Текст книги "Два пера горной индейки"

Автор книги: Александр Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Афанасий Петрович

В магазине центральной усадьбы давно уже не продавали ни водки, ни вина. Совхозный старожил Афанасий Петрович, сухопарый, с морщинистым, помятым лицом и красными глазами старик, по привычке приходил сюда, подгадывая к открытию магазина после перерыва на обед. Вот и сейчас сидел он на ступеньках спиной к закрытой на большой висячий замок двери и говорил, говорил, вдохновляясь все прибывающей аудиторией. Пиджак на нем старый, заношенный, одна пуговица медная, со звездой, другая черная, а на месте третьей пучок черных ниток. Зато серая в пупырышках кепка на Афанасии была совсем новенькой, подложенной картонным обручем, отчего хранила форму многоугольника. Кепка эта означала праздничную одежду.

Обретя слушателей, Петрович чаще всего рассказывал о войне или о тюрьме. Сегодня же его занимали иные проблемы.

– Я пьяный, да?! А она терезовая? «Водка – яд! Водка – яд!» – передразнивал он противным голосом свою невидимую неприятельницу. – А где вы были, когда мы свои «наркомовские сто грамм» получали? Старшина наличный состав перед атаками числил, так что, считай, нам по двести перепадало. Тогда она не яд была? А теперь – «яд»! Без хлеба могли прожить, а без водки не могли. А мороз, а ранения, а контузии? Это тебе и грелка и наркоз. Ноги отрезали с ей в медсанбатах. А эта: «Водка – яд, водка – яд!»

– Сказал тоже... – вставила обширных размеров молодая женщина. – Война – другое дело.

– Почему другое дело? – встрепенулся Афанасий Петрович. – То же самое дело. Я, может, до фронта и не знал, что это за водка такая. А в сорок пятом только ею и радовался, победу да свободу праздновали. Терезовая какая нашлась! «Пьяный – не работник». А гроб кто Макарихе сколотил? Она, что ли?

Как умерла бабка Макариха, дали телеграмму внуку. Приедет ли, нет ли – хоронить надо. Обратились к директору совхоза, к Соловьеву. Тот говорит, она в совхозе не работала и не наше это дело. Даром что дочь ее работала! У него, у Соловьева, и леса нет на гроб, да и сделать его некому, был столяр Павшин, и того нынче нет, в больнице.

– Что ж в Кашире не заказали? – лениво проговорила толстуха, кинув в рот очередное семечко подсолнуха. Семечки она разгрызала без помощи рук, выплевывая одну шелуху. Не всякая птица способна так щелкать семечки.

– Почему в Кашире не заказали? А кто будет заказывать и на какие шиши? За смерть ей, как пенсионерке, полагается от собеса десять рублей. Так за этой десяткой в район надо ехать. А чтоб ее отдали, справка нужна, что, мол, померла и от чего. Медицинская справка с печатью. Когда эту справку выправишь... Да за десятку нынче гроба и не купишь.

Мне Тимофей говорит: «У тебя, Петрович, гроб стоит. Ты хвалился, что дубовый себе сделал. Отдай ей. Божье дело. А себе еще постругаешь». У меня точно стоит заготовка, только сколотить. Не спеша сделано, гладко, и главное – дуб. Но по моему размеру. Она маленькая, я большой. Она толстая, а я себе сделал так, чтобы не болтаться.

Тут внук приехал, – продолжал Афанасий Петрович, и его больше никто не перебивал, – Василий. Думал, она уже в гробу, а Макариха третий день на кровати лежит. Дух уже пошел. Туда-сюда, в Каширу ехать поздно. Да и не на чем. Еще день пройдет, а то и два. Васька говорит: «Я сам сколочу». И опять к директору. Тот ему поворот: « Не могу доверить циркулярку, она в неисправности. Отлетит пила – башку отшибет. Кто отвечать будет?»

Покричали они, покричали, а Васька ему: «Ах, так? В райком поеду. Где это видано, чтобы человек непохороненный в своем доме оставался?» Сел в автобус и – в Ясногорск. Из райкома приказ директору: сделать гроб и похоронить. Ему бы, Соловьеву, не упираться а сразу ко мне обратиться. Так, мол, и так, Афанасий Петрович, сделай, пожалуйста, больше некому. Я в совхозе еще до него столярничал. Позвал бы да доверил ключ от столярки, вот и все дела. Я же денег не возьму А теперь вот наспех.

