонне, Мальдан продолжал свой путь.

Доехав до Сави, он на повороте одной из улиц нос к носу столкнулся с ночным дозором.

Бежать он не мог: его уже заметили и это вызвало бы подозрения; к тому же два-три всадника, пустив лошадей в галоп, легко бы его догнали.

Он бросился в проем двери.

– Стой, кто идет? – крикнул один из патрульных. Мальдан был знаком с пикардийскими обычаями и знал, что крестьяне редко запирают двери на засов; он нажал на щеколду, она поддалась, и дверь отворилась.

– Это ты, бедный мой муженек? – послышался женский голос.

– Да я это, я, – ответил Мальдан, прекрасно владевший пикардийским диалектом, потому что сам родом был из Нуайона, одного из главных городов Пикардии.

– Ох, – сказала женщина, – а я думала, что ты пьяный!

– Ну, видишь же, что нет! – ответил Мальдан. Он заложил дверь на засов и пошел к кровати.

Но, как ни быстро скрылся Мальдан в доме, один из всадников это видел, но не мог точно сказать, в какую дверь тот вошел.

Поскольку этот человек вполне мог быть шпионом, следившим за патрулем, кавалерист с двумя или тремя товарищами уже стучал в соседнюю дверь, и эта поспешность дала понять Мальдану, что он не должен терять ни минуты.

Но Мальдан не ориентировался в этом доме и со всего размаху налетел на стол, уставленный горшками и бутылками.

– Ну что там еще? – испуганно спросила женщина.

– А то, что я споткнулся! – ответил Мальдан.

– Такой старый, а дурак! – проворчала женщина.

Несмотря на столь нелестное замечание, Мальдан выдавил из себя какие-то ласковые слова и, раздеваясь на ходу, подошел к кровати.

Он не сомневался, что скоро постучат и в ту дверь, куда он вошел, как постучали в соседнюю, и очень хотел, чтобы его не приняли за чужого в этом доме.

Единственным способом для этого было занять место хозяина дома.

Мальдан так привык раздевать других, что сам разделся моментально; в мгновение ока его одежда оказалась на полу, он затолкал ее ногой под кровать, отогнул одеяло и скользнул под него.

Но Мальдану было недостаточно, чтобы его приняли за хозяина дома незнакомцы, нужно было еще, чтобы этого не смогла отрицать и злонравная бабенка, так невежливо отозвавшаяся о его оплошности.

Мальдан препоручил свою душу Богу и, не зная, с кем он имеет дело, молода или стара его хозяйка, постарался доказать ей, что он не так уж пьян, как она думала, или, скорее, делала вид, что думает.

Его манера давать доказательства, как сказал бы г-н д'Озье, очень понравились хозяйке; поэтому, когда патруль, посетивший соседний дом, где жили только шестидесятилетняя старуха с девочкой лет девяти-десяти, и желавший знать, куда все же исчез встретившийся им и так быстро пропавший из вида человек, постучал в дверь дома, куда действительно зашел Мальдан, она первая выразила недовольство.

– Ах, Боже мой, – воскликнула женщина, – что это, Госсё?

«Ага, – сказал про себя Мальдан, – стало быть, меня зовут Госсё; это не вредно знать». И он обратился к хозяйке:

– Что это? Иди сама посмотри!

– Но, черт возьми, они дверь так выбьют! – воскликнула женщина.

– Ну и пусть выбивают! – ответил Мальдан.

И, ничуть не беспокоясь, Мальдан продолжал прерванное дело; таким образом, когда солдаты сапогами вышибли двери, никто, и в эту минуту менее всех хозяйка, не мог бы оспорить у него титул хозяина дома.

Солдаты вошли ругаясь и сыпя проклятиями; но, поскольку они делали все это по-испански, а Мальдан отвечал им по-пикардийски, диалога не получилось и солдаты решили зажечь свечу, чтобы все увидеть, если уж не удается ничего понять.

Наступил решительный момент; поэтому, пока один из солдат высекал огонь, Мальдан счел необходимым в двух словах посвятить хозяйку в суть дела.

К чести женщины нужно сказать, что первым ее побуждением было в обмане не участвовать.

– Ах, так вы не бедный мой Госсё? – воскликнула она. – Быстро вон отсюда, негодяй вы этакий!

– Будет! – сказал Мальдан. – Раз я лежу в его кровати, значит, я Госсё.

