Текст книги "Паж герцога Савойского"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 62 страниц)

XIV. НА СМЕРТНОМ ОДРЕ

Тем временем Вьейвиль и де Буасси отнесли короля в его спальню и в доспехах положили на кровать.

С него даже не смогли снять шлем, поскольку обломок древка остался в ране и торчал на два-три пальца.

Сбежались хирурги, присутствовавшие на турнире. Их было пятеро, но никто из них не решился вытащить обломок копья из раны, и, хотя королева Екатерина, дофин и принцессы – только они были допущены в спальню короля – умоляли их хоть чем-нибудь помочь раненому, они только переглядывались, качали головами и говорили:

– Нужно как можно скорее послать за метром Амбруазом Паре – без него мы ничего не можем предпринять.

– Найти немедленно метра Амбруаза Паре, где бы он ни был! – приказала королева.

И в ту же минуту пажи, слуги и оруженосцы бросились во все стороны, спрашивая везде, где можно найти знаменитого хирурга.

Метр Амбруаз Паре в те годы был в зените своей славы. Он сопровождал в Италию Рене де Монтежана, полковника пехоты, а вернувшись во Францию и получив степень в коллеже Святого Эдма, стал прево корпорации хирургов и уже семь лет в качестве главного хирурга состоял при короле.

Его нашли на чердаке у бедного кровельщика, который сломал себе ногу, упав с крыши.

О его приходе возвестили крики: «Вот метр Амбруаз Паре! Вот он! Вот он!»

Потом на пороге появился человек лет сорока пяти-сорока шести; он шел с достоинством, чуть наклонив голову и как бы погрузив в себя свой взгляд.

Увидев его, все расступились, давая ему проход к постели раненого.

– Посмотрите, метр, – сказали врачи.

И все взоры обратились на того, кого считали единственным человеком во Франции, способным спасти короля, если это было еще возможно.

Мы сказали «во Франции», потому что за ее пределами существовал человек, слава которого превосходила славу Амбруаза Паре и которого сам Паре любил называть своим учителем.

Этим человеком был Андреас Везалий, хирург Филиппа II.

Взгляды, устремленные на Паре, красноречивее слов вопрошали, чего следует опасаться и на что надеяться.

Но по лицу знаменитого врача ничего нельзя было прочесть, однако все заметили, что, увидев рану, он немного побледнел.

– О метр Амбруаз Паре, – воскликнула Екатерина Медичи, – не забудьте, что я вручаю вам жизнь короля Франции!

Метр Амбруаз Паре, уже протянувший к королю руку, тут же опустил ее.

– Ваше величество, – сказал он, – ваш августейший супруг находится в таком состоянии, что настоящим королем Франции является сейчас не он, а его наследник; я прошу у вас разрешения обращаться с ним так же, как я обращался бы с последним солдатом, – это единственный шанс на спасение.

– Значит, этот шанс есть? – спросила королева.

– Я не сказал этого, сударыня, – ответил хирург.

– Тогда делайте как считаете нужным, метр, – сказала Екатерина, – всем известно, что вы лучший врач королевства.

Амбруаз Паре, ничего не ответив на похвалу, уперся левой рукой в верхнюю часть шлема, схватил правой торчавший из раны обломок и уверенно, как если бы он, по его собственным словам, имел дело с последним солдатом, вырвал этот обломок из раны.

Генрих вздрогнул всем телом и из груди его вырвался стон.

– Теперь, – сказал Амбруаз Паре, – снимите с короля шлем и латы, и как можно осторожнее.

Вьейвиль протянул руку к шлему, но она так дрожала, что Амбруаз Паре остановил его.

– Позвольте мне, – сказал он, – я единственный, у кого рука не имеет право дрожать.

И, положив голову короля на свою левую руку, он медленно, но уверенно, без малейшего толчка, отстегнул шлем.

Когда шлем был снят, с остальными доспехами справились без всякого труда.

Пока короля раздевали, он даже не пошевелился: он был – по крайней мере, в эту минуту – полностью парализован.

Короля уложили, и Амбруаз Паре приступил к перевязке.

