Текст книги "Два пера горной индейки"

Автор книги: Александр Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Два пера горной индейки

Рассказы и повести А. А. Кузнецова не придуманы, они написаны о том, что случалось с автором в его богатой впечатлениями жизни. До того как стать профессиональным литератором, автор в качестве орнитолога, научного сотрудника Зоологического музея МГУ и как мастер спорта по альпинизму побывал в десятках экспедиций и совершил более ста восхождений на вершины всех горных систем от Альп до Камчатки.

Но горы, природа, птицы служат как бы фоном в произведениях писателя. Главная их тема – человек. Его душа, стремления, его жизненное кредо. В сложной, подчас экстремальной обстановке экспедиций и восхождений человеческие характеры раскрываются, проявляется их сущность.

Сюжеты и персонажи рассказов очень жизненны. В них нет никакой надуманности, психологическая тонкость образов убедительна и достоверна. И каждый из рассказов несет в себе нравственное начало, утверждает честность и порядочность, душевную чистоту.

Повести А. А. Кузнецова остросюжетны, читаются с захватывающим интересом, поднимают самые актуальные на сегодняшний лень проблемы и населены яркими характерами. В целом же это ни на что не похожая проза со своей интонацией, без пышнословия и «красивости», но с глубокой интеллигентностью и правдивостью.

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1990

ББК 84 Р7

К 89

Рассказы и повести А. А. Кузнецова не придуманы, они написаны о том, что случалось с автором в его богатой впечатлениями жизни. До того как стать профессиональным литератором, автор в качестве орнитолога, научного сотрудника Зоологического музея МГУ и как мастер спорта по альпинизму побывал в десятках экспедиций и совершил более ста восхождений на вершины всех горных систем от Альп до Камчатки.

Но горы, природа, птицы служат как бы фоном в произведениях писателя. Главная их тема – человек. Его душа, стремления, его жизненное кредо. В сложной, подчас экстремальной обстановке экспедиций и восхождений человеческие характеры раскрываются, проявляется их сущность.

Сюжеты и персонажи рассказов очень жизненны. В них нет никакой надуманности, психологическая тонкость образов убедительна и достоверна. И каждый из рассказов несет в себе нравственное начало, утверждает честность и порядочность, душевную чистоту.

Повести А. А. Кузнецова остросюжетны, читаются с захватывающим интересом, поднимают самые актуальные на сегодняшний лень проблемы и населены яркими характерами. В целом же это ни на что не похожая проза со своей интонацией, без пышнословия и «красивости», но с глубокой интеллигентностью и правдивостью.

Художник

АНАТОЛИЙ МЕШКОВ

Кузнецов А. А.

Два пера горной индейки: Рассказы и повести. – М.: Советский писатель, 1990. – 384 с.

ISBN 5—265—01139—0

Автор книги – профессиональный писатель, ученый-орнитолог и известный спортсмен-альпинист. Действие его рассказов и повестей происходит на фоне гор, в научных экспедициях и на зимовках, подчас в самых экстремальных условиях. Однако темой произведений служат стремление к духовному совершенствованию, совесть и честь, милосердие и великодушие. Читатель найдет в них не только что-то для себя новое, не только увлечется захватывающим, иногда острым детективным сюжетом, но и получит нравственный урок.

© Издательство «Советский писатель», 1990

Рассказы

Синяя птица, или Лиловый дрозд

Случается, навалятся на тебя все беды сразу. Наделаешь ошибок, работа не клеится. А тут еще и болезнь подкрадется. Окружат тебя сразу все заботы и неудачи, усталость и недуги – кажется, нет выхода. Все представляется тогда в мрачном свете, перестаешь верить в себя, в необходимость своего дела.

В таком приблизительно состоянии попал я в хорошо знакомое ущелье Тянь-Шаня. Когда-то я провел здесь пять лет, изучая фауну птиц и работая тренером по альпинизму. Каждый камень мне тут знаком. От птиц я не ждал ничего нового, все уже хорошо известно. Язва сомнения прокралась теперь даже в святая святых – в альпинизм. Смотрел я на горы и думал: «Для чего стремиться к вершинам? Что дали мне все восхождения?» В общем, плохо было дело. И я решил пойти посмотреть на Синюю птицу.

