Текст книги "Два пера горной индейки"

Автор книги: Александр Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

7

А Кораблевы пели. Комната их была набита лыжниками до отказа, дверь в коридор открыта, и в нем сидели на полу у стен парни и девушки в спортивных костюмах. Слушали благоговейно, никто не разговаривал, а лица у девушек были мечтательными и умиленными.

Странное дело, за четверть века, что я в горах, я не слышал здесь ни разу ни одной из тех бесчисленных песен, которые с утра и до вечера обрушиваются на нас по радиостанции «Маяк». Песни радио, как бабочки-однодневки, не успев родиться, тут же и умирают, их не поют. А что поют? Так называемые самодеятельные песни. Как будто профессиональные композиторы и поэты должны бы создавать более художественные произведения, чем любители-дилетанты, а на деле оказывается, что их искусство никому не нужно.

Самодеятельные песни – удивительный феномен нашего времени. Появились они в конце 50-х годов. После XX съезда произошел перелом в сознании поколения, родившегося в 30-х годах. Раньше все песни пелись с местоимением «мы»: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...», «Мы молодые строители страны...» Потом – война. В войну что от себя, что от всех было одно и то же. Мы пели «Священную войну». Но вот наступило другое время. И тогда возник интерес к человеческой личности. Впервые местоимение «я» прозвучало под гитару из уст Булата Окуджавы. Есть в этом, пожалуй, и другая сторона дела. Пошлые, набившие оскомину слова песенок типа: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка...» – перестали радовать людей. Устали люди и от военных песен. Возникло противоречие между официальной эстрадой и тем, что человек чувствует и чем живет. Стали придумывать песни люди различных профессий и петь песни на стихи запрещенных некогда поэтов. Произошел настоящий взрыв.

Лидерами этого движения были все же профессионалы, никуда от этого не уйти. Но творчество их было неофициальным и распространялось через магнитофонные записи. Явление неуправляемое. Его не остановишь. Кто эти лидеры? Булат Окуджава, Юрий Визбор, Новелла Матвеева, Александр Галич, Юлий Ким и, наконец, Владимир Высоцкий. Они были первоклассными авторами своих песен. Визбор – самый популярный песенник в среде альпинистов, туристов и горнолыжников, ставших очень многочисленными. Он дал основу песенной романтике, в этом никто и никогда его не заменит. Резкая критика и социальный гротеск – Галич, глубокая лирика – Окуджава, Александр Грин в юбке – Матвеева, театр и сатира – Ким. И все они разные. Образовалась целая палитра художников, людей, поющих под гитару свои стихи. И конечно, вершиной авторской песни стал Владимир Высоцкий. Он сделался национальным героем, его канонизировали, превратили в предмет массовой культуры. Он стал кичем. Появились и подражатели типа Розенбаума, но они ничего не могут уже, они бесплодны, ибо не стали выразителями времени.

Другие барды и менестрели пели свои песни на чужие стихи, стали петь Есенина, Рубцова, Ахматову, Гумилева, Цветаеву. В таких песнях отражался уже образ жизни, вкусы, миропонимание. Стали появляться «свои» и «чужие». Одни поют Есенина и Рубцова, а другие, скажем Никитины, – Давида Самойлова и Мориц. За первоклассными авторскими песнями пошли вторые, третьи, четвертые... Их много. А в последнее время, рядом с появившимися «фанатами», «металлистами» и «неофашистами», самодеятельная песня, ранее неуправляемая и потому нежелательная, стала явлением правого порядка. По сравнению с этой появившейся швалью она несет в себе определенную духовность. В ней всегда звучит честная интонация, нет лжи.

Появились КСП – клубы самодеятельной песни. Когда начали устраивать их слеты, то собиралось, например, на Волге, больше ста тысяч человек. Всего же в этих клубах по официальной статистике состоит около трех миллионов человек.

И все же... и все же пик самодеятельной песни приходился на семидесятые годы. Что пели эти молодые ребята? Да все тех же Визбора, Окуджаву, Городницкого, Аду Якушеву и Высоцкого.

Как я мог прервать это священнодействие? С трудом пробравшись к Николаю, я шепнул ему на ухо, что, когда они кончат, пусть зайдут ко мне. Оба и обязательно сегодня. Вызывает. Вскоре они пришли, видно, стало от моего известия не до песен.