Сначала он обследовал обломок, который до того с величайшими предосторожностями положил на стол около королевской кровати, и понял, что это чужеродное тело вошло в череп на три пальца и, судя по остаткам тканей на дереве, проникло до мозговых оболочек.

Амбруаз Паре надрезал края раны, осторожно раздвинул их и серебряным стилетом прозондировал ее.

Как он и понял по вытащенному обломку, рана была ужасна!

Он присыпал рану толченым углем, которым в те времена пользовались вместо корпии, и положил на глаз холодную примочку, приказав менять ее каждые четверть часа.

Когда положили примочку, лицо раненого судорожно дернулось – чувствительность у него не была целиком потеряна.

Кажется, хирург остался этим доволен; он повернулся к заплаканной семье короля и, обращаясь к королеве, сказал:

– Сударыня, я не могу сейчас судить, наступит ли улучшение или ухудшение, но зато я могу ручаться вашему величеству, что непосредственной угрозы смерти сейчас нет. Следовательно, я советую вам удалиться, отдохнуть и дать на время утихнуть вашему горю. Я же с этой минуты не отойду от изголовья постели, пока король не умрет или не поправится.

Екатерина подошла к раненому и наклонилась, чтобы поцеловать ему руку; но, целуя руку, она сняла у него с пальца то знаменитое кольцо, которое уже один раз попыталась забрать г-жа де Немур; в этом кольце, как говорили, и крылась тайна столь долгой любви Генриха к Диане.

Как бы ощутив, что из его сердца грубо вырвали какое-то чувство, король вздрогнул, как тогда, когда у него из раны вырвали обломок копья.

Амбруаз Паре мгновенно подошел к постели.

– Простите, сударыня, – спросил он, – что вы сделали королю?

– Ничего, сударь, – ответила королева, зажав кольцо в руке, – просто, может быть, король узнал меня сквозь беспамятство?

За Екатериной из комнаты вышел дофин, потом другие принцы и принцессы. Выйдя из спальни, Екатерина встретила г-на де Вьейви-ля, сменившего платье, потому что то, которое было на нем, оказалось залитым кровью короля.

– Куда вы идете, господин де Вьейвиль? – спросила королева.

– Я великий камергер, сударыня, – ответил он, – и мой долг – ни на минуту не покидать его величество.

– Ваш долг полностью отвечает моим желаниям, господин де Вьейвиль… Вы знаете, что я вас всегда считала своим добрым другом?

Господин де Вьейвиль поклонился. Хотя в то время Екатерина не так плохо обращалась со своими «добрыми друзьями», как позже, те, к кому она так обращалась, принимали эту милость с некоторым беспокойством.

– Сударыня, – ответил он, – покорнейше благодарю ваше величество за высокую честь и постараюсь сделать все, чтобы оправдать ваше доверие!

– Для этого вам нужно сделать только одно, господин граф, и это очень просто: не допускать к королю госпожу де Валантинуа и никого из людей коннетабля.

– Однако, сударыня, – ответил Вьейвиль, кого это поручение поставило в сложное положение, потому что оно укрепляло его позиции в случае смерти короля, но сильно повредило бы ему в случае, если тот останется жив, – а если госпожа де Валантинуа будет настаивать?..

– Вы скажете ей, дорогой граф, что, поскольку король Генрих Валуа без сознания, царствует королева Екатерина Медичи, и королева Екатерина Медичи не желает, чтобы куртизанка Диана де Пуатье входила в спальню умирающего короля.

– Черт возьми, – пробурчал Вьейвиль, почесывая ухо, – но ведь говорят, существует некое кольцо…

– Вы ошибаетесь, господин де Вьейвиль, – прервала его королева, – это кольцо не существует более, или, по крайней мере, вот оно… Мы сняли с пальца нашего возлюбленного супруга это кольцо, чтобы, если его величество скончается – да не допустит этого Господь! – скрепить его печатью ваш маршальский патент – ведь он еще не подписан, вы знаете?

– Сударыня, – ответил Вьейвиль, успокоенный и видом кольца, и обещанием Екатерины, – вы сами сказали: вы королева, и в силу этого ваш приказ будет исполнен.

