Текст книги "Два пера горной индейки"

Автор книги: Александр Кузнецов

Полет

С годами не только остывает сердце, но также постепенно увядает, а потом и закостеневает воображение. Как может колотиться маленькое сердечко по поводу, совершенно не замеченному взрослым, так и воображение ребенка превосходит, наверное, самые немыслимые наши фантазии, в которых всегда находит место холодный разум и скепсис.

Когда моему сыну было пять лет, он твердо верил в то, что научится летать. При этом он не испытывал ни малейших сомнений. Мы жили с ним тогда неподалеку от реки Оки. Как-то я рассказал ему на ночь сказку, в которой мы с ним, постепенно увеличивая свои прыжки, довели их сначала до небольшого парения, а затем и до полета. Мы перелетали с ним реку, приводя в удивление сидящих на ее берегу рыбаков, летали ночью, а кончилась сказка тем, что мы улетели на большой высоте в Москву и сели прямо к себе на балкон.

На следующий день мы пошли гулять на берег Оки

– Ну, давай учиться, – сказал мой сын, когда мы остановились на высоком берегу. Отсюда на противоположном низком берегу реки открывались дали лугов и лесов, изгибалась серпом старица.

Я был несколько смущен и пытался отвлечь сына

– Смотри, – говорил я, – видишь на том берегу длинное изогнутое озеро? Это старица. Река делает в своем течении извилины и, постепенно подмывая берег..,

– Потом, потом, – не слушал он меня, – сейчас мы будем учиться летать.

– Понимаешь, Сережа, у меня нет сегодня для этого настроения.

– А чтобы научиться летать, нужно настроение?

– Конечно.

– А что еще нужно?

– Нужно еще очень хотеть и верить, что ты полетишь, – ответил я и сам ужаснулся своим словам. Я боялся разочарования, которое могло здесь обернуться обманом. Но, как оказалось, мои опасения были напрасными.

– А у меня есть настроение, и я хочу! – воскликнул он и побежал к краю обрыва.

– Стой, стой! – едва успел остановить я сына. – Сразу с такого обрыва прыгать нельзя, можно разбиться. Надо начинать с малого, постепенно.

– Вон с того бугра, – азартно проговорил он. – Пошли попробуем. – И побежал к травянистому холму.

Пока я подошел к нему, он уже успел совершить несколько «полетов». Он разбегался и прыгал со склона холма, падая на попку и больно ушибаясь. Но это остановить его не могло.

– Знаешь, как интересно! – восторженно делился он со мной своими ощущениями. – И не страшно! Смотри! – И он опять разбегался и прыгал.

Я боялся, что он сломает себе копчик, а он оживленно кричал:

– Я пролетел уже много! Смотри! Сейчас я пролечу еще дальше!

Спасла меня ловля тритонов в деревенском пруду. Новая сказка о том, как мы поймали трехголового тритона и вырастили из него небольшого и доброго Змея Горыныча, которого мы водили на цепочке, как собаку, заставила сына забыть о своих полетах и переключиться целиком на ловлю тритонов. Тут было уже немного легче, ибо я мог надеяться, что трехголовый тритон попадется не скоро.

Видение

Мой молодой коллега Паша Румянцев пригласил меня на тягу. Родом он из Орехова-Зуева, там живут его родители. Где-то на границе Московской области с Владимирской и предлагал он постоять вечерок с ружьем

– Спать будете у меня дома в отдельной комнате на мягкой кровати, – соблазнял он. – Отстоим тягу, на мотоцикл и – домой. Комфорт! Как это вы говорили

– «Под старость комфорт дороже всех идей». Только это не я говорил.

– Не важно... Зато вы ванну сможете принять, если захотите.