Дурацкое было у меня положение: вроде бы я тут и ни при чем, но допрос происходит в моей комнате, в моем присутствии, и тем самым я становлюсь как бы сообщником следователя. Допрашивал Котлов их поодиночке. Сначала вызвал Лену.

Котлов представился, хотя и допрашивал уже Леночку в Москве, показал свое удостоверение МУРа и сказал, что она вызвана на допрос в качестве свидетеля. Бедная Лена краснела и покрывалась пятнами, она женщина нервная, хотя и довольно спортивная. Ростом она невелика и худенькая такая, миниатюрная.

После того как Котлов предупредил ее об ответственности за ложные показания и после опроса по ее паспортным данным, Котлов спросил:

– Скажите, Елена Васильевна, вы знакомы с Абдуллой Хасановичем Бабаевым?

– Знаю, кто это такой, но не знакома, – отвечала она своим нежным голоском, который все еще стоял у меня в ушах словами песни «Ты мое дыхание...».

– Хорошо. А знаете ли вы Васильеву Ольгу Дмитриевну?

– Вы меня уже об этом спрашивали, – отвечала Лена.

– Да, спрашивал. Спрашиваю еще раз.

– Васильеву знаю. Мы с ней катались.

– Когда вы с ней встречались в последний раз? И где?

– Здесь, наверное, – ответила Кораблева после короткого раздумья, – в прошлом году.

– Наверное или точно?

– Да, точно. С тех пор я ее не видела.

– Значит, в Москве вы с ней не встречались?

– Значит, – опустила голову Лена, но тут же встрепенулась. – Хотя... на каком-то вечере, в кинотеатре «Зарядье», по-моему...

– Что?

– Да ничего. Просто видела ее, здоровались. Где-то весной...

– Что вы можете сказать о Васильевой? Об ее характере, привычках, знакомых? – Голос Андрея звучал бесстрастно и монотонно.

– Мы не были близки, – теребила в руках свою спортивную шапочку Кораблева, – так... знали друг друга, катались, но не дружили особенно. Что я могу сказать? Она общительная, контактная, веселая. Любит компанию, приходит всегда, когда мы поем. А больше... не знаю, что и сказать.

Котлов долго писал протокол, дал ей подписать его уже после отбоя. Так что Николай пришел к нам уже в первом часу.

Внешне Коля Кораблев – полная противоположность Леночки. Он высокий и здоровый. В последнее время начал что-то полнеть. Он старше Леночки лет на десять. Николай совершенно лысый. Кораблев всегда был мне симпатичен своей прямотой, открытостью и естественностью. Он откровенно лысый. Бывают лысые, которые притворяются нелысыми. Отпускают сбоку головы волосы и зачесывают их на лысину. Да еще напомаживают, чтобы держались. А это сооружение возьми да тресни... А то еще хуже, свалятся эти отращённые волосы и повиснут вдоль уха. Ну, лысый человек, без волос на голове, что тут плохого? Какой есть. У Коли такого комплекса не было.

Котлов долдонил все одно и то же, и мне порядком это надоело. Но вот на вопрос Андрея, знаком ли Николай с Абдуллой, Кораблев ответил: «Не имею чести». Я стал слушать.

– Может быть, вы бывали с ним в одной компании? – спрашивал Андрей.

– Нет, это не моя компания, – отвечал Николай, сдерживая раздражение.

– Стало быть, вы и дома у него не бывали? В коттедже?

– Не бывал, – отвечал Кораблев.

Дав ему подписать протокол, Котлов отпустил Кораблева и посмотрел на меня:

– Ну, что скажете?

– Непонятно, – пожал я плечами.

– Что тут непонятного?

– Непонятно, зачем ему врать.

– Но понятно, что врет.

– Если бы он был приятелем Абдуллы, он не стоял бы в очереди на подъемник, – сказал я. – Он имел бы пропуск. А то такой человек, общий любимец, можно сказать, и не имеет пропуска. Я их давно знаю, не такие они люди...

