Текст книги "Паж герцога Савойского"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 62 страниц)

V. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ ОКАЗЫВАЕТСЯ В ЗНАКОМОЙ МЕСТНОСТИ

Генрих II ждал коннетабля, чтобы безотлагательно дать ему наиболее важные распоряжения.

Господин де Монтгомери, который за несколько лет до того возглавлял французские войска, посланные на помощь регентше Шотландии, был теперь отправлен в Эдинбург выдвинуть требование, чтобы, согласно договору, существовавшему между этим королевством и Францией, Шотландия объявила войну Англии и члены регентского совета направили во Францию представителей, наделенных полномочиями, для подписания брачного контракта между юной королевой Марией и дофином.

Одновременно с этим по предложению Гизов было составлено соглашение: Мария Стюарт передавала французскому королю Шотландское королевство и свои настоящие и предполагаемые права на английскую корону в том случае, если она умрет, не оставив наследников мужского пола.

Как только свадьба будет отпразднована, Мария Стюарт должна принять титул королевы Франции, Шотландии и Англии. А пока на столовой посуде юной государыни был выгравирован тройной герб: Валуа, Стюартов и Тюдоров.

Вечером, как и сказал король Генрих II, в замке Сен-Жермен состоялся великолепный праздник, и оба герольда по возвращении (один – к своей повелительнице, а другой – к своему повелителю) смогли рассказать им, с какой радостью принимает и то и другое объявление войны французский двор.

Но раньше чем хоть одно окно замка Сен-Жермен осветилось праздничными огнями, двор Лувра стремительно покинули два всадника на великолепных конях и, проехав через заставу Ла-Виллет, крупной рысью понеслись по дороге в Ла-Фер.

В городке Лувр они дали перевести дух лошадям, сменили их в Компьене, как и было условлено, после чего, несмотря на то что было позднее время, а им почти не пришлось отдыхать, снова пустились в путь, на рассвете добрались до Нуайона, где отдохнули около часа и тут же поскакали в Ла-Фер, куда и прибыли в восемь часов утра.

Со времени отъезда Телиньи и Ивонне не произошло ничего нового.

Хотя Ивонне провел в Париже всего несколько минут, он успел обновить свой костюм у одного знакомого ему торговца подержанным платьем, проживавшего на улице Претр-Сен-Жермен-л'Осерруа. Коричневые полукафтан и штаны уступили место камзолу и коротким штанам из зеленого бархата, расшитых золотым позументом, а тока вишневого цвета была украшена белым пером. На ноги его были натянуты в цвет токи вишневые трико, уходившие в почти безупречные сапоги с огромными медными шпорами. Если этот костюм и не был совсем новым, то носили его очень мало и очень бережно, и нужно было быть уж совсем невежей, чтобы заметить, что он вышел из лавки тряпичника, а не из мастерской портного.

Что касается цепи, то, повертев ее в руках, Ивонне решил, что на ней осталось достаточно позолоты, чтобы произвести впечатление на тех, кто будет смотреть на нее с расстояния нескольких шагов.

Не позволить разглядывать ее с более близкого расстояния зависело только от него.

Поспешим добавить, что золотой крест был добросовестно куплен, только никто никогда так и не узнал, все ли десять экю, предназначенные его величеством Генрихом II на подарок племяннице Жана Поке, пошли именно туда.

По нашему мнению, на остатки от этой суммы Ивонне умудрился купить не только камзол и короткие штаны зеленого бархата, вишневую току с белым пером, сапоги из буйволовой кожи с медными шпорами, но еще и изящный панцирь, уложенный в дорожную сумку на крупе лошади и воинственно бряцавший при каждом ее движении.

Однако следует сказать, что, поскольку все это было приобретено с целью украсить или защитить его особу, а его особа принадлежала мадемуазель Гудуле, деньги его величества короля Франции ничуть не отклонились от своего назначения, коль скоро Ивонне так употребил сумму, оставшуюся у него после покупки креста своей любовнице.