– Ах! – вздохнула Екатерина. – Я же знала, что вы мой друг, дорогой Вьейвиль.

И она удалилась, унося, по всей вероятности, в своем сердце все большее презрение к роду человеческому, которое позже переполнило его.

Четыре дня король оставался недвижим и был без сознания; за эти дни г-жа де Валантинуа приходила много раз, но ее ни разу не впустили.

Некоторые из ее друзей советовали ей покинуть Турнельский дворец и переехать в свои апартаменты в Лувре или даже уехать в свой замок Ане и там ждать событий, давая ей понять, что, если она останется, с ней может случиться несчастье.

Но она на все это отвечала, что ее место там, где король, и пока в нем теплится хоть искра жизни, она спокойна: самые яростные ее враги не посмеют покуситься ни на ее жизнь, ни на ее свободу.

На третий день к вечеру – то есть примерно через семьдесят два часа после несчастья – у ворот Турнельского дворца появился запыленный всадник на взмыленной лошади; он объявил, что прибыл от короля Филиппа, и попросил, чтобы его провели к королю Генриху, если тот еще жив.

Читатель знает, какой приказ отдала королева, и насколько трудно было попасть в спальню короля.

– Как доложить о вас ее величеству королеве? – спросил дежурный лакей, головой отвечавший Вьейвилю за каждого, кто переступал порог.

– Обо мне следует доложить не королеве, а моему ученому собрату Амбруазу Паре… Меня зовут Андреас Везалий.

Лакей вошел в комнату короля, лежавшего по-прежнему без сознания и, по-видимому, совершенно бесчувственного, и, подойдя к Амбруазу Паре, который держал в руке недавно отрубленную голову и пытался, исследуя мозг, решить и поныне оставшуюся тайной загадку человеческой жизни и мысли, повторил ему имя прибывшего.

Амбруаз Паре заставил лакея повторить это имя второй раз и, уверившись, что ему не послышалось, вскрикнул от радости.

– Ах, господа, хорошая новость! Если человеческая наука может спасти короля, то это чудо способен сотворить только один человек… Возблагодарите Бога, господа: этот человек здесь!

И, поспешно отворив дверь, он сказал:

– Входите, входите, теперь вы здесь единственный и настоящий король! Потом, обращаясь к г-ну де Вьейвилю, он добавил:

– Господин граф, будьте добры, предупредите королеву, что

прославленный Андреас Везалий находится около ложа ее августейшего супруга.

Господин де Вьейвиль, счастливый тем, что может сообщить королеве хоть некое подобие хорошей новости, бросился из спальни; в ту же минуту на пороге появился человек лет сорока пяти-сорока шести, среднего роста, с живыми и умными глазами, смуглый, с вьющимися волосами и курчавой бородой.

Это действительно был Андреас Везалий, которого Филипп II, узнав от гонца герцога Савойского о несчастье, постигшем его тестя, послал на помощь раненому.

Гонец застал испанского короля в Камбре; его врач в эту минуту был при нем, а потому знаменитый анатом и смог к концу третьего дня оказаться у изголовья умирающего.

Известно, какой огромной славой пользовался в то время Андреас Везалий, и не удивительно поэтому, что он так был принят своим собратом Амбруазом Паре. Последний, будучи человеком скромным и ученым, безусловно превосходил Везалия как практик и гораздо лучше него умел извлечь пулю или отнять поврежденный член, но уступал ему намного в теории и особенно во всем том, что относилось к области анатомии.

Страстному изучению анатомии брабантский ученый посвятил всю свою жизнь. В то время, когда религия считала священным мертвое тело и противилась тому, чтобы ученые и в смерти пытались найти секреты жизни, он добровольно сделался жертвой ненависти фанатиков с единственной целью – чтобы наука, ощупью пробирающаяся в потемках невежества, сделала несколько шагов вперед.

Сначала Везалий учился в Монпелье. Еще в 1376 году доктора этого университета получили от Людовика Анжуйского разрешение, позже подтвержденное Карлом Злым, королем Наварры, и Карлом VI, королем Франции, ежегодно брать для вскрытия один труп казненного преступника.