– Меня не интересуют лирические отступления, – довольно грубо перебил меня Котлов, – меня интересуют факты. Восемнадцатого ноября Кораблевы, по их словам, целый день находились дома. Живут они одни, детей нет. Никто к ним не приходил, подтвердить это некому. Не кажется ли вам странным, что такие активные люди, певцы и гитаристы, сидят в выходной день дома и никуда не выходят? Даже в магазин.

Нет, странным мне это не казалось. Может быть, люди читали, может быть, просто отдыхали. Но что толку спорить? Коля – убийца? Тем более Леночка? Они прекрасная пара, мы всегда любовались их трогательными отношениями, они слыли примером любви и постоянства. Но в то же время зачем ему врать? Не могли же ошибиться сразу двое – Шамиль и Юра Амарян...

– Чепуха... – сказал я. – Надо же иметь хоть какую-то интуицию.

Котлов зло взглянул на меня, хотел что-то сказать, но промолчал и отвернулся.

8

Весь следующий день валил снег, канатка не работала и люди слонялись без дела. Проторили в глубоком снегу дорожку к магазину, собирались в шашлычных, сидели в библиотеке, смотрели два фильма подряд. Котлов корпел над личными делами и запирался с директором гостиницы Козловым. И тут вдруг Глеб Голубев пригласил нас с Андреем на кофе. Будет, дескать, несколько друзей и они с Катей рады будут нас видеть.

Номер Голубева состоял из двух комнат, прихожей и глубокой ниши в стене, куда складывались рюкзаки и ставились лыжи. Большая комната – гостиная. С диваном, креслами и зеркальным трельяжем, малая – спальня и тоже с трельяжем. Телевизор, холодильник, платяной шкаф. Сколько бываю в «Актау», никогда не пользовался жильем так вольготно.

Первой, кого я увидел, войдя в гостиную, была та самая немолодая женщина из «ворон», что каталась в белом костюме и нагло шлепала по лыжам стоящих в очереди, не обращая внимания на нелестные для нее выкрики. В другое время я повернулся бы и ушел, не наша это компания. Но пришлось улыбаться. Улыбка у меня получилась довольно кривая. В углу сидел в кресле Юра Амарян, а на диване – Кораблевы.

– Александр Владимирович, наш замечательный тренер, – представил меня своей даме и «вороне» Голубев. – У Александра Владимировича своя система обучения, он творит чудеса с новичками. Недаром он профессор.

– Доцент, – поправил я его.

– Но все равно! А это Марианна Львовна, наш ученый, – повернулся Голубев к женщине в белом.

Я поклонился кивком головы.

– С Катей вы незнакомы? Нет? Познакомьтесь.

Его приятельница протянула мне руку с уверенным видом сознающей свою привлекательность женщины.

– Очень рад, – склонился я к ее руке. – Мой друг – Андрей Петрович, журналист, – кивнул я в сторону Андрея.

В отличие от меня, Котлов не стал целовать руку даме, он только пожал ее и спросил:

– Екатерина... А как по отчеству?

– Просто Катя, – ответила она с доброй и искренней улыбкой. – Так я чувствую себя моложе.

У нее были золотистого оттенка светлые волосы, вздернутые, изящно изогнутые брови на высоком лбу и большие карие глаза. Красивое лицо. Красивое не только правильными чертами, но и струящейся из глаз добротой, спокойствием и достоинством. Фигурой же она просто секс-бомба: высокая грудь, узкая талия и крутые, будто пиковый туз, бедра. Просторная куртка финского тренировочного костюма как бы служила доказательством того, что женские формы невозможно скрыть никакой одеждой. Двигалась она как-то особенно женственно.

– Так вы не закончили, Марианна Львовна, – обратился к своей гостье Глеб, когда мы сели.

– Тут и говорить нечего, – прохрипела «ворона» простуженным голосом, – бульварщина, безвкусица, шовинизм...

– Это мы о Пикуле, – пояснил хозяин дома и спросил меня: – А вы как относитесь к Пикулю?

– Я люблю Пикуля и читаю все, что удается достать, с величайшим удовольствием. Один из моих любимейших писателей.

– Кто же еще ходит у вас в любимейших писателях? – проскрипела Марианна Львовна.

– Солоухин, Астафьев, Распутин, Белов, Быков, Залыгин...

– А из поэтов, конечно, Кобзев и Куняев?