Открыли мы столярку – нет материалу. Или доски сорок – пятьдесят, или горбыль. Распустить сороковку, конечно, можно, но опять время. И я говорю Ваське: «Вот что, парень, полезай на чердак и посмотри в дальнем правом углу. Я когда-то хорошую ель там положил. Может, цел этот тес». Полез и кричит: «Есть, дядя Афанасий! Сухие, ровные!» Откуда же им плохим быть, если я их себе на гроб и припрятал. Это уж я потом дуб достал. Сложил я их хорошо, не повело.

Тут к магазину подошел Коля Матекин, тракторист лет пятидесяти. Рука у него в гипсе, подвязана, в платок уложена.

– Здорово, Колюня! – еще больше оживился Афанасий Петрович при виде единственного среди собравшихся мужчины. – А я рассказываю, как гроб Макарихе делал. Вот послушай. Времени часа четыре уже, а назавтра утром хоронить. Дело непростое: тут размер, форма, понимаешь, и, главное, подгонка. Надо, чтоб плотно подходило, щелей никак нельзя. Начал я, а Васька, внук ее, несет мне бутылку и бротерброды. «Нет, Васек, – говорю, – так дело не пойдет. Сейчас нельзя». Мне надо так сделать, чтоб людям понравилось, чтоб чисто было, гладко, без сучков и впритирку. Бротерброды я съел, а бутылку под верстак у стены поставили. Пока не кончу, не притронусь.

К ночи – к полночи поставил я гроб на ножки. На токарном станке ножки выточил. Последний раз шкуркой прошелся, уголки закруглил. Любо-дорого!

– Не гроб, а конфетка, – мрачно пошутил Николай.

– А что ты думаешь? Так и есть, – согласился Петрович. И продолжал: – Полюбовался я и так есть захотел, что отхлебнул лишь малость из бутылки и домой пошел.

Утром приходим с Васькой в столярку, а гроб до дома везти не на чем. До нас ведь километра три. Взяли на плечи и пошли. Хорошо, строители подвернулись, машина с турбазы шла, подвезли. Хоронить все собрались. Да что и осталось у нас... Все одной ногой в могиле. Свалили мой гроб. Народ хорошо отзывался. И полегчало У меня на душе. Пока эта... дачница не встряла. «Водка – яд! Пьяный человек – не работник!» От таких, как она, и пошла наша погибель. Она, что ли, работник? Они, что ли, трудились? Их тут с самой войны не видать Все поразбежались.

Пришла продавец, открыла замок и отвела в сторону перекрывающую дверь стальную полосу. Женщины заспешили к прилавку, разобрались, кто за кем, встали в небольшую очередь. Тракторист на правах мужчины первым взял сигареты и ушел, не стал слушать Петровича, Тогда поднялся со ступенек и он. Но в магазин не зашел поплелся в свою деревню. Афанасий Петрович еще вчера купил хлеба, рожков и сахара. А больше там и брать нечего.

«Композитор»

Уже в темноте, под проливным дождем, машина альпинистской экспедиции пришла в кишлак Лянглиф, последний населенный пункт в верховье Зеравшана, куда доходила головокружительная автодорога. Наш переводчик Слава Паньков, белобрысый сталинабадский студент-естественник, свободно объяснявшийся на таджикском и киргизском языках, повел меня куда-то во мрак искать начальство. Мы долго плутали в лабиринте узких проулочков, где трудно было разойтись двум людям. По их каменному дну бежали потоки воды. Кое-где эти коридоры слабо освещались огнем очагов, мерцавших в проемах открытых дверей. Наконец мы пришли к большому дому председателя сельсовета. Из его окон в непроглядную тьму лился свет керосиновых ламп. Здесь шел той[3]3
  Той – праздник, пир.


[Закрыть] в честь приезда раиса[4]4
  Раис – председатель колхоза.


[Закрыть]. Как мы потом узнали, его колхоза еще не существовало. Все население кишлаков, лежащих выше Матчи, переселялось в долину. Там из жителей всего ущелья и создавался большой хлопководческий колхоз. Это были пятидесятые годы.