Везалий учился в 1532 году: ему тогда было восемнадцать лет; затем он приехал в Париж.

Там он стал известен как самый смелый похититель трупов. Каждую ночь он рыскал по кладбищам или шарил под виселицами в поисках трупов, часто полуистлевших, оспаривая у собак и воронов их добычу.

Проведя три года за этой зловещей работой, Везалий получил кафедру в Лёвене и разрешение проводить там уроки анатомии, в чем ему очень помог полный человеческий скелет, находившийся в его владении.

Этот скелет возбудил подозрительность членов магистратуры. Везалия вызвали в городской совет, чтобы допросить, каким образом скелет попал ему в руки.

– Я привез его из Парижа, – ответил Андреас Везалий.

Знаменитый анатом лгал; но он не считал большим грехом ложь во имя спасения человечества.

Каким же образом достал Везалий этот скелет?

А вот каким.

Однажды он вместе со своим другом по имени Жемма проходил по площадке, где совершались казни, расположенной примерно в четверти льё от Лёвена, и увидел труп, до такой степени расклеванный птицами, что от него остался почти один скелет. Белые блестящие кости привлекли внимание ученого святотатца, и он решил завладеть этим человеческим остовом. Нижние конечности отделились довольно легко; но, поскольку в те времена, как известно, палач прыгал с виселицы на плечи повешенного, то шейные позвонки были сломаны и не могли выдержать тяжести тела; поэтому тело было обмотано цепью, закрепленной на виселице.

Пришлось отложить похищение до темноты. Кости ног и бедер Везалий забрал с собой и спрятал; с наступлением же ночи, когда только совы летают и колдуны бродят вокруг виселиц, Везалий вернулся один, потому что друг не осмелился его сопровождать, и голыми руками сумел вынуть скелет из цепей.

За три ночи Везалий перенес по частям в город то, что осталось от человека, который когда-то жил, мыслил, любил, страдал, совсем так же как и он сам; еще три ночи

ушли на то, чтобы вычистить кости, сложить как надо и скрепить железной проволокой.

Вот так Андреас Везалий добыл себе скелет, наделавший столько шума в городском совете и якобы привезенный им из Парижа.

Потом началась Итальянская война между Карлом V и Франциском I. Везалий последовал за испанской армией так же, как его собрат Амбруаз Паре последовал за французской. Только два раза до этого – один в Париже и другой в Монпелье – удалось ему присутствовать на вскрытии неистлевшего трупа, и он с каким-то исступлением занялся на полях сражений, где это можно было сделать свободнее, хотя все равно тайно, теми анатомическими исследованиями, которые обессмертила кисть Рембрандта.

Только после многочисленных вскрытий, проведенных частью публично, а частью в своем кабинете, Везалий решился исправить Галена, допустившего многочисленные ошибки, поскольку он практиковал только вскрытия животных.

Он сделал больше: опубликовал и преподнес инфанту дону Филиппу «Учебник анатомии», представлявший собой краткое изложение большого труда, который он намеревался издать позднее.

Но с этой минуты профессора – его соперники и, следовательно, враги – нашли за что ухватиться, объявили книгу святотатственной и подняли такой шум от Венеции до Толедо, что сам Карл V, ужаснувшись этому скандалу, отдал ее на заключение богословам Саламанкского университета, чтобы они решили, позволено ли католикам вскрывать человеческие тела.

По счастью, монахи вынесли следующее заключение, куда более просвещенное, чем обычно выносят религиозные ордена: «Это полезно, а следовательно, дозволено».

Тогда, поскольку фактов оказалось недостаточно, чтобы осудить Везалия, его враги прибегли к клевете.

Распространился слух, что Везалий, слишком спешивший изучить болезнь, от которой умер один испанский дворянин, вскрыл его тело до того, как тот испустил последний вздох. Говорили, что наследники покойного выломали дверь спальни, где Везалий заперся с трупом, и подоспели вовремя, чтобы видеть, как сокращается обнаженное сердце.