– Да уж конечно не Багрицкий, не Мориц и не Вергелис. – На этот раз улыбка у меня получилась уже лучше.

Она ошеломленно посмотрела на меня, но взяла себя в руки и улыбнулась в ответ. Однако глаза ее не участвовали в этой улыбке. Я обвел глазами присутствующих. Веселее всех казался Амарян.

– Да мы, собственно, не о литературе, а об интеллигентности, – подхватил Голубев. – Я до вашего прихода высказал мысль, что интеллигентность появляется только в третьем поколении. Не бывает интеллигентов первого поколения, это абсурд. А Катя со мной не соглашается, привела в пример Пикуля. У него образование всего шесть классов. Он сам сказал об этом по телевидению. Как вы думаете, что такое интеллигентность, Андрей Петрович?

– Так... – добросовестно, задумался он. – Я полагаю, что интеллигентность – это, прежде всего, честность, правдивость, внимание к окружающим, служение людям, обществу.

– То есть соблюдение заповедей Христовых, то, на чем основана наша нравственность, – вставил я.

Кораблевы молчали. Видимо, наш приход их смутил.

– Юрий Михайлович? – обратился Голубев к начспасу.

Амарян сказал, что согласен с Андреем и со мной.

– Катя, ты не высказалась до конца, – сказал Глеб.

По его тону, по тому, как он к ней обращался, можно было понять, что Голубев гордится ею, любуется и хочет нам показать, как она хороша и умна.

– Исконный вопрос русских интеллигентов, – заулыбалась Катя. – Разве что еще вопрос «Что делать?». Как только соберутся вместе, так и начинается... Мне ближе всего взгляд Антона Павловича Чехова. Может быть, вы помните, в письме к брату он писал, что интеллигент уважает всякого человека, вежлив, мягок, сострадателен. Уважает собственность, платит долги, чистосердечен и никогда не лжет, не рисуется, не пыжится, но и не унижает себя. И что-то там еще... кажется, про фальшивые бриллианты и знакомство со знаменитостями.

Голубев был очень доволен, весь сиял.

– Это надо же! Помнить на память письма Чехова! Что значит филолог!

– Брось, Глеб! – сказала Катя. – Повторять чужие мысли легко. Поэтому я бы хотела добавить сюда, во-первых, честь. В широком понятии. Достоинство, благородство, долг, убеждения... Во-вторых, гражданственность. Без нее этот кодекс замкнулся бы на своем «я». Интеллигентный человек не может не думать, не заботиться об интересах других людей, своего народа, своей страны. Без этого жизнь пуста. Тут я полностью согласна с Андреем Петровичем, который сказал о служении людям, обществу.

Вот у нас есть хорошие лыжи, есть пропуск, есть этот номер... Короче, есть то, чего нет у других. Делает это меня счастливее? Нет! Я не могу видеть укоры в глазах лыжников, когда мы проходим мимо них прямо к подъемнику. Я завтра, наверное, встану в общую очередь...

– Боюсь, завтра вы этого не сделаете, Катя. – Это Марианна Львовна. Она давно уже встала и, повернувшись ко всем спиной, смотрела в окно.

Номер Голубева располагался на первом этаже и выходил окнами во двор. Снег за окном валил крупными хлопьями.

– Смотрите, что творится! Теперь, пока не сойдут лавины, Юрий Михайлович никого на склон не выпустит. Сейчас надо думать, как удирать отсюда, пока не поздно. Пойду разведаю, ходят ли автобусы. Спасибо, до свиданья!

Катя всполошилась, она не успела еще угостить Марианну Львовну кофе. Он как раз поспел на маленькой плитке. Просила гостью остаться. Все остальные молчали. В прихожей они с Катей пошептались, и Марианна Львовна ушла.

– Доктор наук, – сказал Голубев, когда за ней закрылась дверь. – Химик.

Видимо, эти слова предназначались для меня. Поэтому я сказал:

– Так я и думал.

Стали пить кофе. Все из тех же стаканов, за что Катя извинилась, и говорить о горных лыжах. Голубев рассказал о том, как он катался в Польше:

– В Закопане у подъемника «Каспровый верх» есть внизу большой зал со стойками для лыж. Уходя домой, лыжи оставляешь в холле, у всех на виду. И вот приходим мы однажды утром, а моей пары лыж нет. Может быть, помните, были тогда деревянные «Кнейсл», красные с золотом и на желтом фоне?