Нас ввели в просторную комнату. Потолок ее был разделен на ровные квадраты, каждый из которых имел неповторяющийся таджикский орнамент. Мебели в комнате не было. Один большой ковер покрывал весь пол. В стенах – шкафы со стеклянными дверцами, сквозь них видны кипы аккуратно уложенных доверху пестрых одеял. Вдоль стен на ковре сидели человек десять гостей и молча смотрели на нас, не выражая на своих лицах никакого любопытства. Мы объяснили, зачем пришли. Нас пригласили сесть. Молодой таджик с единственным глазом на рябом лице сказал что-то другому, сидевшему у двери, и тот исчез. После этого наступила очень длинная пауза. Я решил, что все слушают радио. В одном из стенных шкафов надрывно хрипел радиоприемник.

– Может быть, начнем не спеша разговор о вьюке? – тихо спросил я Славу. – Или они радио слушают?

– Нет, нет, не надо! Сидите и молчите пока.

Пришлось послушать знающего человека. Я стал осматриваться и незаметно разглядывать присутствующих. Пир еще не начинался, хотя было уже довольно поздно. В центре у стены сидел полный молодой человек лет тридцати. Он был одет в хороший европейский костюм, брюки заправлены в невысокие сапоги из мягкой кожи. На голове, как и у всех присутствующих, тюбетейка. Лукавые глаза его умного лица спокойно и бесцеремонно изучали нас с ног до головы. В нем нетрудно было угадать самого раиса. Рядом с ним сидел другой молодой человек в зимнем городском пальто с каракулевым воротником. У его скрещенных ног лежал портфель. Я решил, что это бухгалтер, но, как потом выяснилось, он являлся начальником милиции. Все остальные были людьми пожилыми, с бородами и сединой. Если костюм их не были целиком национальными, то у каждого в одежде присутствовала какая-нибудь таджикская деталь: один был в халате, другой в штанах с широкими полосами, на ногах у третьего – муки[5]5
  Муки – невысокие сапоги с загнутыми вверх носами. Такая обувь теперь обычно подшивается резиной от автомобильных шин.


[Закрыть]. Было ясно, что это местные старики. Одноглазый вел себя как хозяин дома.

Наконец раис нарушил молчание, становившееся уже невыносимым:

– Как дела?

– Хорошо, спасибо, – ответил я, несколько обескураженный этим вопросом.

Теперь заговорил одноглазый:

– Далеко идешь?

– На перевал Матча. Через весь ледник, до самого конца. Там будем работать две недели.

– Знаем, знаем Матча, – заулыбался одноглазый, – мороз там, снег там. Что будешь делать? Геологи?

Я уже знал, как трудно объяснить местным жителям, что такое альпинизм. В таких случаях твой собеседник после долгих разъяснений или многозначительно улыбается и говорит: «Понимаем, понимаем! Значит, надо вам, и все. А зачем, это нас не касается», или опять, в который уже раз, задает все тот же вопрос: «А зачем вы полезете на гору?» Поэтому пришлось прибегнуть к маленькой хитрости.

– Есть и геологи у нас. Экспедиция комплексная. Я вот собираю всяких птиц и зверей, вот он, – указываю на Славу, – ботаник, изучает растения, есть у нас гидрологи, метеорологи и другие специалисты. Врач есть, радист.

Хозяин дома переводит мои слова седому старику. Все кивают головами.

– Интересно, как там ребята? Где им на ночь разместиться? – обращаюсь я к хозяину. – Есть ли место? Потом дрова нам нужны, сварить надо что-нибудь горячего. Найдутся дрова?

Хозяин улыбается:

– Все есть, начальник, не беспокойся, пожалуйста!

– Ну, тогда я пойду взгляну, как они устроились.

Слава тянет меня за рукав и сердито шепчет:

– Да не спешите вы! Послал он человека. Это же не Москва! Надо посидеть, покушать, а потом уже о делах говорить.

В это время старый таджик расставил перед гостями на черном вышитом платке деревянные миски с кислым молоком и начал величественно ломать на куски огромную, чуть не в метр, лепешку. Это я уже видел: лепешку ни в коем случае нельзя класть вверх поджаренной стороной. Старик расправлялся с ней очень ловко. В его движениях сквозило почтение к гостям и было даже что-то жонглерское. Кроме молока и лепешки подали одну пиалу, из которой принялись по очереди пить чай. Сначала она попала к раису, потом к таджику в зимнем пальто, затем к моему соседу-старику, ко мне, Славе и пошла дальше по кругу. Слава не церемонился с угощением, и, заметив это, я стал ему энергично подражать. Когда с кислым молоком было покончено, я объявил, что нам нужен караван из десяти ишаков. Все опять заулыбались, а одноглазый спросил:

– Когда ишак нужен, сейчас?

