Текст книги "Два пера горной индейки"

Автор книги: Александр Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Елизавета Дмитриевна

Мой маленький кабинетик отгорожен от коридора застекленной перегородкой. В этом закутке кроме стола размещаются шкаф с бумагами, книжная полка и стул для посетителей. На большом подоконнике чахлый кактус. Сколько его ни поливай, он не растет, но и не засыхает. Кактус вытащили в коридор наши сотрудники, выкинули, а я подобрала. Один раз отцвел и теперь сто лет будет стоять то ли живой, то ли неживой.

Первой ко мне вошла женщина в черном платке. Сердце у меня екнуло, опять смерть, опять горе. Она села после моего приглашения, протянула мне документы. Погиб муж. Шофер. Двое детей. Пенсия за погибшего кормильца. Я просматриваю документы и обнаруживаю, что в них нет, не хватает самого главного – справки о заработке за последний год. Жестоко посылать к нам оформлять пенсию саму вдову. В таких случаях надо бы прийти представителям организации погибшего.

Я поднимаю на нее глаза:

– Здесь не хватает кое-чего, но это не страшно. Вы оставьте мне документы, чтобы вам больше не ходить, а я сама свяжусь с организацией и все улажу.

Она начинает плакать. Как только человек увидит внимательное отношение к его горю, так сразу раскисает. Она плачет навзрыд и сквозь рыдания рассказывает мне о том, какой хороший был у нее муж, как он любил своих детей. Самый лучший был человек, не пил много, дома бывал с детьми. Дети до сих пор плачут вместе с ней.

А мой муж умирал долго, в нечеловеческих страданиях. Ему трудно было умирать потому, что он еще и не жил. Лишь детство, война, инвалидность. Он не жаловался, не стонал, не плакал, но смотреть на него было невыносимой мукой.

– Нехорошо обошлась с нами судьба, Лизонька, – сказал он только раз, незадолго до смерти. – Мне немного легче теперь оттого, что на свет появился мой сын. Он должен быть счастливым. Он не будет стыдиться своего отца...

...Женщина всхлипывала, утирала слезы уголком платка и все рассказывала мне о том, каким хорошим мужем и отцом был этот погибший человек. «У нее двое детей, – думала я, – два страха. Десять и пятнадцать лет. Сколько же еще труда надо израсходовать, чтобы вырастить их. Но, только потеряв детей, мы понимаем, какое счастье мотаться, выбиваться из сил для того, чтобы они росли, жили, радовались».

– Никто, никто не может понять чужого горя! – восклицает она и рыдает.

– Нет, почему же, – говорю я, – его можно понять. Я, например, понимаю.

Она смотрит на меня вопросительно и ожидающе.

– Представьте себе, что ваш сын станет взрослым, поступит в институт, а потом пойдет в горах на восхождение и разобьется насмерть.

Теперь она смотрит на меня испуганно. Глаза у нее быстро высыхают.

– Горе тоже познается в сравнении, как и все в этом мире, – продолжаю я, – попробуйте представить себе: вырастила сына без отца, единственного сына, и вот на тебе... Даже могилы не осталось.

Теперь в глазах у нее страх, страх за своих детей. Глядя на меня, она сразу почувствовала себя богатой. Я чучело, я пугало. Стоит только показать меня человеку, не до конца, хоть одной моей болью, как он сразу понимает: положение его не так уж и безнадежно.

Да. Старое, безобразное пугало с дырявым ведром на голове. Любому человеку, всякому, кто бы он ни был, я могу теперь говорить правду в глаза, говорить все, что думаю. Дорого стоит такое право, ох как дорого! Дороже жизни.

– Простите, я не знала... я расстроила вас, извините меня, я совсем уже ничего не соображаю из-за своего горя, – говорила женщина.

– Пустяки. Я хочу вам только сказать, что ваша жизнь не кончилась. У вас есть дети. Сделайте из них хороших людей. Вам есть для чего жить.

Он вошел без стука и радостно протянул мне руку, как старой знакомой, как закадычному другу, которого давно не видел:

– Здравствуйте, товарищ Росо!

Был он в заграничном дубленом полушубке, а левой рукой прижимал к себе пыжиковую шапку. Деревенское широкоскулое лицо, белесые глаза с хитринкой, лысеющая светловолосая голова. Не очень-то верилось, что у него действительно душа нараспашку, он слегка переигрывал в рубаху-парня. Однако напора этому человеку не занимать. Такие добиваются многого, и в первую очередь – квартиры в Москве. «Интересно, – подумала я, – неужели он не понимает, что виден как на ладони? Наверное, не понимает, иначе бы сменил тактику. А пришел он чего-нибудь клянчить».

