Текст книги "Постмодернизм"

Автор книги: Александр Грицанов

ЭФФЕКТ ЗНАЧЕНИЯ

ЭФФЕКТ ЗНАЧЕНИЯ – понятие, введенное Гийомом для дистанцирования содержаний понятий «значение» и «обозначение референта». Особую актуальность термин «Э.З.» обретает в контексте постмодернистской парадигмы философии языка, фундированной отказом от классической презумпции референции как необходимой характеристики языковых феноменов (см. Пустой знак, Трансцендентальное означаемое). В контексте постмодернистской концепции означивания (см. Означивание) семантическая наполненность текста (речевого акта) мыслится как продукт особой смыслосозидающей деятельности субъекта – интерпретатора текста (см. Интерпретация, Экспериментация), детерминированного в своей интерпретационной деятельности соответствующим порядком дискурса (см. Порядок дискурса, Интердискурс). Феномен значения в этом контексте не может обладать иным статусом, нежели ситуативно значимым статусом «эффекта» (ср. Эффект реальности, Эффект-субъект). По оценке Серио, в содержании понятия «Э.З.» фиксируется то обстоятельство, что «значение – не феномен, внутренний по отношению к системе языка, но нечто, индицируемое особенностями конкретного дискурса».

ЭФФЕКТ РЕАЛЬНОСТИ

ЭФФЕКТ РЕАЛЬНОСТИ – понятие постмодернистской философии, в содержании которого фиксируется феномен фундаментального сомнения постмодернизма в онтологической репрезентации (наличии денотата) понятия, с десигнатом которого (см. Трансцендентальное означаемое) субъект сталкивается в семиотическом пространстве. Термин введен Р.Бартом в одноименной работе (1968), посвященной анализу литературных приемов создания эффекта достоверности или «Э.Р.». Р.Барт выделяет феномен литературного описания (начиная от экфрасиса – античного жанра дескриптивного отрывка, обособленного внутри целостного произведения), посвященного «описанию места, времени, тех или иных лиц или произведений искусства», и показывает, что практически описание как таковое выполняет сугубо «эстетическую функцию», то есть: «описание не подчиняется никакому реалистическому заданию; мало существенна его правдивость, даже правдоподобие; львов и оливы можно с легкостью помещать в страны Севера – существенны одни лишь нормы описательного жанра». Таким образом, литературное описание, по оценке Р.Барта, выступает явлением сугубо дискурсивного (не референциального) плана, поскольку применительно к нему даже сам феномен правдоподобия как таковой «имеет… не референциальный, а открыто дискурсивный характер», ибо всецело «определяется правилами данного типа речи». Иными словами, «эстетические правила вбирают в себя правила референциальные». Р.Барт в этом контексте приводит в качестве примера описание Г.Флобером Руана («Госпожа Бовари»), в рамках которого реальный (в классическом смысле этого слова) Руан (Руан как онтологический объект) отнюдь не оказывается предметом этого описания: "ткань описания, где, казалось бы, первостепенное значение… уделяется Руану как объекту, – в действительности лишь основа, на которую нашиваются жемчужины редких метафор, нейтрально-прозаический наполнитель, которым разбавлено драгоценное вещество символики; словно во всем Руане писателю важны только риторические фигуры, которыми он описывается, словно Руан достоин упоминания только в виде замещающих его образов /подчеркнуто мною – М.М./ Все описание Руана выстроено таким образом, чтобы уподобить Руан живописному полотну, – средствами языка воссоздается картина, словно уже написанная на холсте" (Р.Барт – ср. у Г.Флобера: «отсюда, сверху, весь ландшафт представлялся неподвижным, как на картине»). В процедуре описания, таким образом, писатель реализует «платоновское определение художника как подражателя третьей степени, так как он подражает тому, что уже само есть имитация некой сущности» (см. Симулякр – ср. Платон. Государство, X, 599). Собственно, сама возможность описания, т.е. фактически «наименования референта» обеспечена отнюдь не онтологическим наличием этого референта (объекта описания), но задается наличными правилами описания, не только самодостаточными в своей процессуальности, но и достаточными для создания Э.Р. Таким образом, «определяющей для литературы является ее техника смыслообразования», в пространстве которой «означающие могут неограниченно играть», и игра эта фактически обретает креационный характер по отношению к «реальности» как таковой, которая, однако, в обрисованном парадигмальном контексте может быть оценена с точки зрения своего онтологического статуса не более, как «эффект», достигнутый сугубо семиотическими средствами. По выражению Р.