– Нет, завтра утром.

– Тогда завтра будем говорить. Сейчас он не нужен.

Слава опять потянул меня за куртку, но все уже смеялись.

Миски убрали вместе с платком и принесли воду в кумгане[6]6
  Кумган – кувшин.


[Закрыть] и таз. Хозяин обошел всех с водой и полотенцем. Я тоже сполоснул руки и привычным движением тряхнул с них воду в таз. Слава при этом крякнул у меня за спиной. На мой вопросительный взгляд он тихо ответил:

– Нельзя стряхивать воду.

Один из стариков что-то громко сказал, с неудовольствием смотря на меня.

– Что, Слава?

– Он сказал: опоганил, – перевел Слава.

– Ты хоть бы предупредил...

– Ничего... сидите.

Вслед за этим расстелили те же платки, а на них поставили деревянные миски с шурпой[7]7
  Шурпа – мясной бульон.


[Закрыть]. Ложек не подали. Шурпу пили через край, мясо ели руками. Блюдо приготовлено было очень вкусно и щедро приправлено перцем. Шурпа и мясо пользовались у гостей большим успехом, а я мог только лишь попробовать его: слишком много съел кислого молока с лепешкой. Когда трапеза кончилась, хозяин произнес какую-то фразу, встреченную взрывом смеха. Я понял из нее одно лишь слово, произнесенное по-русски: композитор. Слава объяснил мне, что сейчас придет какой-то известный музыкант.

Слово «композитор» вызвало оживление. Все заговорили, повеселели. Мне тоже это понравилось. Не каждый день удается послушать национальную музыку в такой необычной обстановке.

«Композитор» имел несколько странный вид. Это был человек лет сорока. В его черной бороде серебрилась проседь. Особенное внимание обращали на себя его неспокойные глаза. В них горела тоска затравленного зверя. Выражение этих глаз так не вязалось с обстановкой неторопливости и сытости, царившей в доме, что я невольно вздрогнул. Он был бос, в рваных штанах и в старой, грязной гимнастерке, подпоясанной платком по-узбекски. В руках этот человек держал большой бубен с кольцами-погремушками. Он уселся под одобрительные возгласы гостей посередине ковра, вытаращил глаза и повращал ими. Затем скорчил жалобную гримасу и заплакал детским голосом. Гости пришли в восторг. Тогда он схватил свой бубен и заорал, завопил истошно. При этом он отвратительно кривился и бил, бил в бубен.

– Слава, переводи.

– Не могу, не пойму ничего.

– Слова, какие слова? Ведь он что-то поет?

– Чепуха какая-то, набор бессмысленных слов.

Мелодии я также никакой уловить не мог.

Гости валились на ковер от смеха. У некоторых на глазах появились даже слезы. Раис был несколько сдержаннее, он только довольно улыбался. Зато «зимнее пальто» даже взвизгивал от восторга. Так продолжалось довольно долго. По тому, как гости требовали очередных номеров, можно было понять, что репертуар «композитора» уже хорошо известен. Он вставал на четвереньки, лаял, мяукал, терся бородой о ковер, плакал и страшно, неестественно смеялся.

– Ты понимаешь, Слава, что здесь происходит?! – Мне хотелось немедленно уйти из этого дома.

Слава, видимо, понял меня.

– Нехорошо сейчас уходить. Сидите.

И я досидел до конца. После представления еще с час молчали, обмениваясь односложными фразами. На душе было пакостно. Слышно было, как за дверью чавкал «композитор».

Наконец раис встал, и вслед за ним гости быстро разошлись. Хозяин гостеприимно предложил нам остаться у него ночевать, но мы вежливо отказались, сославшись на дела.

Через две недели мы возвращались через этот кишлак обратно. Он был почти пуст: горцы отправились выращивать в долине хлопок. Нам надо было оставить здесь ишаков, так как уборка ячменя еще не была закончена. В кишлаке оставалось лишь несколько семей, чтобы собрать и свезти вниз свой последний горный урожай. Бродя между брошенных кибиток, я услышал грустную песню. Пел сильный мужской голос. Мягкий баритон удивительно красивого тембра выводил замысловатую таджикскую мелодию. Я пошел на голос и увидел «композитора». Он сидел у дверей своего мрачного жилища и держал на коленях двоих детей. Увидев меня, человек замолк. Крохотная девочка со множеством косичек мелькнула своими босыми ножками и скрылась в темной пасти двери, а ее черноглазый братик испуганно прижался к отцу. «Композитор» нежно гладил его по головке и что-то спокойно говорил. У него были добрые и умные глаза.

