Текст книги "Постмодернизм"

Автор книги: Александр Грицанов

ЭОН

ЭОН (греч. aion – век) – понятие древнегреческой и современной философии. В античности обозначало «век», «путь жизни», время в ипостаси течения жизни человека и живых существ. В традициях раннего христианства «Э.» приобретает новое значение – «мир», но мир в его временном историческом развертывании – в соответствии с парадигмой, постулирующей вынесение смысла истории за пределы наличного исторического времени. В дальнейшем понятие Э. употреблялось в схожих контекстах рядом мыслителей 20 в. (например, Андреевым). У Борхеса же в описании «Вавилонской лотереи» ("… если лотерея является интенсификацией случая, периодическим введением хаоса в космос, то есть в миропорядок, не лучше ли, чтобы случай участвовал во всех этапах розыгрыша, а не только в одном? Разве не смехотворно, что случай присуждает кому-то смерть, а обстоятельства этой смерти – секретность или гласность, срок ожидания в один год или в один час – неподвластны случаю?… В действительности число жеребьевок бесконечно. Ни одно решение не является окончательным, все они разветвляются, порождая другие. Невежды предположат, что бесконечные жеребьевки требуют бесконечного времени; на самом деле достаточно того, чтобы время поддавалось бесконечному делению, как учит знаменитая задача о состязании с черепахой") очевидна проблема: какому же именно времени не нужна бесконечность, а достаточно лишь быть «бесконечно делимым». Согласно Делезу, по существу неограниченные прошлое и будущее, собирающие на поверхности бестелесные события-эффекты, суть Э. – в отличие от всегда ограниченного настоящего, измеряющего действие тел как причин и состояние их глубинных смесей (Хронос). По мнению Делеза, «величие мысли стоиков» и состоит в их идее о том, что такие прочтения времени (как совокупности «изменчивых настоящих» и как «бесконечного подразделения на прошлое и будущее») одновременно необходимы и взаимоисключаемы. С точки зрения Делеза, «…в одном случае настоящее – это всё; прошлое и будущее указывают только на относительную разницу между двумя настоящими: одно имеет малую протяженность, другое же сжато и наложено на большую протяженность. В другом случае настоящее – это ничто, чистый математический момент, бытие разума, выражающее прошлое и будущее, на которые оно разделено… Именно этот момент без „толщины“ и протяжения разделяет каждое настоящее на прошлое и будущее… Э. – это прошлое-будущее, которое в бесконечном делении абстрактного момента безостановочно разлагается в обоих смыслах-направлениях сразу и всегда уклоняется от настоящего… Есть два времени: одно составлено только из сплетающихся настоящих, а другое постоянно разлагается на растянутые прошлое и будущее… одно имеет всегда определенный вид – оно либо активно, либо пассивно; другое – вечно Инфинитив, вечно нейтрально. Одно – циклично; оно измеряет движение тел и зависит от материи, которая ограничивает и заполняет его. Другое – чистая прямая линия на поверхности, бестелесная, безграничная, пустая форма времени, независимая от всякой материи… Э. – это место бестелесных событий и атрибутов, отличающихся от качеств… Каждое событие в Э. меньше наимельчайшего отрезка в Хроносе; но при этом же оно больше самого большого делителя Хроноса, а именно полного цикла. Бесконечно разделяясь в обоих смыслах-направлениях сразу, каждое событие пробегает весь Э. и становится соразмерным его длине в обоих смыслах-направлениях… Э. – прямая линия, прочерченная случайной точкой…, чистая пустая форма времени, освободившаяся от телесного содержания настоящего… Каждое событие адекватно всему Э. Каждое событие коммуницирует со всеми другими, и все вместе они формируют одно Событие – событие Э., где они обладают вечной истиной. В этом тайна события: оно существует на линии Э., но не заполняет ее… Вся линия Э. пробегается „Вдруг“, непрестанно скользящим вдоль этой линии и всегда проскакивающим мимо своего места… /Ср. „Вдруг“ у Платона – это „atoроn“, т.е. то, что лишено места – А.Г./… Только Хронос заполняется положениями вещей и движениями тел, которым он дает меру. Но будучи пустой и развернутой формой времени, Э. делит до бесконечности то, что преследует его, никогда не находя в нем пристанища – События всех событий… Язык непрестанно рождается в том направлении Э., которое устремлено в будущее, и где он закладывается и как бы предвосхищается». В целом разведение терминов «хронос» (обозначающий абстрактное, объективное время в контексте количественных интервалов его) и «Э.» имело и имеет важное значение для философской традиции Западной Европы. (См. Событие, Плоскость.)

