Текст книги "Постмодернизм"

Автор книги: Александр Грицанов

Р

READY MADE

READY MADE – художественная практика искусства, предполагающая использование в процессе творчества готовых (R.M.) предметов (искусство модерна) или текстов (искусство постмодерна) и их непосредственное включение (в качестве элементов или модулей) в художественное произведение, которое в данном контексте понимается как конструкция (см. Конструкция). Традиция R.M. генетически восходит к раннему модерну, культивировавшему использование в коллажных композициях (см. Коллаж) готовых предметов. Так, идея R.M. была высказана еще в рамках кубизма («писать красками вовсе не обязательно: можно писать и самыми обычными предметами, – например, галстуками» у Г.Аполлинера – см. Кубизм), а жанровое начало искусству «R.M.» было положено поздним футуризмом (см. Футуризм) и дадаизмом (см. Дадаизм): тяготение футуризма к «деланью вещей» («Памятник бутылке» У.Боччони, «металлоконструкции» Прамполини и др.), пост-футуристское направление «новой реальности» (от звукового моделирования различных реальностей – типа «концерта большого города» Л.Руссоло – до «космических» моделей новых миров); в дадаизме – объемные аппликации на дереве и картоне Г.Арпа, «мерцы» К.Швиттерса, представляющие собой композиции из обрывков тряпья, трамвайных билетов, пучков волос, обломков детских игрушек и дамских корсетов и т.п. По оценке М.Дюшана, «живопись кончилась. Кто может сделать лучше, чем сделан этот винт! Скажи, ты можешь так сделать?». Позднее, в зрелом модернизме, обрисованная художественная технология обрела программный статус: «я привлекаю внимание к абстрактным свойствам банальных вещей» (Р.Лихтенштейн). Художественная практика неоконструктивизма (см. Неоконструктивизм) развивает конституированную футуризмом и дадаизмом (начиная от эпатажно известного экспонирования М.Дюшаном «Сушилки для бутылок» и «Писсуара») практику чистого «R.M.»: смятые автомобильные конструкции Дж.Чемберлена, композиции Дж.Дайна «Лопата», «Кухня» и др., знаменитые «Банки из-под кофе» и «Три флага» Дж.Джонса, «шелкография» Р.Раушенберга как синтезирующая в единой композиции не только изобразительные фрагменты, но и внедренные на холст бытовые предметы: часы, мешки для овощей и др. (см. Pop-art). В кинетическом искусстве прием R.M. обретает новое качество, непосредственно сопрягаясь с элементами технического творчества: в качестве «готовых» объектов, включаемых в конструкцию художественного произведения, в данном случае выступают, как правило, детали механизмов, моторы, фрагменты приборов и т.п. (см. Кинетическое искусство), что в перспективе приводит парадигму R.M. в соприкосновение с парадигмой «машинного искусства» (см. Машинное искусство). В рамках «авангарда новой волны» (см. «Новой волны» авангард) оформляется жанр «аккумуляции» как композиции готовых предметов: «Кофейники» у Ф.Армана, живые «Лошади» Я.Коупеллиса в Римской галерее и т.п. В контексте «искусства ABC» в качестве элементов произведения искусства выступают «готовые» (более того – серийные) блоки-модули: «Пласт очень острых гвоздей» В.де Мариа, «12 стальных пластин» К.Андре и т.п. (см. ABC-art); в контексте «невозможного искусства» – природные объекты и среды: «Квадрат травы» Я.Диббета, «Соленая плоскость» Д.Оппенгейма и т.п. (см. «Невозможное искусство»). Традиция жанра «R.M.», будучи переосмысленной в контексте современной текстологии (где семантическая фигура «готового предмета» была заменена семантической фигурой «готового текста»), легла в основу парадигмальной фигуры «украденного объекта» в постмодернизме (см. "Украденный объект"). Кроме того, традиция культивации жанра R.M., фундированного идеей рядоположенности различных по природе элементов работающей конструкции, сыграла не последнюю роль в становлении таких фундаментальных для современного постмодернизма презумпций, как презумпции интертекстуальности, программной коллажности и ацентризма вербальных сред (см. Ацентризм, Интертекстуальность, Коллаж), а также постмодернистской трактовки художестенного произведения (текста) как конструкции (см. Текст, Конструкция).

