Текст книги "Сердце и корона"

Автор книги: Алекс Айнгорн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Я помогу вам уехать, ваше величество. Я должен искупить причиненное вам зло. Я ваш раб, пока вы не будете в безопасности.

– Я не уезжаю и не даже собираюсь. Я еду в столицу.

Он внимательно глядел ей в лицо.

– Когда я вас встретил, мне показалось, что вы идете в столцу.

– Это не имеет значения.

– И что вас ждет в столице? Кроме плахи, разумеется.

– Я не уеду без моего мужа, без Орсини. А он арестован.

– Вот как! – она уловила ноту ревности. – Быстро же он справился с вами.

– Я всегда его любила, – ей было все равно, разозлят ли Барбье ее слова.

– Я вам не верю. Вы говорите так из чувста долга. Что он вам? Орсини! Простолюдин! И даже не красивый простолюдин! – он с невольной гордостью откинул голову, демонстрируя свое красивое лицо, достойное резца греческого скульптора. Она равнодушно скользнула взглядом по его правильным чертам, и ей захотелось быть жестокой.

– А вы, Барбье? Вы, что же, более достойны моей любви? Пред королевой Аквитанской равно мелки и Орсини и безвестный граф де Барбье, ничем не прославивший свое имя. Чем вы можете гордиться? Дворянским происхождением? Титулом? У вас нет ни яркого ума, ни чести, ни особой отваги, ни душевного благородства. Красивое лицо? Вы же не женщина, чтобы кичиться красотой. Это вы, мужчины, склонны влюбляться в дурочек только за длинные ресницы и прелестную форму губ. Мы, женщины, скажу вам по секрету, предпочитаем видеть около себя личность, а не куклу.

– Личность? Ваш Орсини лишь то, что вы в своем королевском милосердии соизволили из него сделать.

– Нет, Барбье. Он сделал себя сам. Я только не мешала ему, вот и все. Да и то понадобилось время, чтобы я оценила его.

Он затрясся от гнева и ревности, а еще восхищения этой женщиной, которая находясь полностью в его руках, зависимая от него, с величавой небрежностью оскорбляла его без тени страха или женского кокетства. Жестокая в своей искренности, она даже не пыталась увлечь его хоть на время, чтобы заручиться его помощью. Она ждала, что он склонит перед ней голову из одного лишь почтения к ее былой власти, а вовсе не потому, что он влюблен в нее. Он колебался. Проявленное ею хоть легкое нетерпение или тень досады, один призывный взмах ресниц, и она потеряла бы власть над ним. Но ее взгляд рассеянно скользил, изучая обстановку скромной гостиницы, куда привез ее Барбье.

– Что ж, если вам угодно быть жестокой, оскорбляйте меня. Я заслужил, – он скорбно опустил голову.

Какая жалкая насмешка! А он еще казался ей похожим на Антуана! Презрение затопило ее, не оставив места ни для жалости, ни хотя бы для снисхождения. Он был слаб! Слаб и мелок, он не мог ей помочь. Он не нужен ей.

– Завтра я отправляюсь в столицу, Барбье. Вы можете сопровождать меня, а можете отбыть на все четыре стороны. Я не возражаю, – Изабелла отвернулась к стене, продолжая слышать его взволнованное хриплое дыхание, словно его мучила астма.

Затем она заснула, и он не посмел тревожить ее сон.

Несмотря ни на что, Барбье не воспользовался предложением предоставить ей продолжать свой опасный путь одной и последовал за ней в столицу. Изабелла пользовалась его кошельком и защитой его шпаги, взамен даря ему презрительные взгляды, которые он покорно сносил. Казалось, ее холодность и безразличие только разжигают в нем страсть, больше схожую с болезненной манией.

Через два дня они прибыли в город.

Изабелла отправила Барбье на разведку, беззастенчиво напутствовав его советом не скупиться на подкуп солдат, охраняющих тюрьму. Он криво усмехнулся ее словам, но безропотно пошел. Вернувшись через час, он сказал, что накануне привезли заключенного, по описанию схожего с Орсини, однако полной уверенности не было. Это могло быть совпадением. Изабелла приходила в отчаяние.