Впрочем, стоило ему только въехать в ворота Ла-Фера, как он увидел, какое впечатление производит его новый туалет. В качестве поставщиков провианта вышеупомянутого сообщества Франц и Генрих Шарфенштайны вели в лагерь приобретенного ими быка, а тот, повинуясь инстинкту самосохранения, держащего животных вдали от бойни, сопротивлялся, насколько это было в его силах, ибо Генрих тащил его за один рог, а Франц толкал сзади.

Услышав стук подков по мостовой, Генрих поднял голову и, узнав нашего оруженосца, воскликнул:

– О Франц! Погляти только на коспотина Ифонне, то чего он карош!

И он в восхищении выпустил рог быка, а тот, почувствовав свободу, развернулся и через минуту был бы уже в стойле, если бы Франц, находившийся, как уже было сказано, сзади, не ухватил его за хвост и, напрягшись с геркулесовой силой, не остановил беглеца на месте.

Ивонне приветствовал их покровительственным жестом и проехал мимо.

Прибыли к Колиньи.

Лейтенант назвался и тотчас прошел в кабинет адмирала. Следовавший за ним Ивонне с тактом, обычным для него, несмотря на произошедшие с ним изменения, остался у двери.

Господин де Шатийон, склонившись над картой, весьма приблизительной, как все карты в те времена, старался ее уточнить с помощью разъяснений, которые ему давал стоявший перед ним человек с тонким лицом, острым носом и умными глазами.

Это был наш старый друг пикардиец Мальдан; как сказал Ивонне, прослужив три года писцом у прокурора в Сен-Кантене, Мальдан знал город и окрестности как собственную чернильницу.

При звуке шагов Телиньи адмирал поднял голову и узнал своего посланца.

Мальдан тоже повернулся в сторону и увидел Ивонне.

Господин адмирал протянул Телиньи руку, Мальдан и Ивонне обменялись взглядами, и Ивонне вытащил из кармана и показал своему товарищу завязки кошелька, чтобы тот понял, что путешествие было плодотворным.

Телиньи в двух словах рассказал господину адмиралу о своей беседе с королем и коннетаблем и вручил губернатору Пикардии письма от его дяди.

– Да, – сказал, продолжая читать, Колиньи, – я с ним согласен: Сен-Кантен удержать чрезвычайно важно. Поэтому, дорогой Телиньи, ваша рота со вчерашнего дня уже там, и вы немедленно отправитесь туда, чтобы сообщить, что я скоро туда прибуду.

И, снова погрузившись в разъяснения Мальдана, он склонился над картой, делая на ней какие-то отметки.

Телиньи знал адмирала: это был человек глубокого и серьезного ума, поэтому его занятиям не следовало мешать, и, поскольку, как он предполагал, изучив вопрос, Колиньи захочет отдать ему новые распоряжения по поводу Сен-Кантена, лейтенант подошел к Ивонне и тихонько ему сказал:

– Подождите меня в лагере, я вас подберу по дороге, после того как получу окончательные распоряжения адмирала.

Ивонне молча поклонился и вышел.

Свою лошадь он нашел у дверей и через минуту был уже за городом.

Лагерь господина адмирала был сначала разбит в Пьерпоне у Марля, а затем был перенесен к самому Ла-Феру. Адмирал опасался внезапного нападения, а потому, считая себя слишком слабым, чтобы противостоять ему с полутора тысячами или тысячью восемьюстами человек, которыми он располагал, в открытом поле, он перенес лагерь к городским укреплениям, полагая, что, как ни малочисленны его войска, под защитой хороших стен они продержатся.

Оказавшись в лагере, Ивонне привстал в стременах, чтобы увидеть кого-либо из своих приятелей и понять, где они установили палатку.

Вскоре взгляд его остановился на группе людей, посредине которой, как ему показалось, сидел на камне Прокоп и что-то писал на одном колене.

Прокоп решил пустить в дело свое умение писца: так как враг мог напасть с минуты на минуту, он составлял завещания по пять парижских су за штуку.

Ивонне понял, что с бывшим судебным секретарем дело обстоит так же, как и с адмиралом, и не нужно отрывать его от этого важного занятия. Он огляделся еще раз и заметил Генриха и Франца Шарфенштайнов: отказавшись от своего намерения привести в лагерь быка своим ходом, они связали ему ноги, продели между ними дышло и, положив концы его к себе на плечи, понесли животное сами.