Кажется, хозяйке довод показался решающим, потому что она больше не настаивала и, бросив беглый взгляд при свете зажженной свечи на своего мнимого мужа, прошептала:

– Всякий грех простится! Не следует желать смерти грешника, так велит Евангелие Господне!

И она отвернулась к стене.

Мальдан же воспользовался вспыхнувшим светом, чтобы оглядеться.

Он находился в зажиточном крестьянском доме: дубовый стол, ореховый шкаф, саржевые занавески, а на стуле приготовленный заботливой хозяйкой воскресный костюм, который настоящий Госсё должен был найти по возвращении.

Солдаты тоже осмотрели все не менее быстро и пристально, и поскольку ничто в Мальдане не возбуждало их подозрений, они заговорили между собой по-испански, но угрозы в их разговоре не чувствовалось, что Мальдан легко и уловил, если только он не понимал по-испански почти так же хорошо, как понимал по-пикардийски.

Речь шла всего лишь о том, чтобы взять его в проводники, поскольку солдаты боялись заблудиться на пути из Сави в Даллон.

Увидев, что никакой другой опасности нет, а эта дает ему все возможности для побега, Мальдан взял нить разговора в свои руки.

– Господа солдаты, – сказал он, – чего зря языками-то молоть?.. Скажите, что вы хотите.

Тогда командир, немного лучше других говоривший по-французски и почти разобравший слова Мальдана, подошел к кровати и дал ему понять, что прежде всего следует подняться.

Мальдан покачал головой.

– Не могу, – сказал он.

– То есть как это не можешь? – спросил командир.

– Нет.

– Это почему «нет»?

– Да потому, что я, как шел по дороге в Бурбатри, свалился в карьер и подвернул ногу.

И Мальдан телом и локтями изобразил хромающего человека.

– Хорошо, – сказал сержант, – раз так, дадим тебе лошадь.

– О, спасибо, – ответил Мальдан, – я на лошади и ездить-то не умею; вот на осле – другое дело!

– Ну, научишься, – сказал сержант.

– Нет, нет, – сказал Мальдан, изо всех сил качая головой, – не езжу я на лошади!

– Ах, ты не ездишь на лошади? – сказал испанец, подходя к нему поближе и поднимая хлыст. – Сейчас посмотрим!

– Езжу я на лошади, езжу! – закричал Мальдан, соскакивая с постели и прыгая на одной ноге, как будто он действительно не мог наступить на другую.

– В час добрый, – сказал испанец. – Одевайся побыстрее.

– Хорошо, хорошо, – сказал Мальдан, – только не кричите так, а то разбудите мою Катрин, а у нее жар: режется зуб мудрости… Спи, бедняжка моя, спи!

И Мальдан, продолжая прыгать на одной ноге, укрыл Катрин с головой простыней; Катрин и сама сочла за лучшее притвориться, что она спит.

У Мальдана были свои причины укрыть Катрин с головой; краем глаза он заметил на стуле великолепное новое платье Госсё, и ему в голову пришла не очень добрая мысль взять его себе вместо поношенной солдатской одежды, которую он предусмотрительно успел затолкать под кровать.

Эта замена давала ему двойное преимущество: во-первых, вместо старых штанов и камзола приобрести новые, а во-вторых, в одежде крестьянина ему было легче проделать оставшийся путь, чем в одежде военного.

И он стал натягивать на себя воскресную одежду бедного Госсё так спокойно, как будто она была сшита по его мерке и оплачена из его кошелька.

Впрочем, Катрин и не думала смотреть, что происходит, она только хотела, чтобы ее мнимый муж убрался как можно скорее.

Мальдан же все время боялся, что настоящий Госсё вот-вот появится на пороге, и торопился как мог.

Солдаты, спешившие попасть в Даллон, помогли Мальдану натянуть на себя вещи Госсё.

Через десять минут все было на скорую руку сделано. Одежда Госсё просто чудо как шла Мальдану.

Одевшись, Мальдан взял свечу, чтобы поискать свою шляпу, но, наткнувшись на табурет, уронил ее, и она погасла.

– Ах, – сказал он, ворча сам на себя, – глупее глупого крестьянина в целом свете никого нет.

И для собственного удовольствия вполголоса добавил:

– Кроме солдата, конечно, думающего, что он очень умный.