– Ждите меня здесь, – велела она Барбье. Они сняли комнату на постоялом дворе неподалеку от тюрьмы.

– Куда вы, мадам?

– Я навещу королевского прокурора, господина Сегири.

Барбье рассмеялся.

– Не смейте, – воскликнула молодая женщина. – Не смейте!

– Простите, Изабелла, но я иногда поражаюсь причудливому ходу ваших мыслей. Вам кажется, что достаточно пойти и приказать, и все будет тут же решено. Да проснитесь же! Вы – не королева. Вы – никто!

Она не удостоила его ответом. Дом королевского прокурора около площади Артуа она хорошо знала. Ее фигуру скрывал темный плащ, который приобрел для нее Барбье, потому что она, несмотря на октябрьский холод, осталась в одном платье.

Она передала Сегири записку через привратницу, и через пару минут он сам спустился вниз, чтобы встретить ее. Она считала его человеком, заслуживающим доверия. Не кривя душой, прямо и кратко она изложила события последних месяцев.

– Если вы поможете мне выручить Орсини, мы тут же покинем страну, и больше обо мне здесь не услышат, – закончила она. Он вздохнул, почесывая гладкую лысину.

– Это невозможно.

– Если нужны деньги, то я достану!

– Я в отчаянии, что не могу выполнить вашу просьбу, но…

– Но что? – воскликнула Изабелла.

– Это слишком серьезно. Орсини не обычный заключенный, а государственный преступник. Регент уже знает об его аресте. Его никак нельзя освободить или позволить бежать. Я лишусь головы.

– Но вы – королевский прокурор – не обязаны знать о том, что делается в тюрьме.

– Нет, мадам. Всегда найдутся люди, которые не сумеют держать язык за зубами. Будет старуха, отпиравшая вам ворота, солдат, который передаст записку, тюремщик, который исполнит приказ, и еще другие, случайные люди, которых вы, мадам, не привыкли замечать, но которые заметят и узнают такрих людей, как вы и я. Я бесконечно уважаю вас, мадам, и ващего батюшку Франциска, великий был король, но не вижу причин погубить нас с вами из-за Орсини.

Постепенно она узнавала людей. Оторванная от жизни в своем дворце, где она была окружена людьми слепо преданными, вроде Антуана или Бонди, или льстецами, покорными ее воле, она часто забывала, что у них всех свои дела, заботы и горести. Ничего они ей не должны, и никто не собирается рисковать из-за нее.

– Что ж, простите, – она встала. Сегири остался сидеть, сгорбившись и опустив голову. Наконец, решился:

– Мадам… Приказ о казни маркиза де Ланьери уже подписан.

– О!.. Когда?

– Послезавтра. Утром. На площади Пре-О-Роз, – пояснил он срывающимся голосом и виновато посмотрел на Изабеллу. Но жалея ее, все же не поддался ее безмолвной мольбе.

– Благодарю, – тихо кивнула она и с тем вышла.

Барбье в нетерпении ждал ее на улице, меряя шагами неприбранное подворье.

– Я уж думал, вас арестовали, мадам!

В ней что-то шевельнулось. Сочувствие?

– И вы были бы огорчены?

– О да! – он пожирал ее глазами. – Ну что, пойдемте? – он предложил ей руку. – Вам нужно выспаться, Изабелла. На вас лица нет.

Она рассказала ему о своем визите к Сегири, не стыдясь ни своего отчаяния, ни горестных слез, когда она дошла в своем рассказе до признания Сегири, что Орсини будет казнен через день. Барбье кивал, весь его вид выражал сопереживание. Он по-братски гладил ее волосы, обнимая ее за плечи и чувствуя, как капли ее слез падают ему на грудь, стекая в открытый ворот сорочки. Осознание, что она горюет за другим, заставляло его только острее ощущать ее близость. Его дыхание участилось. Его разум мутился, в мозгу таяли воспоминания об ее муже, о том, что сам он нелюбим и даже презираем, что ей дорог другой, что она смертельно испугана и измучена, что ее ищут враги. Объятия из братских стали любовными, а она спохватилась, когда ощутила, что он с силой сжимает ее тело, а его губы прильнули к ее шее. Она напряглась, отталкивая его от себя. Он приподнял голову, но в его глазах не светился разум. Казалось, она смотрит в глаза куклы – красивые, немигающие, бессмысленные., просто капли синей краски на белом фарфоре. Страх удвоил ее силы.