Давно я не видел Синюю птицу и соскучился по ней. В этом ущелье она водилась в трех местах: в Скальных воротах, там, где долина сходится каньоном и река, вся в пене, бешено устремляется в узкую горловину, обдавая скалы брызгами; в теснине – крутом месте падения реки, грохочущей так, что приходится кричать прямо в ухо; и у Аксайского водопада, на скалах, недалеко от ледника. Здесь жили Синие птицы. Когда я познакомился с ними впервые, я ничего не знал про них. Потом они раскрыли мне все свои секреты, я изучил их образ жизни до мельчайших подробностей. И Синяя птица перестала быть Синей птицей Метерлинка, недоступной мечтой, таинственной и непостижимой. Невзлюбил я этот спектакль Художественного театра с его символикой и сентиментальностью. Я даже детей не водил на него. Зачем? У меня в одной из коллекционных коробок лежало несколько настоящих Синих птиц.

Теперь мне захотелось увидеть ее как символ того счастливого времени, времени надежд, стремлений и откровений.

Оставив внизу недоумевающих товарищей и сказав, что вернусь завтра, я пошел вверх налегке. Не взял ни ружья, ни палатки, ни спального мешка: возле Аксайского водопада мне была известна небольшая пещерка, сухая, с подстилкой из травы, закрытая со всех сторон от ветра.

Через несколько часов быстрой ходьбы я сел у водопада под знакомой рябиной. Она совсем не похожа на нашу русскую. Тянь-шаньская рябина растет как ботва моркови, сразу двадцатью, а то и тридцатью стволами. Она скорее напоминает наш орешник, только у того стволы прямые. А эти все изогнутые, скрюченные. Рябина стояла последней по ущелью, выше нее не росло ни одного дерева.

Синих птиц не было. То ли я не заметил, как они отлетели при моем приближении, то ли они уже здесь больше не живут. Водопад без них выглядел каким-то равнодушным, безжизненным, холодным. Это небольшой водопад. Хотя вода тут устремляется вниз с высоты пятиэтажного дома, но ее немного. Она то стекает по мокрым скалам, то прыгает с отвесов. В воздухе постоянно стоит водяная пыль. Угловатые рыжие скалы по обе стороны все в трещинах и черных подтеках альпийского загара. В расщелинах, на маленьких наклонных полочках, зеленеют круглый год мох и травка – крохотные участки низкорослого альпийского луга. Слева скалы упираются в небо, возвышаясь прямо над головой, а справа, из-за башен, проглядывают острые заснеженные гребни и нависает ледовая шапка знакомой вершины, заслоняя все остальное. Не раз я смотрел с нее сюда, на эту рябину и водопад. Тогда они были низом, а сейчас отсюда открывался вид на долину главного ущелья. Уходящие вниз склоны становились все положе и округлялись. На северных склонах подо мною чернели, как вылезшая наполовину щетка для сапог, тянь-шаньские ели.

– Джжи-и-и! Джжи-и-и! – раздался пронзительный крик Синей птицы.

Значит, все по-старому. Они здесь. Это хорошо. Птицы прокричали еще несколько раз, и потом одна выбежала на верхушку острого камня. Повертелась на месте, внимательно изучая меня, поводила в стороны поднятым вертикально хвостом. Я не шевелился, только попыхивал зажатой в зубах трубкой. Когда же она скрылась за скалой, я вынул трубку изо рта и тихо сказал:

– Здравствуй. Рад тебя видеть.

Прозвучало немного театрально, но я действительно был рад, что у моей приятельницы все в порядке. Никто не потревожил ее с тех пор, как мы расстались, и дела шли отлично: птицы держались парой и, стало быть, гнездились.