ЭРЕНБЕРГ

ЭРЕНБЕРГ (Ehrenberg) Ганс (1883-1958) – немецкий философ, христианский теолог, священник, публицист, принадлежащий к традиции диалогического принципа. Родился в еврейской семье, связанной родственными узами с семьей Розенцвейга, приходящегося Э. двоюродным братом. Родной брат Э. Рудольф был известным биологом, также не чуждым философских интересов. После завершения юридического образования Э. в течение одного года служил в армии, а выйдя в запас, посвятил себя изучению философии и психологии в Гейдельбергском университете. На этот период его духовного развития приходится также возникновение интереса к теологической (христианской) проблематике, и в 1909 он принимает крещение, а в политике присоединяется к социал-демократии. С 1910 Э. – приват-доцент философии в Гейдельберге. Первая мировая война стимулировала его движение в сторону теологизирующей философии. После войны Э. возобновляет преподавание в Гейдельбергском университете, участвует в политической деятельности, активно выступает как публицист. Э. был одним из деятельных участников кружка историков, философов, теологов, правоведов, сложившегося вокруг издательства «Патмос» в Вюрцбурге. В кружок входили К.Барт, Л.Вайсмантель, В.Пихт, Розенцвейг, Розеншток-Хюсси, Р.Эренберг (брат Э.) и другие. В этот период возникает интерес Э. к русской культуре и философии, и он был одним из первых западных философов, познакомивших своих коллег с русской религиозной философией. Дружеские отношения связывали его с эмигрировавшими из России Бердяевым и С.Булгаковым. В период нацизма Э. попал в концлагерь, откуда был освобожден при содействии экуменических кругов, и с 1939 по 1947 (год возвращения в Германию) вместе с семьей жил в Англии. Основные сочинения Э.: «Трагедия и Крест» (1919, т. 1: «Трагедия под Олимпом»; т. 2: «Трагедия под Крестом»), «Восточное христианство: Документы» (т. 1-2, 1923-1925, в соавторстве с Н.Бубновым), «Ученые споры: Три книги о немецком идеализме» (т. 1: «Фихте, или Логика: Экспозиция», 1923; т. 2: «Шеллинг, или Метафизика: Конфликт», 1924; Гегель, или Этика: Катастрофа", 1925) и др. Кроме того, Э. был издателем «Философии будущего» Фейербаха (1922) и автором программной вводной статьи к этой книге. В Фейербахе Э. видит не только критика религии и идеализма, но и первооткрывателя диалогического принципа. До Фейербаха, считает Э., философия имела дело только с субъектом и объектом, тогда как «Философия будущего» открывает феномен «Ты». Фейербах, убежден Э., – это отнюдь не плоский просветитель и атеист, он действительно открывает философии новые горизонты. Но Фейербах – мыслитель послегегелевской эпохи, а потому его идеи скрыты от того, кто не прошел через школу Гегеля. Более того, только после Гегеля возможна философия диалога между "Я" и «Ты». Подчеркивая в мышлении Фейербаха скрытые измерения, Э. навлек на себя гнев некоторых ортодоксов и в Германии, и за ее пределами, и вызвал обвинения в иррационалистическом толковании концепций «великого материалиста». Тем не менее Э. сумел впоследствии довольно детально развить свои предварительные идеи в «Ученых спорах», особый акцент сделав на проблеме языка и на осмыслении его роли в межчеловеческих отношениях. Именно идеализм с его абсолютизацией мышления как речи, не нуждающейся в другом слушателе, кроме самого мыслителя, обвиняется им в забвении диалогического характера человеческого языка. Главным умением логика считается у Э. способность говорить. Главным умением метафизика объявляется способность размышлять. Философ будущего будет объединять в себе эти два умения, и тот, кто обладает ими обоими, призван к настоящей философии. Но тот, кто наделен лишь одним умением, должен объединиться с другим человеком, который предоставит ему недостающее. Поэтому, чтобы войти в будущее, нужно открыться навстречу драматургии беседы. Идеализму как разновидности монолога путь в будущее закрыт. Э. подчеркивает, что современное ему мышление поражено болезнью, и излечение состоит в превращении его в «речевое мышление», т.е. в мышление, учитывающее и реализующее диалогическую сущность языка. Э. обвинял немцев в утрате веры и считал самым религиозным народом Европы русских. В «Восточном христианстве» были, в частности, впервые опубликованы переведенные на немецкий язык разделы «Столпа и утверждения истины» Флоренского, что оказало на немецкую теологию значительное, но до сих пор не исследованное в деталях влияние. Вместе с тем Э. стал одним из первых западных мыслителей, увидевших важность идей русской религиозной философии для современной ему Европы. Несмотря на некоторую идеализацию русского менталитета, Э., бесспорно, возбудил интерес Запада к православной духовной традиции, способствуя началу диалога культур. Велики заслуги Э. и перед экуменическим движением, которое не в последнюю очередь благодаря ему проявляет все больший интерес к принципам «философии диалога». В историко-философском отношении личность и идеи Э. интересны, прежде всего, в свете задачи исследования генезиса диалогического принципа, создания типологии его разновидностей, а также анализа его культурного и социально-политического контекста.