– Здравствуйте, – пожала я протянутую руку, – садитесь, пожалуйста. Только моя фамилия Староверцева, а не Росо.

– Как так? – удивился он, огорченный тем, что заряд пропал даром. Открытая улыбка увяла, он даже оглянулся было на дверь. – А мне сказали, зайдите в кабинет номер шестнадцать, товарищ Росо вам все объяснит и поможет.

– Все правильно. Дело в том, что РОСО – это районный отдел социального обеспечения, а я инспектор отдела Староверцева Елизавета Дмитриевна. Чем могу служить?

– Ах вот как! Извините, извините! У меня вот какой вопрос... Я думаю, вы быстро его решите. Мелочь... У вас ведь в руках большая власть. Понимаете, какое дело, я прописал у себя в Москве старуху мать. Хотелось, понимаете, чтобы поближе она была, на глазах, так сказать. Старая, больная женщина и все такое. А ей не понравилось в Москве, не привыкла, уехала обратно в деревню. Так вот мы хотим, чтобы ее пенсию посылали в деревню, а не в Москву. Она теперь там живет. Беспокойство вам, конечно, то на Москву переводим, то на деревню, но что поделаешь со старухой... Надо ей помочь.

Мне уже все было ясно. Но на всякий случай я решила проверить себя.

– Вы давно получили квартиру?

– Месяца два назад. – Лицо у него было отнюдь не доброе. Не дай бог прийти к такому с просьбой.

– И какая же у вас площадь?

– Сорок четыре метра. Но это не имеет отношения...

– Какая семья?

– Послушайте, этим занимается Моссовет. Я прошу вас только перевести пенсию моей матери. – Он понял, что его раскусили, прекрасно понял.

– Но все-таки. Какая же у вас семья и прописана ли мать?

– Мать прописана.

– В таком случае ничем помочь вам не могу, – сказала я сухо.

Сказать бы ему: «К великому своему удовольствию, я ничем помочь вам не могу», но я обязана быть вежливой.

– Пенсия высылается только по адресу, по которому прописан пенсионер. Если вы хотите, чтобы ваша мать получала пенсию в деревне, надо выписать ее из Москвы.

Тут бы ему откланяться и уходить, но не так устроены эти люди.

– Я понимаю. Но возможны же исключения... – проговорил он ласково. – Вам же ведь ничего не стоит... А я бы...

– Что вы бы?

– Да нет, ничего...

– Исключения?! Почему же мы должны делать для вас исключения, обходить существующий порядок, нарушать закон? У вас есть какие-нибудь особые заслуги перед людьми?

Вот такие и сдавались в плен добровольно, служили полицаями, гребли под себя. Слава богу, понял, что здесь ему не выгорит. Пошел искать другое место. Видно, заметил кое-что в моих глазах...

Вновь открылась дверь. Поднимаю голову, господи боже мой, Теша!

– Здравствуйте, Елизавета Дмитриевна.

А у меня ноги отнялись. Подошел, руку поцеловал.

– Здравствуй, Теша, здравствуй, дорогой! Садись, – погладила я его по жестким курчавым волосам.

Как он возмужал! Совсем другой человек, совсем взрослый! Даже вырос как будто. В плечах стал пошире. А в глазах спокойная уверенность сильного и доброго человека. Сел, руки без пальцев не прячет, скрестил их на колене, смотрит на меня с любовью.

– Разрабатываю ногу. Хожу, гуляю. Решил к вам зайти.

– Спасибо, Теша, я рада тебя видеть. Ты изменился.

– Да, может быть...

– Как у тебя с учебой?

– А что с учебой? С учебой все в порядке. На год отстал от своих, но это не важно. Много читал по специальности. Наш проректор Бураханов книги присылал. Папа привозил, а здесь ребята носили. На год отстал, но время не потерял.

– А дома как? – спрашиваю.

– Дома все хорошо.

– Ну слава богу! Твой отец достойный человек. Я войны только с краешка хлебнула, а он все прошел, от самого начала и до конца.

– Да... вы правы.

– Хорошо, что ты понял это.

– Поваляешься полгода в больнице, многое поймешь...