Барта, "в зачине всякого классического текста (то есть подчиненного правдоподобию в его древнем смысле) подразумевается слово Esto (пусть, например…, предположим…)". В контексте постмодернистского отказа от презумпции референции вообще (см. Пустой знак) речевую деятельность "более не окутывает благостное облако иллюзий реалистического свойства" (Р.Барт). Особую остроту приобретает проблема Э.Р. в сравнении текстов литературной традиции и текстов исторического характера (как отмечает Р.Барт, далеко не случайно в европейской культуре «реализм в литературе сложился примерно в те же десятилетия, когда воцарилась „объективная“ историография»). Это связано с тем, что если для романиста как создателя «вымышленного повествования» воплощенная в письме (см. Письмо) реальность «оказывает весьма незначительное сопротивление структуре», то применительно к историку «реальность никоим образом не может смешиваться с правдоподобием», поскольку, по оценке Р.Барта, «правдоподобие – это общее, а не частное, которым занимается История» (а в европейской культуре «еще со времен античности „реальность“ относилась к сфере Истории»). Именно стремление классической литературы максимально приблизиться к реальности (имея в распоряжении лишь средства для создания Э.Р.) и обусловливает ее любовь к отточенности в описании деталей: детали («барометр» у Флобера, «маленькая дверца» у Мишле и т.п.) «говорят в конечном счете только одно: мы – реальность» (Р.Барт), т.е., в итоге, служат средством для создания своего рода «референциальной иллюзии». Сущность этой иллюзии заключается в том, что «реальность», будучи изгнана из реалистического высказывания как денотативное означаемое, входит в него уже как означаемое коннотативное /см. Коннотация – M.M./; стоит только признать, что известного рода детали непосредственно отсылают к реальности, как они тут же начинают неявным образом означать ее" (Р.Барт). В этом отношении литература, по сравнению Р.Барта, подобна Орфею, выводящему Эвридику из Аида: "пока она твердо идет вперед, зная при этом, что за ней следуют, – тогда за спиной у нее реальность, и литература понемногу вытягивает ее из тьмы неназванного, заставляет ее дышать, двигаться, жить, направляясь к ясности смысла; но стоит ей оглянуться на предмет своей любви, как в руках у нее остается лишь названный, то есть мертвый смысл". Фактически литература приходит к тому, что "само отсутствие означаемого, поглощенного референтом, становится означающим понятия «реализм», – именно в этой ситуации и возникает Э.Р. как «основа того скрытого правдоподобия, которое и формирует эстетику… новой литературы», в контексте конституируется важная в контексте эволюции постмодернистской парадигмы дефиниция: «правдоподобие… есть не что иное, как сам реализм (будем называть так всякий дискурс, включающий высказывания, гарантированные одним лишь референтом)» (Р.Барт). Несмотря на исходно очень конкретный (а именно – сугубо литературоведческий) контекст введения данного понятия в философский оборот, статус данного концепта в философии постмодернизма может быть оценен как существенно значимый, ибо в его содержании заложена фундаментальная для постмодернистской парадигмы презумпция трактовки онтологического статуса означаемого как лишь семиотически артикулированного (обеспеченного лишь уверенностью говорящего субъекта в наличии не только десигнатов, но и денотатов используемых им понятий). Р.Барт эксплицитно формулирует в работе «Э.Р.» программу деонтологизации десигната как такового: "сегодня задача состоит в том, чтобы… опустошить знак, бесконечно оттесняя все дальше его предмет, – вплоть до радикального пересмотра всей многовековой эстетики «изображения». Реализация этой программы в ходе эволюции постмодернистской парадигмы привела к фундаментальным широким обобщениям постмодернизма относительно онтологии вообще, заключающимся в радикальном отказе от построения философских «онтологии» и ориентации на трактовку реальности в качестве «гиперреальности», объекта – в качестве симулякра и т.п., что в итоге приведет к конституированию постмодернизмом концепции «украденного объекта», основанной на сугубо семиотической трактовке объективности вообще. На этой основе в современной аналитике дискурсивных процессов конституируется идея своего рода «дискурсивной материальности» (Серио), которая мыслится как конституируемая посредством проявления имен существительных в предикативных отношениях (см. Дискурс, Номинализация, Преконструкт). (См. также Эффект значения, Эффект-субъект, Онтология, Симуляция, Гиперреальность, Виртуальная реальность, Украденный объект, Метафизика, Постметафизическое мышление.)