В последнее время стал быстро утомляться, хотелось все время прилечь. Так бы и лежал перед телевизором И совсем не хотелось работать. Обычно открытия весенней охоты всегда ждал с нетерпением, уезжал в глухие места Вологодской или Архангельской области, и поездки были праздником. Но теперь... Больно уж возросла противоречие между страстью к охоте и тем, что мы называем охраной природы. С ружьем на плече в метро или на вокзале чувствуешь себя неуютно под взглядам окружающих. Лет пять тому назад привез я домой своего последнего глухаря, так возмущенная жена отказалась его готовить. Пришлось везти тяжелую птицу приятелю, с которым были на току, к нему и гостей при гласили «на глухаря».

Слушая Пашу, я колебался и не мог принять окончательного решения. Под Москвой я никогда на тяге не был, добираться просто и ехать можно без тяжелого рюкзака, ни тебе спального мешка, ни палатки... Надо встряхнуться. Казалось, недомогание пройдет, болезнь отступит от вечернего верещания дроздов и не замолкающей до темноты зарянки, от запаха хвои и прелой листвы. Хорошо постоять на лесной поляне и увидеть как день переходит в ночь. Ведь именно в этот момент появляется над лесом вальдшнеп. Он летит и хоркает, подавая знак своей подруге, сидящей на земле. Она тоже издает призывные звуки, но наше ухо их не слышит: другой диапазон частоты. Вальдшнеп пролетает над тобой считанные доли секунды, в которые ты должен увидеть его, определить направление полета, вскинуть ружье, найти нужное упреждение и выстрелить. Делается это не в указанной последовательности, а одновременно. И это еще не все. Если выстрел был удачным, то в наступившей темноте ты долго ищешь рыжую, под цвет прошлогодней листвы, длинноклювую птицу и не всегда ее находишь.

Я решил ехать. И в большой степени потому, что не мог отделаться от мысли: может быть, в последний раз. Предстояла операция. Бессмысленно отгонять от себя подобные размышления, они все равно не оставят тебя. Попробуйте не думать о белом слоне всего одну минуту и убедитесь, что это невозможно.

Отъехали мы от города километров на пятнадцать, прошли мимо заболоченной поймы реки и вошли в лес. Паша хорошо знал эти места и привел меня на полянку, где у него бывали самые удачные охоты на вальдшнепа, поставил меня, а сам пошел на другую поляну, что в сотне метров от этой.

– Один промахнется, на другого выйдет, – сказал он. – Самое главное, смотрите, куда будет падать. Заметьте по дереву или по какой-нибудь другой примете.

Подмосковный лес не Вологодчина, в нем слышится шум автомобилей, пыхтение «МАЗов» и «КамАЗов», отдаленный грохот электрички. Лес этот полон парадоксов. Скажем, на поляне, где я стоял, у молодого березняка срезаны все нижние ветви: зимой здесь заготавливают метлы. Но в то же время соседствующие с березками молодые сосенки высоко обглоданы лосями. По помету лосей и по числу загубленных сосенок можно судить, что лося в этом лесу много больше, чем он может прокормить.

По не просохшей еще земле из лужи в лужу текут едва приметные ручейки. Под ногами то березовая прошлогодняя листва, то светлая сухая трава с отдельными, пробивающимися сквозь нее зелеными травинками. На кочках травка торчит уже зеленым пучком. Березки по опушкам едва-едва начинают покрываться зеленой дымкой, а в лесу почки только лопаются. Когда стоишь вот так неподвижно в тишине леса, щелчки от лопания почек хорошо слышны. На фоне неба сиреневые кроны берез ажурны, в глубь же леса уплотняются и стоят вместе с елями черной стеной.

Тяга – это не только переход дня в ночь, не только предшествующий этому закат, тяга происходит на самом острие границы между ранней весной и весною леса. Дни ее отмечены белой вербой и желтыми сережками ив, появлением лиловых листочков бузины, а в солнечный день – первыми бабочками. Я знаю людей, коллекционирующих цветные слайды с закатами. Закаты наверное, ярче и разнообразнее, чем восходы. Да и много ли мы, горожане, видим восходов? А закаты снимают и из окна московской квартиры. Но что эти слайды по сравнению с закатом на тяге! Как бы ни был красив слайд, он не способен передать пения птиц, запахов леса и ощущения ветерка на щеке.