У входа в довольно приличную палатку им делал какие-то знаки человек – это был не кто иной, как Пильтрус.

Ивонне узнал жилище, на девятую часть которого он имел бесспорное право, и направил коня к Пильтрусу, но тот, вместо слов приветствия, обошел его кругом раз, потом другой и третий, а тот сидел, как всадник на конной статуе, и, удовлетворенно улыбаясь, следил за круговыми движениями своего товарища.

Сделав третий круг, Пильтрус остановился и, прищелкнув в знак восхищения языком, сказал:

– Чума тебе на голову! Хорошая лошадь, и стоит сорок золотых экю! Где это ты ее украл?

– Тсс! – ответил Ивонне. – Говори о ней с уважением, она из конюшни его величества и дана мне лишь взаймы.

– Досадно! – сказал Пильтрус.

– Почему?

– У меня на нее был покупатель.

– А, – произнес Ивонне, – и кто же он?

– Я, – послышался голос позади Ивонне.

Ивонне обернулся и бросил быстрый взгляд на того, кто гордо представился столь односложно; такая же реплика сто лет спустя обеспечила успех трагедии «Медея».

Тот, кто желал приобрести лошадь, был молодой человек лет двадцати трех-двадцати четырех, наполовину вооруженный, наполовину безоружный, как это обычно позволяют себе военные в лагере.

Ивонне было достаточно только взглянуть на его широкоплечую фигуру, рыжую шевелюру и бороду, светло-голубые глаза, выражавшие упорство и жестокость, чтобы узнать говорившего.

– Любезный дворянин, – сказал он, – вы слышали, что я ответил: лошадь в самом деле принадлежит его величеству королю Франции; по доброте своей он одолжил ее мне, чтобы я мог вернуться в лагерь; если он потребует ее назад, придется по справедливости вернуть ему; если он мне ее оставит, она в вашем распоряжении, разумеется при условии, если мы с вами заранее договоримся о цене.

– Я так и думал, – ответил дворянин, – оставьте, стало быть, ее мне: я богат и покладист.

Ивонне поклонился.

– Впрочем, – добавил дворянин, – я хотел обсудить с вами не только это дело.

Ивонне и Пильтрус поклонились вместе.

– Сколько вас в шайке?

– Вы хотели сказать – в отряде, любезный дворянин, – прервал его Ивонне, несколько оскорбленный таким именованием.

– Пусть «в отряде», если вам угодно.

– Если в мое отсутствие ни с кем из моих товарищей не случилось несчастья, – ответил Ивонне, вопросительно глядя на Пильтруса, – то нас девять.

Пильтрус взглядом успокоил Ивонне, если, конечно, предположить, что Ивонне беспокоился.

– И все девять храбры? – спросил дворянин. Ивонне улыбнулся, а Пильтрус пожал плечами.

– Да, тут, правда, у вас есть достойные образчики, – сказал дворянин, указывая на Франца и Генриха, – если только эти двое храбрецов входят в ваш отряд.

– Входят, – лаконично подтвердил Пильтрус.

– Ну, тогда можно договариваться…

– Прошу прощения, – сказал Ивонне, – но мы принадлежим господину адмиралу.

– Два дня в неделю мы можем работать на себя, – заметил Пильтрус. – Прокоп ввел этот пункт в договор, предвидя два случая: во-первых, если мы сами решим что-то предпринять, во-вторых, если какой-нибудь достойный дворянин сделает нам предложение в том духе, в каком, по-видимому, собирается нам сделать этот господин.

– Все складывается чудесно! Мое дело займет или один день, или одну ночь. Теперь, где я могу вас найти, если вы мне понадобитесь?

– Скорее всего, в Сен-Кантене, – ответил Ивонне, – о себе я знаю, что буду там сегодня же.

– А двое наших, Лактанс и Мальмор, – добавил Пильтрус, – уже там. Что же до остальных…

– Остальные, – перебил его Ивонне, – не замедлят последовать за нами, поскольку господин адмирал, как я слышал от него самого, должен быть там через два-три дня.