ЭФФЕКТ-СУБЪЕКТ

ЭФФЕКТ-СУБЪЕКТ (фр. l'effet-sujet) – понятие, введенное Пешё для обозначения результата процесса «субъектизации», т.е. конституирования субъекта в том или ином дискурсивном и – шире – интердискурсивном контекстах (см. Дискурс, Интердискурс). Субъект понимается в данном случае как продукт соответствующего типа речевой и дискурсивной деятельности, результат того способа конституирования субъективности (т.е. субъектизации), который возможен в рамках данного типа дискурсивности. Полагая, что характерная для того или иного общества «идеологическая формация» выступает в качестве гештальтно-семантической детерминанты по отношению к «дискурсной формации», Пешё на основе этих методологических посылок формулирует, по его оценке, «основополагающий закон идеологии», который заключается в том, что именно идеология (и именно посредством определенного стандарта производства – в том числе и производства дискурса) «превращает индивида в субъект». Согласно концепции П., субъект дискурса есть не что иное, как продукт соответствующей речевой деятельности, способствующей «превращению субъекта в подданного»: субъект понимается Пешё как «эффект», «результат» определенной дискурсивной практики, т.е., в итоге, определяющей эту практику «идеологической формации» (см. подробно Автоматический анализ дискурса). Понятие «Э.-С.» может считаться рубежным в эволюции категориального аппарата философии постмодернизма, поскольку его содержание конституируется, с одной стороны, в контексте общей постмодернистской традиции анти-психологизма (см. Анти-психологизм), задающей семантическую установку на «смерть субъекта» (см. «Смерть субъекта»), а с другой – в контексте современной установки на идею «воскрешения субъекта», формирующейся в рамках такой (ныне оформляющейся) парадигмы, как after-postmodernism, фокусирующий внимание на социокультурных механизмах конституирования субъективности как конкретно-исторической (см. After-postmodernism, «Воскрешение субъекта»).

ЭХОКАМЕРА

ЭХОКАМЕРА (фр. chambre d'echos) – метафора, введенная Р.Бартом в контексте развития идеи интертекстуальности и фиксирующая способность текста генерировать своего рода прирост семантики – в ответ на введение в его контекст фрагмента иного текста (см. Интертекстуальность). В этом случае смысловое содержание интертекста может быть оценено как обладающее супераддитивным потенциалом: общая итоговая семантика интегрированных в едином текстуальном пространстве текстовых фрагментов не только характеризуется смысловой целостностью, но и оказывается, условно говоря, больше, нежели смысловая сумма их исходных рядоположенных семантик. Метафора «Э.» введена в работе «Ролан Барт о Ролане Барте» (1975) и в своей семантике, фундированной идеей симфоничности текста, созвучна «музыкально-акустическим» апперцепциям идеи «полифонического романа» М.М.Бахтина, осмысление которой положило начало формированию модели интертекстуальности, предложенной Кристевой.