Он немного помолчал, а потом спросил:

– Вы не се́рдитесь на меня, Елизавета Дмитриевна?

– Нет, Теша. Я думаю, это была инициатива Игоря. Так ведь?

– Не совсем. Мы вместе решили. Понимаете, Елизавета Дмитриевна, я и сейчас не оставляю мысли подняться на Ушбу. Но только не так... Я буду заниматься альпинизмом, ездить в горы, в альпинистские лагеря, наберусь опыта. Стану инструктором, буду людей учить, как Сей Сеич. Хочу работать на Памире и на Тянь-Шане. Мне думается, я буду там полезен.

Опять мне стало страшно, внутри все так и сжалось.

– Опасно ведь это, Теша.

А он отвечает:

– Но ведь работать в горах кто-то должен? Опасно, если не знаешь альпинистской техники. А я буду мастером спорта.

– Ох, Теша, легко ли будет твоим родителям в постоянном страхе жить?

– Со мной лежал один мужик, с табуретки в пьяном виде свалился – перелом позвоночника. Мы с папой говорили об этом. Риска не будет, Елизавета Дмитриевна. Нас Сей Сеич учил: альпинизм – это искусство избегать риска. Мы тогда не поняли этого.

Возможно, так все и должно быть. У нашего поколения были свои трудности и проблемы, у них свои. Мужчины не могут жить без борьбы. Этот мальчик может так говорить. Он так же, как и я, приобрел на это право дорогой ценой.

Теша поднялся.

– Мы с папой о вас много говорили. Разрешите мне к вам заходить. Я теперь домой к вам приду. Пешком.

– Конечно, Теша, обязательно приходи. Дай я тебя поцелую.

Я взяла в руки его большую голову, поднялась на цыпочки и поцеловала в заросшую переносицу.

Он ушел, а я села и расплакалась. Давно уже ни слезинки, и вот на тебе...

В дверь заглянули и сразу же закрыли ее. Вытерев слезы, я сказала:

– Пожалуйста! Следующий!

Алексей Алексеевич

Зашел на кафедру, а там меня Наташа Сервианова дожидается.

– Пойдем отсюда, – говорю, – пошли скорее на волю.

– У вас есть время, Сей Сеич?

– Времени теперь у меня сколько хочешь, – ответил я. – Принесла пленку?

– Принесла.

– Давай свою бандуру. Если не возражаешь, посидим на бульваре. Здесь не дадут поговорить.

– Пойдемте, – грустно и покорно согласилась Наташа и отдала мне магнитофон.

Она предложила поехать в Измайловский парк, живет там недалеко. Я охотно согласился, и через полчаса мы шли пустынной аллеей мимо оврага. В глубине его лежали остатки почерневшего снега. А лес и синее небо с упругими облаками изо всех сил хотели выглядеть уже летними.

Заливалась овсянка, барабанил дятел, даже кукушка была уже здесь. Мать говорила в детстве, если кукушка прилетает на голый лес, недобрый признак, быть неурожаю. Однако лес начал зеленеть. У березовой рощи издали белые стволы проглядываются еще целиком, но кроны тронуты легкой зеленцой. Корявые дубы смотрелись на фоне неба черными, неживыми. Сразу и не поймешь, что за деревья, пока не посмотришь на землю и не увидишь свернувшихся дубовых листьев.

– Я все больше и больше убеждаюсь, – говорила Наташа, – что Игорь был необыкновенным человеком. Просто мы его не знали и не понимали. Гена Новиков со своей компанией «солдат» прозвали их с Тешей «калошниками». Они, мол, не носят длинных волос, как Витька Кузьмин. Или как Варга – сделал себе из мешка балахон и ходит в нем. «Солдаты» их травили. Один раз Игорь спросил у Генки: «Ген, за что ты меня так не любишь?» «А ты меня очень полюбил, что ли?» – отвечает Генка. «Не могу этого сказать, – говорит Игорь, – но я к тебе не пристаю, оставляю за тобой право жить как тебе хочется». – «А ты не выпендривайся и не умничай!» Тогда Игорь ему говорит: «Ты способный человек, Гена, способный, но удивительно примитивный. Твои стремления, твоя вершина хорошо видны». – «Ишь ты, вершина... Какой альпинист нашелся! Моя вершина, если хочешь знать, будет повыше твоей». – «Я и не сомневаюсь. Только они у нас разные, и мы применяем для их достижения разную технику. А ты никак не хочешь этого понять. Ведь не только армия учит жизни, есть на свете еще и книги, интересные и хорошие люди, твои собственные открытия, наконец». Генка его обругал: «Ты бы повкалывал два года в армии да вернулся бы оттуда в совхоз, тебя бы жизнь быстро научила, не стал бы ее смысла искать». Маменькиным сынком его обозвал. А какой он маменькин сынок? Без отца рос, не так уж и сладко ему жилось.