Блеет бекас над болотом, робко пробует свои силы в барабанном искусстве дятел, прокуковала где-то кукушка, одна из первых. А как стало смеркаться, звуки эти затихли, все заглушило неистовое верещание дроздов. В перерыве между их руладами слышался звонкий и пронзительный голосок зарянки.

В ожидании момента перехода дня в ночь напряжение во мне постепенно нарастало. Происходило оно и о охотничьего азарта, вот-вот должно раздаться хорканье вальдшнепа, и тут важно не пропустить этого мига, но в то же время я ждал мгновения, в котором рождается ночь. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что на ум пришли мне стихи Тютчева: «Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья...» Я повторял эту строку, и рождение ночи волновало меня своей тайною, как зарождение жизни человека или как его смерть. «Есть некий час, в ночи...» Не это ли мгновение? Нет, еще рано...

С кряканьем пролетела над головой утка; инстинктивно вскинув ружье, я медленно опустил его. Неторопливыми взмахами крыльев прошла над лесом цапля. Я даже не вздрогнул. «Есть некий час...» Вот! Вот это мгновение! Я почувствовал его всем своим нутром, все душой. Сейчас должен появиться вальдшнеп. Сейчас или никогда...

Вальдшнепа не было. А я тем временем шептал:

 
Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,
И в оный час явлений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.
 
 
Тогда густеет ночь, как хаос на водах,
Беспамятство, как Атлас, давит сушу;
Лишь музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах!
 

Тяги не было. Когда совсем стемнело, я услышал шелест сухих листьев и треск веток, подходил Паша.

– Это надо же! – проговорил он с досадой. – Как не повезло! Всегда здесь хорошая тяга. Это надо же! – без конца повторял он и мотал головой.

– Не огорчайтесь, Паша, – пытался я успокоить своего молодого друга. – Мы хорошо постояли.

– Да что толку? Это надо же! Хотя бы один протянул. Как назло! Вот скажите теперь, в чем тут дело? И время ему лететь, и погода самая что ни на есть, а тяги нет!

И тогда я сказал ему то, о чем думал в момент «всемирного молчанья»:

– В каждом году, Паша, есть всего лишь неделя, когда объявляется охота на вальдшнепа. В этой неделе есть всего один день, когда нам удается попасть в лес и постоять в ожидании тяги. В этом дне есть всего лишь четверть часа, когда происходит тяга. И в эти четверть часа есть доля секунды, когда мы можем выстрелить. У нас было все, кроме этой доли секунды. Разве этого мало?

Паша помолчал с минуту, обдумывая мои слова, и, вскинув на плечо ружье, сказал:

– Все равно обидно.

Шутка

– Александр Сергеевич! – окликнул меня женский голос, когда я вышел из метро и направился к троллейбусной остановке.

Я оглянулся. Ко мне подходила, улыбаясь, молодая женщина. Высокая, но немного сутулая; в ярком платье чуть ниже колен и в туфлях на низком каблуке. Лицо ее, может быть и не очень уж красивое, прикрывалось с одной стороны светло-русой прядью хорошо уложенных волос. А глаза сияли неподдельной радостью. Такие глаза невольно вызывают ответную улыбку. С трудом узнал я в ней свою бывшую студентку. Как ее зовут, уже не помнил, конечно, но она окончила институт лет пять назад и занималась у меня горными лыжами. «Ну да, – соображал я, пока она подходила, – это с ней была связана та смешная история. Как же ее зовут?»

– Александр Сергеевич, дорогой, как я рада вас видеть! – ухватилась она обеими руками за мою протянутую руку.

Что поделаешь, своих бывших студентов всегда называешь на «ты» и забываешь, что женщине нельзя первому подавать руку.

С альпинистами и горнолыжниками я ездил на спортивные сборы на Кавказ, Тянь-Шань или Карпаты и всегда был с ними в самых дружеских отношениях.

– Спасибо, я тоже рад тебя видеть. Где ты? Как живешь?