– Ненавижу вас! – вскрикнула она, но он не слышал. "Он невменяем! Сумашедший!" – пронеслось в голове. Он пытался раздеть ее, но она яросто сопротивлялась. Одной рукой она нащупала бронзовый подсвечник, стоявший у изголовья кровати. Удар прошел немного вскользь, иначе она бы убила его, а так она только немного отрезвила его. Он остановился, прижав ладонь к виску. На его пальцах осталась кровь, но немного – подсвечник только рассек кожу. Он смотрел на испачканные пальцы, странно склонив голову, и у нее заныло сердце – он выглядел, как душевнобольной, как буйный душевнобольной. И только теперь она заметила на его виске – том самом, куда ударила она, но только повыше – шрам, прикрытый волосами и потому малозаметный. Для нее осталось загадкой, упал ли он в детстве, или кто-то ударил его, или, возможно, он получил рану на войне. Но его странностям теперь нашлось разумное объяснение. Она сказала негромко, боясь спровоцировать новый приступ:

– Уходите отсюда, Барбье. Я прощаю вас, но уходите. Я не хочу вас видеть.

Он отполз в сторону, осторожно промокнул платком висок и заглянул в надбитое зеркало – проверить, не повредил ли удар его красивой внешности.

– Уходите, – тихо повторила она, стараясь, чтобы ее голос звучал твердо, пытаясь внушить ему это как приказ. Он постоял над ней, ни слова не говоря и слегка пошатываясь. Наконец, он медленно повернулся, сделал несколько неверных шагов, и она услышала скрип двери. Тут же вскочив, она повернула ключ в замке. Во дворе застучали копыта – он выводил из стойла свою лошадь. Изабелла прижалась пылающим лбом к холодной двери, и это принесло ей минутное облегчение. "Ты стала на путь изгнанницы, которую преследуют, как охотники олениху, что ж. Ты сама выбрала свой путь", – ей показалось, она даже слышит голос Орсини, безжалостно произносящий слова.

– Да, Эжен, – пробормотала она. – Я сама его выбрала. Я потеряла тебя, потеряла друзей, потеряла королевство. Олениха загнана. Остается только добить ее.

Темные стены городской тюрьмы всегда действовали на людей угнетающе. Изабелла же была в состоянии, близком к истерике. Перед ней были глухие стены, за стенами – каменное здание с мрачными башенками. Где-то там томился Орсини. А когда-то в эту старинную тюрьму она заключала своих врагов. Господи, завтра! Завтра они казнят его! Она горько плакала, привалившись к гранитной стене. У нее не осталось ни единого друга, к кому можно было бы броситься за помощью. В целом мире, при всей его бесконечности, у нее был только Орсини, а завтра она останется совсем одна. Но вот в одной из башен, все окна которой были забиты досками, забрезжил свет. Изабелла встрепенулась, охваченная неизъяснимым ужасом. Она знала, – испокон века эта башня была предназначена для допросов особых упрямцев. Потому и были скрыты от любопытных людских глаз ее узкие, подобные бойницам окна. Свет пробивался лишь сквозь щели, выдавая, что там кто-то есть. Изабелла оцепенела, чувствуя, что вывод, который напрашивался сам собой, убивает ее. Она упала на колени и принялась горячо молиться…

От Орсини требовали, чтобы он открыл судьям, где скрывается бывшая королева – и государственная преступница. Но он молчал. Приговор ему был уже подписан, и ничто не могло его изменить. Оставалось только смириться с неизбежным. Орсини хорошо знал, что ему предстоит. Он недаром был долгое время министром и знал о правосудии побольше, чем сама королева. Он не удивился, когда его привели в зал, где с помощью чудовищных пыток извлекали признания. Его привязали к станку, и люди в черных одеждах готовы были исполнять свою работу. Орсини молчал, не сопротивляясь им. Он знал, что никакие мольбы не помогут ему.

