Текст книги "Купериада (СИ)"
Автор книги: Альберт Зеличёнок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
– Что это?! – вскричал Лёва, бросаясь к окну. Он сообразил, что все происходит не так, как должно.
– Термоядерная война! – тоже вскакивая, объявил Пингвин; захлебываясь от возбуждения, он не произносил, а будто выбрасывал в воздух короткие фразы. – Я знал! Я предупреждал! Настал Армагеддон! Грешники погибнут, праведники выживут! Но не бойся, возлюбленный мой! Я спасу тебя!
Он схватил Лёву за руку и повлёк по коридору. Лампы на потолке гасли одна за другой. "Система" Японца – плод его многомесячных трудов – продолжала функционировать. Мистер Пингвин и Куперовский неслись куда-то в полутьме. Казалось, за спиной у директора выросли крылья, даже на бегу в его осанке ощущались благородство и достоинство, он безостановочно пел псалмы и одновременно каким-то образом умудрялся читать одну за другой подходящие по случаю проповеди достопочтенного Крейза.
Неожиданно из чёрного поперечного прохода метнулся некто огромный, бесформенный, с горящими глазами. Одним ударом он лишил мистера Пингвина сознания. Обернувшись к Куперовскому, он грубо схватил его за шиворот и оказался Мясником, напялившим на себя груду чужой одежды из оставленных без присмотра камер. Мясник был главным, а скорее всего, единственным врагом Лёвушки в Заведении. Их обоюдная неприязнь зародилась тогда, когда Куперовский отказал громиле сразу в трех вещах: взаимности, новом пиджаке и порции сладкого – и лишь крепчала с течением времени. Говорят, Мясник поклялся, что Шринитрочетвертак живым на звёзды не вернется, и вот теперь ему представился удобный случай безнаказанно выполнить обещанное. Щелкнуло лезвие кнопочного ножа, наш герой застыл на месте от ужаса, бугай сделал шаг вперёд... И вдруг вокруг его головы возник нимб из обломков разлетавшегося на части стула. Даже для башки Мясника это было слишком. Он рухнул, как подрубленный, а перед Куперовским оказалась сияющая физиономия Йавилановипа. Лёва развел руками, у него не было слов.
– Скорее, Лео, бежим, надо выбираться отсюда.
– Ну погоди, паршивый русский межпланетный жид! – хрипел сзади, привстав на четвереньки, Мясник. – И ты, черномазая образина, подожди! Я до вас ещё доберусь!
Через запасной выход они выскочили наружу. Гнусная жижа уже поднялась почти на высоту крыльца.
– Стой здесь, а поищу лодку, – закричал Джон.
К счастью, лодка не понадобилась, потому что грянул взрыв, к которому Японец не имел никакого отношения. Это один из заключенных, прижатый разбушевавшимися отходами жизнедеятельности к тюремным воротам, взорвал их, израсходовав накопленный за многолетний срок запас гранат. Фановые воды с воем всосались в образовавшуюся брешь и растеклись по полям и лесам на радость окрестным жителям, очистив тем самым двор. Вслед за торжествующим калом на свободу ринулись обитатели Заведения.
– Держись рядом со мной, Лео, – перескакивая с камушка на камушек, сказал Джон.
– Куда мы бежим? – спросил Лёва, стараясь не отставать, а главное, не упасть.
– В гости к моим родственникам, – прыжки вынуждали Джона говорить мелко нарубленными фразами. – Со стороны отца. Они нас спрячут.
– А где они живут?
– Тут, недалеко. В Нью-Йорке. В Чёрных Трущобах. Да ты не волнуйся, Лео. Название, конечно, страшное. А на самом деле там совсем неплохо. Лучшее место в Гарлеме. Клянусь Великим Слоном!
