Текст книги "Два пера горной индейки"

Автор книги: Александр Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

На Эльбрусе

Ночи были душные. В помещении спать было тесно и неинтересно. Студенты ночевали на скирде. Она стояла у самого обрыва над Окой, на краю села Горы, где второй курс проходил практику по физической географии и работал на прополке овощей. Василий был единственным мужчиной в группе, ему было уже тридцать, а девушкам по двадцать. Девушки не стеснялись его, часто шутили над Васей и поверяли ему свои душевные тайны, потому что он все равно «старый и женатый». Сейчас Василий лежал на спине, положив руки под голову, смотрел в темное небо и тосковал: впервые за десять лет он был летом в горах.

– Вась, а ты кем там? – спросила Зинка.

– Я там начспас, – ответил он.

– Это что такое?

– Начальник спасательной службы.

– Ну, расскажи, расскажи, интересно ведь. Да замолчите вы! – цыкнула Зинка на девушек. – Пусть Васька расскажет про альпинизм. Давай, Вась!

– Да я не знаю, что рассказать, – тихо отозвался Василий, – ничего не вспомнишь по заказу-то.

– Что-нибудь страшное, – попросила маленькая изящная Елочка. Она лежала рядом с ним, свернувшись клубочком и положив голову на колени подруги. – Как на самую высокую гору залезал. Ты говорил, прямо по отвесной скале поднимаются, а стена с километр высотой. Правда это? Или как кто-нибудь упал...

– И ты не боишься? – заговорила опять Зинка и, не дождавшись ответа, заключила: – Врешь ты все.

– Да как сказать... – отозвался Василий, ничуть не обидевшись, – смотря когда и чего.

– Вот и расскажи самый страшный случай, – не унималась Зинка. – А ты, Елка, молчи! Чего ты понимаешь!

– Ладно, про страшное, – начал Василий, – попробую рассказать, как испытал страх, даже ужас. Я думаю, страшно бывает то, что неожиданно и необъяснимо, против чего нельзя бороться. Во время восхождений мы сами руководим своими действиями и все зависит только от тебя и твоих товарищей, которым ты веришь. Кроме того, ты всегда знаешь свои силы и возможности, и если уж идешь на серьезное восхождение, то, значит, уверен в себе.

Я тогда был начальником спасательной службы одного из лагерей Центрального Кавказа. Однажды под вечер получаю радиограмму: «На Эльбрусе пропал человек. Вышел без разрешения, ночью. Высылайте спасотряд».

У нас не полагается альпинистов-одиночек, хотя на Западе одиночные восхождения до сих пор весьма популярны. Мы никогда не отпускаем в горы человека одного, не говоря уже о восхождениях. Что может сделать один человек на трудном маршруте? Кто его подстрахует, кто удержит в случае срыва, поможет при травме? Как сможет он пользоваться веревкой, крючьями? Все наше снаряжение и альпинистская техника рассчитаны на работу группы, работу с товарищами, в связке. Одиночное восхождение – это бессмысленный риск, игра со смертью.

Спасательные работы тяжелое занятие. Нам предстояло идти в быстром темпе на Эльбрус, то есть подняться с тяжелыми рюкзаками с высоты двух тысяч метров на пять с половиной, и потом искать, а может быть, и нести на себе пострадавшего. В головной отряд я взял тренированных ребят-инструкторов. А у них ведь свои группы, они своих ребят должны вести на восхождения. Зло, конечно, всех берет. Но ничего не поделаешь – спасаловка...

У нас это быстро: десять минут – и топаем уже вдоль берега Баксана. Шесть человек. Ни луны, ни звезд. Сопим, втягиваемся в хороший темп, помалкиваем. Тут не до разговоров, дыхание сорвешь. Тогда в Терсколе под Эльбрусом ничего не было. Это теперь весь Баксан застроили, а раньше там несколько домиков стояло. Поселочек небольшой. Подходим к нему – спины мокрые.