Амарян, Кораблев и я дружно и радостно закивали головами.

– Тогда они были криком моды, – продолжает Голубев. – Да и дорогие! Заявили администратору. На трех языках – польском, немецком и русском, объявили по радио: кто, мол, нашел или взял по ошибке чужие лыжи, верните, пожалуйста, их ждут. Естественно, у меня никаких надежд, хотел было уходить, и тут приходит очень старый немец в сопровождении юнца, который несет мои лыжи. Немец и говорит мне по-русски: «Простите меня, пожалуйста, я взял ваши лыжи по ошибке, вон мои стоят такие же. Заметил это только тогда, когда стал надевать. И тут как раз объявили по радио. Мне восемьдесят три года, и со мной теперь такое бывает. Я прошел три войны и десять лет был у вас в плену». Потом мы видели его на склоне. На лыжах он выглядел гораздо моложе, не шаркал ногами.

– Может быть, поэтому мы так и любим горные лыжи? – сказал я. – Мы тут с Юрием Михайловичем размышляли, в чем их прелесть, перечислили многое, а этот пункт опустили. Что может быть лучше гор, мы все знаем.

Катя с нами не согласилась.

– Горы, конечно, прекрасны, – заговорила она, – и катание тоже. Но... Как бы вам это сказать...

Глаза ее вспыхнули.

– Торт! – нашла она слово. – Понимаете, это слишком красиво, слишком много и сладко. И потом этот парад тщеславия, эта выставка дорогих лыж, костюмов и своей якобы значимости в этом мире. Мы все это видим, понимаем и, что самое главное, не можем отказаться от участия в этой игре. Словно отрава какая-то! После этого хочется в зимний лес, чтоб – ели, засыпанные снегом, солнце после снегопада и... ни души.

Тут и Голубев пустился ругать горы за бескультурье администрации и инструкторов, за очереди, за тесноту, за принудительную музыку и за грязную посуду в столовой.

А снег валил и валил.

Коля Кораблев взялся за гитару, Леночка ему подпевала своим звенящим, как колокольчик, голоском. Сегодня они пели свои песни. Последняя из сочиненных ими песен имела рефрен:

 
А как нам жить, мы знаем сами.
Ведь вы с усами и мы с усами.
 

Юра послушал одну песню и ушел, озабоченный. Да и Кораблевы долго не сидели, видно было, что им не пелось.

– Что дальше? – спросил я Котлова, когда мы вернулись в свою комнату.

– Толик, – ответил он. – Анатолий Эдуардович Хударов.

И я решил пойти после ужина в бар. Толик будет сидеть там до тех пор, пока не подцепит очередную девицу и не выпьет последней поданной сегодня в баре рюмки. Котлову ни за что не раздобыть отпечатков его пальцев, а я их принесу. А то уж больно этот комиссар Мегрэ важничает.

9

Давно я не был в нашем баре, наверное с тех пор, как пошел мне пятый десяток. Появилась тогда у меня приятельница, медсестра из Куйбышева. Возраста... студенческого, скажем так. Приехала учиться кататься, совершенно ошалела от гор, и после окончания срока ее путевки похлопотал я, чтоб оставили ее еще на недельку. Вот однажды вечером она мне и говорит: «Пойдем в бар!» А я у нее спрашиваю: «Зачем?» – «Посидим, потанцуем, коктейль через соломинку...»

Чтобы не обижать ее, пошел. Дым коромыслом! Содом и гоморра! Музыка оглушает так, что разговаривать невозможно, даже если кричать в самое ухо. Фонари разных цветов мигают, бегают по лицам. А перед стойкой на свободном от столов месте вплотную друг к другу кривляются и подскакивают девочки и юнцы, в основном местные. Сесть негде. Но для меня нашлось место, посадили нас к себе мои бывшие ученики, сами сели по двое на один стул.