«РАЗДЕЛЕНИЕ ЯЗЫКОВ»

«РАЗДЕЛЕНИЕ ЯЗЫКОВ» – понятие, предложенное философией постмодернизма (см. Постмодернизм) в контексте анализа проблемы соотношения языка (см. Язык) и власти (см. Власть) и фиксирующее феномен дифференциации статуса языковых структур по отношению к властным структурам, порождающий различные типы дискурсивных практик (см. Дискурс). Следует отметить, что в данном контексте речь идет о власти как объективированной и институциализированной в соответствующих социальных структурах: о Власти – «ее многочисленных государственных, социальных и идеологических механизмов» (Р.Барт) – в отличие от широко анализируемого в философии постмодернизма феномена власти языка как такового (см. Анти-психологизм, Игра структуры, «Смерть Автора», Текст-наслаждение, Эротика текста). Понятие «Р.Я.» введено Р.Бартом (см. Барт) в работах «Разделение языков» и «Война языков» (1973). Согласно концепции Р.Барта, теоретически возможно лишь два альтернативных варианта соотношения власти и языка: сотрудничество языка с властью и его оппозиция по отношению к ней, – языковой нейтралитет в отношении власти, по Р.Барту, оказывается в принципе невозможным, – «одни языки высказываются, развиваются, получают свои характерные черты в свете (или под сенью) Власти… Другие же языки вырабатываются, обретаются, вооружаются вне Власти и/или против нее». В терминологии Р.Барта языки первого типа обозначаются как «энкратические языки» (которым соответствуют «энкратические виды дискурса»), языки же второго типа – как «акратические» (и – соответственно – «акратические виды дискурса»). (При этом важно, что концепция «Р.Я.» Р.Барта далека от непосредственного изоморфного соотнесения властной языковой структуры как результата «Р.Я.», с одной стороны, и социальной структурой социума как продукта его классовой дифференциации: «разделение языков не совпадает в точности с разделением классов, между языками разных классов бывают плавные переходы, заимствования, взаимоотражения, промежуточные звенья».) Энкратический язык, по Р.Барту, – это «язык массовой культуры (большой прессы, радио, телевидения)», а вследствие этого, что гораздо важнее и чревато куда более значимыми последствиями, – «в некотором смысле… и язык быта». Дискурсивная доминанта энкратического языка в культурном пространстве не только делает его всепроникающим (в бартовской оценке – «липким»), но и создает иллюзорное ощущение естественности его (а с течением времени – именно его, и наконец, в перспективе – только его) употребления. Именно энкратический язык оказывается «языком расхожих мнений (доксы)» и в этом своем качестве воспринимается массовым сознанием естественно и натурально: по оценке Р.Барта, "выглядит как «природный». В этом отношении функционирование энкратического языка в культурном контексте фактически изоморфно функционированию ацентричной власти в контексте социальном – в режиме имплицитного и практически неощутимого паноптизма [см. Ацентризм, «Фуко» (Делез)]. Как пишет Р.Барт, энкратический язык «весь одновременно и подспудный (его нелегко распознать), и торжествующий (от него некуда деться)». Напротив, акратический язык, противостоящий властным структурам, всемерно избегает подобной дискурсивной натурализации, – он может быть рассмотрен как культурный феномен, в рамках которого рефлексивная компонента не только представлена, но и предельно акцентирована, – не случайно все примеры акратических дискурсов, которые приводит Р.Барт (марксистский, психоаналитический, структуралистский) почерпнуты отнюдь не из сферы повседневности, но из тезауруса концептуальных систем. В силу теоретического характера родословной акратического языка, внутри него также неизбежна дифференциация,– «происходят новые разделы, возникают свои языковые размежевания и конфликты»: «акратическая сфера» дискурсивного пространства дробится на своего рода арго («диалекты, кружки, системы»), которые Р.Барт, заимствуя термин Ницше, обозначает как «фикции». В этом контексте можно говорить о силовых отношениях внутри конкретной дискурсивной среды: так называемая «сильная» языковая система сохраняет свой культурный статус («способна функционировать в любых условиях, сохраняя свою энергию»), независимо от культурного статуса соответствующих «фикций» («вопреки ничтожности реальных носителей языка»), как, например, «системная сила марксистского, психоаналитического или христианского дискурса ни в коей мере не страдает от глупости отдельных марксистов, психоаналитиков или христиан». В целом, если энкратический язык как язык массового сознания формальнологически «нечеток», «расплывчат» в дефинициях и в этом отношении «сила энкратического языка обусловлена его противоречивостью», то важнейшей характеристикой акратического языка, напротив, является его парадоксальность. Будучи радикально дистанцирован от структур Власти, акратический язык столь же "резко обособлен от доксы (то есть парадоксален)". Важно отметить, что подобная оценка в постмодернистском контексте означает фиксацию креативного характера языкового феномена, его способности к самодвижению и имманентному процессу порождения смысла (см. Нонсенс, Парадокс, Абсурд). Согласно бартовской модели, «разделение языков возможно благодаря синонимии, позволяющей сказать одно и то же разными способами», в то же время «синонимия является неотъемлемой, структурной, как бы даже природной принадлежностью языка», в силу чего, как правило, любой конкретно-национальный язык выступает в форме разделенного. Вместе с тем, «война в языке» («война языков») – не имманентна языковому движению, – она возникает лишь тогда, когда «в дело вступает общество со всеми своими социоэкономическими и невротическими структурами», и лишь «там, где различие превращается обществом в конфликт». Пространство языка, таким образом, превращается в «поле брани». Феномен «Р.