Компания «солдат» мне тоже не нравилась. Не мог я забыть и простить им того, что, впервые поднявшись на ледник, сели играть в карты. А был красивый вечер, неестественные краски, какие бывают только на высоте. Они могли видеть их раз в жизни, но им было это неинтересно, они дотемна играли в дурака.

– Если бы Игорь не погиб, – продолжала говорить Наташа, – он сделал бы в жизни больше Новикова. Генка – начальник. Я думаю, и от Теши можно большего ожидать, чем от Генки. Тут Теша как-то пришел, а Новиков спрашивает у него: «Что летом собираешься делать?» Теша говорит, что в альплагерь поедет, разряд по альпинизму выполнять. «А без пальцев возьмут?» – «Почему без пальцев? Пальцы у меня есть. Трех передних фаланг недостает – это не беда. У нашего главного альпиниста Виталия Абалакова на обеих руках нет кончиков пальцев. Я договорился. Ногу окончательно разработаю и через месяц поеду на все лето». Тут Генка и прикусил язык.

Мы вошли в лес. Здесь было сумрачно и сыровато, но весеннее солнце пробивало и густые лапы елей, на усыпанной хвоей земле ярко выделялись солнечные пятна.

– Он погиб, да, он погиб, – взволнованно говорила Наташа, – но он рисковал не зря. У него были такие большие планы, такие замыслы, что для их осуществления нужно было стать сильным человеком, очень сильным.

– Рисковал он зря, это ты напрасно, – сказал я, – из-за этого ведь и погиб.

– Рисковал, может быть, и зря, – торопливо заговорила девушка, – я хотела только сказать, восхождение было не бесцельно, как многие думают. Ему нужна была вершина. Вершина! Сама Ушба! В этом он весь...

Наташа остановилась у широкого пня и огляделась.

– Давайте здесь, – сказала она, взяла у меня магнитофон и поставила его на верхний срез пня. Дерево пилили с двух сторон, и один пропил был повыше другого. – Пленка стоит, можно включать.

– Ну, включай, – сказал я. И она нажала клавиш.

«Раз, два, три, четыре, пять, проба, – раздался голос Игоря. – Я, Игорь Староверцев, отправляюсь в горы для того, чтобы совершить в двойке с Тимофеем Бебутовым восхождение на вершину Ушбы, сознательно и добровольно иду на этот риск для того, чтобы испытать себя, закалить и никогда ничего не бояться. Я твердо знаю: если мы поднимемся на Ушбу, я смогу честным путем достигнуть всего, к чему я стремлюсь. Если я погибну, прошу в этом никого не винить, мы делаем это тайно от всех. Больше всего на свете я люблю свою мать и мою невесту Наташу Сервианову!»

И вдруг: «Бу-туб! Бу-туб! Бу-туб!» Сердце! Он приложил микрофон к груди, к своему сердцу.

Пока раздавался голос Игоря, Наташа плакала, опустившись на землю и прислонившись головой к пню. Но я трогать ее не стал.

Магнитофон продолжал крутиться. «...Сознательно и добровольно иду на этот риск», – бубнил голос Теши, повторяя тот же текст.

Бессвязно что-то бормоча и заливаясь слезами, Наташа громко рыдала. Она содрогалась всем телом и прижималась к мокрому пню. Я не утешал ее, не уговаривал – пусть выплачется. И она плакала до тех пор, пока сама не успокоилась. Тогда я помог ей подняться, отряхнул на ней пальто и повел домой.

Наташа

О пленке Сеич узнал от Теши. Он спросил, у меня ли эта пленка. Я сказала, что у меня. «А что на ней?» Я не смогла ему сказать, ответила так: «Я принесу, послушаете сами». Мы разговаривали в коридоре, нам мешали, и мы решили, что надо встретиться и поговорить где-нибудь в другом месте, не в институте. Собственно, предложила это я: как же в институте можно крутить пленку?! Я знала, что не выдержу и разревусь. Я всегда буду любить Игоря и не смогу забыть его никогда, как бы моя жизнь ни сложилась. Если у меня будет муж, он не станет ревновать меня к Игоречку, я ему все расскажу, и он поймет меня.