На свете есть много птиц синего цвета. В нашей стране живут синегалка, или сизоворонка, синий каменный дрозд, синий соловей, синяя мухоловка. Но Синяя птица одна. Она так и называется – Синяя птица, или Лиловый дрозд. Встречается она у нас только на Западном Памире и на Тянь-Шане. Ее главный секрет, тоже теперь разгаданный, в окраске. Издали, в сумерках она черная. Но стоит ее вынести на солнце, как перо Синей птицы начинает играть яркими сине-лиловыми красками.

Я продолжал сидеть неподвижно, и птицы успокоились. Они подлетали совсем близко, прыгали возле ручья, идущего ко мне от водопада, и возвращались обратно на скалы, к водяному облаку. Крик их раздавался то с мокрых скал, то с крутой осыпи у меня над головой, то совсем рядом, у ручья, в каком-нибудь десятке метров от меня. Но они не пели. Хотя должны были петь. Понаблюдав за ними еще часок-другой, можно было найти их гнездо, где сейчас, по всей вероятности, одно-два яйца: кладку к этому времени они еще не закончили. Гнездо размещается где-то в скалах, у самой воды. Оно всегда мокрое от водяной пыли и брызг. Но гнездо мне не нужно. Я хотел только услышать песню. Она будет одной из последних в этом году: скоро им станет не до песен, надо будет заниматься потомством.

Я знал это так же, как и то, что, если провести рукой по стеблям снежных примул, которые росли рядком вдоль ручья, на пальцах останется густая пыльца. И оттого, что я все это знал, видел, испытал, становилось еще грустнее. «Что же теперь? – думалось мне. – И зачем все это? Разве человек становится счастливее от знаний, опыта, возраста?» Припомнилось, как я открывал для себя эту примулу. Вспомнились удивленные и восторженные лица молодых альпинистов, когда они в первый раз наклонялись над этим присыпанным свежим снегом малиново-лиловым цветком. Одна девушка нарвала их и поставила в консервной банке около своей палатки, хотя примулы росли тут же рядом. От нее тогда все отвернулись. И она плакала.

Пробившиеся сквозь облака последние лучи солнца, теплые еще на рыжих скалах и холодные на льду вершин, постепенно угасали. Птицы не пели. Стало смеркаться, и я пошел к своей пещере. Она спряталась в скалах совсем рядом. Расстелив на сухой траве пустой рюкзак, я свернулся на нем, накрылся курткой и попытался уснуть.

...Скрипит на зубах песок пустыни, ложатся на снег синие тени от тянь-шаньских елей, часто и звонко барабанит дятел в просыпающемся северном лесу, и розовеют холодные вершины Памира, таких знакомых, таких родных гор.

...– Начальник, дальше караван не может. Жаман дорога, дорога нету. – Лицо у Чона решительное, бороденка вздернута вперед, глаза так же узки, как и морщины на его черном лице. «Яман, яман, яман...»

...– Можешь встать? Так. Согни руки в локтях. Выпрями.

Я выполняю эти приказы и сквозь пелену боли вижу лицо друга. Оно все в волдырях от солнечных ожогов...

...– Я прошу тебя, не ходи больше. – Жена кладет мне руки на плечи, а в глазах у нее слезы. – Надо думать и о нас...

...– Да она вовсе и не синяя, – разочарованно говорит моя дочка. – Черная она, и пятнышки серебряные вот тут, на горлышке.

– А ты думаешь, настоящая золотая рыбка всегда бывает золотой? Поднеси к окну, на солнышко.

– Правда синяя, папа, правда! Она стала синей! – прыгала в восторге моя девочка. Она поворачивала птицу из стороны в сторону, и в лучах солнца перо лилового дрозда отливало ярким синим цветом. – Папа, а она принесла тебе счастье?..

Наверное, я улыбался, когда проснулся, а проснулся я под пение Синей птицы. Пела она громко и самозабвенно. Переливающиеся звуки хрустальной флейты звучали немного печально, но в то же время были полны веры и любви. Жизнь утверждалась нежностью и красотой. Я слушал, не открывая глаз. Слушал песню и себя. Передо мною проходили последние недели. И ничего в них не случилось ужасного и непоправимого. Представился почему-то кусок паркета в моей квартире и на нем жирный луч солнца. Как кусок масла.