Я.» фактически делает невозможной коммуникацию между индивидами, выступающими носителями той или иной языковой версии «разделенного языка»: по оценке Р.Барта, данный феномен, оставляя возможным понимание между подобными субъектами дискурса, фактически означает обрыв коммуникации между ними, – «в общенациональном масштабе мы все понимаем друг друга, но коммуникации между нами нет». В задающей горизонт дискурсивному пространству определенной культуры «войне языков» соотношения последних определяются на основе критерия «силы». И даже если акратический язык сознательно дистанцирован от наличной, государственно (или иначе) артикулированной Власти, то это вовсе не означает, что он дистанцирован от интенций власти внутри себя или лишен властного потенциала как такового. В данном контексте Р.Бартом переосмысливается содержание классического для постмодернистской философии языка понятие performance, он трактует его как «демонстрацию аргументов», «представление (в театральном смысле – show)… приемов защиты и нападения», главным оружием которых служат своего рода «устойчивые формулы», выступающие базисными для того или иного типа дискурса. В качестве подобных «устойчивых формул» могут выступать не только специальные постулаты той или иной дискурсивной системы, но и концептуально нейтральные грамматические структуры, т.е. «фигуры системности» того или иного языка формируются не по содержательному, но по структурному критерию: фраза как таковая, являясь замкнутой синтаксической структурой, выступает в данном контексте в качестве своего рода «боевого оружия», «средства устрашения», ибо, по Р.Барту, «во всякой законченной фразе, в ее утвердительной структуре есть нечто угрожающе-императивное»: даже дисциплинарно-грамматическая терминология фундирована презумпцией иерархии и власти («управление», «подлежащее», «придаточное», «дополнение» и т.д.). (Собственно, сила или слабость носителя дискурса, его принадлежность к «хозяевам языка» или к «повинующимся хозяевам языка» определяется именно способом построения фразы: "растерянность субъекта… всегда проявляется в неполных, слабо очерченных и неясных по сути фразах…; а с другой стороны, владение фразой уже недалеко отстоит от власти: быть сильным – значит прежде всего договаривать до конца свои фразы".) Главное призвание «устойчивых формул» («фигур системности») того или иного языка, по оценке Р.Барта, заключается в том, чтобы «включить другого в свой дискурс в качестве простого объекта», т.е. «исключить его из сообщества говорящих на сильном языке» и тем самым обеспечить абсолютную защиту своей дискурсивно-языковой среды/системы. В качестве типичного примера подобного дискурсивного приема Р.Барт рассматривает психоаналитическую формулу «отрицание психоанализа есть форма психического сопротивления, которая сама подлежит ведению психоанализа». Вместе с тем, Р.Барт подчеркивает, что «война языков» отнюдь не означает и даже не предполагает войны их носителей, т.е. "сталкиваются друг с другом языковые системы, а не индивиды, социолекты, а не идиолекты", – в данном случае имеет место то, что Р.Барт называет «либеральным использованием языка». В контексте исследования феномена «войны языков» в аксиологической системе постмодернизма в качестве важнейшей проблемы конституируется проблема позиции интеллектуала (по Р.Барту, того, кто «работает с дискурсом») в отношении различных типов языков. Острота этой проблемы определяется тем, что интеллектуал, с одной стороны, в каждой конкретной культурной ситуации неизбежно «ангажирован одним из отдельных языков», а с другой – не хочет и (в силу своей природы – см. Скриптор) не может отказаться от «наслаждения неангажированным, неотчужденным языком». Единственным культурным пространством, снимающим этот антагонизм, является, по Р.Барту, пространство текста, ибо "Текст, идущий на смену произведению, есть процесс производства письма", процессуальность которого, развертывающаяся «без исходной точки», допускает «смешение разных видов речи», каждый из которых может «рассматриваться с должной театральной дистанции». Это означает, что в пространстве письма "может быть открыто признан фиктивный характер самых серьезных, даже самых агрессивных видов речи", а потому письмо «абсолютно свободно, поскольку… в нем нет почтения к Целостности (Закону) языка» (см. Конструкция, Означивание, Экспериментация).