– Где Изабелла? – повторил вопрос судья. Орсини не ответил. Он закрыл глаза, чтобы не видеть громадных рук палача. Он не хотел знать, что они с ним сделают. Чудовищная боль в руке заставила его вскрикнуть. Забыть, лучше всего ему было бы забыть, где она, так было бы проще. Он глубоко вдохнул в себя воздух. Палачи пошли по простому, но эффективному пути, и он знал, что они переломают ему все кости, пока на нем не останется ни единого целого места. Его снова о чем-то спросили, но не дождавшись ответа, продолжили экзекуцию. Орсини слышал хруст костей, боль стала еще сильнее, если только это было возможно. Но он сжал зубы, заставляя себя как-то держаться. И все же чувствовал, как по его щекам катятся слезы, и, словно издалека, услышал собственный надрывный крик.

Орсини был достаточно мужественен, чтобы не предать Изабеллу, а еще он знал, что никакое признание не избавит его от продолжения. Ему не поверят, и всякое его слово сочтут хитростью и будут терзать его, пока не устанут или пока он не отключится полностью, так, что они не смогут привести его в чувство. Только потом проверят его слова, если таковых дождутся. А пока для него нет спасения. Пелена перед глазами скрыла от него судей. Он потерял было сознание, но ему плеснули водой в лицо. Орсини очнулся, с трудом соображая, где он и что с ним. Боль теперь охватывала его руку до самого локтя. Он невольно застонал, и вдруг сквозь туман нестерпимой муки увидел силуэт человека в зеленом мундире – цвет формы офицеров личной охраны регента Гримальди. Офицер поспешно подал судьям письмо, запечатанное сургучом, но его взгляд невольно возвращался к истерзанному осужденному, выражая безумное отвращение и страх. Судьи прочитали послание и переглянулись. До Орсини донеслось имя регента и едва слышное перешептывание. Наконец, он ощутил, что его отвязывают. С трудом держась на ногах, Орсини сделал самостоятельный шаг и покачнулся, кто-то подхватил его, чтобы он не упал. Сквозь шум в ушах донеслись до Орсини слова зачитанного ему письма. Смысл с трудом доходил до его сознания. Регент отдавал приказ избавить своего бывшего министра от дознания, в память о его былых заслугах и из уважения к его успехам в борьбе с самозванкой. Орсини отвели в камеру, и он рухнул на свою жесткую койку, без сил, без желаний, без надежд.

Изабелла видела, как погас свет за башенным окном. Она не шевелилась все это время, обезумев от страха и отчаяния. Глаза ее болели от напряжения. Она все всматривалась и всматривалась в серые стены, пытаясь обмануть природу, увидеть хоть что-то сквозь их толщу, но чуда не произошло. Она осталась коленопреклоненной и беспомощной тенью за равнодушными стенами. Но вот свет погас, а она не знала, хороший это знак или дурной. Значит ли это, что узником сжалились или, напротив, довели его до состояния, когда лишь Господь Бог может продолжать допрос? Она вся дрожала, стуча зубами и сотрясаясь всем телом. Что будет с ним, что будет с ней?

А самому Орсини была безразлична и завтрашняя казнь, и судьба Изабеллы, и весь остальной мир. Он с радостью перенес бы свою казнь как можно ближе. Все его чувтва сосредоточились на невыносимой боли в раздробленной руке. Лежа на своей койке, ничего не видя и не слыша, он кусал до крови губы, пытаясь совладать с собой. Но казалось, ему становилось все хуже и хуже. Появилась нестерпимая жажда, но воды не было, и даже не было сил попытаться позвать тюремщика. Измученный, он метался по койке, словно изменение положения могло облегчить его страдания. В конце концов ему посчастливилось, он задел больную руку и, вскрикнув, без чувств откинулся на спину.

Орсини привел в чувство тюремщик, который пришел сообщить о приходе священника. Во дворе занимался рассвет, серое утро надвигающегося дня. От долгого обморока у Орсини не прибавилось сил. Рука сильно отекла, а боль, казалось, начинаясь от кончиков пальцев расползалась по всему телу. Пожилой священник, явившийся вслед за тюремщиком, грустно покачал головой. Он не в первый раз приходил к осужденным, не одобрял такой жестокости, но мнение его никого не волновало.