Постепенно мысли мои перешли от прошлого к будущему. Синяя птица замолкла, перелетела к водопаду и оттуда запела вновь. Флейта ее прорывалась сквозь шум воды и от этого становилась еще прекраснее, еще удивительнее. Я перевернулся на другой бок и ударился головой о камень. Но не рассердился на себя, а рассмеялся. Затем вылез из пещеры, потянулся и посмотрел вокруг. Небо стало чистым. Зарождался новый день. Долина еще залита молоком вязкого тумана, но лед на вершинах начал уже розоветь. А за этими вершинами стояли другие.

Портрет гимназистки

В одном из проходных дворов центра Москвы горел костер. Дворник в черном казенном халате и румяная ширококостная молодая женщина, видимо его дочь, сжигали остатки разбитой мебели, тряпки, бумагу. Порубленная мебель была старинной, фанерованная орехом и красным деревом. Более или менее целым осталось одно кресло без передней ножки, и в тот момент, когда я проходил мимо огня, дворник пытался поднять его, чтобы водрузить на костер. Он сказал что-то по-татарски женщине, и она взялась уже было за подлокотник кресла, как я, чуть ли не вратарским броском, успел ухватиться за его спинку.

– Стойте! Одну минуту! Дайте посмотреть.

Обтянутая джинсами и короткой спортивной курткой дворничиха отступила и окинула меня недобрым взором, а татарин спросил:

– Чего тебе?

Кресло было так себе... Теперь хорошей старинной мебели не выкинут, как раньше. Каждый знает ей цену. Хороша была только спинка у кресла – гладкая, фанерованная «пламенем» красного дерева с изяществом раннего классицизма.

– Откуда это? – спросил я.

– Старуха умерла, барахло ее. Чего хорошего комиссия забрала, барахло остался. Детей нет, никого нет.

– А что было хорошего?

Дворник посмотрел на женщину, и та неохотно проговорила без малейшего акцента:

– Картины у нее были, посуда разная. Много медных вещей. Мебель тоже забрали. Нотариус все записал, а потом приехали и забрали по этому списку. Книги взяли без разбора, все старье собрали.

– А остальное тут? – кивнул я на костер.

– Все, все тут, – отвечал старик. – Чего тебе надо?

– Хочу забрать это кресло. Вы не возражаете?

Они промолчали.

– Я сбегаю за такси и увезу его. Сейчас вернусь.

Такси сразу найти не удалось, и я прибежал в этот двор минут через двадцать – двадцать пять. Кресло догорало. Женщины уже не было, а татарин в халате хмуро подправлял палкой плотно слежавшиеся и потому плохо горевшие бумаги. Он поддел картонную с черными завязками большую папку и выпихнул ее на середину костра. Мне бы сказать, уходя, что я дам ему пятерку, да, занятый уже мыслями о том, где лучше поймать машину, как-то не подумал об этом.

Ни слова не говоря, я повернулся, чтобы идти к машине, и вдруг наступил на лист пожелтевшей бумаги, на котором была изображена девушка лет шестнадцати-семнадцати в гимназическом платье. Подняв портрет, увидел, что это великолепный карандашный рисунок. Тогда я вернулся к костру посмотреть, не осталось ли чего от остальных бумаг, и убедился, что и здесь опоздал: дворник ворошил палкой остатки обгоревших листов.

Расправив на своем письменном столе портрет, стал его рассматривать. Вписанный в желтый прямоугольник листа овал был слегка затушеван карандашом, и на таком фоне выполнен карандашом же портрет девушки. Складки кокетки обрисовывали ее немалую грудь, нижняя часть шеи закрыта воротником из черных кружев. Именно эти кружева и привлекли мое внимание в первый момент, когда я поднял портрет с земли. «Неужели карандаш? Как передана фактура кружева! – подумал я. – Видно даже, что они ручной работы». Никаких надписей, имен или хотя бы инициалов, только дата: «1892».