«РАЗЛИЧИЕ И ПОВТОРЕНИЕ»

«РАЗЛИЧИЕ И ПОВТОРЕНИЕ» – книга Делеза («Difference et Repetition», 1969). По мысли Делеза, «обсуждаемый здесь сюжет явно присутствует в воздухе нашего времени. Можно выделить знаки этого явления: все более и более подчеркнутая ориентация Хайдеггера на философию онтологического Различия; применение структурализма, основанное на распределении различительных признаков в пространстве сосуществования; искусство современного романа, вращающееся вокруг различия и повторения не только в наиболее отвлеченных размышлениях, но и в результативных техниках; открытия в разнообразных областях присущей повторению силы, свойственной также бессознательному, языку, искусству. Все эти признаки могут быть отнесены на счет обобщенного антигегельянства: различие и повторение заняли место тождественного и отрицательного, тождества и противоречия. Происходит это потому, что различие не включает отрицание, позволяя довести себя до противоречия лишь в той мере, в которой его продолжают подчинять тождественному. Главенство тождества… предопределяет собой мир представлений». Современный же мир, по Делезу, есть мир симулякров (см.). Все тождества только симулированы, возникая как оптический «эффект» более глубокой игры – игры различия и повторения. У истоков «Р.иП.», согласно Делезу, два направления исследований:

1) понятие различия без отрицания, ибо именно различие, не подчиненное тождественному, не дойдет до оппозиции и противоречия;

2) понятие повторения, когда физические, механические или голые повторения (повторение Одинакового) обнаруживают свою причину в более глубоких структурах скрытого повторения, где маскируется и смещается "дифференциальное".