– Я пришел исповедовать тебя, сын мой, – тихо произнес священнослужитель. – Скажи мне все, что поведал бы богу.

Орсини никак не отреагировал, у него не было ни сил, ни желания говорить. Священник помолчал. Он все понимал и видел, что пришел не к безбожнику, а просто осужденный слишком страдает, чтобы сосредоточиться на своих грехах. Он позвал тюремщика и строго велел принести теплой воды. Когда тот вернулся с чашкой, священник достал пузырек с лекарственной настойкой и, отсчитав дюжину капель, размешал их с водой.

– Выпей, сын мой. Тебе сразу станет легче.

Орсини принял у него чашку и с жадностью припал к воде. Когда она опустела, он устало опустился на койку, на лбу у него выступила испарина. Но во взгляде у него появилась разумная мысль. Священник одобрительно улыбнулся.

– Тебе лучше, сын мой?

– Гораздо.

У него действительно прояснилось в голове, и боль понемногу отступила.

– Готов ли ты к исповеди? – спросил священник. Орсини кивнул. Старый прелат производил впечатление человека порядочного, и Орсини честно рассказал ему свою историю. Тот покачивал седовласой головой в знак внимания, и растерянность охватывала его. Жизнь показалась ему безумно сложной. Вот перед ним человек со своей жизнью, полной и взлетов и падений, а он, старый догматик, не знает, осудить его или оправдать в своем сердце. И что сделал бы истинный праведник на его месте? Старый священник не знал ответа. Как осудишь за гордыню того, кто был рожден в нищете, сам пробил свою дорогу наверх, и кто принес свое положение в жертву женщине? Женщине? Женщина – зло, но ведь то – его жена, и он перед Богом в ответе за нее. Он предал регента! Но предать регента не преступление перед Богом, регент не король, не помазанник Божий. Гнев, гордость, тщеславие, непомерное честолюбие, – едва ли не все возможные грехи были присущи ему, и все же… Грешник был искренен, и взгляд его был открыт, и его душа не внушала отвращение тому, кто прожил жизнь в аскетичном отречении от всего мирского. И священник рассеянно отпустил ему вольные и невольные согрешения, думая о том, что жизнь не очень-то справедлива, если обрекла на казнь такого молодого, полного энергии человека. Выходя из здания тюрьмы, исполнивший свой долг прелат увидел бледную молодую женщину с воспаленными красными глазами. Ее взгляд был прикован к воротам тюрьмы. Что-то в ее осанке и манерах обеспокоило священника. Он вгляделся в нее повнимательнее, поспешно отвернулся и зашагал прочь. Даже в холщовой юбке и простонародном черном корсаже нельзя было не узнать ее – королеву Изабеллу Аквитанскую.

Она провела всю ночь на ногах, но едва ли осознала это, и это была самая жуткая ночь в ее жизни. Она старалась держать себя в руках, но ее трясло так, что даже зубы отбивали чечетку. Она видела удаляющегося священника. "Исповедь кончилась", – мелькнуло у нее в мозгу. А значит, скоро осужденного повезут на площадь.

– Я должна спешить, – сказала она себе. – Иначе мне не догнать их.

Быстрым шагом она направилась на площадь Пре-О-Роз. По дороге ее обогнала повозка – Орсини повезли на казнь. Увидев его живым, Изабелла обрела второе дыхание, и на площади она оказалась почти одновременно с ним. Огромная ленивая, жующая, равнодушная толпа ожидала зрелища. Все знали, кто такой маркиз Орсини де Ланьери. Они гордились им, сыном простого колбасника, и ненавидели его за то, что он поднялся несоизмеримо выше их, – их, ленивых, инертных, лишенных амбиций. Он был и близок им и страшно далек. Толпа и жалела его, такого молодого, сильного, женатого на женщине, происходившей от их королей, последней в своем славном роду, и желала его смерти, необычного в их серых жизнях зрелища, доказательства того, что и сильных мира сего можно поставить на колени. Орсини выглядел измученным, но подавленным – нет. Взгляд его остался таким же открытым и смелым, как и в дни благоденствия. Он взошел на эшафот так, как вошел бы в свой рабочий кабинет, неторопливо и хладнокровно. Палач привычным жестом проверил острие меча и кивнул, подавая знак готовности. Глашатай объявил приговор. Солдаты забили в свои бараны, издавая тревожную дробь, и все затаили дыхание. И тут Изабелла, расталкивая всех, пробилась к эшафоту. Она едва дышала от напряжения, сделав титаническое усилие, чтобы прорваться сквозь живой заслон любопытных. Орсини бросил на нее умоляющий взгляд, но Изабелла, оттолкнув с неожиданной для себя силой ближайшего из солдат охраны, взбежала на эшафот, став рядом со своим мужем. Полным огня взглядом обвела она толпу, и голос ее разнесся по площади, заглушая все.