Правда, имя дворянина не называлось; правда и то, что наследники, заинтересованные в судебном разбирательстве, оставались в тени и были немы, но, лишенное каких-либо доказательств, обвинение именно поэтому было принято без расследования и враги Везалия смогли утверждать, что он вскрыл живого человека.

На этот раз шум поднялся такой, что потребовалось все упрямство – и это не преувеличение – Филиппа II, чтобы спасти Везалия не от публичного суда, а от какой-нибудь засады, где бы он пал жертвой гнева народа, посчитавшего его проклятым Богом святотатцем.

Увы! Позже Филиппу надоело поддерживать этого мученика науки. Везалий, вынужденный покинуть пределы Франции, Италии и Испании, совершил паломничество ко Гробу Господню и, возвращаясь из Святой земли, был выброшен бурей на пустынные берега острова Закинф, где и погиб от голода и лишений.

Но в описываемое нами время могущественная рука еще не устала поддерживать его, и, убежденный в гениальности своего врача, король Испании послал его, как мы уже говорили, на помощь своему тестю Генриху II.

XV. ФЛОРЕНТИЙСКАЯ ПОЛИТИКА

Андреас Везалий подошел к раненому, осмотрел его, выслушал отчет Амбруаза Паре о проделанном лечении, все одобрил и, получив эти разъяснения, попросил показать ему обломок копья, извлеченный из глаза опытным хирургом.

Амбруаз Паре еще до этого отметил на обломке, до какого места он вошел в череп.

Везалий спросил, в каком направлении он вошел – горизонтально, по диагонали или наискось.

Амбруаз Паре ответил, что наискось, и, взяв отрубленную голову, которую он изучал до прихода Везалия, воткнул в глаз обломок в том самом направлении, в каком он вошел в голову Генриха II.

– Посмотрите, – сказал Амбруаз Паре, – вот голова… Я хотел ее вскрыть, чтобы увидеть еще раз, какие повреждения в мозгу вызвала эта рана.

Уже четыре приговоренных к смерти были обезглавлены, чтобы хирурги произвели на их головах опыт, который Амбруаз Паре предлагал Везалию повторить вместе с ним.

Но Везалий прервал собрата:

– Это не нужно, – сказал он, – по длине обломка и по направлению, в каком он вошел, я могу сказать, что он повредил… Сломана правая надбровная дуга и верхний свод глазной впадины… повреждены твердая, мягкая и паутинные оболочки мозга, а также нижняя часть правой передней доли; дальше обломок проник в верхнюю часть той же доли… а отсюда воспаление, а затем кровоизлияние, по всей вероятности, в обеих передних долях.

– Все так и есть! – воскликнул восхищенный Амбруаз Паре. – Именно это я и установил при вскрытии голов казненных!

– Да, – улыбаясь, ответил Везалий, – только без кровоизлияния, его просто не могло быть, потому что головы были мертвы…

– Ну хорошо, – сказал Амбруаз Паре, – а что вы думаете о ране?

– Я утверждаю, – ответил Везалий, – что она смертельна.

Позади анатома раздался слабый крик.

Врачи, поглощенные своими научными изысканиями, не заметили, как во время анатомических разъяснений Везалия в спальню вошла Екатерина Медичи (ее привел граф де Вьейвиль) и услышала последние слова – они-то и заставили ее вскрикнуть.

– Смертельна! – прошептала Екатерина. – Вы говорите, сударь, что рана смертельна?

– Я считаю своим долгом, сударыня, повторить вашему величеству то, что я сказал моему ученому собрату Амбруазу Паре, – ответил Везалий. – Смерть короля не обычное событие, и те, кто унаследует власть, должны знать точный час, когда она выскользнет из рук умершего, чтобы перейти к ним… Сколь бы ни было горестным это заключение, я повторяю, сударыня: по сути рана короля смертельна.

Королева отерла платком пот со лба.

– Но скажите, – спросила она, – король умрет, не приходя в сознание? Везалий подошел к раненому, взял его руку и сосчитал пульс. Немного погодя, он сказал Амбруазу Паре:

– Девяносто ударов.