Оставляю ребят на дороге и шлепаю напрямик к огням Терскола: надо договориться о радиосвязи. А может быть, машина какая-нибудь там есть, подбросит до Ледовой базы. Силы сэкономим и время. Только я отошел от товарищей, как споткнулся в непроглядной тьме о камень и ушиб колено. Через несколько минут я снова чуть не перевернулся через голову и еще раз больно ударился ушибленным коленом. Эти нелепые падения, излишняя торопливость и досада на то, что я в спешке оставил на рюкзаке свой карманный фонарик, привели меня в состояние крайнего раздражения. И вместо того чтобы взять себя в руки и пойти тише, я почти побежал к огням Терскола, проклиная темень и пропавшего на Эльбрусе дурака.

Вдруг что-то крепко схватило меня за голеностоп, и я плюхнулся на землю. Дернув ногу, я почувствовал, что чья-то неведомая сила сжала ее еще крепче.

– А, черт! – Я дернулся еще раз и тут по едва заметному колебанию понял, что меня держит живое существо. От этого меня бросило в пот. – Кто это?!

В ответ хрюкнула свинья.

– Пусти! – Я машинально нащупал под рукой камень, резко перевернулся на спину. На меня из темноты глядела страшная волосатая рожа с рогами. Помню только, метнулся в сторону и моя рука попала на хвост. Это был конский хвост! Тут я забился, как зверь в капкане, и дико заорал.

Рассказывая потом много раз эту историю, я всегда говорил, что в тот момент решил, будто это черт. Пожалуй, это неверно. Я не знал, что это такое, не мог понять происходящее, а это-то и было самым страшным.

Сколько я так кричал, не знаю. Только вдруг ослепило меня светом карманного фонаря. Вокруг черными силуэтами стояли товарищи. Нога была свободна.

– Кто это был? – спросил я.

– Что с тобой? Как ты себя чувствуешь?

– Все в порядке, кто меня держал?

– Никто тебя не держал...

– Вы что думаете, я сумасшедший?! Тут кто-то был!

– Ты запутался в веревке, на которой был привязан як. Чего ты испугался?

– Какой як? Откуда здесь як?!

– Да из Китая привезли. Ты разве не знал? Вот он.

Ребята посветили фонариком, и я увидел небольшого яка с противной, как у черта, рожей. Он стоял в стороне и был привязан за кол шерстяной сванской веревкой. В петлю этой веревки и попала моя нога.

Вот это был самый страшный случай. Живого черта довелось повидать, а это не часто случается.

А они действительно могут показаться страшными, эти кутасы, если ты с ними не знаком, – снова заговорил Василий после посыпавшихся на него вопросов. – Потом уже, на Памире и на Тянь-Шане, я на них поездил... Центнер тянет, и хоть бы хны. На Алтае их зовут кутасами. Метра три бывают в длину, но невысокие. Шерсть до земли, здоровенные рога и лошадиный хвост.

– А их едят? – поинтересовалась Зинка.

– Едят. Молоко очень жирное, масло делают, сыр. Но главное – транспорт. По скалам идет, по ледникам, а в снегу прям траншею пробивает и прет как танк.

– А дальше? Нашли вы этого альпиниста-одиночку? – не терпелось Зинке.

– Дальше было уже совсем не смешно, – отвечал Василий. – После этой истории с чертом я почувствовал себя как-то неважно. Но надо идти. Мы достали машину и доехали до Ледовой базы, а оттуда я шел до «Приюта-11-ти» почти с пустым рюкзаком: ребята меня разгрузили. Они так веселились по поводу «черта», что через несколько часов у меня все прошло и я смеялся вместе с ними. На Приют мы пришли часа в три ночи. «Приют-11-ти» – это трехэтажное здание из алюминия. Продолговатый такой дом, вроде дирижабля. Стоит он на склоне Эльбруса на высоте четыре тысячи двести метров над уровнем моря. Там круглый год живут зимовщики – ученые и альпинисты. Ознакомившись с обстановкой, легли спать: положение было серьезным, от нас требовалась большая затрата сил.

Этот человек был старым альпинистом, но несколько лет назад его дисквалифицировали как спортсмена. Он был виноват в гибели своего товарища. Ему запретили заниматься альпинизмом, сняли все спортивные разряды. И вот теперь, через несколько лет, он приходит один на Приют и объясняет своим старым знакомым, что соскучился по горам и пришел взглянуть на Кавказ, на вершины, хотя бы издали. Альпинисты могли его понять, и на Приюте не стали возражать против того, чтобы он пару дней погостил у них. А он взял да и ушел ночью, оставив записку: «Друзья, не волнуйтесь, я пошел на Эльбрус. Был там четыре раза, все будет в порядке». Прошли уже сутки, как он ушел, а поиски пока ничего не дали. Погода была скверная, наверху здорово мело, не было видимости. Задача у нас была такая – подняться на обе вершины через седловину, осмотреть сверху склоны. Отряд из работников Приюта, после непродолжительного отдыха, шел низом, вдоль склонов.