ЭРОТИКА ТЕКСТА

ЭРОТИКА ТЕКСТА – метафора постмодернистской философии, используемая для фиксации таких параметров текстовой (и в целом знаковой) реальности, которые связаны с нелинейным характером динамики последней. Постмодернистски понятый Т. (в широком смысле этого слова) представляет собой принципиально процессуальную семиотическую среду «самопорождающейся продуктивности», находящуюся «в перманентной метаморфозе» (Дж.В.Харрари). Фокусировка внимания культуры конца 20 в. на исследовании феномена нестабильности может быть расценена как универсальная. – По оценке Лиотара, «постмодернистская наука – проявляя интерес к таким феноменам, как неразрешимость, пределы жесткого контроля, кванты, противоречия из-за неполной информации, частицы, катастрофы, прагматические парадоксы – создает теорию собственной эволюции как прерывного, катастрофического, не проясняемого до конца, парадоксального процесса… Она продуцирует не известное, а неизвестное». Классическим примером в этом отношении может являться «теория катастроф» Р.Тома, эксплицитно формулирующая свою направленность на исследование «локальных процессов» и «единичных фактов», – вне попытки объединить их в единую систему посредством принципа универсального детерминизма. – Сферу действия последнего Р.Том ограничивает лишь «локальными островками» в хаосе всеохватной нестабильности (см. Неодетерминизм). Феномен «нестабильности» осмысливается постмодернистской рефлексией над основаниями современной культуры в качестве фундаментального предмета интереса постмодерна. Собственно, согласно постмодернистской рефлексии, «постмодернистское знание… совершенствует… нашу способность существовать в несоразмерности» (Лиотар). Непосредственно ссылаясь на Р.Тома, ставящего своей целью дискредитацию самого понятия «стабильная система», Лиотар проводит прямую параллель этой цели с программными установками постмодернизма. В отличие от фундированной линейным детерминизмом модели стабильной системы, базовой для философии классического типа, базовой концептуальной моделью постмодернизма выступает модель системы нестабильной, неравновесной, подчиненной в своей динамике закономерностям нелинейного типа. Это проявляет себя в новом типе легитимизации – «легитимизации посредством паралогизма»: по определению Лиотара, «паралогию следует отличать от новации: последняя направляется системой или, как минимум, служит, чтобы повысить ее эффективность; первая является ходом, значимость которого зачастую не признается сразу, сделанным в рамках прагматики знания», – причем «в той мере, в какой наука дифференциальна, ее прагматика представляет собой антимодель стабильной системы». Следует, однако, иметь в виду немаловажное обстоятельство терминологического плана. Подобно тому, как, моделируя – в прогностическом режиме – динамику саморазвивающейся системы, философия 19 в. апеллировала к абстрактным сферам предметности, являющихся по своему когнитивному статусу идеальным (теоретическим) конструктом (типа «монады» в монадологии Лейбница), – точно так же, моделируя новый тип динамики (нелинейные самоорганизационные процессы в хаотических аструктурных средах) и вырабатывая понятийный аппарат для описания подобных динамик, философия постмодернизма также оперирует идеальными объектами (типа «номадического распределения сингулярностей», «ризоморфных сред» и т.п. – наибольшей мерой конкретности в этом контексте обладают такие постмодернистские концепты, как «письмо» и «текст», семантическая развертка который опирается на постструктуралистскую лингвистическую традицию). Соответственно тому обстоятельству, что искомая терминология находится в процессе своего становления, философия постмодернизма демонстрирует целый спектр параллельных понятийных рядов, предназначенных для описания выходящего за рамки прежней исследовательской традиции объекта: текстологический ряд, номадологический ряд и т.п. Кроме того, в силу неокончательной разработанности категориального аппарата философской аналитики нелинейных процессов для постмодернизма характерно использование мифологических образов (типа «тантрического яйца» в концепции «тела без органов» – см. Тело без органов) и тяготение к метафорике (типа дескрипции ризомы как подвижных «колонн маленьких муравьев» у Делеза и Гваттари и т.