Конечно, и Слон был с ними, в заплечном мешке Джона. До Нью-Йорка они добрались в фургончике бродячего старьёвщика – лишь он не обратил внимания на специфический запах, идущий от их обуви. Позже выяснилось, что он страдает хроническим насморком. К сожалению, это оказалось не единственное заболевание, терзавшее организм милосердного самаритянина. На него в сомкнутом строю обрушились ревматизм суставов, плоскостопие, колит, запор, аденома предстательной железы, аппендицит, язва – каждой кишки и желудка в отдельности, плеврит, пневмония, менингит – в неопасной для жизни форме, тремор рук и головы, склероз всего, что только можно, авитаминоз, облысение, кариес коренных зубов. Да, и маниакально-депрессивный психоз с элементами шизофрении, что, впрочем, и неудивительно при таком физическом здоровье. И обо всех своих недугах достойный старец с видимым удовольствием распространялся. В результате Лёва и Джон досрочно покинули фургон, со слезами на глазах пожелав гостеприимному хозяину дальнейших творческих успехов. Остаток пути они преодолели на автобусе, выбрав самый набитый и удачно укрывшись от кондуктора за спиной японского чемпиона-сумоиста, путешествовавшего инкогнито.
Чёрные Трущобы оказались небольшим, но чрезвычайно запутанным районом в недрах Гарлема. Он был застроен приземистыми трёх-, четырёх и пятиэтажными зданиями, внешне напоминавшими советские «хрущёвки». Улицы здесь возникали ниоткуда и обрывались внезапно, будто проваливались в ад. Их во всех направлениях прорезали переулки и тупики, порой перегороженные настоящими баррикадами из разбитых столов, сломанных стульев, брёвен, спиленных деревьев. Попадались и вывороченные с корнем телеграфные столбы. Видимо, местные жители не особенно привечали гостей. В тёмных углах тёмных закоулков поджидали добычу темнокожие тёмные личности. Из дворов с шумом вырывались молодёжные компании, обильно оснащённые металлическими шипами, ножами, цепями, дубинками, бутылками, девицами и прочими аксессуарами. Огнестрельное оружие аборигены не любили, но если нужно было – использовали.
Джон уверенно продвигался вперёд в этом лабиринте, порой перелезая через импровизированные заграждения, порой просачиваясь в заметные лишь вблизи проломы в заборах и стенах. Лёва послушно следовал за ним. Дважды им пришлось пройти насквозь некие здания от парадного крыльца до чёрного хода. Раз пять их останавливали и пристально осматривали, но, узнав Джона, отпускали. Наконец они подошли к дому, весь фасад которого был неумело, но старательно расписан драконами и змеями.
– Между прочим, это я рисовал, – с нажимом произнес Йавилановип. – В ранней юности. Нравится?
– В общем, скорее, да. Хотя, по-моему, у тебя ещё есть простор для самосовершенствования.
– Конечно, – сказал Джон. – Мне так и Боб говорил. Он настоящий художник, профессионал. Дважды выставлялся на Бродвее, в скверике на углу, под розовым кустом. Рядом с ним играл шарманщик и выступал однорукий фокусник, и всё равно некоторые подходили смотреть картины.
– Да, это приятно, – рассеянно проговорил Лёва. Он думал о своём.
– Ещё бы не приятно. Ну ладно, ты постой пока тут, а я зайду родичей предупрежу. А то представляешь: не был несколько лет, обрушиваюсь вдруг, как бутылка виски по черепу, привожу приятеля, причём белого и на вид не вполне нормального (извини, Лео, но ты по здешним меркам не очень респектабелен), и хочу на нём жениться. Мои родственники – люди либеральные, широких взглядов, но не до такой же степени. Сам понимаешь: соседи, положение в свете. Наверное, побегут спрашивать совета у колдуна. В общем, ты извини, но подожди пока на улице. Не уходи только никуда, я скоро.
Лёва остался один. От нечего делать он решил пересчитывать драконов. В первый раз он насчитал двадцать восемь, во второй – тридцать один. Лёва заинтересовался и решил действовать внимательнее. Теперь их оказалось сорок два. Куперовский вздохнул и загрустил от несовершенства мира.