У седловины мы обнаружили едва заметные следы, ведущие к хижине. Обратных следов и каких-либо других не было, все замело. Хижина тогда, после войны, была в запущенном состоянии. Высота там пять тысяч триста. Дверь так затекла льдом, что ее никто и не пытался открыть. Входили через окно, в котором не было рамы. Влезли внутрь – пусто. Только старые спальные мешки да полушубки грязные на нарах. Но он здесь был: нашли свежую консервную банку. Двоих из нас уже мучила «горняшка», сказывались усталость, темп и высота.

– Что за «горняшка»? – спросила Зинка.

– Горная болезнь.

– А что болит-то?

– Ох, Зина, все болит, и весь белый свет не мил. Как я могу тебе это объяснить? Кислорода, понимаешь, не хватает. Дышать трудно, каждое движение дается с трудом, в голове стучит, соображаешь плохо, тошнит, всю душу воротит. И становится тебе все безразлично. А это очень опасно... Ну, ладно. Оставляем в хижине двоих этих ребят и с ходу – на вершины. Влезаем уже на четвереньках. В туре[1]1
  Тур – пирамида из камней, в которой оставляют на вершине записку.


[Закрыть] его записки нет. Отдышавшись немного, просматриваем склоны. Туман разрывает немного ветром, и в эти окна удалось кое-что просмотреть. Нету его, ни его, ни следов. Холодюга такой, что руку из рукавицы на секунду не вынешь. Ветер ледяной, жжет, пронизывает насквозь. У меня стали мерзнуть обмороженные раньше ноги, и парень один еще жалуется на ноги. Дождался я радиосвязи, узнаю: на Приют никто не вернулся. Стали спускаться. Видимость совсем пропала. В хижине ребята чайку нам вскипятили на примусе, выпили по кружке и – вниз. Наших следов уже нет, идем наугад и не знаем, выйдем ли к Приюту или вылезем куда-нибудь на ледопад. Но внизу нашли все-таки свои следы, обрадовались. Подходим к Приюту уже в темноте. Ребята еле переставляют ноги, качаются. Наши фонари заметили, вышли навстречу.

– Ну, что? – спрашиваем.

– Сам пришел недавно. Поплутал немного, поморозился – руки и ноги.

– Где он?

– В полукруглой комнате. Отходит.

Мы сбросили рюкзаки и туда. В углу на железной кровати сидел сжавшийся в комок человек. Красная сгоревшая кожа на лице, седая щетина, жалкая улыбка, бегающие глаза. Руки забинтованы, ноги в огромных валенках. На столике у кровати грязные тарелки, начатая бутылка коньяка из спасфонда. Встали мы, смотрим на него, молчим. Он еще больше съеживается. Кто-то из нас не выдержал:

– Ты что ж... Если тебе жизнь надоела, нам не надоела...

– Простите меня, ребята... Три года в горах не был. Не могу я без гор. – И он стал всхлипывать. Видно, только теперь наступила у него разрядка.

– Хватит, ложись, – сказал врач Приюта, – раздевайся, давай я помогу. Теперь все пришли, всё в порядке, а тебе надо хорошо согреться. – Врач начал его раздевать.

Мы вышли.

Не хотел спать, пока мы не вернулись, – закончил свой рассказ Василий. – Видно, все-таки человек был альпинистом. Был, да потерял друзей, остался один, а это страшнее всех чертей на свете.

Гриша и Деревянная нога

Пришел Борис и сказал:

– Опять. Она опять... Пойдем уведем ее, мне одному не справиться.

– Что, до конца дней своих буду нянькой?! – разозлился я.