Время шло, а мы с Сей Сеичем все никак не могли встретиться, у него никогда нет времени. В прошлую пятницу он сказал, чтобы я пришла во вторник, сегодня, значит.

На кафедре Сеича не было, лаборантка сказала, что скоро должен прийти. Я села и стала ждать. Он действительно скоро пришел, и какой-то расстроенный, явно не в себе. Сеич был свободен и согласился проводить меня в Измайлово.

Пока мы шли по аллейкам, говорила я, Сей Сеич молчал. И казалось, думал о чем-то своем. А я тоже говорила одно, а в голову лезла какая-то ерунда. Я удивлялась, сердилась, но ничего не могла с собой поделать. Ни с того ни с сего вспомнились мне вдруг дурацкие зеленые штаны Игоря, просто позорные вылинявшие штаны. Они были старомодны и широки, как у Тараса Бульбы. Я говорила: «Выкинь ты эти брюки, не позорься, выброси в первом же походе!» Он смеялся: «Совсем целые брюки. Как можно выкинуть такую прекрасную вещь?» Ругала Генку, а сама вспомнила его брюки: в коленях и в бедрах – в обтяжку, книзу – клеш... Блеск! Я говорила, говорила, а сама со страхом ждала того времени, когда надо будет включать магнитофон. Я рассказывала Сеичу, как Игорь презирал Генку за отсутствие фантазии, за пошлость, а сама думала: «Зато он сильный, способный и знает, чего хочет». «Я пройду по жизни так, как танк», – сказал он однажды. И он действительно как танк. Мало кто перед ним может устоять. Весь курс в руках держит.

Что бы сказал Сеич, если бы он смог прочитать мои мысли?! Мне самой за себя было стыдно. Да, грубый и неотесанный Генка, Генка-пошляк, каждый вечер приезжает к моему дому и стоит под окнами. Генка-гигант, Генка-танк внимателен ко мне, заботлив, как бабушка. Из солдата он превратился в рыцаря. Мы еще не заводили магнитофон, а мне уже хотелось плакать от обиды на саму себя.

Тут мы остановились. Надо было включать. Как только я услышала голос Игоря, со мной произошло что-то невообразимое, я совершенно потеряла контроль над собой. Я прощалась с ним навсегда, я просила у него прощения, я плакала о нашей несостоявшейся любви, о наших неродившихся детях. Мне так было жаль его, что готова была умереть. Я не плакала так никогда. Услышав его голос, я ощутила вдруг, что во мне что-то оборвалось или прорвалось, и все мое горе хлынуло из меня и вылилось слезами. Я была как безумная, про Сеича совсем забыла, а он стоял и молчал. И когда я выплакалась до конца, я почувствовала облегчение. На душе стало спокойно. Даже мама ничего не заметила, когда я пришла домой. Хорошо, что ресницы у меня не были подкрашены.

Отец опять ставил свой экслибрис на книжки. Ему сделали красивую печатку с изображением трех верблюдов среди барханов, а по краям овала надпись: «Из книг Леонида Сервианова», и вот он уже третий день с удовольствием, не спеша, штампует свои книги. Сегодня добрался до энциклопедии Брокгауза и Ефрона, выложил все восемьдесят томов на стол и стулья, прижимает свою печатку к штемпельной подушке, потом зачем-то громко дышит на нее, округлив рот, и с силой прижимает печатку к заглавному листу книги.

Я бросила портфель и прошла на кухню.

– Звонил кто-нибудь? – спрашиваю маму.

– Без конца звонит этот ужасный Генка, – скривилась мама.

– Чем же он ужасен, мамочка? Очень хороший мальчик. И смотри какой преданный, все время звонит, – подзавожу я ее.

– И не говори мне про него! – машет на меня сразу двумя руками мама. – Просто удивляюсь, что ты в нем нашла. Неужели тебе с ним интересно?! Ведь и говорить как следует не умеет по-русски.

– Ничего, мамочка, научится. Он лучше стал. Зато у него абсолютная память и дикие совершенно способности. Я думаю, у него уже сейчас больше знаний, чем у нас всех, вместе взятых. И потом, его пророчат в секретари комсомола.