Ю

ЮНГЕР

ЮНГЕР (Junger) Эрнст (1895-1998) – немецкий мыслитель и философ. Участник Первой (14 ранений, высшая прусская награда «За заслуги» в 1918) и Второй (офицер вермахта в Париже, заслуживший репутацию «культурного атташе» Германии) мировых войн. Изучал философию и зоологию в Лейпциге и Неаполе (1923-1926). Совместно с Элиаде издавал журнал «Antaios» (1959– 1971). Лауреат премии имени Гёте (1982). Патриот Германии и оппонент национал-социализма. Культовая фигура многих западно-европейских интеллектуалов и политиков 20 в. – вне зависимости от их политических ориентации (Хайдеггер, Г. Коль, А. Жид, маршал Ф. Фош, П. Пикассо, Ф. Миттеран, Ж.-М. Ле Пен, И. Бехер, А. Гитлер и др.). Основные сочинения: «Стальные грозы» (1920), «Тотальная мобилизация» (1930), «Рабочий. Власть и персонаж» (1932), «О боли» (1934), «На мраморных утесах» (1939), «Хвала звуку» или «Секреты речи» (1941), «Излучения» (1944), «Речь и телосложение» (1947), «За чертой» (1950), «Гордиев узел» (1953), «У временной стены» (1959), «Типаж, имя, действующее лицо» (1963), "Заметки к «Рабочему» (1964) и др. В 1978-1983 в ФРГ были изданы сочинения Ю. в 18 томах. Испытал существенное влияние взглядов Ницше и Шпенглера. Сторонник миропонимания «философии жизни». В русле этих интеллектуальных традиций Ю. сумел продемонстрировать высокую эффективность замены традиционалистских философских категорий мифологизированными образами действительности и в середине – второй половине 20 ст. (Ю. дополняет традиционный терминологический строй «философии жизни» такими понятиями, как «кровь», «огонь», «ужас», «боль» и т.п., являющими собой, по его мнению, продолжение категориального ряда, сопряженного с античным Эросом. Так, у Ю. «боль принадлежит к числу тех ключей, которыми можно открыть не только самое сокровенное, но в то же время и мир». При чувстве боли мир актуализируется как нечто несущее угрозу. Скука суть «разрешение боли во времени».) Основные проблемы философского творчества Ю. – «диагностика эпохи»: связь человека и космоса, соотношение жизни и смерти, оппозиция мира и войны. Целостную совокупность исходных, первичных жизненных сил, воплощающих в себе нерасторжимую связь индивида с родом, Ю. трактовал как основу одушевленной телесности любого человеческого организма. Выступая как неотъемлемая часть природы, человек, согласно Ю., переживает изначальную глубину мироздания вне границ непосредственного опыта посредством таких эмоций, как:

а) мир сновидений;

б) ощущения страха и ужаса, минимизирующие дистанцию между личностью и предожиданием смерти;

в) экстаз упоения жизнью на фундаменте крови и неизбежная гибель уходящих поколений.