Солнце раскалило асфальт до того, что он стал липким и влажным, и испарения завесой встали перед глазами. Казалось, призраки Гражданской войны вырывались из-под земли и сквозь копившиеся десятилетиями наслоения устремлялись к небу. Над крышами шмыгнула, насвистывая нечто из Дюка Эллингтона, городская птица. Из окна второго этажа выпорхнула тарелка и, просвистев мимо уха Куперовского, разбилась посреди мостовой. За ней последовали две пластинки: одна разлетелась вдребезги у ног Лёвы, вторая – за его спиной. "Вилка, – флегматично подумал он. – Надо бы окоп вырыть". Однако было лень. Лёва присел на корточки и прочёл этикетку. "Элвис Пресли. Попутная песня. Аккомпанирует большой звёздно-полосато-знаменный оркестр министерства обороны п/у сенатора Маккарти и Пола Маккартни".
Чья-то тень прикрыла Лёву от солнца. "Ну наконец-то", – подумал он и поднял голову. Однако это был отнюдь не Йавилановип. Перед ним возвышался, мерзко ухмыляясь, непонятно откуда взявшийся Мясник. Ни слова не говоря, налётчик принялся засучивать рукава. Несколько мгновений Лёва, как зачарованный, смотрел в кругленькие свинячьи очи, мутно-жёлтые глубины которых отродясь не посетила ни одна членораздельная мысль. Наконец он с трудом отвёл взгляд и на четвереньках рванулся в проулок, распрямляясь на бегу. Низкий старт дал ему необходимое преимущество, и грузноватый Мясник, не ожидавший от своей жертвы подобной прыти, сразу же начал отставать. Но, не отличаясь особой стремительностью, громила был всё же весьма вынослив, и ещё очень долго грохотали за спиной в некотором отдалении его шаги, и выси оглашали скудоумные проклятия и многочисленные угрозы. Вначале Лёва старался запомнить маршрут, по которому всемогущие сестры – Судьба и Опасность – уводили его от гостеприимного жилища Йавилановипов, но вскоре он оставил бесполезные попытки, и дома по краям дороги слились в сплошную грязно-серую стену приоткрытого сверху туннеля в неизвестность. Однако и силы Мясника, подточенные нездоровым и аморальным образом бытия, оказались не беспредельны, и Смерть, последний раз взвыв в огорчении, отстала.
Лёва огляделся. Он стоял посреди округлой площади, от которой радиально отходило десятка полтора улиц. Судя по виду зданий, захламленности мостовой, отсутствию машин у подъездов и общей атмосфере неприязни, неуютности и недоброжелательности – он все еще находился в пределах Чёрных Трущоб. Прямо перед ним обзор загораживал здоровенный серый в крапинку гранитный постамент. Его попирала копытами конная статуя Авраама Линкольна. Знаменитая козлиная бородка воинственно топорщилась. В одной руке отец американской демократии держал великолепный пистолет системы Лепажа – видимо, для защиты от грядущих Бунов. В другой его руке находился полуразвёрнутый свиток – скорее всего, текст Конституции. Третьей рукой Линкольн сжимал поводья. Куперовский протёр глаза. Да, у памятника было шесть ног – считая лошадиные – и три руки. Очень удобно, подумал Лёва, хотя и несколько странно. Макушку великого президента венчала высокая цилиндрообразная корона с широкими полями. В общем-то, привычный образ не был нарушен. Лёва с непроизвольным вздохом вспомнил по ассоциации пятидолларовые банкноты, которых у него сейчас, увы, не было, покачал головой, обошёл постамент и двинулся дальше, тщательно выбрав ту улочку, на которую в данный момент глядели его глаза. Похоже, раньше здесь обитали выходцы из Поднебесной, вся мостовая была усеяна обрывками плакатов, призывающих любить, разводить и – особенно – есть собак. «Господи! – испугался Лёва. – Никак я и по-китайски могу». Он мигнул, пригляделся: нет, реклама, к счастью, была на английском. Улица неожиданно кончилась, оборвавшись в мощённый булыжником пустырь, как в пропасть. В самом широком месте устья вздыбил коня уже знакомый каменный Авраам. Лёва сообразил, что обманная стрит оказалась замкнутой в кольцо, перебежал круг пустоты и оказался на широком тёмном прямом проспекте. Само его наличие в Трущобах было