– Да тут, в одном геологоуправлении. А вы всё в институте?

– Все там, все по-прежнему.

– Ездите в горы? – спросила она.

– Конечно, как всегда.

– Вы знаете, Александр Сергеевич, для меня это самые лучшие воспоминания. Никогда не забыть, как мы были в первый раз на Карпатах, какое было солнце, снег, как было весело! Ну что теперь? Работа, работа... В поле не бываю, с работы домой, из дома на работу.

– Как твои дела семейные? – поинтересовался я.

– Да никак. Не вышла замуж, Александр Сергеевич.

– Что так? Ты такая стала интересная женщина, тебя прямо не узнать.

– А.. – махнула она рукой, – ладно! Расскажите, что нового в институте.

В институте ничего нового не было, и мы стали вспоминать студентов ее курса. Кто где, чем занимается, куда уехал. И тут я наконец вспомнил ее имя – Соня Мешкова. Ну да, Соня, которая храпела.

Тогда на Карпатах мы жили не на турбазах и не в гостиницах, а снимали комнату в каком-нибудь частном доме. Готовили по очереди, а спали на полу в спальных мешках, все в одной комнате – и ребята, и девушки, и я, их тренер. Бывало, еле укладывались, так было тесно, а переворачивались ночью на другой бок по команде. Если кто опоздал улечься, то ложился прямо поверх товарищей и потом постепенно как-то втискивался. Соня была очень застенчива, и над ней подшучивали, всячески ее разыгрывали. Однажды ребята договорились, что как только Соня уснет, будить ее и говорить: «Соня, не храпи!» А она вовсе и не храпела. Но ужасно смущалась, ложилась рядом с подругами и просила их сразу толкнуть ее, как только она захрапит. Шутка эта всем очень нравилась, ею несколько злоупотребляли, но остановить ребят было трудно. Нет-нет да кто-нибудь крикнет: «Соня, не храпи!» – и тут же в ответ ему гомерический хохот.

– Ну как ты, не храпишь больше? – спросил я.

– Ой, Александр Сергеевич, вы помните?!

– А как же?

– Вы не представляете себе, как я мучилась. Чуть с ума не сошла. Мама меня успокаивала, говорила, что я не храплю, что это я все выдумала. Я с тех пор так боюсь... Я из-за этого и в поле не стала ездить. И вообще...

Я был совершенно ошеломлен.

– Как?! Ты до сих пор не знаешь?.. Соня! Это была шутка! Ты и не храпела совсем. Это был розыгрыш, неужели ты не знаешь?

– Как шутка? – сказала она медленно, с расстановкой. – Разве так шутят?

Я готов был провалиться сквозь землю.

– Я думал, ты знаешь...

– Вы серьезно, Александр Сергеевич? – Ее расширенные от удивления глаза начали наполняться слезами. – Хорошенькая шутка... Как же так можно? Если бы вы знали... До свиданья. – Она повернулась к пошла.

– Соня, погоди! – крикнул я. – Соня!

Но она не обернулась. Она пошла медленно, как-то неуверенно, словно пьяная. А я стоял и смотрел ей вслед пока она не скрылась в толпе.

«Принц Мирча»

В жизни каждого человека есть, наверное, такие воспоминания, такие минуты, часы или дни, которые не увядают в памяти и остаются с нами навсегда. Об одном из таких мгновений я и хочу рассказать. Возможно, не все детали будут здесь совершенно точны, с тех пор прошло ведь очень много времени. Это было летом 1945 года в Одессе, а мне было тогда восемнадцать. Я снимался в фильме «В дальнем плавании» режиссера Владимира Александровича Брауна и играл в нем роль Егора Певцова. Фильм был морской, о кругосветном путешествии русских моряков. Владимир Александрович, внешне некрасивый, полный, совершенно лысый, с оттопыренной нижней губой, сам был моряком. Революцию он встретил гардемарином. Он был веселым, добрым и очень увлеченным человеком. Браун с таким азартом рассказывал, что и как надо сыграть, что не сыграть было уже невозможно. Может быть, поэтому я вспоминаю работу над этим фильмом с удовольствием. Никто на меня не давил, никто не кричал, и у меня все получалось. Я мог оценить такую манеру работы с актером потому, что роль Егорки Певцова была моей третьей большой ролью в кино.