Русая коса девушки уложена на затылке, и лишь прядь волос слегка свисает на ухо и едва не доходит до вздернутой брови. Глаза... Но о глазах потом. Нос, может быть, чуточку длинноват, что делает слегка продолговатым и все лицо. Чуть припухлые губы, мягко очерченный подбородок.

Всматриваясь в это лицо, я вдруг понял, что девушки, как и цветы, имеют весьма непродолжительный период своего наивысшего расцвета, апогея своей красоты. Если превращение бутона в только что распустившийся цветок происходит в считанные часы, то наибольшая красота девушки длится, наверное, два-три месяца, и не больше. Причем она может наступать в разном возрасте, у одних в шестнадцать лет, у других в двадцать. Они и после этого остаются юными и прекрасными, но что-то уходит, как в определенный момент исчезает детство, юность, молодость, да и сама жизнь.

С портрета на меня смотрела девичья красота, только что распустившаяся. В спокойных, может быть чуточку грустных глазах гимназистки читалось ожидание жизни, желание познать добро и зло, горе и радость, готовность пройти весь только что начатый путь женщины и человека. Говорят, печаль Богоматери на русских иконах объясняется тем, что она знает, предвидит крестный путь своего сына. А тут вдруг почудилось в этих глазах предвидение костра в проходном дворе.

Девушка смотрит прямо мне в глаза. Смотрит терпеливо и не отвлекаясь на пустяки. Теперь главным делом гимназистки стало смотреть мне в душу. И я понимаю почему. Ведь я один на всем белом свете знаю о том, что она была. Мне неизвестно, что случилось дальше в ее жизни, но я единственный человек, который знает о ее существовании, связывает ее с ушедшим миром, ответственен за память о ней. И я не ухожу от ответственности. Для портрета подобрана рама со стеклом, и он висит над моим письменным столом.

Праведница

Мы плыли на байдарке по небольшой северной речушке Уфтюге, чтобы спуститься по ней в Сухону возле Нюксеницы. Нас было двое – Сергей Есин, теперь известный писатель, а тогда работник радио, и я. Путешествие наше было рассчитано на десять дней – с первого по десятое мая. Я проводил наблюдения за прилетом птиц и собирал их для Зоологического музея МГУ, а Сережа отдыхал после только что оконченной повести и по мере сил помогал мне.

В конце поездки плыли мы под густо падающим снегом. За два дня снега навалило по колено, а он все шел и шел. Прилетевшие уже птицы собрались у реки. К множеству различных куликов и уток прибавились лесные птицы, им нечем стало кормиться в заваленном снегом лесу, и они тоже держались у кромки воды.

На третий день снегопада мы приплыли в Нюксеницу, то ли город, то ли поселок с несколькими новыми зданиями и со старинными домами в два этажа, где низ кирпичный, а верх деревянный. Такие дома стояли на Торговой улице, и в них раньше располагались лавки и лабазы. Довели лодку до пристани. Пристани, собственно, никакой не было, катер здесь тыкался носом в берег, и с него сдвигали мостки. Зато тут собралось много народа, провожали призывников. Гармошка, пьяные песни, ругань... А с катера снимают гроб и грузят его на прицеп трактора. Кудлатые парни в капроновых куртках запустили свои транзисторы и магнитофоны на полную мощь, стараясь, видимо, заглушить соперников и гармошку. Девушки в красных, зеленых и оранжевых куртках, в брюках и в резиновых сапогах громко смеялись и взвизгивали. Неожиданно в толпу провожающих ворвалась запряженная в сани лошадь, которой в бессознательном состоянии правила растерзанная женщина. Кто-то падает под лошадь, кого-то тянут за рукав в сторону, крик, ругательства, угрозы... И все это под неперестающим дождем со снегом и по колено в грязи.

Узнав с трудом, что катер на Великий Устюг уходит на следующий день в пять утра, мы повели лодку к окраине поселка. Надо было искать ночлег, сушиться, отдыхать.

Постучали в один дом.

– Хозяина нет, не могу без хозяина.

Зашли в другой.

– Тесно у нас, негде, – и захлопнули дверь.