– Хорошо! – произнес дворянин. – Значит, до встречи в Сен-Кантене, храбрецы!

– До встречи, любезный дворянин! Дворянин слегка кивнул и удалился. Ивонне следил за ним, пока он не скрылся в толпе, потом подозвал слугу (сообщество девятерых наняло его за пищу мирскую и духовную) и бросил ему поводья своего коня.

Первым движением Ивонне было подойти к Пильтрусу и поведать ему, какие воспоминания вызвал в нем незнакомец, но потом, сочтя, по-видимому, Пильтруса слишком уж ограниченным, чтобы поверять ему подобные тайны, он проглотил готовые было сорваться с языка слова и, казалось, стал внимательно наблюдать за Генрихом и Францем Шарфенштайнами.

Генрих и Франц, притащив на дышле, как мы уже рассказывали, непокорного быка в лагерь, положили его около своей палатки; бык тяжело дышал и смотрел на всех налитыми кровью глазами.

Потом Генрих зашел в палатку за палицей и с трудом ее нашел, потому что Фракассо, охваченный поэтическим вдохновением, растянулся на тюфяке и пристроил эту палицу в качестве подушки себе под голову.

Эта палица, незатейливая по форме и простая по материалу, представляла собой ядро с двенадцатью выступами, насаженное на железную рукоять; она и огромный двуручный меч служили обычным оружием Шарфенштайнов.

В конце концов Генрих ее нашел и, несмотря на стенания Фракассо, застигнутого им в разгар вдохновения, вытащил ее из-под головы поэта и вернулся к Францу.

Как только Франц развязал передние ноги быка, тот приподнялся; Генрих воспользовался этим моментом: поднял железную палицу и, размахнувшись так, что она касалась у него за спиной поясницы, со всей силы обрушил ее между рогами животного.

Бык, начавший было реветь, умолк и рухнул как пораженный громом. Пильтрус с горящими глазами, словно бульдог в стойке, ожидавший этого мгновения, подскочил к поверженному быку и перерезал ему шейную артерию. Потом он вспорол его от нижней губы до противоположного конца брюха и начал разделывать.

Пильтрус был в сообществе мясником; Генрих и Франц в качестве поставщиков провианта покупали и забивали животное, какое бы оно ни было, а Пильтрус освежевывал, разделывал, откладывая для сообщества лучшие части; потом на своего рода мясном прилавке, поставленном неподалеку от общей палатки, он раскладывал куски, разделанные с присущим ему умением и предназначенные для продажи. И поскольку Пильтрус был умелым рубщиком и ловким торговцем, то, отложив для сообщества мяса на три дня, оставшиеся три четверти туши он продавал на один-два экю дороже, чем стоило все животное.

Все это шло на пользу сообществу, и, как легко понять, если остальные его члены способствовали его процветанию не меньше, чем те, что сейчас прошли перед нашими глазами, то дела там шли превосходно.

Когда разделка туши закончилась и начались торги, на которых раскупали все, от филейной вырезки до потрохов, в зависимости от содержимого кошелька, посреди людей, толпившихся у прилавка метра Пильтруса, появился всадник.

Это был Телиньи: получив письма от адмирала к мэру, коменданту и синдику ткачей Жану Поке, он приехал за своим оруженосцем Ивонне.

Он сообщил, что господин адмирал, как только соберет ожидавшиеся им войска и договорится со своим дядей – господином коннетаблем, отправится в Сен-Кантен во главе пяти-шести сотен солдат.

Мальдан, Прокоп, Фракассо, Пильтрус и оба Шарфенштайна составят часть гарнизона и присоединятся в городе к Мальмору и Лактансу, уже находящимся там, и к Ивонне, который должен уехать с г-ном Телиньи и окажется там через два-три часа.

Прощание было коротким: Фракассо все еще сочинял сонет и не мог никак найти рифму к слову «утешить»; Шарфенштайны очень любили Ивонне, но от природы они были сдержанны в выражении чувств, а Пильтрус был очень занят торговлей, а потому ограничился тем, что пожал молодому человеку руку и шепнул ему на ухо:

– Постарайся, чтобы лошадь осталась у тебя!