– Неудобно, понимаешь, люди смотрят. Ведь они завтра к ней на прием придут. Новые люди, – Борис протирал запотевшие очки подолом своего длинного свитера. Свитер был когда-то белым. Он висел на Борисе как ночная рубашка, облегая узкие плечи, торчащие лопатки, и расширялся книзу. – Пойдем, прошу тебя.

Мы вышли из моей хибары – маленького деревянного сарайчика, окрашенного масляной краской в ядовитый синий цвет. На его двери прибит кусок жести, на котором белым по красному написано: «Спасфонд» – и нарисован значок горноспасателя. Здесь у меня сложены лавинные зонды, лавинные лопаты, ледорубы, факелы, рации и прочее спасательное снаряжение. В этом холодном сарайчике я жил всю зиму. Спать в пуховом, спальном мешке не холодно, а когда садился за работу, надевал пуховый костюм. Зато тут тихо, транзисторов не слышно и ошалелого пения.

Снегу навалило по самые крыши. По лагерю пробиты тропы в виде траншей. Глубиной они почти в два метра, из них не видно, что делается вокруг, одни только горы.

– Где она? – спросил я.

– Около бассейна, – хмуро ответил Борис.

Тропа, проложенная от столовой к жилым домам, несколько шире. Она прорыта как раз мимо бассейна. Вчера ребята прыгали с вышки в снег и скрывались с головой. Вытаскивали их веревкой. Но хоть тут прокопали пошире, сойти с тропы нельзя – некуда.

Деревянная нога стояла, утопая в рыхлом снегу держалась за железную штангу вышки бассейна и выла. Завывала так, будто у нее по крайней мере сломан позвоночник.

– Ну чего ты орешь, дура? – сказал я, не выходя из траншеи.

От меня хотели, чтобы я за них думал, проявлял волю, чтобы я наставлял на путь истинный, чтоб брал за шиворот и тыкал носом. Я же в своем сарайчике только и думаю о том, как мне самому дальше жить.

Она продолжала завывать, вроде нас тут и не было.

– Людка, перестань! – визгливо крикнул Борис.

Бесполезно.

Красивая женщина. Привлекательная женщина. Высокая, ладная, со спортивной фигурой. Тренировочный костюм выгодно подчеркивал ее крутые бедра, высокую грудь и тонкую талию. Только лицо у нее детское. Для такого тела полагалось бы лицо чуть побольше. И выражение на нем, когда она не смеялась, какое-то недоуменное. Подстрижена коротко, под мальчика, как стригутся большинство спортсменок. Она действительно была хорошей спортсменкой. Кроме лыж имела хорошие результаты в баскетболе и в плавании. Ногу Люда сломала на соревнованиях по слалому, и вот уже с месяц ее крепкая, без лишнего жира нога закована в гипс. Я сам свозил ее со склона в акьи – дюралевой лодке-санях. Но Людка отказалась уехать домой, не пользуется костылями и упорно ходит с палкой на несгибаемой ноге. Деревянная нога – это у нас быстро подхватили. Она совсем еще молода, только-только окончила медицинский институт.

– Ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!

– Что случилось? – это спросил Гриша, наш истопник. Он подковылял к нам совсем незаметно. На тропе его не видно, ибо ростом он мне по пояс.

– Ничего, – буркнул Борис.

– Да сдается мне, что ничего не случилось. Так... очередная клоунада. Цирк, – сказал я.

– Людка, перестань... – проныл Борис.

– Ы-ы-ы-ы! Ы-ыыыы!

Гриша как краб подковылял ко мне и протянул руку.

– Чего тебе?

Он многозначительно делал мне своими огромными глазами какие-то знаки и продолжал тянуть за руку. Я отошел с ним на несколько шагов, и тогда Гриша сделал мне знак наклониться к нему и зашептал:

– Она несчастная, ее надо жалеть. Несчастная она. У нее умер маленький ребенок. Ты же знаешь... И с мужем у нее...

– Знаю, – сказал я. – Ну и что? Давайте теперь во напьемся и будем рыдать. И не дома, а где повиднее.

А он шептал:

– Не соображает она. Ты не обижай... Несчастная она, несчастная. – И в черных его коровьих глазах появились слезы.