Мама смотрела на меня с ужасом.

– Это ты серьезно говоришь?

– Какие могут быть шутки? Через десять лет он будет ректором, вот увидишь.

– Я бы не хотела этого увидеть, – поджала она губы, – предпочла бы не видеть. – Мама поставила передо мной тарелку и спросила: – Он что, не русский?

– Нет, почему? Русский. Только он из-под этого... из-под Белгорода.

– Вот именно, – сказала мама, – «из-под». Пошел вон! – закричала она вдруг на Грея, и собака с обиженной мордой удалилась с кухни.

– Ну и что? – Я начала есть поданные мне котлеты с картошкой.

– А то, что, если он станет ректором, все равно никогда не научится есть суп, не хлюпая. А если уступит место женщине, то сделает это не машинально, не сердцем, а головой, ибо это не заложено в нем генами и воспитанием. Он невоспитан, Наташа, и это исправить невозможно. Человек не нашего круга, и будь у него хоть семь пядей во лбу, счастья он тебе не принесет, попомни мое слово.

– Мамочка, ты напрасно волнуешься, я не собираюсь выходить за него замуж, – пожалела я ее.

Я боялась, мама вспомнит Игоря, но у нее хватило такта промолчать. Игорь ей нравился. Когда он стал провожать меня, мама пригласила как-то его зайти, и с тех пор он никогда не ждал меня на улице, приходил прямо сюда, и мы шли на концерт или в кино. Иногда по вечерам мы вместе с мамой, а то и с папой пили у нас на кухне чай.

– Семейная жизнь, моя девочка, – не могла уже остановиться мама, – дело непростое. Поверь моему опыту. Взаимное непонимание возникает не при женитьбе, не тогда, когда происходит так называемая притирка характеров, а значительно позже, лет через двадцать, когда вырастут дети. Если сходятся люди разного круга, то каждый из супругов видит в детях непривлекательные черты чужой для него семьи, иного воспитания. И тогда говорят: «Прямо как твоя мать». Или: «Это перешло к нему от вашей милой семейки». И тут теряется уважение друг к другу. А это трагедия, крах всей семьи. Ты пойми...

– Налей мне, пожалуйста, чаю, – попросила я.

В это время зазвонил телефон, и папа крикнул:

– Наташа, тебя!

Конечно, Генка.

– Привет! – сказал он.

– Привет!

– Ты выйдешь сегодня гулять с собакой?

– Я не могу сегодня, – ответила я.

Генка засопел.

– Предки жмут?

– Не в этом дело. Просто я сегодня не могу, Гена. Слушай, Новиков, – сказала я, – ты можешь научиться правильно есть?

– То есть как это? – опешил он.

– Правильно держать ложку, красиво есть, не хлюпать за столом и не чавкать?

– А я что, чавкаю?

– Не помню. Кажется, нет. Но это не важно. Ты скажи мне, можешь ли ты научиться держать себя за столом как истинный джентльмен?

Мне показалось, он все понял.

– Я научусь всему, – ответил он твердо, – что мне будет нужно. – И потом добавил: – И всему тому, что ты захочешь.

– Вот и хорошо, – засмеялась я, – но сегодня я не могу. Извини. Пока.

– Первое, чему ты его научи, – заговорил папа, когда я повесила трубку, – это разговаривать по телефону. «Наташу можно?» – передразнивает он Новикова противным голосом. Ни здравствуйте, ни до свидания. «Наташу можно?» Ведь он звонит мне, разговаривает со мной, а у меня нет и, я надеюсь, не будет таких знакомых. Я всю жизнь избегал подобного рода людей, старался держаться от них подальше.

– Хорошо, папочка, – отвечаю я вежливо, – мы с ним порепетируем.

– Да уж, пожалуйста, – ворчит отец.

Он у меня умница, понимает, что бессмысленно давить на меня прямо. Умеет найти струнку. Даже Игорь говорил, что во мне слишком много снобизма.

После ужина я лежу на диване и просматриваю последний номер журнала «Иностранная литература». Мама моет посуду на кухне, а отец все ставит свои экслибрисы. Читаю несколько стихотворений, потом короткие заметки о театре и кино, рассматриваю цветные вкладки... О чем я думаю? Совсем не о том, о чем следовало бы сегодня думать. Наперекор разуму и совести. И ничего не могу с собой поделать.