– Ничего не знаем, не знаем ничего, – сказали в третьем.

Для нас это было неожиданным. Жители северных деревень удивительно приветливы и гостеприимны. В пустующих деревнях нас всегда принимали ласково, душевно, кормили чем бог послал и укладывали спать в горнице. Большая река – прохожее место, и люди здесь другие.

Моросил дождь, тяжелели наши кожаные куртки, мокли вытащенные из байдарки вещи.

– Бабушка, чья это баня? – спросил я у проходившей мимо старушки.

– Моя баня, а что тебе?

– Вещи бы нам сложить да переночевать.

– Не знаю я... – протянула старушка.

– Утром мы на катере уедем в Устюг. Мы заплатим. И уберем за собой, вы не беспокойтесь.

Старушка ушла, ничего не сказав, а мы приняли ее молчание за согласие.

Но как только мы закончили переносить в баню наш груз, на пороге ее появилась разъяренная женщина лет тридцати. Уперев руки в обширные бока, она принялась кричать на всю улицу, стараясь, видимо, больше для выглядывающих из дверей и из-за плетней жителей:

– Вы что тут хозяйничаете?! Кто вам разрешил?! Убирайтесь сей секунд! Ишь что придумали! Их в дом не пустили, так они в баню лезут!

– Куда же нам деваться? – сдержанно и даже просительно сказал Сергей. – Ведь дождь, а мы и так мокрые...

– А мне какое дело! – еще пуще завопила баба. – Много тут всяких ходит. Если не уберетесь сей же секунд, мужиков позову, они вас научат. Что придумали! В чужую баню, как в свою! Проходимцы! Разбойники, фулюганы!

– Мы спросили разрешения у бабушки, – сказал я. – Она не возражала.

Но старушка, видимо, предала нас.

– Никто вам не разрешал, врете все, сами влезли! – понесла дальше толстуха. – Шпана, фулюганы, алкоголики!

Для мокрых, замерзших и усталых людей этого было вполне достаточно.

– Заткнись! – проговорил я, сдерживаясь, чтобы не сказать большего. – Сейчас уйдем, соберем вещи и уйдем. – И Сергею: – Придется ставить палатку.

Не переставая кричать, баба удалилась, а мы стали вновь запихивать в мешки и рюкзаки разложенные было на полу бани вещи.

К нам подошла другая старушка, маленькая и седенькая. Она принялась быстро-быстро что-то говорить. С трудом мы поняли, что она приглашает нас к себе, что сейчас она затопит печь, согреет чай и что у нее есть белый хлеб и сахар.

– Вот спасибо, бабушка! Сейчас придем, – обрадовался Сергей. – Где ваш дом?

Старушка опять залопотала.

– Так, домик в два окошечка, – переводил Сережа, – один такой на улице. Направо, сразу направо.

– Найдем, бабушка. Спасибо! – сказал я.

Собрав рюкзаки, мы прошли всю улицу, но домика в два окошечка не нашли.

– Напутала что-то бабка, – обозлился Сергей. – Мне кажется, она немного того... – И он постучал себя по лбу.

– Не без этого, но она для нас печь топит и чай греет.

Спросили у мальчишек, стоявших поодаль и наблюдавших с момента нашего прихода за всеми нашими действиями. Толсторожий подросток самодовольно захихикал и сказал:

– Нет у нее никакого дома и сроду не было. Она вон в той бане живет. Лаптем щи хлебает...

Он сказал это тоном превосходства, как говорят о деревенских дурачках. Мальчишки загоготали. Подошли к указанной бане. В ней действительно было прорублено два окна, и баня сразу стала похожа на домик. У стены аккуратно сложена поленница дров, к дверям пристроены крохотные сени. Домик вместе с маленьким участком огорожен крепким плетнем. Мы обошли изгородь кругом, но калитки или какого-нибудь другого входа не обнаружили. Плетень был сплошным, без намека на дверцу. Пожав плечами, перемахнули через плетень в том месте, где он пониже, и постучали в дверь.