По мысли Ю., существуют позиции, дающие человеку возможность отграничивать себя от тех сфер, где боль и муки располагают неограниченной властью. Достижение этих позиций – дистанцирование от собственной телесности и трансформация своего тела в объект – осуществимо, согласно Ю., посредством техник аскезы и самодисциплины. Человек, по Ю., неизбывно зависит от тотемических, магических, технических и иных внешних, чуждых ему сил. Современное индустриальное государство, по Ю., предельно технизировано: индивид лишен каких-либо осмысленных представлений о ценностях жизни – культ техники выступает и как "высокая" метафизика, и как повседневная этика, полностью подавляющие его самость. ("Кто сказал, – восклицает Ю., – что мировой дух ярче проявляет себя в осознанных, чем неосознанных действиях?") Мировые войны 20 ст., по мнению Ю., могут быть интерпретированы как один из факторов всеевропейского "гигантского индустриального процесса", как ипостась "воли к власти" (у Ю. – "воли к всевластию", "цели всех целей" – der Wille zur Allmacht), результирующейся в массовом жертвенном самоотречении людей. Пафос героики в данном случае отсутствует: человек реализует собственную предназначенность как придатка технических механизмов. (По версии Ю., "воля к власти" обретает значение в условиях "определенного жизненного состояния" как конкретная "субстациональная власть" и как "сфера права"; осуществима же "воля к власти" лишь в рамках ранжированного бытия, которому она и служит.) Тоталитарное государство в целях выживания, объективации своей абсолютной воли и сопряженной с ними геополитической экспансии вынуждено трансформировать идеи "общественного договора" и идеалы либерализма в глобальную модель перспективного "рабочего плана", в рамках которого стираются базисные социальные водоразделы социума и, в частности, каждый "рабочий" ("работник") необходимо выступает и как "солдат". По Ю., "рабочий" как "гештальт" (в трактовке Ю. суть подлинно действительное, – принцип, определенным образом конституирующий жизнь) противопоставлен "буржуа", не способному к организации и господству. (Ю. характеризовал эту новую общественную ипостась так: "Мы привыкли платить по счету и никогда не теряем времени даром… В любую минуту может прозвучать приказ, и жаль каждую минуту, каждую каплю, которая не выпита, и каждое мгновение, которое будет упущено… Мы хотим пить, позволяя себе разбивать о стену горшки и радоваться тому, что мы призваны стать орудием жестокой воли, принадлежа к тем малым цифрам, которыми оплачивают счета… Мы хотим сделать праздник из нашей гибели, – праздник, в честь которого должен прозвучать опрокидывающий весь мир громовой, еще никогда не слыханный салют… Раскаленную ниву, ожидающую нас, не видел в своих мечтах ни один поэт. Тут – железный ад, пустыня с огненными пальмовыми островами, грохочущие валы из огня и стали, через которые перекатываются красные молнии; стая стальных птиц парит в облаках, закованные в броню машины фыркают, пробегая через поле. И все, что имеется в чувствах, от ужасной телесной боли до высокого торжества победы, – все сливается в шумном единстве в блестящий символ жизни. Песни, молитвы и ликование, проклятия и вино – чего еще нам желать?") В динамике как мирного, так и военного времени (согласно Ю., это в конечном счете взаимозаменяемые понятия) данный "рабочий план" может быть обозначен как состояние "тотальной мобилизации". (С точки зрения Ю., "… в глубине, за теми сферами, в которых диалектика целей войны получает свое значение, немец встречает одну из самых могущественных сил: он встречает самого себя. Прошлая война была для него прежде всего средством осуществления самого себя. И отсюда должно быть начато новое вооружение, о котором мы заботимся, призывая немцев к мобилизации. Ничего кроме.") "Рабочий" у Ю. – это не столько обобщенный термин для обозначения представителя определенного общественного класса, сколько категориальная словоформа для фиксации "подпочвенной субстанции" немецкой расы в ее скрытых потенциях и открытых действиях – для маркировки универсального типа человека. Последний являет собой естественный продукт эволюции техники, выступая носителем новаторского сознания, присущего 20 ст. Техника у Ю. – способ, посредством которого "мобилизует" мир гештальт Рабочего. В системе техники ("органической конструкции" или включенности человека в мир машин) и выступает новый, принципиально альтернативный мир. Этот мир, с точки зрения Ю., "по определению" настолько радикален, что находится по ту сторону параметров "прогресса" или "упадка"; этот мир планетарен: такие общественно-политические формы, как национализм или социализм (центрирующиеся на особенном нации или класса) несоразмерны ему. По Ю., "наш век