После чего хнычущим голосом он произнес:

– До свидания, бедная моя Катрин, доброй ночи, я пошел!

И, опираясь на руку одного солдата, мнимый Госсё, хромая, вышел.

У дверей он нашел оседланную лошадь. Солдатам стоило больших трудов посадить Мальдана на лошадь. Он кричал и требовал осла или мула и едва взгромоздился в седло с помощью трех солдат.

Но когда он оказался в седле, все стало еще хуже. Как только лошадь норовила перейти на рысь, Мальдан начинал жалобно кричать, хватался за ленчик и так сильно тянул назад поводья, что бедное животное обезумело и делало все возможное, чтобы сбросить неумелого седока.

В результате всего этого на углу одной из улиц, когда сержант изо всех сил хлестнул ее хлыстом по крупу, а Мальдан выпустил поводья и ударил шпорами, лошадь пустилась во весь опор.

Мальдан отчаянно звал на помощь, но не успели солдаты опомниться, как и лошадь и всадник растворились в ночной темноте.

Комедия была хорошо разыграна, и, только когда стих стук подков, испанцы сообразили, что проводник (как мы видим, и проводником-то он был недолго) их обманул.

Вот почему Мальдан и прибыл в Ла-Фер на эскадронной лошади и в крестьянской одежде, и из-за этого несоответствия чуть не угодил в тюрьму, а далее на виселицу или на колесо.

Остается только объяснить, каким образом письмо Колиньи попало в руки Эммануила Филиберта, но эта история менее двусмысленная и более короткая.

Два часа спустя после отъезда мнимого Госсё настоящий Госсё вернулся домой; вся деревня бурлила, а его жена проливала потоки слез. Бедная Катрин рассказывала всем, что к ней заявился разбойник, ибо она имела неосторожность, ожидая мужа, не запереть дверь, и, угрожая ей пистолетом, заставил отдать ему одежду Госсё, нужную, несомненно, негодяю, чтобы скрыться от правосудия, ведь человек, способный учинить над женщиной подобное насилие, не мог быть никем иным, кроме как только великим преступником. И, как ни велик был гнев настоящего Госсё, когда он увидел, что у него так бессовестно украли новую одежду, он принялся утешать жену, в таком великом отчаянии она находилась; потом ему в голову пришла счастливая мысль обыскать лохмотья, оставленные вместо его красивого нового одеяния, потому что там он мог найти какие-нибудь разъяснения, где ему искать подлого вора. И действительно, он нашел письмо от адмирала к своему дяде г-ну Монморанси, забытое Мальданом в кармане камзола, о чем сам Мальдан ничуть не жалел, поскольку знал письмо наизусть и мог рассказать его содержание коннетаблю.

Впрочем, как мы видели, отсутствие этого письма едва не стоило ему жизни.

Первой мыслью настоящего Госсё, по сути человека честного, было отнести письмо адресату; но потом он рассудил, что этим, вместо того чтобы наказать вора, окажет ему услугу и сделает за него его работу, и ненависть, эта дурная советчица, подсказала ему решение отнести письмо Эммануилу Филиберту, то есть врагу коннетабля.

Таким образом, посланному не придется радоваться тому, что поручение за него выполнили; напротив, он, быть может, будет наказан розгами, посажен в тюрьму, расстрелян, если коннетабль предположит, что тот его предал.

Надо сказать, что некоторое время Госсё колебался между первым и вторым побуждением, но, как будто он знал аксиому, сформулированную три века спустя Талейраном, успешно победил первое побуждение, хорошее, и гордо уступил второму, плохому.

Поэтому он поднялся с рассветом и, несмотря на просьбы жены, которая была так добра, что умоляла мужа сжалиться над подлым негодяем, пустился в путь, сказав ей:

– Ну, Катрин, не проси меня и не приставай из-за этого негодяя… Нет, нет, кончено. Я вбил себе в голову, что он будет повешен, и он будет повешен, сучья морда, клянусь святым Квентином!

Твердый в своем решении, упрямый пикардиец действительно отнес письмо Эммануилу Филиберту; тот, естественно, не постеснялся его вскрыть и таким образом узнать, какой путь наметил коннетаблю г-н Колиньи для подкрепления, которое он просил прислать.

Эммануил Филиберт щедро вознаградил Госсё и отпустил его, пообещав, что он будет сполна отомщен.