– Входите, входите! – раздался голос старушки.

Малюсенькая чистая комнатка, печь, кровать, стол, лавка, икона, ходики, простенький репродуктор. Тепло, сухо, уютно. Старушка опять быстро-быстро залопотала. Теперь мы поняли, что половина ее фраз состояла из отдельных, порою непонятных, слов и междометий. Но в целом ее можно было понять. Она говорила:

– Раздевайтесь, вешайте одежду вот сюда, к печке, на ней можно и посушить что надо. Чайник сейчас закипит, у меня есть белый хлеб и сахар.

Седые, но довольно густые волосы ее подстрижены ровно, чуть ниже мочек ушей. Так стриглись комсомолки двадцатых годов. Бумажная кофточка совсем вылиняла, но аккуратно заштопана на локтях и чистая. Юбка тоже отстирана добела и вся в заплатках.

– Мне говорят, мужики какие-то страшные приехали, с бородами и в, чудно́й лодке, – бормотала, хорошо так улыбаясь, старушка, – не вздумай, говорят, пускать их: ограбят и зарежут. А я говорю: «У меня брать нечего. Икона, часы да радио. Это им не надо. Не могут же люди под дождем спать. А у меня как раз хлеб есть белый и сахар». Просохнете и переспите у меня на кровати вон. А я на пол лягу или на лавке.

– Спасибо, бабушка, – сказал растроганный Сергей, – у нас все есть – и матрацы надувные, и мешки спальные. Мы на полу.

– Зачем же на мешках спать на грязных, когда у меня кровать есть своя, – не поняла она Сережу, – ляжете, отдохнете хорошо.

– Давай перенесем оставшиеся вещи, – шепнул я своему другу. – Она увидит спальные мешки и все поймет.

Перенесли вещи и зашли в соседний дом купить молока и яиц.

– Почем у вас яйца? – спросил Сережа у хозяйки, полной и неопрятной женщины.

– А у вас в Москве почем?

– Не знаю точно. Кажется, рубль тридцать. Так, Саня?

– Вот и у нас рубль тридцать, – сказала женщина.

– А молоко почем? – Сережа начал уже валять дурака.

– А в Москве почем?

– Тридцать копеек бутылка.

– Вот и у нас шестьдесят копеек литр, – не растерялась она.

– Э, нет! – засмеялся Есин. – Это с посудой. А без посуды получается сорок копеек...

Она подозрительно посмотрела на него, на меня и зашевелила губами, видно, никак не могла высчитать, почем же в Москве литр молока.

На прощание она таинственно проговорила:

– Вы с ней поосторожнее... Она сумасшедшая. Может ограбить и зарезать. Мало что от нее можно ожидать...

– А мы сами ненормальные. Мы ведь оттуда бежим, знаете откуда? Вот. Чего нам бояться? Мы сегодня здесь, а завтра опять там.

Надо было его остановить, а то скрутят ночью, и доказывай, что ты не верблюд.

– Она самая нормальная во всей вашей деревне, – сказал я. – Ограбить только вы можете. А Сережа шутит, он специальный корреспондент, можем и документы показать.

Женщина поджала губы и ушла. Когда мы вернулись, наша старушка разложила уже на столе свой кусковой сахар и нарезала белый хлеб.

– Сейчас я вам чайку налью, у меня заварочка осталась. Сама я не пью заваренный, так и лежит с зимы. Агафья лявана забара акроди озоти, – снова непонятно забормотала она.

Мы вывалили на стол оставшиеся у нас продукты. Налили в кружки молока.

– Как вас зовут, бабушка? – спросил Сергей.

– Наталья.

– А по отчеству?

– Тоже Наталья.

– ?!

– Ну ладно, тетя Наталья, – сказал я, – давайте поужинаем вместе.

– Нет, нет! – замахала она руками. – Я ничего чужого не беру, у меня теперь все свое есть. Зачем мне?

– Но ведь вы же нас угощаете хлебом и сахаром, – не соглашался Сергей, – вот давайте вместе и поедим. Вы нас угощаете, а мы вас.