п.). Характерна в этом отношении фиксация Делезом нестабильной среды как предмета номадологической аналитики в качестве «недифференцированной бездны»: по его словам, «перед нами открывается мир, кишащий анонимными… сингулярностями». – Следует заметить, однако, что, несмотря на свою метафоричность, данная формулировка схватывает практически все атрибутивные параметры нестабильной системы: от исходной аструктурности как хаоса на микроуровне – до некооперированности «анонимных» (т.е., подобно молекулам-"гипнонам" в синергетике, не открытых и не услышанных другими) микросоставляющих. Несмотря на то, что применительно к текстологической версии постмодернистской философии возможность использования терминологического тезауруса постсоссюрианской лингвистики делает ситуацию более прозрачной, тем не менее, проблемное поле, охватываемое постмодернистской текстологией, оказывается более широким, нежели это возможно охватить посредством традиционной устоявшейся терминологии. Так, в качестве типичной в стилистическом отношении может рассматриваться в данном случае констатация нестабильности письма как самоорганизующейся вербальной среды у Фуко: «регулярность письма все время подвергается испытанию со стороны своих границ, письмо беспрестанно преступает и переворачивает регулярность, которую оно принимает и которой оно играет; письмо развертывается как игра, которая неминуемо идет по ту сторону своих правил и переходит таким образом вовне»; в контексте концепции трансгрессии (см. Трансгрессия) постмодернизм, фиксируя выход мысли за очерчиваемые традиционным языком границы, оперирует такой метафорой, как «обморок говорящего субъекта». Аналогично векторная ориентация неравновесной системы на переход к состояниям, выходящим за те границы, которые дедуктивно очерчиваются линейной логикой эволюционного разворачивания наличного ее состояния, метафорически фиксируется в постмодернизме посредством сразу нескольких параллельно оформляющихся понятийных рядов, задающих целый веер терминологических версий описания указанного перехода, – причем для фиксации последнего нередко используются и метафорические средства. Так, в терминологии Бланшо осуществление такого перехода сопрягается с состоянием «экстаза» в его этимологическом значении экстазиса как смещения, превосхождения. В этом контексте феномен нелинейного перехода сопрягается Бланшо с метафорическим «безнадежным и не ведающим вожделением,… вожделением того, чего невозможно достигнуть, и вожделением, отвергающим все то, что могло бы его утолить и умиротворить, стало быть, вожделением того бесконечного недостатка и того безразличия, которые суть вожделение, вожделением невозможности вожделения, несущим невозможное,… вожделением, которое есть достижение недостижимого». – Очевидно, что понятый таким образом нелинейный переход может быть поставлен в соответствие с анализируемым синергетикой переходом системы – в процессе бифуркационного разветвления эволюционных путей – к принципиально новому состоянию, возникающему вследствие случайной флуктуации и не являющегося вытекающим из прошлых состояний системы. Однако терминологическая сопряженность такого перехода в постмодернистских аналитиках с экстазисом сообщает ему специфическую окрашенность, позволяющую выражать подобную интенцию системы посредством понятия «желания». И если совершенно правомерной является высказанная в литературе интерпретация постмодернистски понятого «желания» как результата переосмысления феномена интенциональности (в хайдеггеровском и гуссерлианском понимании последней) в духе векторно направленной на текст иррациональной силы, то позволительной представляется и более широкая трактовка семантики «желания» в постмодернизме. Последний в целом рефлексивно определяет себя (посредством введенного В.Лейчем термина) как «желающую аналитику», и метафорика желания является для постмодерна практически универсальной. Исходя из этого, становится понятной интенция постмодерна к своего рода эротизации процесса означивания текста. Так, например, предлагая понятие «хора» для обозначения исходной «неэкспрессивной целостности, конструируемой импульсами в некую постоянную мобильность, одновременно подвижную и регламентированную», в качестве данных «импульсов» Кристева рассматривает "пульсационный бином «либидо». Характерны в этом контексте интенции постмодернизма сопряжения текстуальной сферы со сферой телесности: попытки Кристевой материализовать «хору» в «эрогенном теле», персонифицируемом в фигуре Матери; апелляции Р.