Одесса летом сорок пятого года лежала в развалинах. Самым людным ее местом был Привоз, базар, на котором уже и в то время можно было купить все. (Имеются в виду, конечно, те времена, японских телевизоров и американских джинсов тогда не продавали.) Мы стояли на флотском довольствии. Браун был капитаном второго ранга, а я – старшиной второй статьи, так что голодными мы не были. На Привозе я купил себе огромный морской бинокль.

Одновременно с нашей картиной на Одесской киностудии снимался фильм «Адмирал Нахимов». Для обоих фильмов были построены качающиеся палубы, которые поливались во время съемок из брандспойтов и специального приспособления в виде переворачивающейся бочки с водой, создававшей впечатление ударившей штормовой волны. Штормовой ветер давал стоявший рядом самолет без крыльев – «У-2». И еще на берегу был построен бассейн, в котором плавали модели парусных кораблей прошлого века. Размером они были от длины ступни до нескольких метров. На больших моделях кораблей устанавливались даже стреляющие по-настоящему маленькие пушечки.

Я не говорю уже об оснастке этих парусников, она была идеальной. Создавал модели парусных кораблей, большой знаток парусного дела Дмитрий Леопольдович Сулержицкий, сын Леопольда Антоновича Сулержицкого – литератора, художника и режиссера, одного из основателей Московского Художественного театра. Дмитрий Леопольдович казался мне тогда старым, но ему, наверное, было немного за сорок. У него была повреждена нога, и ходил он с палочкой, а любимым его занятием было плавание под парусом и ловля рыбы. Мы подружились. Благодаря ему я до сих пор помню названия всех парусов и многие термины парусного флота. Дмитрий Леопольдович нашел где-то и арендовал на месяц небольшой ялик, и мы вместе с ним установили на нем грот и стаксель, позволяющие нам при самом малом ветре выходить в море и ловить рыбу, Поскольку уловы наши шли на общий стол, никто не протестовал против этого нашего увлечения. Выходили мы в море рано утром, часов в пять, а к девяти-десяти возвращались на работу.

Только теперь я понимаю, какое счастье для молодого человека приобрести такого умного, воспитанного и эрудированного друга. Мы общались с ним месяца два-три, но его жизненный опыт, его знания и его глубокая культура заложили немало крепких кирпичиков в фундамент моей личности, кирпичиков, о которых я в то время и не подозревал.

В то утро мы встали с ним в четыре часа и ловили на прибрежных отмелях бычков, надеясь встретить косяк скумбрии – серебристой, быстрой и ловкой рыбы, красивой и очень вкусной. Из-за моря поднималось солнце. Слабый ветерок не беспокоил моря, не рябил его, и мы, плавно покачиваясь над отмелью в нашем ялике, отчетливо могли видеть дно, а стало быть, и бычков. Глянув на горизонт, я заметил верхушку мачты какого-то корабля. Она показалась мне чем-то необычной, и я взял бинокль. А приложив бинокль к глазам, не поверил им: из-за горизонта выходил настоящий трехмачтовый парусник. Самого корабля еще не было видно, но над водой совершенно отчетливо вырисовывалась верхняя часть фока, грота и бизани.

– Дмитрий Леопольдович, что это? Смотрите, парусник! – закричал я и передал ему бинокль.

Надо сказать, мы оба знали наши корабли того времени, без труда определяли их тип и часто даже название. Такого корабля не было у нас на Черном море. Трехмачтовый парусник «Товарищ» был затоплен, мы даже знали, в каком месте он лежит на дне. Другого такого парусника на нашем флоте не могло быть.