Красная птица на красном снегу

Было это на Тянь-Шане. Мы возвращались после трудного восхождения и шли по бесконечному, покрытому снегом леднику. Скорее, брели, а не шли, брели, покачиваясь, спотыкаясь и молча перебирая в памяти подробности прошедшего дня. Тяжелый был день, срыв, травмы, смертельная опасность, которой едва удалось избежать. У одного из нас были сломаны ребра. И хотя он шел сам, нам приходилось поддерживать его, страховать при переходе ледовых трещин и помогать преодолевать ледовые нагромождения.

Наконец мы вышли на ровное место. Подняв голову и глянув вперед, я неожиданно увидел большое красное пятно на снегу и на нем совершенно красную птицу размером со скворца. Пятно занимало два или три десятка квадратных метров. Красный цвет был ярким, насыщенным, а птичка окрашена еще интенсивнее.

Через минуту мы все вчетвером стояли на красном снегу. Птичка улетела, но снег оставался красным. Нагнувшись, я взял горсточку его. Снег таял в моих пальцах, не окрашивая их.

Так впервые я встретился с красным вьюрком, удивительной, таинственной и, пожалуй, одной из самых редких птиц всей нашей фауны. Тогда я ничего не знал о ней, но встреча эта запомнилась – красная птица на красном снегу. Лишь через несколько лет я понял, что та встреча была моим первым маленьким зоологическим открытием: красный вьюрок не был известен на Тянь-Шане. К тому времени московские орнитологи могли судить об этой птице всего по двум экземплярам, добытым в Кашгарии. Обе птицы были самцами, а как выглядят самки и молодые, никто не знал, не говоря уже о гнездах, яйцах, птенцах или каких-либо сведениях по биологии этого вида. Птица называлась кашмирским красным вьюрком.

Единственная встреча еще не основание для того, чтобы «поселить» птицу на Тянь-Шане. Для этого необходимо иметь саму птицу. Вскоре я добыл ее, и тогда появилась статья «Красные вьюрки на Тянь-Шане». Первые две добытые птицы оказались самками. По окончании летнего альпинистского сезона я привез их в Зоологический музей МГУ, и мы с Рюриком Львовичем Бёме, Лео Суреновичем Степаняном и нашим старшим товарищем, орнитологом и писателем Евгением Павловичем Спангенбергом, принялись изучать их. Смотрели, вертели, ломали головы, но ничего не могли понять. Грудь и надхвостье у птиц золотисто-желтые, в то время как в единственном источнике, где говорилось об этих птицах, написанном в 1903 году Хартертом по гималайским материалам, ясно сказано, что самки красного вьюрка окрашены в серовато-бурый цвет.

Новый вид птицы?! Но к таким выводам не следует приходить скоропалительно. Тем более что почти все измерения (вес, размеры клюва, плюсны, крыла, хвоста) совпадали с известными. Нет, тут что-то не то...

Мы предположили, что такая «необычайная» окраска есть не что иное, как «элементы самцового наряда в оперении самок». Такое случается в природе. Нужны были дополнительные данные, новый материал, нужны были еще птицы. И я отправился на Тянь-Шань зимовать. Удалось узнать, что красный вьюрок – птица оседлая, круглый год живет на моренах ледников и окружающих их скалах; зимой, при выпадении глубокого снега, переходит на южные склоны (где снег быстро стаивает или испаряется) и держится на той же высоте, ниже 2800 метров над уровнем моря не спускается, т. е. всегда обитает выше зоны леса. На скальных полочках в самые лютые морозы птицы находят корм на крохотных куртинках альпийского луга, выбирают на них зерна альпийских трав и поедают зеленые ростки. Едят они то же самое, что и улары. Недаром, наверное, клюв красного вьюрка как две капли воды похож по форме на клюв улара. Только поменьше. Красный вьюрок – это как бы большая чечевица с уларьим клювом.

Летом птицы питаются насекомыми и пауками, которых в высокогорье довольно много. Человека, попавшего впервые на ледник, поражает их обилие. Как-будто откуда на леднике взяться бабочкам? А к середине дня лед и снег бывает усеян ими. Объясняется это очень просто: горные бризы. Воздушными потоками на ледник заносятся из нижних частей гор не только бабочки, но и такие «тяжелые» насекомые, как слепни, например. К вечеру все они поедаются птицами – альпийскими завирушками, гималайскими завирушками, краснобрюхими горихвостками, альпийскими галками, жемчужными и красными вьюрками.