странностью, но и дома тут стояли удивительные. Один, помнится, представлял собой парусник с тремя мачтами и бушпритом. Другой напоминал гигантское пресс-папье. Третий был с любовью исполнен в виде гигантской группы фекалий. Четвертый являлся гигантским бюстом Томаса Джефферсона, пятый – обнаженной статуей сотворившего его архитектора. В свое время эта улица решением мэрии была отведена для экспериментов молодым градостроителям, которые после многочасовых споров просто поделили подопытную территорию на участки и принялись творить. В результате одно здание здесь не было похоже на другое, как и ни одно не напоминало человеческое жильё. Сначала сюда поселили бездомную богему, этих волшебников слова, кисти, танца и непристойного жеста. Начались убийства, самоубийства, пьянки, сексуальные оргии с вовлечением несовершеннолетних и служителей порядка. К концу четвёртого месяца вся оставшаяся в живых богема разбежалась. На её место определили других нуждающихся – добропорядочных бездомных обладателей «грин кард» и прав на социальные пособия. Однако опыт по разведению мирных обывателей в неприспособленных для них ареалах закончился неврозами, психозами, опять-таки суицидом и резкой вспышкой рождаемости – видимо, со страху. Кроме того, в районе двухсотквартирного фаллоса объявился сексуальный маньяк с топором, питавшийся вымоченными в уксусе левыми ушами смуглых скуластых девушек по имени Джейн, одетых до встречи с ним в мини-юбки и черные колготки. В общем, эти тоже не смогли здесь остаться надолго. Потом каких только иммигрантов ни селили в проклятых строениях: русских, индийцев, японцев, цыган, татар, мексиканцев, китайцев – дольше года не продержался никто. В конце концов на эту улицу махнули рукой, её поглотили Трущобы, но и посейчас здесь обитают лишь привидения, причем даже у призраков в этом месте появляются мигрень, боли в давно истлевших суставах и общая слабость. Проспект был абсолютно пуст, и в сём космическом вакууме один Куперовский упорно шёл вдаль. Ему очень хотелось найти дом Джона, единственного друга в суровой стране Америке. Несмотря на видимую прямизну, проспект снова вынес Лёву на круглую площадь к троерукому президенту. Лёва опять выбрал направление и вновь вышел к конскому пьедесталу. И ещё раз, и ещё, и снова, и снова... Тогда Куперовский, не разбирая пути, рванул дворами, выкатился в какой-то переулок, который, петляя, вливался в просторную залитую солнцем улицу явно нетрущобного вида. По ней меж деревьев и кустов прогуливались весёлые свободные люди в нарядных платьях и мягко катились длинные удобные автомобили. Увы, дорогу наглухо перегораживал до тошноты знакомый четырежды проклятый осточертевший Линкольн, и всю эту красоту можно было разглядеть лишь в узкие щёлки между подножием и стенами ближайших зданий. Лёва понял, что ему никогда уже не прорваться ни к Йавилановипам, ни из Трущоб, что он навечно обречён скитаться здесь. Он пошатнулся, силы оставили его, он опустился на мостовую у пьедестала и заплакал. Постепенно он забылся, и в затмении сознания ему чудилось, что усталый задумчивый Линкольн слез с лошади, поднял его на руки, легко взлетел обратно в седло и с Лёвой на руках, бросив и пистолет, и свиток, поехал куда-то. Куперовского покачивало, как на волнах, и мудрый добрый президент кивал головой, и всё кружилось, кружилось, кружилось в танце...
... – Ну просыпайся же, сынок, просыпайся!
Лёва с трудом открыл глаза. Пожилой негр, разбудивший его, удовлетворённой улыбкой констатировал счастливое завершение трудов своих.
– Где я?
– В ночлежке, конечно, где ж еще.
– Мне снилось, что меня принёс Авраам Линкольн.
– Так ведь и всех нас сюда приносит – не одно, так другое; а в общем – Судьба. Видишь, сколько здесь народу? И попадаются очень странные типы.
Лёва огляделся. Публики, интернациональной бело-жёлто-красно-чёрной расцветки, действительно было предостаточно. Во всяком случае, свободных мест глаз не обнаруживал. Интересно, как для него-то отыскалась коечка?