А тем временем трехмачтовый парусный корабль целиком вышел из-за горизонта и шел под всеми парусами. Только что отделившееся от моря солнце окрасило его паруса в розовый цвет.

Не знаю, есть ли что-нибудь красивее парусного судна. Лебедь! Нет, скорее – фламинго. Розовый фламинго, красный фламинго! Легкость, воздушность, изящество форм и совершенная невероятность... Призрак под алыми парусами.

Дмитрий Леопольдович был ошеломлен не меньше меня. Выражение удивления и даже страха сменилось на его лице восхищением, граничащим с восторгом.

– Саша, – сказал он, смотря как зачарованный на корабль, – выбирайте якорь.

Я бросился мимо него на корму и стал быстро выбирать кошку, заменяющую нам якорь. Второпях задел веревкой за бинокль, положенный Дмитрием Леопольдовичем на банку, и уронил его в воду.

Сулержицкий продолжал не отрываясь смотреть на корабль.

– Готово?

– Да. Утопил бинокль.

– Бог с ним, потом найдем, – проговорил Дмитрий Леопольдович, не оборачиваясь. – Алые паруса. Вы понимаете, Саша, что происходит?! Вот и мы с вами дождались. Алые паруса...

Наверное, тут надо все-таки сказать, что в то время книги Александра Грина были редкостью. Они долго не издавались. Мы не могли даже представить себе тогда, что эти слова станут когда-нибудь обычными, если не затасканными. Сейчас у нас всюду «Алый парус» а тогда мало кто знал историю Ассоль и капитана Грэя.

Корабль направлялся в порт. В этом у нас не было никаких сомнений. Мы поставили свои паруса и пошли к берегу.

– Я со своей ногой не успею, – говорил Дмитрий Леопольдович, пока мы плыли к берегу, – а вы бегите. Бегите сразу, может быть, успеете посмотреть, как он пройдет за брекватор и приколется к пирсу. Ах, как мне хотелось бы это увидеть! Только не забудьте надеть форму и взять документы, иначе вас в порт не пустят.

Было еще рано, и машину на студии найти не удалось. Я бросился на трамвай и прибежал в порт в тот момент когда корабль отдавал швартовы. Парусник был великолепен, сказочен, нереален. Только что кончилась война, море нашпиговано минами. Несколько дней назад здесь у этого пирса, взорвалась и разломилась пополам канонерская лодка «Ахтуба»: сработала магнитная мина замедленного действия. И вдруг парусник прошлого века! И какой!

Под бушпритом у корабля – вырезанный из дерева Нептун с золотой бородой, уходящей в воду. Палуба как зеркало, не знаю уж, чем ее натирали, но в ней отражалось небо, облака и солнце. А если стоял офицер в белом кителе, то перед ним был еще точно такой офицер, только вверх ногами. Мореный дуб, красное дерево и сверкающая, надраенная до блеска медь. Корпус выкрашен в белую краску, и на нем золотые буквы – «РИОН». Название прозаическое и ничего не говорящее.

Впоследствии на этом корабле мне посчастливилось обойти чуть ли не все наше побережье Черного моря. Интерьер корабля, если так можно сказать, его внутреннее убранство, отличался необыкновенной роскошью. В кают-компании стоял белый рояль, висели картины всемирно известных художников, а у сейфа постоянно стоял часовой: там хранилась золотая и серебряная посуда. Каюта, в которой я жил... Да что говорить, – пора сказать, откуда взялось это чудо в Одесском порту летом 1945 года.

Это была знаменитая увеселительная яхта румынского короля Михая I «Принц Мирча», построенная в 1939 году в Гамбурге по образцу кораблей прошлого века и подаренная королю Михаю Адольфом Гитлером. Когда в 1944 году нами был конфискован в Констанце весь румынский флот, среди других кораблей оказался и «Принц Мирча». В то время Черноморским флотом командовал контр-адмирал Ф. С. Октябрьский, друг морской юности нашего Брауна. И вот адмирал, зная, что Владимир Александрович снимает морской исторический фильм, решил сделать ему этот сказочный сюрприз.