Удалось установить время гнездования и откладки яиц, проследить линьку птиц. Все это было ново, неизвестно и потому интересно. Но далеко не все было ясно.

Неразрешенные загадки не давали покоя. Как же быть с окраской самок? Неужели Хартерт ошибся? Но орнитологи старой школы отличались поразительной точностью и добросовестностью, их сведения всегда достоверны. Я все больше надеялся на открытие нового вида. Это было бы потрясающим открытием, думал я. Ведь почти все птицы описаны еще Карлом Линнеем двести с лишним лет назад! И каждый новый вид с тех пор – сенсация.

Первое гнездо красного вьюрка нашли орнитологи Казахстана совместно с альпинистами в горах Заилийского Алатау спустя несколько лет после опубликования всех моих материалов по биологии красного вьюрка.

Весной мне удалось поймать живую птицу. Взрослый, яркий самец был отправлен тут же самолетом с Тянь-Шаня в Москву, где «поселился» у большого знатока птиц Рюрика Львовича Бёме в обществе шестидесяти других пернатых. Рюрик вел над ним наблюдения и сообщал мне в письмах о результатах. Предполагалось, что красный вьюрок, как и улар, скажем, не сможет жить в неволе, однако он прекрасно прижился. В дороге и в первый день своего пребывания в клетке он ничего не ел, но уже на второй день стал понемногу клевать коноплю и льняное семя.

Потом он запел! Песня сильно напоминала свист-хохот большой чечевицы с некоторыми добавлениями. Иногда вьюрок пытался даже подражать другим птицам, своим соседям. Пел он ежедневно с рассвета до восьми утра, пел вечером, перед сумерками.

Мы уже много знали о красных вьюрках, могли выложить на стол в музее ряд, которого нет ни в одном другом музее мира, – от слетка до взрослого самца и от старой самки до молодой. К тому же Рюрик Бёме впервые наблюдал эту птицу в клетке. Но разве может на этом успокоиться орнитолог, когда речь идет о редчайшей птице? И Рюрик оставляет свои дела и едет ко мне на Тянь-Шань посмотреть на красного вьюрка в его «домашней» обстановке.

Была зима. Я сидел в горах уже почти два года, обрел хорошую спортивную форму и легко бегал как вверх, так и вниз. А тут человек прямо из Москвы – да на высокие горы. К тому же зимой дорог здесь нет, снега по пояс, лавины. Я очень обрадовался, когда мне передали по радио телеграмму о его приезде: приятно повидать друга после долгой разлуки да еще у себя в гостях. Честно говоря, я побаивался нашей с ним дороги вверх по ущелью, боялся, не вытянет он.

Но ученый поднялся в горы, и мучения его были не напрасными. За три дня мы добыли восемь красных вьюрков. Он брал их дрожащими руками, осторожно укладывал в вату и блаженно улыбался. Рюрик был счастлив.

Открыть новый вид птицы (название у меня было уже приготовлено) так и не удалось. Лео Суренович Степанян нашел опечатку в работе Хартерта. При описании окраски там был опущен знак, обозначающий в зоологии самку. Поэтому никто из нас «золотистой желтый цвет груди и надхвостья» не догадался отнести к самке, как следовало сделать. Из-за этой никем не замеченной опечатки в зоологическую литературу вкралась ошибка, просуществовавшая 70 лет.

Что же касается красного снега, то он тоже давно уже перестал быть загадкой. Это явление объясняете развитием на снегу микроскопических водорослей с забавным названием – Хламидомонас нивалис. Водоросли эти могут жить при температуре ниже нуля, а рост их и размножение происходят под действием солнечных лучей, когда поверхность снега, или фирна, начинает оттаивать. Водорослями кормятся некоторые насекомые, которых, в свою очередь, поедают пауки. Пауки и насекомые служат пищей птицам. Таким образом, даже в зоне вечного снега и льда, где жизнь, казалось бы, практически невозможна, птицы могут находить себе корм. Вот откуда взялась красная птица на красном снегу.

Теперь красный вьюрок включен в Красные книги союзных среднеазиатских республик. Добывать его даже для научных целей категорически запрещено.