– Нет, сынок, это ты с непривычки найти кроватку не можешь. Если надо – сюда ещё столько же поместится. Особенно много зимой приходит. Большинство, конечно, малость окрепнут, подкормятся, да и дальше себе поплыли, а иные и совсем остаются. Я здесь уже третий год. Кстати, ты кого поминал? Линкольна? Тогда я понял, это ты, наверное, на творения Зодчего натыкался. Глянь вон на ту полку, в углу. Видишь забулдыгу в дырявом носке? Он и есть. А Зодчий – кличка его. У нас у многих клички вместо имен, так удобнее. Сразу ясно, с кем дело имеешь. Как тебя будем звать?
– Марсианином, – не придумав ничего лучшего, брякнул Лёва.
– Так, значит, и окрестим. Выходит, ты с Зодчим из одной компании, только он на Линкольне сдвинулся. Поклялся на свои деньги покупать камень, высекать монументы президенту Аврааму и расставлять по всему Нью-Йорку. Говорит, ему так ангел приказал. В целях создания положительного примера и выжигания скверны в душах. Между прочим, многого он уже достиг – в смысле украшения города статуями, конечно, не в смысле выжигания. Так что со скверной, я думаю, всё по-прежнему – колосится и плодоносит. В общем, он молодец, очень трудолюбивый и безопасный, если, конечно, Линкольна не задевать. Ну, и ещё прохожие по вечерам свежепоставленных скульптур пугаются. А ты, выходит, с Марса?
– Да не совсем, – сказал Куперовский, – но частично я уже со звёзд. Меня за это в тюрьму посадили и собирались судить, а я убежал и вот теперь сюда как-то попал. Дедушка, скажите, а эта ночлежка расположена в Чёрных Трущобах?
– Не понимаю, – негр странно посмотрел на Куперовского, – какие еще трущобы?
– Ну... место такое. В Гарлеме. У меня там приятель живёт. Я бы его хотел отыскать.
– Нет такого района в Нью-Йорке. И вообще нет трущоб.
– Но ведь это и не трущобы вовсе, просто называются так. Дома там... ну... угрюмые, улицы кривые, грязи полно, компании разные... опасные очень. Я побежал от одного типа и заблудился, а там всюду площади и на каждой по Линкольну. На коне и, кажется, в короне, – Лёва почувствовал, как всё это неубедительно звучит, и замолчал.
– Насчёт президентов я уже сказал, это Зодчий развлекается. А домов и улиц у нас много, некоторые даже грязные. Только никаких Чёрных Трущоб ни в Гарлеме, ни вообще в Нью-Йорке нет, это я тебе как старый бруклинец заявляю со всей определённостью. И если там твой дружок живёт, не ищи его, не надо, нет у тебя, стало быть, никакого дружка. Это, должно быть, от травки, наведённые воспоминания. В общем, совсем ты, парень, болен, лечиться тебе надо. Я одного такого знал, тоже сначала всё искал чего-то: на одежде, на стенах, на потолке – а потом с хлебным ножиком кинулся на Бабуина Айвэна. А у Айвэна чёрный пояс по каратэ и шайка в пятнадцать горилл. Так этот, даром что хлипкий, в очках, Бабуина сразу ухайдакал, а за его бандой по всему Нью-Йорку носился, пешком автобусы догонял. Последнего он зарезал на лужайке перед Рокфеллер-центром прямо у ног начальника полиции, и этому же копу добровольно сдался. Главное, полицейские нож забрали и отказались вернуть, а он у нас на всю компанию был единственный, и лезвие великолепное, из золингеновской стали. У тебя такого случайно нет?
– Нет.
– Это хорошо, парень. Это очень хорошо. Но ты не обижайся, все-таки пойду поищу другую койку. А то я, понимаешь ли, храплю сильно, тебе же спокойнее будет.
И бывший собеседник Куперовского, не слушая его успокоительных слов, быстро собрал вещи и исчез. Лёва остался один. Вскоре благостные дамы из Армии Спасения привезли обед – простой, но вкусный. Поев, Куперовский от нечего делать стал присматриваться и прислушиваться к окружающей обстановке. Судя по долетавшим до него обрывкам разговоров, люди в ночлежке действительно собрались весьма своеобразные и удивительные.