Гриша урод. У него нормальных размеров туловище и курчавая голова, но очень короткие руки и ноги. От перебрасывания угля в котельной, от постоянной работы лопатой тело Гриши стало сплошным комком мышц. Может быть, встречался вам «Портрет шута Себастьяно Моро» Веласкеса? Раз глянешь на эту картину, и уже не забыть. Вот Гриша – вылитый Себастьяно Моро. Но он об этом не знает.

Люди у нас меняются быстро. Они приезжают в наш лагерь для того, чтобы покататься на горных лыжах, всего на две недели. Не успеешь привыкнуть к ним, узнать их, как видишь уже другие лица. Правда, в общей массе все они схожи. Те же песни взахлеб и та же радость и лицах, которую вместе с загаром накладывают горы, снег, солнце. Когда они впервые видят Гришу, на их лицах появляется боль и страх. Иногда даже отвращение. А уезжая, они всегда бегут в котельную попрощаться с ним, пожать руку Грише, сказать на прощание что-нибудь веселое и посмеяться с ним вместе без опасения, что Гриша неправильно их поймет. Вместе со всеми как ни чем не бывало играет он в волейбол на утоптанной в снегу площадке, в свободное время катается на своих маленьких лыжах, загорает на крылечке рядом с другими, обнажив свое уродливое, но сильное тело, на вечере поет и танцует. В первый раз трудно смотреть на него, когда он пляшет лезгинку, то часто перебирая своими коротенькими ножками, то задирая их вверх и отплясывая на руках, на больших ладонях. Второй раз уже ничего, а на третий смотришь на него с восхищением, невольно поддаешься его заразительному жизнелюбию, искрометному веселью и забываешь о его уродстве, или скорее, оно перестает тебя раздражать.

– Она несчастная, несчастная она, она несчастная...

Я вошел в снег и взял Люду под руку.

– Уйди! Иди ты к... Отстаньте от меня! Ы-ы-ы-ы! Сгорите все огнем!

– Боря, бери ее под другую руку, – сказал я. – Вытащим сперва на тропу.

– Уйдите вы, подлюги! Оставьте меня! Ну, оставьте же меня в покое! Какого... вам надо? Уйди! Уйди! – это уже Борису, взявшему ее под руку.

– Тащи! – сказал я.

Мы вытащили ее из снега в траншею. Она упиралась и все пыталась оттолкнуть нас. На тропе поволокли под руки лицом вверх, ноги тащились по снегу.

– Нога! Нога! Что вы делаете, сволочи?!

– Ребята, осторожнее! – взмолился Гриша.

– Ни черта не будет с ее ногой, – сказал я. – За водкой она может бегать, а тут нога...

Мы притащили ее к медпункту и остановились в тамбуре домика перед закрытой дверью.

– Люда, где ключ? – спросил Борис. – Дай нам ключ.

– Уйдите, уйдите все, оставьте меня! Гори все огнем!

– Посмотри, Боря, у нее в заднем кармане.

Ключа Борис не нашел. Тогда я взял стоящую у печки кочергу и поддел ею кольцо, на котором висел замок.

Сев на стул, Людка разревелась вовсю. Борис страдал. Больно уж интеллигентен. Большой ученый!

Я знал, что, как только она выплачется, все кончится.

– Если ты еще раз напьешься, – сказал я, – набью при всех морду. Не посмотрю, что ты женщина. Рекомендуется при истерике.

Она перестала плакать и только всхлипывала. Попросила у Бори сигарету. Курила Людка жадно, быстрыми глубокими затяжками. С такой жадностью люди пьют воду после восхождения. Женщины, начиная курить, не знают чура. Прикуривают одну от другой. Это я часто замечал.

– Ну? Успокоилась?

– Да, – тихо и покорно сказала Деревянная нога.

– Раздевайся и ложись в постель. А ты иди, пусть проспится, – повернулся я к Борису.

– Спасибо, спасибо тебе, – проговорил он, глядя куда-то в угол, поднялся и ушел.

Я вышел на крыльцо. Гриша был здесь.

– Ну что? – спросил он.

– Угомонилась.

– Честная она, отзывчивая, – говорил Гриша, – и прямая, всегда скажет как есть. Не для себя живет, для людей. А у самой вон что... И тебя вот спасла, Тебе бы без нее не жить, все это знают. Она тебе дыхание рот в рот... А ты ее обижаешь. Почему хорошие люди всегда несчастливые?