VI. СЕН-КАНТЕН

Как и сказал Ивонне господину коннетаблю, от Ла-Фера до Сен-Катена было шесть льё.

Лошади со вчерашнего вечера проделали большой путь, остановившись всего на час в Нуайоне. Правда, они только что отдохнули еще два часа, но, поскольку всадников ничто не подгоняло, кроме желания Ивонне увидеть Гудулу, они потратили на эти шесть льё три часа.

Наконец, проскакав по внешнему бульвару, оставив направо от себя дорогу в Гиз, ответвляющуюся в ста шагах от старой стены, произнеся пароль у ворот и проехав под сводами хода, проложенного под укреплениями, всадники оказались в предместье Иль.

– Не позволит ли мне лейтенант отлучиться на десять минут? – спросил Ивонне. – Или ему угодно будет поехать со мной и узнать, что происходит в городе?

– А-а! Кажется, мы недалеко от дома мадемуазель Гудулы? – со смехом спросил Телиньи.

– Именно так, лейтенант, – ответил Ивонне.

– А не будет ли нескромно… – начал было Телиньи.

– Ничуть! Днем для мадемуазель Гудулы я просто знакомый – мы перекидываемся с ней парой слов и обмениваемся поклонами. Моим правилом всегда было не мешать хорошеньким девушкам устраивать свою судьбу.

Он повернул направо и проехал вперед по узкому проулку, с одной стороны образованному длинной садовой оградой, а с другой – стенами домов; в одной из них было окно, скрытое настурциями и вьюнками.

Встав в стременах, Ивонне дотянулся до этого окна; впрочем, под окном была тумба, позволявшая пешеходам дотянуться до него, если у них там были любовные или какие-нибудь другие дела, с той же легкостью.

Как только Ивонне подъехал, окно растворилось как по волшебству и среди цветов показалось очаровательное личико, разрумянившееся от радости.

– А, это вы, Гудула! Как вы догадались, что я приехал? – спросил Ивонне.

– Да не догадалась: просто я стояла у другого окна, а из него поверх стены видна дорога в Ла-Фер. Увидев двух всадников, я почему-то не могла от них глаз отвести, хотя было маловероятно, чтобы одним из них были вы. Когда вы подъехали поближе, я вас узнала и побежала сюда, дрожа от страха, так как боялась, что вы не остановитесь, поскольку, во-первых, вы не один, а во-вторых, вы так храбры и так красивы, что, может быть, уже нашли свою судьбу.

– Лицо, которое я имею честь сопровождать, моя дорогая Гудула, и которое позволило мне побеседовать с вами минуту, – это господин Телиньи, мой командир; у него, как и у меня, есть к вам вопросы о состоянии города.

Гудула бросила на Телиньи робкий взгляд; тот в ответ любезно поклонился ей, на что девушка взволнованно сказала: «Да хранит вас Бог, монсеньер!»

– Что же до платья, в каком вы меня видите, Гудула, – продолжал Ивонне, – то им я обязан щедрости короля: узнав, что я имею честь быть с вами знакомым, он поручил мне передать вам от его имени вот этот красивый золотой крестик.

И тут он вытащил крест из кармана и протянул его Гудуле; не решаясь его взять, она воскликнула:

– Что вы говорите, Ивонне?! Зачем насмехаетесь над бедной девушкой?!

– Я ничуть не насмехаюсь над вами, Гудула, – ответил Ивонне, – и лейтенант подтвердит, что я говорю правду.

– Это правда, прекрасное дитя, – сказал Телиньи, – я присутствовал при том, как король поручил Ивонне сделать вам подарок.

– Так вы знаете короля? – восхищенно спросила Гудула.

– Со вчерашнего дня, Гудула, и со вчерашнего дня король знает вас и вашего славного дядюшку Жана Поке, которому мой командир привез письмо от господина адмирала.

Телиньи снова утвердительно кивнул, и Гудула, отбросив сомнения, протянула сквозь цветы дрожащую руку; Ивонне поцеловал ее и вложил в нее крестик.