– Я угощаю потому, что я хозяйка, – сказала Наталья гордо и есть наотрез отказалась. – Вы устали, голодные, вы и ешьте.

Как мы ни бились, ни хитрили, ужинать она не стала.

– Вы одна живете, тетя Наталья? – спросил я, прихлебывая чай.

– Одна. В богадельне не хочу жить. Там припадочные, а я нет. Я в тихих была. Сергей Иванович говорит: «Куда ты пойдешь, у тебя никого нет?» А я ему теперь письмо написала, главврачу-то. Дом даже у меня теперь свой, говорю. – И старушка косноязычно и заговариваясь поведала нам о своих делах. – Племянники меня в дом инвалидов сдали, а потом в богадельню перевели в дом престарелых. Там тоже плохо. Я не люблю там. Ушла, денег накопила и ушла.

– А как накопила? – поинтересовался Сергей. Там зарабатывала, что ли?

– Я там у людей зарабатывала. Пенсию отбирали А теперь пенсия у меня. Каждый месяц пенсия.

Спросили, сколько платят по пенсии.

– Восемь рублей, – ответила она с гордостью. – Восемь рублей каждый месяц пенсия у меня. Почтальон приносит прямо сюда.

– Хватает вам? – не удержался я.

– Хватает. Как раз хватает на три недели. А на четвертую неделю я зарабатываю. Дрова колю, убираюсь, огород копаю, с малыми детьми сижу... И еще три рубля получается, а то и четыре даже.

Мы переглянулись.

– Сколько же вам лет, тетя Наталья? – удивился Сергей

– В этом году семьдесят восемь мне, семьдесят восемь.

Потом она говорила что-то непонятное, хотя временами какой-то смысл в ее речи можно было и уловить.

– Я всех пускаю. Сама знаю, как без дома жить, Разве можно людям под дождем? Зачем, когда у меня есть свой дом? Василий уехал, дом продал, а баня осталась. Я накопила денег-то и купила у него баню. Сорок рублей отдала. Теперь у меня все есть, радио провела, печь переложила, кровать нашла, часы купила, обои купила.

Обои на стенах у нее трех цветов. Видно, отдали старухе остатки по дешевке. Но оклеена комната самым тщательным образом.

– В городе я тогда жила, только вот не помню теперь... Как случилось, все забыла. Помню только лет пять или шесть. А теперь все стала понимать. Ходила недавно к Сергею Ивановичу, ведь рядом, по прямому пятнадцать верст нет. Он говорит: «Скоро тебе личное дело отдам, все прочтешь про себя и узнаешь, кто ты есть».

Наталья не поняла, кто мы такие, зачем приехали. Она никак не реагировала на слова «университет», «орнитология», «журналист». Они были вне ее сегодняшней жизни. Хотя речь ее звучала совсем не по-деревенски и уж не по-северному, это точно. Сходить бы к этому самому Сергею Ивановичу...

Понимать и узнавать заново, как мы узнавали слова «вицы», «ромшина», «чисть», она уже не могла. В нас Наталья видела только усталых мужиков, которым ночевать негде. Она пыталась помочь нам, когда мы ворочали наши тяжеленные рюкзаки и разбирали лодку, переставляла на печи наши сапоги и перевешивала сохнувшие куртки. Нам едва удалось уговорить ее не стирать наши носки. «Высохнут, – доказывала она, – к утру будет сухо». Угомонилась старушка только тогда, когда мы спрятали на дно рюкзаков грязные носки и показали ей чистые, запасные.

Наталья не жаловалась и ничего не просила, весело и добро улыбалась, а утром разбудила нас в четыре, когда горячий чай стоял уже на столе. К предлагаемой еде так и не притронулась и рубль за ночлег взять отказалась. Серега незаметно подсунул ей под стакан десятку.

Когда мы поцеловали старушку и вышли на берег, Сергей сказал:

– Не стоит село без праведника.

– Это уже было, Сережа, – ответил я.

Он рассердился:

– Ну и что из этого?! Ты сам видел. Они есть и будут. Ими мы только и живы.