– Ничего... это пройдет. Должно пройти, вот увидишь. Когда она такая, с ней нельзя иначе.

– Только бы не спилась, пропадет ведь. Ты все-таки ее не обижай, она только одного тебя слушает.

Я заглянул в медпункт. Деревянная нога лежала на кровати, накрывшись одеялом с головой. Тренировочный костюм висел на стуле. Мы еще немного постояли с Гришей на крыльце. Вечерело. На бледное, слегка завуалированное небо находили снизу разорванные белые облака. Кое-где сквозь два слоя тумана прорывалась сочная синева. Дальние черно-белые пики и округлые снежные вершины выглядели плоскими и холодными. Березнячок на склоне чуть-чуть отливал сиреневым, а еловый лес ощетинился черными пилами. В лесу, видимо поссорившись по пустякам, раскричались сойки. Еще слышны были синицы. Два настойчивых голоса. Одна словно ударяла без конца маленьким молоточком по серебряной наковаленке, а другая утверждала себя ласковым верещанием. Солнце уже зашло, и было очень тихо.

– Сопьется – пропадет, – снова сказал Гриша. – Такая красивая...

– Пойдем. – Я взял Гришу за руку, и мы пошли по снежной траншее, над которой было только небо и горы.

Был ли Вася?

Стало смеркаться, и я хотел уже включить свет, как работа моя была прервана вдруг душераздирающими криками. «Спасите! Помогите! – кричала где-то поблизости женщина. – Убивают! Люди, помогите!»

Выскочив из своей хибарки, я бросился на крик к соседнему дому. Возле него на скамеечке мирно сидели два знакомых старичка.

– Что здесь происходит?! – спросил я у них.

Николай Яковлевич, которому уже за девяносто, недослышал, а Сергей Иванович, аккуратный старичок с бородкой клинышком, сказал спокойно, как ни в чем не бывало:

– А... Это Федька.

– Что Федька? Надо помочь, – не понял я.

– И не мысли. Это Федька опять мать гоняет, – сообщил Сергей Иванович.

– Какую мать? Зачем гоняет?

– Свою, какую же... Как выпьет немного, так и гоняет ее.

Дверь дома распахнулась, и из нее вылетела полная, лет пятидесяти женщина. Вылетела стремительно и упала. Видимо, ей было сообщено немалой силы поступательное движение. Тут же поднявшись, она бросилась бежать, продолжая громко выкрикивать:

– Убил! Убил! Мать родную! Ой, спасите меня, люди!

В этих воплях звучала какая-то неестественность, театральность. Женщина явно заботилась о производимом на зрителя эффекте. Но в то же время не могла же она сама с такой силой выброситься из дома. Крики замолкли, она вбежала в один из соседских домов пристроившейся на склоне оврага деревушки.

– Не ходи, – сказал мне Сергей Иванович, видя, что я собирался было войти в дом Федьки. – Это их дело, не мешайся.

Глуховатый Николай Яковлевич, держа рот открытым, смотрел то на меня, то на Сергея Ивановича, силясь понять, о чем мы говорим. На нем была старая с малиновым околышком военная фуражка, вылинявшая гимнастерка и стеганые штаны, из которых всюду торчала вата. На ногах – валенки.

– Это который Федька? – спросил я.

– Федька Миронов. Васьки Миронова сын. Недавно вернулся. Да ты должен был знать Ваську Миронова. Ты сарайчик у него снимал. Помер он года три назад.

Васю Миронова я помнил. Он любил зайти ко мне потолковать о жизни. При этом он распоряжался моим временем как своим собственным, был всегда пьян и беседа наша состояла преимущественно из его монологов. Мне пришлось перебраться от него, не дожидаясь конца лета, перебраться в эту хибару, где я теперь живу в одиночестве и работаю.

– Вот жил человек, и нету, – настроился на философский лад Сергей Иванович. – Как пропили мы его на поминках, так никто и не вспоминал. Не знаю, могила его цела ли. Вот такая наша жизнь. И думаешь, был ли Вася или не было его...

Лицо у Васи было испитое – синее, опухшее, от него всегда разило. В своей речи он употреблял матерных слов больше, чем обычных, человеческих. При скудоумии все чувства и мысли легче выразить несколькими одними и теми же непотребными словами. Вася крыл все и всех – власти, врачей, погоду и своих детей.