Тогда Телиньи подъехал и спросил:

– А теперь, дорогой господин Ивонне, не угодно ли вам спросить у прекрасной Гудулы, где ее дядюшка и в каком расположении духа мы его застанем?

– Мой дядя в ратуше, сударь, – ответила девушка, не отводя глаз от крестика, – и, я думаю, расположен хорошо защищать город.

– Спасибо, прекрасное дитя!.. Едем, Ивонне… Гудула сложила в знак просьбы руки и, покраснев до корней волос, обратилась к Телиньи:

– Значит, сударь, если отец меня спросит, откуда у меня этот крестик…

– Вы можете ему сказать, что от его величества, – сказал, смеясь, молодой офицер, понявший опасения Гудулы, – что король вам его послал в знак признания заслуг, которые ему оказали и еще, без сомнения, окажут, ваш дядя Жан и ваш отец Гийом. И, если вы не захотите, что вполне возможно, упоминать имя господина Ивонне, вы скажете, что этот крестик вручил вам я, Телиньи, лейтенант роты дофина.

– О, благодарю вас! – радостно воскликнула Гудула, хлопая в ладоши. – А то бы я никогда не посмела его носить!

Потом шепотом и очень быстро она спросила у Ивонне:

– Когда я вас снова увижу?

– Я был за три-четыре льё от вас, и мы виделись каждую ночь, – ответил Ивонне, – судите же сами, теперь, когда я в городе..

– Тсс! – произнесла Гудула. Потом еще тише она промолвила:

– Приходите пораньше, я думаю, что мой отец всю ночь пробудет в ратуше.

И ее головка исчезла за цветочным занавесом.

Молодые люди поехали по дороге, проходившей между Соммой и источником Фере. На половине дороги они миновали аббатство и церковь Сен-Кантен-ан-Иль, проехали по первому мосту и очутились у часовни, где суждено было обрести мощи святого мученика, потом по второму, приведшему их к протоке Сен-Пьер, и наконец по третьему – он вывел их к двум башням, стоявшим по обе стороны Ильских ворот.

Ворота охранялись солдатом из отряда Телиньи и каким-то горожанином.

На этот раз Телиньи не пришлось называть пароль: солдат сам подошел узнать у него новости. Ходили слухи, что враг совсем близко, и этот маленький отряд – всего из ста пятидесяти человек – под командованием помощника лейтенанта как-то затерялся среди горожан, растерянно бегавших туда-сюда и терявших время в бесплодных заседаниях в ратуше, где много говорили и мало делали.

Впрочем, Сен-Кантен пребывал в невероятной суматохе. Главная магистраль, которая пересекает две трети города и в которую, как притоки в реку, впадают справа улицы Важе, Кордельеров, Иссенгьен, Линье, а слева – улицы Воронья, Убегающей Свиньи и Овечья, была запружена народом, и эта толпа, становясь гуще на Седельной улице, на главной площади превратилась в стену, непреодолимую даже для всадников.

Правда, когда Ивонне надел свою току на острие шпаги и, поднявшись в стременах, крикнул: «Дорогу, дорогу людям адмирала!» – толпа, надеясь, что это подкрепление, о котором ей было объявлено, расступилась и позволила всадникам проехать от церкви Сен-Жак к ступеням ратуши, где на верхней площадке их ожидал мэр, мессир Варле де Жиберкур.

Всадники приехали как раз вовремя: на общем собрании граждане, чей патриотизм был подогрет красноречием метра Жана Поке и его брата Гийома, единодушно решили, что город Сен-Кантен, храня верность своему королю и уповая на своего святого покровителя, будет защищаться до последнего.

Сообщенное Телиньи известие о скором прибытии адмирала с подкреплением довело воодушевление горожан до самой высокой степени.

Прямо тут же горожане разделились на отряды по пятьдесят человек; каждый из них выбрал себе командира.

Мэр открыл арсенал ратуши; к несчастью, он был небогат: пятнадцать пушек, считая батарды и кулеврины, причем многие в весьма плачевном состоянии, всего пятнадцать обычных аркебуз и двадцать одна с подставкой, но зато великое множество пик и алебард.