Принес я коктейль – бурду какую-то собачью с одной долькой апельсина. Сидим балдеем. Она в восторге, хотя старается принимать вид независимый, как у завсегдатая бара. Показывает мне жестами – пойдем, мол, танцевать. Взял ее розовое ушко и кричу в него: «Сиди здесь, танцуй и делай все, что хочешь. Я ухожу!» Встал и выбрался в коридор. Она за мной: «На что ты обиделся? Я тебе ничего плохого не сделала». «Нет, – говорю, – не сделала, и обид никаких. Сиди до полного обалдения. Я даже прошу тебя». Еле-еле запихнул ее обратно. Без толку объяснять, что ей двадцать, а мне за сорок. Останови я вдруг музыку, встань посередине и скажи: «Ребята! Что вы изголяетесь? Идите читать Достоевского, думать над тем, как и для чего живете!» Что они подумают? «Лезет старикан, куда его не просят. Умник какой нашелся!» Так уж пусть прыгают.

И вот впервые после этого вступаю я в наш бар, что в подвальном помещении. А там на удивление тихо. Народа много, а музыки нет. Огни горят, но не мигают, люди сидят за столиками и разговаривают. А люди взрослые. Нормальная человеческая обстановка. Полумрак, интим...

Осмотревшись, увидел у стойки на вращающемся стуле Толика рядом с девицей и в числе знакомых – Голубевых, сидящих в углу. Все занято, у стойки не протолкнуться. Чтобы Голубевы не успели меня пригласить за свой столик, я протиснулся к стойке и встал поближе к Толику. Перед ним и перед его девушкой стояли низкие и широкие рюмки с недопитым коньяком и коктейли в высоких стаканах с торчащими из них соломинками. Такую посуду отсюда не так просто утащить, рюмки и бокалы на виду у бармена, парня, крепко сбитого, лет тридцати, но уже с осоловевшими выцветшими глазами.

Я решил ждать и заказал себе сто граммов коньяку и коктейль. Вскоре к нам подошел Шамиль. Я стоял к нему спиной и только услышал, как Шамиль сказал:

– Толик, еще сто грамм, а? – и заискивающе рассмеялся, как смеется новоиспеченный муж при встрече с тещей.

Искоса я поглядывал на Толика и его девицу, Шамиля мне не было видно. На размалеванном лице совсем еще молоденькой девушки выражение непомерной гордости и недоступности сменилось брезгливостью. Толик лишь глянул через плечо на Шамиля и щелкнул пальцами поднятой руки:

– Батал! Сто грамм водки!

И сейчас же сидевший на разделявшем меня с Толиком стуле юнец слетел со своего круглого сиденья. На него взгромоздился Шамиль. Не успел он опрокинуть поданный ему стакан, как Толик процедил сквозь зубы:

– Получил свое – и вали отсюда...

– Ну что ж... ты тоже свое получаешь, и тебя могут так же... – ответил Шамиль.

Глаза Толика сверкнули стальным блеском.

– Болтаешь много, мозги пропил... – тихо и угрожающе произнес он. – Оттого и подохнешь. Вали, я сказал!

И тот улетучился, как тень отца Гамлета. Хотя я и не заметил, как он отошел, места не упустил и тут же уселся рядом с Толиком.

– Не возражаешь? – спросил я, взглянув в его лицо.

Это было неприятное лицо. Смуглое, с густыми бровями и сильной, безжалостной челюстью. Рот узкий, глаза маленькие и глубоко посаженные.

– Здорово, Саша! Сиди. – И он повернулся к своей спутнице.

Усевшись на вделанное намертво в пол ядовито-красное сиденье, я повращал его влево-вправо и опустил ноги на металлический круг, делающий все приспособление похожим на ядовитую поганку, возросшую и окрепшую на обильно удобренной алкоголем почве. Над каждой такой поганкой с потолка на длинном шнуре свисала небольшая лампа-фонарик, создавая на стойке круг света. Из такого круга Толик взял свою рюмку с коньяком, чокнулся с девицей и повернулся на стуле ко мне:

– Будь здоров, Александр!

Я выпил свой коньяк и тут же крикнул:

– Батал! Плесни мне еще, повтори, пожалуйста!

– Ты никак закирял? – крутанулся опять в мою сторону Толик. – Тебя тут давно не было. И чего один?

Стало быть, мне удалось произвести впечатление человека, желающего напиться.

– Да... – протянул я. – Надоело все, захотелось надраться. Завтра все равно ведь не работать. Погода шепчет...