– Люди! Я ваша королева. Смотрите же на меня! Эжен, я ничего не смогла сделать, но раз так, я умру с тобой. Убейте же меня, палачи, не медлите! Не бойтесь! Что я такое? Наполовину вдова, отрекшаяся королева?! Я только женщина, слабая, но ищущая справедливости! Люди! Каюсь, я бежала от вашего суда. Но вот я здесь. Судите же меня! Казните меня!

Она гордо выпрямила спину и простирая руки к толпе воскликнула:

– Я каюсь! Я не хочу короны – такой ценой! Она тяжела для меня! Я отдала ее и не раскаиваюсь больше. Слышите? Любовь важнее, сильнее власти, интриг и тщеславия. И сильнее смерти. Это говорю я, Изабелла Аквитанская, маркиза де Ланьери! Я совершила ошибку, поддавшись искушению вернуть власть. Мне не нужна корона! Я пришла сюда, потому что мое тело не может жить без души, а она здесь. Умрет душа, погибнет и тело. Я… ничего у вас не прошу. Мне ничего не нужно. Но знайте, люди, вам сегодня придется убить меня, придется забыть, что мой отец, дед, прадед, все мои предки век за веком были вашими королями, а ваши предки отдавали за них жизни. Я не дам заставить себя замолчать и не дам отвезти себя в монастырь, – ее горящий взор обратился к офицерам охраны.

– Я пришла, чтобы умереть вместе с человеком, которого бог дал мне в мужья. Мне… Мне больше нечего сказать.

Она опустилась на колени возле Орсини.

– Смелая маленькая фея, – прошептал он, – твоя преданность теперь ничего не изменит. Ты должна была жить.

Палач уже вооружился топором, но взгляд его нерешительно перебегал с осужденного на офицеров, он оглядывался, словно ища выход. Можно кликнуть солдат, и они оттащат эту женщину силой. Но он не решался. Как палач он много повидал на своем веку обезумевших жен и возлюбленных. Они умоляли, кричали и бились в истерике, но никто из них так гордо не взошел на эшафот, не бросил вызов целому миру, показав бесконечную глубину своей любви. Нет, толпа больше не жаждала крови, они уже получили лучшее зрелище. Прелестная, величественная женщина, гордая и трогательно беззащитная, она ожидала казни, которую сама пожелала принять. Это было слишком красиво: торжество истинной любви над жестокостью мира. Люди, к которым она взывала, зароптали. Раздались слабые возгласы, требующие помилования. Но капитан гвардейцев регента сделал палачу знак продолжать казнь, не обращая внимания на Изабеллу. У нее не достало бы сил, – физических сил, а не душевных, помешать ему. Любой смог бы отшвырнуть ее прочь, не причинив ей при том особого вреда.

Вдруг толпа расступилась, пропуская к подножью эшафота всадника на гнедом коне. Его светлые волосы слиплись от пота, – он долго мчался на пределе сил – и своих, и коня. Щедро одаривая неосторожных ударами хлыста, он прорвался к возвышению. На мгновение Изабелла встретила его взгляд, а затем он развернул коня в стороны изумленной толпы зевак. Это был граф де Барбье.