Жан Поке был назначен командиром одного из этих отрядов, а Гийом Поке, его брат, – помощником командира другого; как мы видим, почести так и сыпались на семью, но все какие-то опасные!

Таким образом, на этот момент общее число защитников состояло из ста двадцати – ста тридцати человек роты дофина под командованием Телиньи, почти из ста человек роты г-на де Брёйля, коменданта Сен-Кантена, прибывшего неделю тому назад из Абвиля, и, наконец, из двухсот горожан, разделенных на четыре отряда по пятьдесят человек каждый. В три отряда входили арбалетчики, копейщики и алебардщики, а четвертый был вооружен аркебузами.

Внезапно появился пятый отряд, которого никто не ждал и который вызвал своим внезапным появлением и необычным составом всеобщий восторг.

Он подошел от улицы Круа-Бель-Порт и состоял из ста монахов-якобинцев, вооруженных кто пиками, кто алебардами.

Их вел человек со шпагой наголо; он был в рясе, однако под ней проглядывалась кольчуга.

Услышав крики, какими было встречено их появление, Ивонне обернулся и, повнимательнее взглянув на командира, воскликнул:

– Черт меня возьми, если это не Лактанс!

Это действительно был Лактанс. Подозревая, что бои будут жестокими, он удалился в монастырь якобинцев на улице Розье, чтобы покаяться и получить отпущение грехов. Добрые отцы приняли его с распростертыми объятиями; Лактанс, исповедуясь и причащаясь, заметил, что все они пылают патриотическими чувствами, и, решив их использовать, сообщил им, что Господь внушил ему мысль организовать из них военный отрад; они согласились. Лактанс испросил разрешение приора посвящать военным упражнениям час от заутрени и полчаса от вечерни; решив через три дня, что его люди достаточно обучены маневрам, он вывел их из монастыря и привел, как мы уже сказали, на площадь Ратуши, к великому ликованию присутствующих.

Итак, Сен-Кантен мог рассчитывать на сто двадцать человек роты дофина, на сто человек роты коменданта, на двести горожан и на сто монахов-якобинцев – всего пятьсот двадцать бойцов.

Не успели мэр, комендант города и другие магистраты сделать смотр своим силам, как с крепостных стен донеслись громкие крики и на улицах Орфеврери и Сент-Андре появились люди, в отчаянии вздымающие руки к небу.

Их расспросили, постаравшись узнать все, что можно. Оказывается, они видели, как по равнине, что простирается от Омблиера до Мениль-Сен-Лорана, прямо по хлебам толпами бегут крестьяне и, насколько можно судить на таком расстоянии, они явно объяты жутким страхом.

В ту же минуту был отдан приказ закрыть ворота и выставить солдат на крепостные стены.

Лактанс, сохранявший посреди всех опасностей истинно христианское хладнокровие, приказал своим монахам впрячься в пушки и втащить восемь из них на стену, соединяющую Ильские ворота и башню Дамёз, две – на стену Старого рынка, три – на участок от Большой башни до потерны Малого моста, и две – на старую стену в предместье Иль.

Телиньи и Ивонне, сидевшие верхом и чувствовавшие, что, несмотря на ужасающий путь, который они проделали со вчерашнего дня, их лошади еще не сбили ноги и не потеряли дыхания, выехали через Ремикурские ворота, пересекли вброд реку и поскакали вперед по равнине, чтобы выяснить причину панического бегства крестьян.

Первым, кого встретил Ивонне, был человек, правой рукой поддерживающий отсеченный нос и часть щеки и пытающийся кое-как приладить эти драгоценные части к местам, которые они прежде занимали, а левой делавший Ивонне отчаянные знаки.

Ивонне направил к нему коня и узнал Мальмора.

– К оружию! К оружию! – вопил тот во всю мочь своих легких.

Ивонне ускорил бег и, видя, что его товарищ истекает кровью, спрыгнул на землю, чтобы осмотреть его рану.