Тем не менее в течение всего дня Эммануил Филиберт не давал никакого повода заподозрить, что ему известны намерения коннетабля; справедливо полагая, что адмирал отправил к дяде не одного гонца, а по крайней мере двух или трех, к вечеру он отправил пятьдесят саперов, чтобы перерыть широкими рвами в долинах Рокур и Сен-Фаль дороги на Сави и Ам, а по бокам этих рвов соорудить заграждения.

Затем он посадил там в засаде лучших испанских аркебузиров.

Ночь прошла без каких-либо происшествий.

Эммануил Филиберт был к этому готов, полагая, что коннетаблю понадобится на приготовления какое-то время и комедия, как говорил адмирал, готовится на следующий день.

Поэтому на следующий день к вечеру испанские аркебузиры были на месте. Но помешать подкреплению проникнуть в город – это было еще не все.

Эммануил Филиберт подумал, что весь гарнизон города, чтобы помочь подкреплению пробиться, сосредоточится в предместье Понтуаль, оголив другие места, и что крепостная стена Старого рынка, поскольку фламандские батареи уже два дня как перестали вести по ней огонь, будет особенно безлюдна, и приказал штурмовать ее в ту же ночь.

Мы уже видели, как случай, приведший в это место по совершенно частному делу Ивонне в сопровождении Шарфенштайнов, обрек этот штурм на неудачу.

Но, словно в возмещение, если штурм не удался, то, к несчастью осажденных, засада удалась, лишив их последней надежды. Трижды Дандело возобновлял попытки пройти сквозь стену огня, отгораживавшую его от города, и трижды он был отброшен, а осажденные, не имевшие сведений о расположении войск герцога Савойского, не осмелились выйти ночью из города ему на помощь. Наконец, потеряв чуть ли не десятую часть убитыми, три или четыре тысячи человек, которыми командовал Дандело, рассеялись по равнине, а сам он только с пятью или шестью сотнями солдат вернулся на следующий день, 8 августа, к коннетаблю и рассказал ему о своем провале; тогда коннетабль, ворчавший, пока он слушал Дандело, поклялся, что, раз уж испанцы вынуждают его вступить в бой, он им покажет, как в старину велась война.

Начиная с этого момента коннетабль решился сам со своей армией – впрочем, она по численности не представляла собой и пятой части испанской – оказать городу Сен-Кантену помощь людьми и продовольствием.

На следующий день утром осажденные узнали сразу две ужасные новости: что их ночью чуть не взяли штурмом и что брат адмирала, шедший им на помощь, потерпел неудачу.

Значит, им оставалось только рассчитывать на свои силы, а каковы были эти силы, мы уже видели.

В три часа утра в Понтуальские ворота постучался Мальдан; он бежал полями, а затем пришел по старой дороге на Верман, предварительно получив оправдание из уст самого Дандело за свое поведение.

Последнее, что сказал Дандело и что он велел передать своему брату: никоим образом не отчаиваться, а если адмирал найдет еще какой-нибудь способ доставить в город помощь – пусть передаст эти указания через Мальдана.

Это было обещание, но слишком неопределенное, чтобы основывать на нем какие-нибудь надежды. Поэтому Колиньи, беседуя на следующее утро с эшевенами и мэром о более чем сложном положении, в каком они очутились, предпочел и вовсе не упоминать о нем.

Горожане, как пишет Колиньи в своих мемуарах, «сначала немного удивились», но вскоре они собрались с духом, и адмирал с их помощью принял новые меры к защите города.

Многие жители окрестностей из страха перед грабежами – на что испанцы были большие мастера – бежали, как уже было сказано, в город, увозя с собой самое ценное из своего имущества. Среди беглецов, искавших приют в Сен-Кантене, были два благородных сеньора, имевшие военный опыт: сир де Коленкур и сир д'Амерваль.

Колиньи пригласил их к себе и предложил каждому из них поднять свой стяг на площади Ратуши и вербовать добровольцев в свои отряды, причем каждому, кто запишется, обещать, что ему будет выдано одно экю в качестве вознаграждения и что его постой будет заранее оплачен.

Оба дворянина согласились; они подняли свои стяги, и за четыре-пять часов завербовали двести двадцать человек, которые были, как признает сам Колиньи, «для данных обстоятельств достаточно хорошо вооружены и экипированы».