Барта к текстуальному «эротическому телу» и т.п. Так, например, эксплицитно фиксируя антропоморфизм своей системы метафор, Р.Барт успешно эксплицирует посредством последних идею смыслопорождения, – по его словам, «текст… это образ, анаграмма человеческого тела… Но речь идет именно о нашем эротическом теле. Удовольствие от текста несводимо к его грамматическому функционированию, подобно тому как телесное удовольствие несводимо к физиологическим отправлениям организма». Аналогичные вне-концептуальные метафоры, значимые своими коннотативными (в контексте европейской философской традиции) значениями встречаются и у Делеза: например, «моя любовь заставляет двоящиеся и ветвящиеся серии резонировать друг с другом». Важную (и практически центральную) роль для передачи феномена неравновесности играет в этой системе выражения постмодернистская метафора «аффекта». Кристева, например, выделяет особые точки смыслообразования, когда «парадоксальное мгновение антитетической метафоры оказывается мгновением предельного аффекта». Если понятие «желания» выражает в постмодернистском языке общую нестабильность системы, ориентированной на переход в иное состояние, то понятие «аффекта» в этой системе отсчета фиксирует ту особую процессуальную нестабильность самого этого перехода, которая может быть сопоставлена с зафиксированным синергетикой протеканием процессов в режиме blow up – т.е. «с обострением». В контексте ориентации постмодернизма на исследование феноменов нестабильности, проявляющих не только эволюционный потенциал линейного разворачивания исходных свойств, но и нелинейный потенциал перехода к радикально новому непредвиденному состоянию (см. Неодетерминизм), особое значение приобретает осмысление феномена новизны и принципиальной множественности состояний. Механизм возникновения последней оказывается в фокусе внимания постмодернистской философии: как пишут Делез и Гваттари, «поистине мало сказать „Да здравствует множественное!“, ибо призыв этот трудно выполнить… Множественное нужно еще создать». Постмодернистская текстология, исследующая нестабильность письма как порождающую плюральную новизну, использует (в силу того, что категориальный аппарат философии постмодерна находится в процессе своего развития) наряду с понятийными средствами постсоссюрианской лингвистики (см. Соссюр, Язык) и метафорическую терминологию, апеллируя к тем семантическим коннотациям, которые обретают используемые конструкты в контексте западной философской традиции. Так, например, Р.Барт обозначает нелинейный характер процессуальности письма (см. Скриптор) как «эротику (в самом широком смысле этого слова)», понимая под таковой «порыв» и «открытие чего-то нового». В контексте «эротики нового» фраза – в отличие от законченного («идеологичного» в смысле легитимности единственного значения) высказывания – «по сути своей бесконечна (поддается бесконечному катализу)» (Р.Барт). А в метафорике Р.Барта, «в противоположность стереотипу все новое явлено как воплощение наслаждения». Именно поэтому, касаясь проблемы нон-финальной вариабельности означивания, семиотической неисчерпаемости текста как самоорганизующейся открытой среды, мы, по формулировке Р.Барта, вступаем в ту «область, которую можно назвать Эросом языка». Согласно оценке Р.Бартом концепции означивания Кристевой (см. Означивание), «теория текста открыто определила означивание… как арену наслаждения». Исходя из этого, созданная самим Р.Бартом текстологическая концепция оценивается им в этом отношении как «гедонистическая теория текста». В постмодернистской системе отсчета смысл (le sens) понимается как «порожденный чувственной практикой (sensuelle-men)», и таковая может быть реализована лишь посредством процедуры чтения: «одно только чтение испытывает чувство любви к произведению, поддерживает с ним „страстные“ отношения. Читать – значит желать произведение, жаждать превратиться в него» (Р.