– И я им сказал: жизнь коротка, а искусство вечно, и не вам, господа, вмешиваться в великий процесс общения творца с Творцом. Продемонстрировал редактору свой хук левой, кинул в морду заместителю три папки с романом, плюнул на дисплей и ушёл. И теперь как бы ни звали – туда уже ни ногой. О, как гнусно, отвратительно... Путца не издавали, рукопись Зиммера использовали на пипифакс, Химмелиусу смеялись в лицо, Джубу Папандопулоса довели до того, что он, бессмертный гений, скончался. Ни один из них не напечатал ни строки. Ничего, ничего, я тоже умру, а они даже не заметят этого... О, кованый башмак цивилизации!..
– Этот гад ткнул мне в морду порнографический журнал и ещё спрашивает, что это такое?
– А ты?
– А я говорю, что если вы, фараоны паршивые, уже не знаете, что это, то нам вообще не о чем разговаривать. Позовите моего адвоката, я буду беседовать с ним, а он с вами, если захочет.
– А он?
– А он заявляет: держу пари, что твой адвокат – женщина. А я отвечаю: правильно, а как вы догадались? А он меня обзывает грязным ублюдком и обещает посадить на пару дней в камеру к педикам, чтобы они сменили мне сексуальную ориентацию.
– А ты?
– А я ему так вежливо говорю: мне вас жаль, несчастный коп, вы вообще ничего не понимаете в вопросах секса.
– А он?
– А он так побагровел мордой – ну чистый ирокез, только томагавка не хватает. Молчит, дышит носом и к кобуре тянется.
– А ты?
– А я в окно и сюда. Залягу, думаю, на дно, пусть ищут.
– А он?
– Вслед кричал, свистел, бежал, стрелял. Не попал.
– А ты?
– Надоел уже: "а ты?", "а ты?". А я здесь уже тринадцать лет...
– И перед матчем я поклялся: или команда выигрывает и остается в суперлиге, или я съедаю футбольный мяч. Ребята у меня орлы, здоровые, талантливые, глупые, как штанги, а головой играть не умеют. Ни в каком смысле. Ну, мне, конечно, сварили мяч под чесночным соусом, прямо со шнурками – так, говорят, вкус пикантней. А у меня как раз гастрит, энтероколит и пост одновременно, и именно футбольные мячи врач строго-настрого запретил кушать, ещё с прошлого раза. Особенно если внутри камера...
– А я крикнул: хватайте меня, это я обломал руки Венере Милосской, и я же её раздел, раньше она в тоге была! Они подбежали, навалились... Какое там, меня вчетвером разве удержишь?!..
– Нет-нет, что вы, я здесь не живу! Я уважаемый человек, у меня есть свой небольшой, но хороший гешефт, счёт в банке, ещё один счёт в другом банке и ещё немножко золота и камешков в бутылке, закопанной на чёрный день на глубине шесть с половиной метров в тайном месте, даже вам, ребе Марк, не скажу где, хотя и сразу видно, какой вы прекрасный человек, дай вам Бог здоровья! Когда я в субботу прихожу в синагогу, мне все уступают дорогу. Когда я подаю милостыню, сбегаются смотреть евреи со всех близлежащих кварталов, ибо это воистину удивления достойно. В прошлом году меня выбрали помощником раввина. Меня бы и раввином назначили, если бы я лучше знал иврит, но что поделаешь?! Мои два сына, два посоха в моей старости, они в Хайфе в Технионе, скоро кончают, так они-то знают иврит, как я свою клиентуру, и помнят Тору лучше, чем маму с папой, хотя и нас очень любят – не на что обижаться. Я на каникулах разбудил в час ночи младшего, Исака, и говорю: «Распиши-ка ты мне, сыночек, дела этих Маккавеев, как они поразили всех наших врагов ослиной челюстью». Другой бы юноша его лет рассердился: что ты, дескать, старый дурак, не нашел иного времени вспомнить Библию, а он даже не удивился, растолкал Исава, и они на два голоса до утра сообщали мне эту историю. И как интересно рассказывали, с жаром, с пылом, с комментариями