– Значит, лихорадка уменьшилась, – ответил тот. – Первые два дня пульс доходил до ста десяти.

– Сударыня, – сказал Везалий, – если пульс и дальше будет успокаиваться и произойдет кратковременное рассасывание кровоизлияния, возможно, что перед кончиной король один или два раза обретет дар речи.

– А когда? – с беспокойством спросила Екатерина.

– Ах, сударыня, – сказал Везалий, – вы слишком многого требуете от человеческой науки! Но с некоторой долей вероятности я скажу, что, если королю суждено выйти из бессознательного состояния, это произойдет к середине завтрашнего дня.

– Вы слышите, Вьейвиль? – спросила королева. – Предупредите меня при первых признаках возвращения короля к жизни. Я должна быть здесь, именно я, и никто другой, должна слышать, что скажет король.

На следующий день около двух часов пополудни пульс упал до семидесяти двух ударов; раненый чуть-чуть пошевелился и слабо вздохнул.

– Господин де Вьейвиль, – сказал Везалий, – предупредите ее величество королеву-мать: король, по всей видимости, сейчас придет в себя и сможет что-то сказать.

Великий камергер выбежал из спальни, а когда через несколько минут он возвратился с королевой, Генрих начал приходить в себя и едва слышно прошептал:

– Королева… Пошлите за королевой!

– Я здесь, монсеньер! – воскликнула Екатерина, падая на колени перед постелью Генриха II.

Амбруаз Паре с восторгом смотрел на Везалия: если этот человек и не мог распоряжаться жизнью и смертью, то, по-видимому, был посвящен во все их тайны.

– Сударыня, – обратился Везалий к королеве, – ваше величество прикажет нам остаться в спальне или удалиться?

Королева вопросительно посмотрела на раненого.

– Путь останутся, – прошептал Генрих, – я так слаб, что боюсь в любую минуту потерять сознание…

Тогда Везалий вытащил из кармана маленькую склянку с красной как кровь жидкостью, отсчитал несколько капель в ложечку из позолоченного серебра и влил в рот короля.

Генрих облегченно вздохнул, и его щеки чуть порозовели.

– Ах, – сказал он, – мне лучше! Потом он огляделся.

– А, это ты, Вьейвиль, – сказал он, – ты меня не покинул?

– Нет, что вы, государь, – ответил, рыдая, граф, – ни на минуту!

– Ты же говорил мне… ты же говорил мне, – прошептал Генрих, – а я не хотел тебе верить! Я был не прав… И вас, сударыня, я тоже не послушал… Не забудьте, что господин де Колиньи – мой самый настоящий друг, он сказал мне больше, чем любой из вас: он сказал, что Монтгомери – человек, который должен меня убить.

– Он вам назвал Монтгомери?! – воскликнула Екатерина. – Но откуда он знал?

– Из одного предсказания, сделанного императору Карлу Пятому. Кстати, я надеюсь, что господин Монтгомери свободен?

Екатерина не ответила.

– Я надеюсь, что он свободен? – повторил Генрих. – Я прошу и, если угодно, требую, чтобы ему не причиняли никакого зла!

– Да, государь, – ответил Вьейвиль, – господин де Монтгомери свободен; он ежечасно, и днем и ночью, присылает справиться о здоровье вашего величества… Он в отчаянии!

– Пусть он утешится… Бедный де Лорж… он всегда мне верно служил, и последний раз тоже, когда я его послал к регентше Шотландии.

– Увы, – прошептала Екатерина, – отчего он там не остался?

– Сударыня, он вернулся из Шотландии не по своей воле, а по моему приказу… Он отказывался выйти на поединок со мной, это я его заставил… Во всем виновата моя злая судьба, а не он; не будем же роптать на Господа и воспользуемся той минутой жизни, что он чудесным образом подарил мне, чтобы уладить самые неотложные дела.

– О монсеньер! – прошептала Екатерина.

– И прежде всего, – продолжал Генрих, – подумаем об обещаниях, которые мы дали нашим друзьям, потом займемся договорами, которые мы подписали с нашими врагами… Вы знаете, что я обещал Вьейвилю, сударыня?