– Что же вы смотрите? – крикнул он. – Почему молчите? Разве вы не видите, что они испугались? Кто поднимет руку на помазанницу божью? Потому что все равно эта женщина королева. Без власти и без короны – она будет королевой всегда – ее сделал ею Бог. Она ничего у вас не просит, ибо она королева, и ей не пристало просить, но она нуждается в вас. Но вспомните, наши с вами предки веками отдавали – и с гордостью отдавали – свои жизни за своих королей! И я готов отдать за нее жизнь! У нее сердце и душа королевы! Я… прошу у нее прощения – при вас всех – я любил ее, я желал ее как никого другого. Но она сохранила верность своей любви. Я ненавидел ее за это. Но сегодня я преклоняюсь перед ней. Она прекрасна! Такую женщину вы можете сломить, унизить, но вам не уничтожить ее любви, не поставить ни единого пятнышка на ее чистоте. Она права – любовь сильнее смерти. Посмотрите, даже палач отошел назад. Он на ее стороне!

"Боже, – прошептала Изабелла, – Почему я решила, что он безумен?!"

Барбье спрыгнул с коня и, обнажив шпагу, ринулся на эшафот. Защитить ее – вот все, чего он хотел. Один из гвардейцев вытянул шпагу, не слишком ловко и не слишком охотно, но Барбье, не ожидавший отпора, напоролся на нее. Он удивленно уставился на украшенный гербом эфес, оставшийся торчать из его груди, и упал мертвым. Вопль пронесся над толпой. Почти случайная смерть Барбье послужила сигналом. Толпа устремилась к эшафоту. Солдат мгновенно оттеснили, впрочем, они скорее дали себя оттеснить. Целый лес рук потянулся к Изабелле. Обессиленная, она лишилась чувств.

Она очнулась на жесткой койке. Около нее суетилась немолодая лавочница в переднике, испещренном подозрительными пятнами. На лбу у Изабеллы лежало влажное полотенце. Она приподнялась и сразу увидела Орсини. Он сидел около нее на краю кровати в глубокой задумчивости, поставив локоть на колени и подпирая рукой щеку. Вторая рука была перебинтована до самого локтя и висела на перевязи.

– О Эжен! – воскликнула Изабелла, вкладывая в этот возглас всю ее страстную нежность, всю ее любовь. Он бодро улыбнулся и обнял ее одной рукой, его губы коснулись ее волос.

– Ты так долго не приходила в себя.

– Эжен, я в порядке. Но ты… Что с твоей рукой?

– Пустяки. Уже даже не болит.

– У господина маркиза раздроблены все косточки в кисти, – сердито вмешалась лавочница, приютившая беглецов. Ее звали мадам Оран, и она была убежденной роялисткой, полагая власть Изабеллы чем-то священным, пусть даже сама королева не внушала ей ни доверия, ни симпатии. – Уж постарались умельцы, бог им судья, – продолжила она. – Доктор Бор, а он лучший лекарь на нашей улице, сказал, что рука будет неподвижна, совсем. А сначала и вообще хотел отнять…

Эжен с неудовольствием глянул на непрошеную помощницу.

– Мадам Оран, не пугайте ее величество. Все это глупости. И позвольте нам немного побыть наедине.

Когда она вышла, Изабелла порывисто обняла мужа и, не удержавшись, расплакалась.

– Ну что ты, Изабелла, не надо, – уговаривал он ее. Но она никак не могла успокоиться.

– Я так испугалась за тебя, – твердила она.

Конечно же, оставаться в столице было больше чем опасно. Необходимо было скрыться как можно скорее. Скоро вопрос решился сам собой. На другое утро, едва открыв глаза, Изабелла увидела перед собой Жанну де Миньяр.

– Мадам…

– Жанна! – Изабелла вскочила и порывисто обняла ее.

– Я все уже знаю, мадам. Мне рассказали. Я приехала за вами. Вам нужно на пару недель укрыться от чужих глаз? Думаю, вы будете в полной безопасности у нас. Никто не будет вас там искать.

– Милая Жанна! Я так благодарна тебе.

– Не за что, мадам. Помочь вам собраться? Лучше уехать поскорее, пока никто не проследил за нами. О, доброе утро, маркиз, – как раз зашел Орсини, и Жанна приветливо поднялась ему навстречу.

– Рад вас видеть, графиня, – чуть шутливо поздоровался он с бывшей камеристкой. – Вы недурно выглядите. Я слышал, вы предлагаете нам свое гостеприимство.