по праву носит название века рабочего… Работа – это ритм кулака, мысли и сердца, жизнь днем и ночью, наука, любовь, искусство, вера, культ, война; работа – это полет атома и сила, движущая звезды и солнечную систему". "Рабочий" был призван "порвать юридические путы буржуазного общества", "сделать собственное бытие масштабом истолкования мира" и, наконец, выбросить на свалку истории мировоззренческие утопии "нечистого духа" (и материализм, и идеализм), ибо, согласно Ю., "твердость мира преодолевается только твердостью, а не мировоззренческими фокусами". Значимость обретения абстрактной свободы для таких людей, по Ю., в пределе своем уступает активному участию в репертуарах героического служения Отчизне и безукоризненному выполнению своих функциональных обязанностей как граждан. (По мысли Ю., удел поколений, переживших войну, не может иметь аналогов: "И если поколение, которое столкнулось с этим, смогло бы оплатить вину, почву для которой взрыхлили другие, то оно, может быть, собрало бы в свой единственный и ужасный час в раскаленном чистилище такую добычу, которая позднее принесет свои плоды и которая весит больше, чем все смерти и все страдания".) В эпоху второй половины 20 в., маркированной знамением термоядерной катастрофы и насущной необходимостью переоценки многих ценностей, Ю. призывал обратить пристальное внимание на уроки того прошлого, когда "труд и наука повернулись на службу смерти, меч защищал несправедливость, судья принижал право до оружия пиратов, учителя… разрушали в детях образ Бога". Такие исторические времена Ю. оценивал как фазис нигилизма, когда "новые порядки уже значительно продвинулись вперед, а соответствующие этим порядкам ценности еще не видны" (ценность у Ю. противополагается боли). Но в условиях новых реалий Ю. усматривает спасительные для человека нравственно-волевые основания не в "гештальте Рабочего", а в учении Достоевского о целительном потенциале боли. Фундаментом этих личных обретений могут служить, по мысли Ю., искусство и философия – элементы области "неупорядоченного" или "пустоши" (нем. Wildnis), принципиально ускользающие от тисков современной системы порядка. В разделе "Измеримое и время судьбы" (эссе "У временной стены") Ю. выдвигает версию о том, что астрологическое, вненаучное постижение мира может оказываться эффективнее его научного истолкования. В контексте задаваемой в этих рамках модели метаисторического деления времени Ю. формулирует схему "мировой истории" с присущей ей шкалой "гуманных членений" и разграничивает от "истории Земли" с ее "сидерическими членениями". По мысли Ю., анализирующего посредством "космической экономии" место и роль НТР в судьбе человечества, принципиальное равновесие земной цивилизации ненарушимо техническим прогрессом. Речь должна идти не об экологической катастрофичности, а, скорее, о переменах качественно иного масштаба. Ю. стремился (дневниковые записи времен Второй мировой войны) тематизировать "сверхвременные константы" "праистории", схватывающую жизнь в ее вневременном измерении: "Все эти пять лет, что земля, на которой живет человек, дрожит и разверзается под нашими ногами, в нас просыпается сознание того, что мы стали объектом игры таких энергий, которые в миллионы раз превосходят возможности нашей индивидуальной свободы. Для величайших реалистов становится все более очевидным, что нынешний кризис простирается далеко за пределы хозяйственных и политических факторов, которыми он будто бы был вызван и в рамках которых, как мы, возможно, себя убедили, он должен был оставаться". Философско-историческая концепция Ю. четко увязывает характер суждений, выносимых о настоящем, с одной стороны, и наличные модели исторического понимания – с другой. Предлагаемая модель истории Земли способна позволить, с точки зрения Ю., заслонить традиционное историческое мировосприятие "временной стеной" конца мировой истории. Результатом этого должно явиться осмысление индивидами их отношения к космической "первооснове", откуда и черпаются постоянно обновляющиеся вселенские гештальты. Ю. был убежден в том, что каждый, кто в состоянии осознать и бороться за свою индивидуальную свободу, осознав ее ценность, способен выбрать для себя (пусть даже и в полном одиночестве и изоляции) так называемый "путь через лес" (эссе Ю. "Прогулка в лесу"). Человек, готовый в одиночку противостоять тоталитарному государству, – "человек, идущий через лес", – неизбежно, по Ю., обречен на обретение встречи с подлинным самим собой, восстанавливая свою изначальную духовно-телесную связь с родом, т.е. свое истинное наследие. Смерть – не угроза для человека, наконец обретшего себя. Согласно Ю., "с возрастом надо укреплять дружбу со смертью…, давая ей прорасти в тебе деревом, дающим тень".