– Мне один умный человек говорил, – хрипел Вася на очередной беседе, – что самое главное, это чтобы интеллигенты не пришли к власти. Тогда нам всем хана.

И еще у Васи была собака – Белка. Она была очень некрасивая: длинное тело, коротенькие ножки, отвислые соски. Впервые я увидел ее в открытую дверь моего сарайчика. Позвал ее, она убежала, поджав хвост. Когда она появилась в следующий раз, я бросил ей кусок хлеба. Она схватила его и опять убежала. Не сразу мне удалось дать ей еду из рук и погладить. Если я протягивал к ней руку, она сразу переворачивалась на спину. Я завел для нее миску и стал ее подкармливать. Однако замечал, что ела она не все: что можно было унести, уносила. Нетрудно было догадаться кому. Как-то раз я проследил потихоньку за ней и обнаружил, что у Белки под коровником всего-навсего один щенок. Но какой! Это был толстяк, больше ее размером, с мутными и еще неосмысленными глазами. Сначала он едва стоял на ногах, покачивался и дрожал тонким хвостиком. Цвета он был такого же, как и Белка, – чисто-белого.

Вскоре Белка ко мне привыкла, начала бегать за мной и всячески унижалась – ползала на брюхе, пыталась лизнуть руку и как-нибудь проявить свою преданность. Она сама привела ко мне своего толстяка, которого с ее согласия я окрестил Пузырем. Он полакал из миски остатки супа (наверное, впервые в жизни) и улегся на солнышке возле двери кверху раздутым животом. Прошла неделя, и Пузырь начал играть. Он разгрыз мои босоножки, упавшую на пол замшевую кепку и вообще натворил немало бед. Все для него было внове: трава, мухи, речушка, протекавшая за моим сарайчиком. Щенок весело, радостно познавал жизнь. Белка стала заботиться о нем уже меньше и всю любовь и преданность, казалось, перенесла на меня. Она стала лаять, когда кто-нибудь подходил к моему сарайчику, сопровождала меня не только тогда, когда я ходил пешком, но и бежала за велосипедом, бежала далеко. Люди говорили «Чтой-то вы выбрали себе такую некрасивую собаку?» А мне приходилось отвечать: «Это не я выбрал, это она меня выбрала».

И вот однажды пришел Вася и увидел у меня Белку.

– Ты что тут делаешь, паскуда? – закричал он и ударил ее своим резиновым сапогом.

Белка взвизгнула и мгновенно исчезла.

– Зачем вы так, – пытался я урезонить Васю Миронова, – что она сделала плохого?

– Нечего ей тут делать, – рассвирепел почему-то Вася, – увижу следующий раз – пришибу! Это моя собака. Собака должна знать своего хозяина. Я для чего ее держу? Чтобы она меня уважала, чтобы она меня слушалась. Что я скажу, она должна делать. И ты ее здесь не корми, а то я ей быстро кислород перекрою.

На следующий день я проснулся от неимоверного собачьего воя и визга. Этот вопль собачьей души не прекращался ни на минуту, и я пошел посмотреть, в чем дело. Визжал и скулил Пузырь. Он был посажен на здоровенную цепь, которая не давала ему поднять головы.

Постучал в дом к Васе:

– Не мучайте вы его, он совсем маленький.

– Не твое дело! – закричал на меня Миронов обозленно.

Пузырь скулил и визжал, надрывая душу, два дня, пока не выбился из сил. Белки нигде не было видно. Вася ко мне не заходил. Увидя его возле дома, я спросил:

– А где Белка? Несколько дней уже ее не вижу.

– В лесу на суку висит, – ответил Вася Миронов.

– Как?..

– Очень просто. Кирпич к ноге и на сук. Кому она нужна, если хозяина не знает?!

Я совершенно опешил.

– Да как вы... как вы могли?! Это же... это же... преступление!

– О... сказал тоже, – скривился он. – Дело, что ли, шить мне будешь?

– Да. Если хотите знать, есть закон, запрещающий мучить животных.

Опухшая его физиономия растянулась в кривую мерзкую улыбку:

– А я и не мучил. Я ребятишкам отдал, они ее и повесили.