Цель "Р.иП." – "выявить приближение к связности, не более присущей нам, людям, – чем Богу или миру". Согласно концепции "Р.иП.", различие само по себе исключает всякую связь различного с различным, делавшую его мыслимым. Различие становится мыслимым, подчиняясь четырехстепенному принуждению представления: тождественности понятия, оппозиции предиката, аналогии в суждении, подобию в восприятии. В основании "классического мира репрезентации", как отметил Фуко, лежат "четыре корня принципа разума": тождественность понятия, отражающаяся в разуме (смысле) познания; оппозиция предиката, развивающаяся в разуме (смысле) того, что происходит; аналогия в суждении, распределенная в разуме (смысле) существования; подобное в восприятии, определяющее разум (смысл) действия. Переставая быть мыслимым, различие исчезает в небытии. Наибольшее усилие традиционной философии, согласно Делезу, было придать "представлению бесконечность", распространить представление на слишком большое и слишком малое в различии. По мысли Делеза, гегелевское противоречие как бы доводит различие до конца; но это тупиковый путь, сводящий его к тождеству, придающий тождеству достаточность, позволяющую ему быть и быть мыслимым. Противоречие является наибольшим различием лишь по отношению к тождественному, в зависимости от тождественного. К различию же, акцентирует Делез, «весьма плохо применима альтернатива конечного и бесконечного в целом, как составляющая лишь антиномию представления». Различение образца и копии – первое строгое различение, установленное Платоном. Второе – еще более глубокое – различение самоей копии и фантазма. Копии у Платона основаны на связи с образцом, симулякры же дисквалифицируются как не выдержавшие испытания копией и требованием образца. Платоновское желание изгнать симулякр влечет за собой подчинение различия: образец может быть определен лишь посредством позиции тождества как сущности. Так как подобие внутреннее, нужно, чтобы сам образец обладал внутренней связью с бытием и истиной, в свою очередь, аналогичной образцу. Копию можно отличить от симулякра, лишь подчиняя различие инстанциям Одинакового, Подобного, Аналогичного и Противоположного. По Делезу, воспроизведение суть место трансцендентальной иллюзии: кульминацией в этом контексте выступает «позиция тождественности мыслящего субъекта как принципа тождественности понятия вообще». Восстановить различие в мышлении – значит развязать первый узел, состоящий в представлении о различии как тождестве понятия и мыслящего субъекта. По мнению Делеза, подчинение различия подобию, трактовка негативного как подчиненного различию в виде ограничения или оппозиции суть иллюзии, которые необходимо преодолеть. Суть дела в том, что бытие одновременно полная позитивность и чистое утверждение, но «есть и (не)бытие – бытие проблематичного, бытие задач и вопросов, а вовсе не бытие негативного». Подчинение же различия аналогии в суждении, по Делезу, также бесперспективно: тождественность понятия предстает лишь тождественностью неопределенного понятия, Бытия либо «Я существую». Указанные иллюзии классической философии, по мысли Делеза, точно так же деформируют и «повторение». Повторение традиционно представлено как полное подобие или высшее равенство; повторение представлено вне понятия как непонятийное различие, всегда предполагающее тождественное понятие. Итак, резюмирует Делез, тождественность понятия в представлении единым движением включает в себя различие и доходит до повторения. Повторение в итоге может тогда «получить лишь негативное объяснение». Делез приводит пример: "Нечто (бессознательное) повторяет, потому что нечто (Я) вытесняет, потому что нечто (Оно) лишено припоминания, узнавания и самосознания…". Но ведь повторение не довольствуется умножением образцов, оно выводит концепт из себя, заставляя его существовать во множестве образцов. По Делезу, «состояние концепта вне себя, или бесконечно повторяющейся части осуществляется в материи. Вот почему модель повторения отождествляется с чистой материей как дроблением тождественного…». Как отмечает Делез, обоснование как компонент процедуры репрезентации не просто кладет ей начало и делает ее возможной, но и придает ей бесконечность. Ведь обосновывать, значит «определять неопределенное». Репрезентация у Делеза "соединила индивидуацию с формой Я и материей мыслящего субъекта… Я для нее – не только высшая форма индивидуации, но и принцип узнавания и идентификации любого индивидуального суждения, направленного на вещи… репрезентация требует, чтобы каждая индивидуальность была личной (Я), а каждая особенность – индивидуальной (Мыслящий субъект)". История репрезентации, история икон – история длительного заблуждения философии. Как отметил Делез в «Предисловии», "как можно писать иначе, как не о том, чего не знаешь или плохо знаешь? Воображают, что именно об этом и есть что сказать. Берутся писать лишь в той точке знания, его высшей точке, которая разделяет наше знание и наше невежество и переводит одно в другое. Только так и решаются писать. Восполнить незнание значит лишь отложить письмо на завтра или, вернее, сделать его невозможным".