от себя... Жалко, на иврите говорили, я кроме слов «Иуда Маккавей» ничего не понял. А моя жена, моя дорогая Фира, ей сорок пять, а больше тридцати шести не дашь, она умеет-таки принять людей, что они это запоминают на всю жизнь! Между прочим, она ночует неподалёку, в таком же заведении, как наше, но женском. И я тоже тут только сплю, сегодня я здесь случайно, днём я проживаю в своей квартире из шести комнат в богатом районе, а ночью прихожу сюда. Как это случилось? Слушайте меня, реб Марк, я расскажу. Это очень смешная история, но и в ней есть мораль, и звучит она так: умная еврейская голова лучше глупой американской. Когда я снимал свою нынешнюю квартиру, владелец дома заломил цену, от которой Фира повернулась и хотела сразу же идти прочь. А я ей сказал: погоди, Фиреле, мы ещё не побеседовали как следует с этим достойным человеком. Зачем сходу становиться на дыбы? Потом ему говорю: мистер Дрек (вы мне не поверите, ребе Марк, но его действительно так звали, и это был-таки не просто «дрек», а «дрек мит фефер»), у меня есть к вам деловое предложение. Как вы относитесь к тому, что я буду амортизировать вашу собственность в два раза меньше, чем другие жильцы, а вы мне положите в два раза меньшую плату? Он смеялся десять минут по часам, а затем заявил: если вы, мистер Столпнер (а вот это моя фамилия), придумаете способ, как такое устроить, то я заранее соглашаюсь на все ваши предложения, и буду брать с вас даже не в два, а в три раза меньше. Я говорю: ловлю вас на слове, мистер Дрек, давайте позовем адвоката и запишем это. Он ещё пятнадцать минут хохотал над глупым евреем, а потом пригласил своего адвоката, и мы все запротоколировали, подписали и заверили. И как только последняя бумажка была убрана в сейф (а вторые экземпляры надёжно улеглись в мой кейс), я ему объявил, что мы с женой будем находиться в его квартире только днём и вечером, а всё остальное время плюс уикэнд проведём в другом месте. Теперь считайте: в неделе 164 часа; ночь и утро – это 10 часов, умножаем на 6, получаем 60, плюс 24 часа воскресенья, это выходит 84, то есть на два часа больше половины недели, но эти два часа я ему дарю. Он так взбеленился, что чуть не проглотил свой галстук, и кричит: а мебель?! А я ему отвечаю: мистер Дрек, вы разве забыли, что квартира меблирована? Конечно, эти шкафы, столы и прочие биде с кроватями не самого лучшего сорта, но нам, бедным евреям, вынужденным экономить каждый грош, и такое сойдёт. Он: «Но они же амортизируют квартиру!» Я: «Мебель ваша, и квартира ваша, получается, что квартира амортизирует сама себя, я тут ни при чем». Он экнул, мекнул, хрюкнул, но уже ничего не поделаешь, бумаги подписаны, и копии у меня. Вот так и случилось, что я живу в прекрасной квартире и плачу только треть ее настоящей стоимости.
– И при этом ночуете здесь?
– И при этом ночую здесь, реб Марк. В нашем бренном мире ничто не даётся даром...
В ночлежке Лёва прожил около месяца. Втянулся, начал привыкать. Кормили здесь бесплатно, за койку тоже ничего не брали. Пару раз ему удалось даже немного подзаработать, изображая в уличной рок-группе «Нищие отовсюду» советского аборигена. Он бился в конвульсиях, отплясывая нечто среднее между буги-вуги и обрядом приветствия богини плодородия у малых народов Сибири, и хрипло выкрикивал: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь», а все хором выпевали: «Так вашу мать!» Потом ансамбль распался, потому что у трёх участников обнаружились слух и голос, что здорово мешало остальным. Другие попытки изыскать дополнительные средства для жизни оказались менее удачны, но Куперовский не унывал.