Барт). В акте означивания, однако, проявляет себя, другой (встречный) вектор желания, идущий со стороны текста: «живое начало текста (без которого, вообще говоря, текст попросту невозможен) – это его воля к наслаждению». Текст рассматривается в постмодернизме не только как потенциально открытый означиванию, но как ориентированный на него и демонстрирующий свое желание означивания: «текст… должен дать мне доказательства того, что он меня желает» (Р.Барт). Таким образом, «смысл, будучи воплощенным вожделением, возникает как бы по ту сторону языкового кода» (Р.Барт). В соответствии с этим текстологическая аналитика артикулируется постмодернизмом как «наука о языковых наслаждениях, камасутра языка», которая постулирует «эротическое отношение» к тексту (Р.Барт). В этой системе отсчета постмодернизм противопоставляет такие типы текстуальных стратегий, как «удовольствие» и «наслаждение», сопрягая их, соответственно, с классической и современной культурными традициями. В системе метафорики постмодернизма аксиологический акцент, таким образом, делается на «наслаждении» в силу нон-финальной процессуальности последнего: желание, смыслопорождая, не останавливается на порожденной семантике как финальной (см. Пустой знак, Текстовой анализ), – в то время как удовольствие предполагает удовлетворение (в данном случае – финальную интерпретацию текста), финализируя в нем желание и фактически прерывая его. В этом контексте постмодернистская текстология обозначает традиционную стратегию отношения к тексту как программную беспристрастность сциентизма, т.е. так называемую «критику», дискретно реализующуюся через «орфографические оргазмы» (Р.Барт). Постмодернизм противопоставляет этому семантическую фигуру перманентного асимптотичного желания: «желание имеет эпистемологическую ценность, а удовольствие – нет» (Р.Барт); своего рода «философскую живучесть желания» постмодернизм рассматривает именно как «обусловленную тем, что оно никак не может найти себе удовлетворения» (Р.Барт). Если для классической философской традиции было характерно осмысление расширительно понимаемого желания в качестве векторно направленного на свой предмет креативного импульса (начиная от античного гилеморфизма и натурфилософской трактовки Эроса в качестве космической протопотенции, то для постмодернизма характерна метафора неутолимого желания, фиксирующая принципиальную нон-финальность разворачивания креативного потенциала системы, в силу которой любые наличные формы организации последней предстают как обладающие лишь сиюминутной значимостью: варианты «структурации текста» у Р.Барта (см. Текстовой анализ), конфигурирования плато ризомы в номадологии (см. Номадология, Ризома) или временных органов «тела без органов» (см. Тело без органов), «складки» (см. Складка, Складывание) или «Эона» как одной из возможных версий организации исторической темпоральности (см. Событийность, Эон) и т.п. (ср. со статусом диссипативных структур в синергетике – см. Неодетерминизм). Таким образом, «желание – это не то, что деформирует, а то, что разъединяет, изменяет, модифицирует, организует другие формы, и затем бросает их» (Гваттари). В контексте обозначенной метафорики конституируется постмодернистская концепция двух типов текста (соответственно – двух типов чтения), основанная на противопоставлении традиционного (т.е. линейного) «текста-удовольствия» и постмодернистского (соответственно – принципиально нелинейного) «текста-наслаждения» (см. Комфортабельное чтение, Текст-наслаждение, Текст-удовольствие, Чтение). В целом понятийно-метафорическая система Э.Т. дает основания утверждать, что в современной философии шлифуются понятийные средства, необходимые для адекватного описания неравновесных самоорганизующихся систем (как в свое время шлифовались в философском языке понятийно-логические средства, необходимые для описания систем динамических, а позднее – развивающихся). Подвергая мета-теоретическому осмыслению данный процесс, Фуко пишет о том, что в настоящее время осуществляется формирование нового стиля мышления и, собственно, новой культуры. По его словам, новый фундаментальный опыт человечества «невозможно заставить говорить… на тысячелетнем языке диалектики». Новый способ видения мира нуждается и в новом языке для своего выражения, однако, на данный момент, по оценке Фуко, новому опыту (опыту нелинейного видения мира) «еще только предстоит найти и язык, который будет для него тем же, чем была диалектика для противоречия». (См. Гул языка.)