– Больше метра, и все валит, – поддержал разговор Толик и спросил: – Ты можешь достать шапочку с «капустой»?

Бармен поставил передо мной коньяк, но опять не в такой рюмке, как у Толика, а в фужере. Мне следовало попросить не сто граммов, а пятьдесят. Придется еще заказывать.

Шапочки с Гербом Советского Союза, о которой он говорил, изготавливались для сборной страны. Я в сборную никогда не входил. У местных тренеров, работников канатки, спасателей и обслуги они нынче в самой большой цене. И хотя сроду этим не занимался, пристроив свой фужер в самый центр круга от лампы, ответил:

– Можно попробовать, если очень надо. Но только на следующий год. Есть у меня ребята.

Девушка оценивающе оглядывала меня.

– У тебя же есть на куртке, – кивнул я на его грудь, где среди всей пестроты фирменных знаков красовались золотые колосья.

– Не для себя, вот она просит, – кивнул он головой на девушку.

Делая вид, что не понимаю недолговечности присутствия девицы, я подыграл ему:

– Сейчас, прямо здесь, найти трудно. У кого есть, ни за что не отдаст, ты же знаешь. Нужно из Москвы везти.

Разговаривая, я переставлял по твердому лаку стойки, такому прочному, что его даже спирт не брал, стакан с недопитым коктейлем и фужер, косясь на пустой стакан своего соседа. Но тут подошел бармен и унес его.

– Еще пятьдесят грамм коньяку! – крикнул я ему вослед, надеясь получить такую же рюмку, как у Толика.

Но бармен подошел, взял мой фужер и вернул мне его с желтой жидкостью.

Нет, подмена – не метод. Надо придумать что-то другое. Так я действительно упьюсь вусмерть. Я уговаривал себя не торопиться, выжидать, но алкоголь тем временем делал свое дело.

Ждать пришлось недолго, Толик вынул из кармана ключ от английского замка и положил его перед девушкой:

– Иди ложись. Меня не жди.

Как только они встали и направились к двери, я схватил за ножку его рюмку, осторожно перевернул ее и, взявшись за края подставки, опустил руку с ней под стойку. Толик вышел не оборачиваясь, а его спутница повернулась перед дверью и окинула бар победоносным взглядом.

Они ушли около десяти часов вечера, а бар открыт до одиннадцати. Он был полон, и я, несмотря на царивший здесь полумрак, оказался у освещенной стойки на виду у всех. И бармен мог хватиться рюмки.

– Батал, сколько с меня?

Чтобы достать деньги, пришлось поставить рюмку на пол под стойкой. Кинув десятку, я снова взял рюмку за края подставки и так пошел с ней к выходу. У двери я обернулся и убедился, что бармен ничего не заметил. На меня смотрел только один Глеб.

Совсем молодцом, ничего не путая, я рассказал Котлову о том, как добыл рюмку Толика. Не забыл упомянуть о разговоре его с Шамилем и о том, что Толик, видимо, отправился в котельную.

Вместо того чтобы поблагодарить меня за принесенную рюмку, Котлов вдруг пришел в ярость. Сжал зубы, на скулах его заходили желваки, глаза загорелись нехорошим огнем.

– Кто вас просил?! – закричал он. – Я вас просил помогать мне, а не мешать! Чего вы лезете не в свои дела?!

Мне надоело это хамство.

– Ваша мама не говорила вам, что со старшими надо быть вежливым? Вы что орете на меня? Я что, ваш подчиненный? Младший сержант?

Мы поссорились и наговорили друг другу черт знает чего. Я заявил Котлову, чтобы он подыскивал себе другое место для жилья и что я больше ему не помощник. Андрей замолчал и уселся на своей кровати в позе «Мыслителя». Подперев подбородок рукой, он смотрел на меня отсутствующим взглядом и что-то бормотал себе под нос. А я терпеть не могу, когда на меня так смотрят.

– Чего уставился? Тоже мне Шерлок Холмс! Бормочет, бормочет...

Андрей с удивлением посмотрел на меня.

– Да?! Я не замечаю. Вы останавливайте меня.

Посмеиваясь, он помог расшнуровать мне ботинки, и я тут же заснул.