Однако всё хорошее когда-нибудь кончается, и для обитателей ночлежки наступил чёрный вторник. Этот день не заладился с самого утра. Завтрак опоздал, и проголодавшийся домушник в отставке по кличке Ястреб и по прозвищу Бегемот обругал ангелиц-спасательниц в связи с их матерями и гарлемскими неграми. Армейские дамы обиделись и отказались дать добавку, сославшись на то, что у них впереди еще дом престарелых (раньше, однако, пищи хватало всем, и даже с лишком). Взъерепенились и чёрные обитатели дома, депутат от которых, мускулистый гигант Крошка Микки, взялся провести с нарушителем расового мира воспитательную работу. Микки, который по причине презрения к капиталистическому обществу и крайнего свободолюбия никогда не работал и потому сохранил богатые запасы нервной энергии и прекрасную физическую форму, погнал Бегемота по кроватям, охаживая его шваброй и попутно разъясняя ( в моём переводе на литературный язык), что ввиду некоторых недостатков в поведении и нравственности сих добрых, но (по мнению Крошки) беспутных самаритянок и прискорбных упущений Творца в их внешности никакой уважающий себя и свою кровь сын Африки не стал бы иметь с ними дела, а лишь слабосильные белые мужчины, количество коих, следует надеяться, хоть в какой-то мере восполнило несчастным женщинам недостаток качества. Тут дамы-хранительницы окончательно оскорбились и, похватав кормильно-поильные принадлежности, шумно удалились, пригрозив более никогда не возвращаться. Так оно, кстати, и произошло, но по иным причинам. Крошка, зажав конвульсивно дёргающегося Ястреба в углу, обрабатывал его там, громогласно сообщая присутствующим, что папаша этого пернатого, несомненно, являлся одним из активных, но не лучших представителей вышеупомянутой бледнолицей компании, но, глядя на Бегемота, понимаешь, что последней его женой всё-таки была свиноматка. Оставив потерявшего сознание толстяка в покое, Микки перенёс праведный гнев на прочих обитателей ночлежки, чьи лица отличались по цвету от излюбленных им оттенков шоколадного, и тем вынудил белых, индейцев, китайцев и японцев сплотиться в защите попираемого достоинства. Завязалось кровопролитное сражение, в котором получили разные степени увечья двадцать три человека, сорок стульев, десять столов, тридцать четыре кровати, сто семнадцать простыней (включая запасные из стенного шкафа, который тоже сломали), сорок одна подушка, холодильник и уличный полицейский, прибежавший на шум. В заключение титан Микки торжественно разбил телевизор и мгновенно потерял союзников, которые объединились с его противниками и совместными усилиями в какие-то пять минут уложили почти бездыханную фигуру Крошки на пребывающее в аналогичном состоянии тело Бегемота. После драки индейцы долго скандалили в углу, деля условные скальпы поверженных врагов. Пиррово победил сиу Подвыпившая Анаконда, отспорив что-то около полутора тысяч этих милых военных трофеев, но разругавшись притом с остальными аборигенами Америки. Потом все (включая притихшего Крошку) полчаса печально смотрели на телевизор, оплакивая пропущенную серию «Далласа», и в итоге решили вскладчину купить новый («Или украсть», – внёс предложение виновник несчастья, но его лишь коллективно облили презрением, а бывший убийца Киллер-Овечка вслух пожалел, что «завязал»). В воздухе запахло грозой, и вскоре она разразилась и громыхала долго, почти до двенадцати. В результате проживавший в углу за фикусом алкоголик без имени, фамилии и прозвища не смог отправиться на ежедневный моцион в поисках заработка (пустых бутылок и брошенных жестянок из-под пива), принял свою дневную норму не в скверике, а тут же, на кровати, заснул и, как обычно, обмочился и обделался. Возмущенные соседи растолкали его и вышвырнули под дождь. Алкаш, вопя про произвол, рвался назад, его не пускали и коллективными усилиями расколотили кварцевого Линкольна, временно установленного ваятелем у входа изнутри. Тут встал на дыбы скульптор, крича про святое искусство. Потом, как я уже обмолвился, не привезли обед, что не улучшило настроения соночлежников. Короче, когда в три явилась полиция, чтобы проверить документы и забрать всех подозрительных, её встретили едва ли не с облегчением. Лишь несколько человек, в их числе и Куперовский, предпочли не вступать в официальные отношения с властями и успели удалиться через загодя приготовленный потайной ход (специально стену пробивали) в проулок, а затем дворами – в неизвестном направлении. Так Лёва опустился на самое дно Америки. Он уже давно был беспаспортным и безработным, а теперь вдобавок стал бездомным.