Если бы эта рана рассекла нетронутое лицо, она была бы ужасна, но на физиономии Мальмора, исполосованной во всех направлениях, это был просто еще один разрез, и больше ничего.

Ивонне свернул вчетверо свой носовой платок, сделал посередине дырку для носа, положил Мальмора на землю, а его голову – себе на колено и проворно и ловко перевязал его как самый умелый хирург.

В это время Телиньи собирал сведения.

А произошло вот что.

Утром неприятель появился в виду Ориньи-Сент-Бенуата. Оказавшийся там Мальмор с присущим ему чутьем угадал, что именно с той стороны надвигаются боевые действия, и стал призывать жителей к защите. Они и двинулись к замку, унося все наличное оружие и боеприпасы. Там они продержались около четырех часов. Но, под напором всего испанского авангарда, замок был взят штурмом. Мальмор совершал чудеса, но и он был вынужден отступить. Теснимый тремя или четырьмя испанцами, он обернулся, одного заколол, второго зарубил, но, когда он напал на третьего, четвертый ударом наотмашь рассек ему лицо пониже глаз. Мальмор понял, что с раной, слепившей его, защищаться он не может, громко вскрикнул и повалился на спину, как будто был убит на месте. Испанцы обыскали его, взяли три или четыре парижских су, которые при нем были и ушли к товарищам, чтобы заняться более доходным грабежом. Мальмор поднялся, приладил на место щеку и нос и, придерживая их рукой, кинулся бежать к городу, чтобы поднять тревогу. Таким образом Мальмор, обычно первый в нападении и последний в бегстве, на этот раз, вопреки всем своим привычкам, оказался во главе беглецов.

Телиньи и Ивонне узнали, что им было нужно. Ивонне посадил Мальмора позади себя на коня, и все трое, крича «К оружию!», вернулись в город.

Их ждал весь город. В одно мгновение стало известно, что враг находится в каких-нибудь четырех-пяти льё, но решимость горожан была велика, и эта новость не только не лишила их мужества, но, напротив, укрепила его.

На счастье, среди ста человек, приведенных г-ном де Брёйлем, было сорок канониров; их поставили к пятнадцати пушкам, водруженным монахами на крепостные стены. На каждое орудие не хватало трех человек прислуги: монахи предложили дополнить собой орудийные расчеты, и их предложение было принято. После того как они поупражнялись час, можно было подумать, что никогда ничего другого в жизни им не приходилось делать.

Это произошло весьма вовремя, так как через час в виду города показались первые колонны испанцев.

Городской совет решил послать гонца, чтобы предупредить адмирала о происходящем, но никто не хотел добровольно покинуть город в минуту опасности.

Ивонне предложил Мальмора.

Мальмор раскричался: он утверждал, что после перевязки стал бодрее, чем был до ранения, что он уже пятнадцать месяцев не сражался и кровь его просто душила, поэтому маленькое кровопускание пошло ему только на пользу.

Но Ивонне сказал, что ему дадут лошадь и эту лошадь он сможет оставить себе, что через три-четыре дня он вернется вместе с господином адмиралом в город и на лошади сможет во время вылазок преследовать врага дальше, чем пеший.

Последнее соображение заставило Мальмора решиться.

Впрочем, следует добавить, что Ивонне умел на него влиять; обычно слабые и нервные натуры оказывают воздействие на людей крепких.

Мальмор сел на коня и галопом понесся в сторону Ла-Фера.

Можно было успокоиться: при таком аллюре, каким скакал наемник, не пройдет и полутора часов, как господин адмирал будет предупрежден.

Тем временем открыли ворота, чтобы встретить несчастных жителей Ориньи-Сент-Бенуата, и каждый горожанин спешил предложить им пристанище. Потом срочно послали людей во все деревни, лежавшие поблизости – в Арли, Ремикур, Ла-Шапель, Рокур, Л'Абьету, чтобы собрать там и привезти в город всю муку и все зерно, какие только можно найти.

Враг наступал по огромной линии; глубина наступления заставляла предположить, что пришли в движение испанская, немецкая и валлонская армии, то есть пятьдесят – шестьдесят тысяч человек.