Адмирал в тот же вечер устроил им смотр и приказал выдать обещанное вознаграждение.

Потом, решив, что настало время принять самые строгие меры и что ограниченность продовольственных запасов в городе требует изгнания всех лишних ртов, он приказал огласить под звуки трубы следующее: все мужчины и женщины, бежавшие из окрестных деревень, не являющиеся жителями Сен-Кантена и укрывшиеся в городе, немедленно должны завербоваться на восстановительные работы под страхом прилюдного бичевания на первый раз, когда их поймают, и повешения – на второй раз, «если только они не предпочтут, – как добавлялось, – собраться за час до полуночи у Амских ворот, которые им будут открыты, чтобы они могли выйти из города».

К несчастью для беженцев, большинство из которых предпочло бы уйти, нежели работать, в тот же день за стенами послышались звуки барабанов и труб и со стороны Камбре появились новые войска, одетые в синее.

Это была двенадцатитысячная английская армия, пришедшая на соединение с войсками герцога Савойского и занявшая приготовленные для нее позиции; через два часа город был полностью окружен, так как англичане блокировали четвертую сторону – от предместья Иль до Флоримона.

Английской армией командовали генералы Пемброк, Клинсон и Грей.

У англичан было двадцать пять пушек, то есть вдвое больше, чем адмирал смог расставить по всему периметру крепостной стены.

Обитатели города, оцепенев от ужаса, смотрели с высоты стен, как к двум армиям осаждающих присоединяется третья, но в толпе появился адмирал и сказал:

– Мужайтесь, храбрые жители Сен-Кантена! Не думаете же вы, что я прибыл к вам в город и привел с собой столько благородных людей, чтобы погубить себя и их вместе с собой?.. Даже если нам не помогут, слово Колиньи, коль скоро вы будете стойки, гарнизона хватит, чтобы защитить нас от врага.

И люди распрямлялись, глаза их начинали блестеть, и даже самые отчаявшиеся говорили друг другу:

– Ну что же, мужайтесь! Хуже, чем господину адмиралу, нам не будет, а раз он за все отвечает, то положимся на его слово.

Но с несчастными крестьянами, укрывшимися в городе, дело обстояло иначе: не желая подвергаться опасности, работая под огнем противника, они приготовились выйти из города, однако прибытие английской армии отрезало им путь, и, предпочтя одной опасности другую, многие из них решились трудиться над восстановлением стен.

Другие все же настаивали на том, чтобы покинуть город, и их выпустили из Амских ворот. Таких оказалось более семисот.

Целые сутки они пролежали во рву, не решаясь пройти через расположение английских или испанских войск, но на исходе второго дня голод заставил их покинуть убежище, и они по двое, склонив головы и умоляюще сложив руки, двинулись к передовой линии вражеской армии.

То было жуткое зрелище для тех в городе, кто наблюдал, как английские и испанские солдаты окружили несчастных беглецов, напрасно умолявших о пощаде, и погнали их, подталкивая древками пик, как стадо баранов, в лагерь.

Вокруг адмирала все плакали.

«Но, – думал он, – все же это для нас облегчение, потому что я должен был или кормить их, или оставить умирать с голоду».

Вечером Колиньи держал совет с именитыми гражданами Сен-Кантена. Теперь, когда город был полностью блокирован, речь шла о том, чтобы все-таки отыскать проход, по которому коннетабль мог бы еще раз попытаться помочь городу. Остановились на том пути, что вел к Сомме через Гронарские болота.

Болота эти были очень опасны из-за торфяников и глубоких ям, но охотники, привычные к этим болотам, которые считались непроходимыми, заявили, что, имея пятьдесят человек с фашинами, они могут попытаться в ту же ночь соорудить через болота дорогу шириной в дюжину футов до самой Соммы.

О левом же береге беспокоиться не следовало: он был вполне проходим. Адмирал приказал Мальдану присоединиться к строителям и дал ему письмо

к своему дяде; в нем он давал коннетаблю план местности, указывал ему, чтобы не ошибиться, точное место, где нужно пересечь Сомму, и советовал ему запастись плоскодонками, поскольку он располагал только четырьмя челноками в исправном состоянии, и самый большой из этих челноков брал на борт едва ли четырех человек.

Если дорогу будут строить ночью, Мальдан должен будет пересечь Сомму вплавь и добраться до коннетабля. Если нужно будет срочно доставить ответ, он поступит так же.