– Да, государь.

– Я как раз собирался подписать его маршальский патент, когда со мной случилось это несчастье: он должен быть готов.

– Да, государь, – ответил Вьейвиль. – Ваше величество приказали мне взять его у господина канцлера, чтобы я дал вам его подписать при первом удобном случае… и вот он… В тот роковой день, тридцатого июня он был при мне, и поскольку с тех пор я ни разу не переодевался и не покидал ваше величество, то он при мне и сейчас.

И с этими словами Вьейвиль подал патент Генриху.

– Я не могу пошевелиться, мне очень больно: сударыня, – обратился раненый к Екатерине, – будьте добры подписать патент вместо меня, поставить сегодняшнее число, обозначить причину, по которой вы его подписываете вместо меня, и отдать его моему старому другу…

Граф де Вьейвиль, рыдая, упал на колени у постели короля и приложился к его руке, лежавшей неподвижно на простынях и по цвету не отличавшейся от них.

В это время Екатерина написала внизу маршальского патента:

«За раненого короля, по его приказу, у его постели.

Екатерина, королева. 4 июля 1559 года».

Она прочла и показала королю то, что написала.

– Так, государь? – спросила она.

– Да, сударыня, – ответил Генрих, – а теперь отдайте патент Вьейвилю. Екатерина отдала патент Вьейвилю и тихо сказала:

– Теперь патент у вас, но все же сдержите обещание, мой добрый друг, потому что всегда остается возможность его отобрать.

– Будьте спокойны, ваше величество, – ответил Вьейвиль, – я дал слово и обратно его не возьму.

Заботливо сложив патент, он положил его в карман.

– А теперь, – сказал король, – обвенчались ли герцог Савойский и моя сестра?

– Нет, государь, – ответила Екатерина, – время для свадьбы было выбрано неудачно.

– Напротив, напротив, – возразил король, – я желаю, чтобы они обвенчались как можно скорее… Вьейвиль, позовите ко мне герцога Савойского и мою сестру.

Екатерина улыбнулась королю в знак согласия и, провожая Вьейвиля до двери, сказала:

– Граф, не ходите за герцогом Савойским и мадам Маргаритой до тех пор, пока я снова не отворю дверь и не прикажу вам это сама. Подождите здесь, в прихожей, и заклинаю вас вашей свободой, вашей жизнью и вашей душой – никому ни слова о том, что король пришел в себя, особенно госпоже де Валантинуа!

– Не беспокойтесь, сударыня, – ответил Вьейвиль.

Он действительно остался в соседней комнате, и Екатерина услышала, как новоиспеченный маршал начал от волнения большими шагами ходить взад и вперед.

– Где вы, сударыня, и что вы делаете? – спросил король. – Я не хотел бы терять время.

– Я здесь, сударь. Я просто сказала господину де Вьейвилю, где найти герцога Савойского, если он не у себя.

– То есть как это не у себя?

– Он у себя… Герцог Савойский покидает замок только вечером, но к утру всегда возвращается.

– Ах, – вздохнул король с завистью, – было время, когда и я на добром коне в ясную ночь скакал по дорогам… Per arnica silentia lunae note 48Note48
  Под защитой луны молчаливой (лат.). – Вергилий «Энеида», II, 225


[Закрыть], как говорит моя дочь Мария Стюарт… Ах, как это было хорошо! Меня обдувал свежий ветерок, и листва дрожала в бледном свете луны… Да, тогда меня не сжигала лихорадка, как сейчас! Боже мой, Боже мой, сжалься надо мною, я страдаю ужасно!

За это время Екатерина подошла к постели и сделала знак врачам удалиться на некоторое расстояние.

Амбруаз Паре и Андреас Везалий почтительно наклонили головы и, понимая, что этим двум земным властителям в минуту, когда один должен покинуть другого, есть о чем поговорить, отошли на такое расстояние, чтобы не слышать их, и встали у окна.

Екатерина заняла свое место у постели Генриха.

– Так они придут? – спросил король.