– Даже настаиваю, маркиз.

Он стоял, прислонившись к дверному косяку. Перебинтованная рука беспомощно висела на перевязи. На тонком лице Жанны отразилось участие.

– Вам ведь необходим покой и отдых. Не отказывайтесь, прошу вас. Мне так хочется быть вам полезной.

В замок Миньяров отправились Изабелла с Орсини, а, кроме того, в качестве охраны, пара сторонников бывшей королевы, отказавшихся покинуть ее на произвол судьбы. Теперь, когда Изабелла была разбита, они также были вне закона и просто следовали за ней, что казалось ей вполне естественным проявлением их преданности. Так Изабелле были дарованы судьбой несколько недель мира и покоя.

Жанна, набросив на свой длинный пеньюар темный плащ с капюшоном, неслышным шагом спустилась по лестнице. Она приостановилась, не сразу решившись подойти к Орсини. Мягкая улыбка тронула ее губы. Он нимало не изменился. В глубине своей личности, под толстым слоем внешней полировки, новых манер и привычек, он навсегда остался босоногим сорванцом из Этьенна. Он сидел на каменных ступеньках, босой, ярко освещенный желтоватой луной, сидел одиноко и неприкаянно, чуть покачиваясь и сжимая здоровой рукой локоть. Если бы Жанну попросили изобразить символ одиночества, она не колеблясь указала бы на него. Она сделала еще несколько шагов и присела рядом с ним на холодный камень.

– Маркиз…

Он устало улыбнулся ей одними губами.

– Жанна?

– Вам… плохо? – она чуть покраснела, смущенная собственной дерзостью.

– Нет, так… Просто к ночи рука разболелась.

Она поспешно встала, радуясь, что может быть полезной.

– Я принесу вам порошок, это старинный родовой рецепт. Вам непременно должен помочь.

Она умчалась неслышно, словно старинное привидение замка. Легкая поступь была когда-то необходимой для скромной камеристки, чтобы не беспокоить госпожу, если та отдыхает, и осталась при ней навсегда. Она вернулась расторопно, никого не разбудив, быстро и бесшумно.

– Вот, примите, – она подала ему завернутый в бумажный пакетик порошок и хрустальный стакан с водой. – Правда, – она позволила себе улыбнуться, – это лекарство чаще всего дают роженицам.

Он улыбнулся в ответ, но грусть в глазах не исчезла.

– Что это у вас, Жанна?

– Я прихватила еще мазь на травах и чистую ткань для повязок, если вы только не против. Мне многому пришлось научиться.

– Что ж, если вы предлагаете себя в качестве врачевателя, я готов довериться вам.

Она просияла, довольная, что может занять свои руки работой, и не смотреть на него, преодолевая робость. Мазь была прохладной и сразу принесла облегчение. Жанна почувствовала, как расслабились его напряженные мышцы, словно освободившись от страшной тяжести.

– Если вам было плохо, почему вы сидели здесь в одиночестве, ведь с вами ваша жена, она должна была позаботиться о вас? – ее чистый взгляд проникал в самое сердце.

Он помолчал.

– Изабелла заснула, и мне не хотелось ее беспокоить нытьем.

Она изобразила непонимание.

– Моя королева Изабелла всегда знала, в чем ее долг. Думаю, она и сейчас не забыла.

Орсини пожал плечами.

– К чему мне ее чувство долга?

– Неужели в ней нет и следа жалости? – горячо воскликнула Жанна. – Она так несправедлива к вам.

Ее руки задрожали, и Орсини с теплотой, редкой для него, коснулся двумя пальцами ее подбородка.

– На самом деле-то она не бессердечная и не черствая, Жанна. Это… Это другое. Она может быть нищей и беззащитной, это не важно. Она просто королева, она впитала свой эгоцентризм с материнским молоком. Она не приучена замечать чужую боль, чужой страх, неуверенность, отчаяние. Их для нее не существует. А ее долг! Ее хваленое чувство долга! Оно уже погубило жизнь Антуана Рони-Шерье, и когда-нибудь она переступит через любого из нас, и через меня, и через своих друзей, через любого, кто будет иметь неосторожность стоять у нее на пути.