В два часа пополуночи охотники и строители вернулись, сообщив, что ими построена дорога, по которой могут пройти шесть человек в ряд.

Они проделали работу без всяких помех, потому что инженеры, делавшие для герцога Савойского промеры болота, доложили ему, что вести по нему какие бы то ни было войска было бы чистым безумием.

Мальдан же пересек реку вплавь и прямо через поля направился в Ла-Фер. Все шло настолько хорошо, насколько это было возможно, и надежда была, правда слабая, но надо было, уповая на Господа, дать ей укрепиться.

На рассвете 9 августа адмирал стоял на площадке Коллегиальной церкви и наблюдал, какие работы ведутся во всех трех лагерях осаждающих.

За сутки, что Колиньи не поднимался на свой наблюдательный пост, испанцы чрезвычайно продвинулись в своих работах, и по свежим насыпям грунта со стороны Ремикура было видно, как трудятся их саперы.

Адмирал тотчас же послал за превосходным английским минером по фамилии Лоуксфорт и спросил у него, что он думает об этих работах противника; тот полагал, что это начало подкопа; но он ободрил адмирала, сказав, что два-три дня тому назад сам начал рыть встречный подкоп, причем так удачно, что он берется свести на нет работу противника, столь беспокоившую Колиньи.

Но в то же время, роя эти подкопы, испанцы занимались и другой работой, вызывавшей не меньшее беспокойство: они рыли траншеи, и эти траншеи, хотя и медленно, но неуклонно, приближались к городу.

Траншей этих было три, и все три угрожали крепостной стене Ремикур, к которой они приближались зигзагообразно: одна – напротив Водяной башни, вторая – напротив Ремикурских ворот, а третья – напротив Красной башни.

Адмирал не мог, в сущности, помешать их рыть: ему нужно было бы немало людей, чтобы произвести вылазки и разрушить траншеи, и немало аркебузиров, чтобы поддержать эти вылазки и прикрыть их отход, а у него, как мы уже сказали, вместе с новобранцами едва было шестьсот-семьсот человек и, даже после того как он заставил собрать все оружие, сорок аркебуз; таким образом, как пишет он сам, «у него не было никакого способа помешать этим работам, чем он был весьма опечален».

Адмирал мог только кое-как чинить то, что испанцы разрушали.

Но скоро и восстановительные работы пришлось прекратить. Днем 9 августа стали слышны залпы новой батареи; эта батарея на террасе аббатства Сен-Кантен-ан-Иль простреливала крепостную стену Ремикур по всей ее длине от Водяной башни до Красной, и восстановительные работы стали невозможны, потому что ни один человек не решился бы там показаться. Однако чем большие разрушения производила неприятельская артиллерия, тем неотложнее становились ремонтные работы, и адмирал начал подгонять рабочих палками; но и это средство, столь действенное в других случаях, оказалось недостаточным, и землекопов стали вербовать, обещая им экю в день и хорошую кормежку. Это «двойное лакомство», как говорит адмирал, привлекло сотню рабочих.

Мальдан же добрался до Ла-Фера живой и невредимый, и как только коннетабль узнал о бедственном положении племянника и о том, что в болотах проделаны работы, дающие возможность оказать ему помощь, он решил сам немедленно посетить театр военных действий.

Вследствие этого уже через час после прибытия Мальдана коннетабль покинул Ла-Фер во главе двух тысяч всадников и четырех тысяч пехотинцев; они дошли до Эсиньи-ле-Грана, где и остановились.

Здесь, построив войска в боевые порядки, он послал вперед трех офицеров – им было поручено разведать позиции испанцев и выяснить, на каком расстоянии от реки и от города находятся их передовые посты; затем следом за ними он сам и наиболее опытные командиры выдвинулись возможно ближе к болотам, то есть к деревне Грюой.

Три офицера, посланные на разведку, сумели миновать испанский пост и доехать до Л'Абьеты; потом, увидев болота Гоши и проверив подступы к Сомме, они вернулись к коннетаблю, подтвердив ему сообщенные Мальданом сведения.

В ту же минуту коннетабль отправил с Мальданом письмо Колиньи; в нем сообщалось, что адмиралу не нужно ничего делать, разве только продержаться два-три дня, и что помощь ему вскоре подоспеет.