– Да, государь, но прежде не позволит ли мне ваше величество сказать ему несколько слов о государственных делах?

– Говорите, сударыня, – ответил король, – хотя я очень устал, и все земные дела видятся мне сквозь какой-то туман.

– Это не важно! Бог рассеет этот туман и позволит вам судить о них, может быть, вернее, чем тогда, когда вы были в добром здравии.

Генрих с трудом повернул голову к Екатерине и проницательно посмотрел на нее здоровым глазом, блестевшим от лихорадки.

Видно было, что он собрал последние силы, чтобы встать вровень с этим флорентийским умом, извилистые глубины которого он не раз имел случай оценить.

– Говорите, сударыня, – сказал он.

– Простите меня, государь, – продолжала Екатерина, – но ведь это ваше собственное мнение, что ваша жизнь в большой опасности, а не мое, и не врачей, ведь они по-прежнему надеются на хороший исход?

– Я ранен смертельно, сударыня, – сказал король, – и это чудо, что Господь позволил мне в последний раз побеседовать с вами.

– Хорошо, государь, – сказала королева, – это чудо мы должны использовать, чтобы не вышло так, что Бог сотворил его напрасно.

– Я слушаю вас, сударыня, – сказал Генрих.

– Государь, вы помните, что господин де Гиз говорил вам у меня в ту минуту, когда вы собирались подписать этот злосчастный Като-Камбрезийский договор?

– Да, сударыня.

– Господин де Гиз – большой друг Франции…

– Он лотарингец, – прошептал король.

– Но я, государь, не лотарингка!

– Нет, – сказал Генрих, – но вы… И он замолчал.

– Кончайте, сударь, – сказала королева, – я флорентинка и поэтому истинная союзница французского дома… Я должна вам сказать, государь, что в этом случае лотарингец и флорентийка оказались более французами, чем некоторые французы.

– Я этого не отрицаю, – прошептал Генрих.

– Лотарингец и флорентийка говорили вам: «Государь! На такой мир, который вам предложили, а вернее, который предложили вы, можно было бы с большим трудом согласиться сразу после Сен-Лоранской битвы или падения Сен-Кантена; но сегодня, когда господин де Гиз вернулся из Италии, когда мы отобрали у англичан Кале, когда наша армия насчитывает пятьдесят тысяч хорошо вооруженных человек в лагерях и тридцать тысяч в горнизонах крепостей, подобный договор – насмешка!» Вот что вам говорили лотарингец и флорентийка, а вы не захотели слушать.

– Это так, – сказал Генрих, словно очнувшись от сновидения, – и я был не прав…

– Значит, вы это признаете? – спросила Екатерина, и глаза ее заблестели.

– Да, признаю… но сейчас уже слишком поздно!

– Никогда не бывает слишком поздно, государь! – возразила флорентийка.

– Я вас не понимаю, – сказал король.

– Позвольте мне, я все сделаю, – продолжала Екатерина, – положитесь на меня, и я верну вам все французские города, верну Пьемонт, Ниццу, Брес, открою дорогу в Миланское герцогство.

– И что для этого нужно сделать, скажите, сударыня?

– Нужно, несмотря на совершеннолетие дофина, сказать, что, ввиду его слабого здоровья и незнания дел, вы назначаете регентский совет сроком на один год, а если потребуется, то и дольше; в него войдут господин де Гиз, кардинал Лотарингский и я, и только этот совет будет весь этот год решать политические, гражданские, религиозные и другие дела.

– А что скажет Франциск?

– Он будет совершенно счастлив! Он так счастлив быть мужем своей шотландочки, что ничто другое его не интересует!

– Да, – сказал Генрих, – это в самом деле большое счастье – быть молодым и быть мужем любимой женщины!..

И он вздохнул.

– Есть только одно обстоятельство, которое этому мешает, – продолжал он, – он король Франции, а король прежде должен думать о Франции, и лишь потом о своей любви.

Екатерина искоса взглянула на Генриха; ей очень хотелось сказать ему: «О король, дающий такие хорошие советы, почему же ты им не следовал?»