Текст книги "Купериада (СИ)"
Автор книги: Альберт Зеличёнок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Между тем полиция задержала – порядка ради – десятка два с наиболее преступными лицами, но остальных стражи порядка тоже не оставили в покое, вежливо попросили взять свои вещи и выйти на улицу, а когда в помещении никого не осталось, старший коп закрыл дверь, заклеил замочную скважину и щель над язычком замка длинной бумажкой и приложил к ней большую круглую печать.
– Всё! – резюмировал он глубоким, сочным басом. – Доигрались, голубчики. Гадюшник закрывается. Гуляйте себе, гуляйте. А ну, не скапливаться!
И пошли они, солнцем палимы, и уже к вечеру рассосались по другим ночлежкам.
А вот Лёва не рискнул куда-либо сунуться, опасаясь новых полицейских налётов. Убегая с прежнего места жительства, он запихнул в мешок десяток чьих-то сандвичей (кажется, Бегемот готовил их себе на полдник), и это было всё, чем ему предстояло питаться, пока он не найдёт хоть какой-либо источник доходов. Да, и в кармане у него лежала десятидолларовая бумажка. Лёва вздохнул, погрустив секунд тридцать, взял себя в руки, сориентировался по солнцу и, решив держаться ближе к далекой родине, пошёл на север, думая, что движется на восток.
Первые два часа Куперовскому казалось, что жизнь окончена, что он теперь так и будет вечно падать и падать в бездонную пропасть. Выброшенный из привычной среды, а теперь лишённый и того жалкого уюта, который ему худо-бедно удалось создать, покинутый родной страной, он ощущал себя насаженным на крючок червячком, к которому уже устремилась щука-смерть. Тяжкое уныние навалилось на его обтянутые пиджачной тканью неширокие плечи тоннами атмосферного столба, стремясь размазать его по асфальту под безучастным взглядом небоскрёбов. Потусторонние голоса нашёптывали ему десятки способов почти безболезненного самоубийства. Потом это прошло. Лёве захотелось есть, и он, тщательно жуя, переправил в желудок половину сандвичей, покрыв их сверху мороженым и оранжадом, на которые истратил последние десять долларов. Вот теперь он был действительно свободен, и следовало поразмышлять о заработке и жилище.
В тот день Куперовский ничего не придумал; ночевал он в каком-то дупле, выгнав белку. Тут не дуло, но ужасно затекала шея, и Лёва понял, что это не выход из положения. Он рассердился, плюнул на свой страх перед законом и к следующему вечеру из картонных ящиков, консервных банок, пустых коробок из-под сигарет и использованных дискет соорудил в центре Брайтон-Бич роскошный Купервиль. Полицейские издалека уважительно следили за его трудами и не вмешивались. Видимо, сказывалась убеждённость рядовых американцев в том, что США – страна свободного предпринимательства чего в голову придет. При этом весь день Лёва питался своими сандвичами, запивая их водой из-под крана общественного туалета для бедных. Так долго продолжаться не могло. По счастью, к ночи "на огонек" заглянул старожил нью-йоркских улиц, который помог ему прикончить последний сандвич и поделился опытом поисков работы в Америке. "Нужно выйти чуть свет, – наставительно вещал он, – и шагать вперёд. Сворачивать следует только в трех случаях: если упрёшься в глухую стену, если тебя обругает коп и по наитию. Будь твёрд, и чаемый бизнес сам настигнет тебя, как Джимми Крюгер юную девушку". Так Лёва и поступил, и благодаря мудрым рекомендациям благожелательного советоподателя его американская одиссея расцвела новыми красками. Причём первая работа налетела на него за ближайшим углом, едва не сбив с ног, заняла не более получаса и принесла пятьсот долларов.
Итак, когда Лёва, движимый, как и полагалось, шестым чувством, свернул направо на перекрёстке, на него выпрыгнул откуда-то из-за кустов приятного вида громила в чёрном костюме, свитере и тёмных колготках на голове, один из чулок которых ему не удалось как следует заправить, и тот вился по ветру, как перо на шлеме некоего новоявленного Галахада.
– Эй, уважаемый! – весело заорал верзила. – Деньги нужны?
– Конечно, – честно отозвался Куперовский.
– Тогда пошли со мной. Немного поможешь, и триста баксов – твои!
– А что я должен делать? – поинтересовался Лёва, стараясь не отставать.
– Вот этого я не люблю, – громила даже приостановился и досадливо поморщился, отчего у него на лице все колготки перекосило. – "Что", да "как", да"почему именно я"... Ты не мужик, что ли? Понравился ты мне, понял? Гляжу: спешит парень, явно ищет, где подшакалить. Или я обмишулился? Нет? А то ты смотри, я ошибаться не люблю и свидетелей своих заблуждений в живых не оставляю. Дорожу репутацией, понял? На вот, возьми эту игрушку.
Он протянул Куперовскому потрёпанный бурной биографией "люгер", который тот с опаской принял.
– Извини, что такое дерьмо, но другого не достал. Ладно, главное, действует. Делать тебе практически ничего и не надо. Просто стой и держи пушку в руках. Можешь в зубах ею поковырять, можешь затылок почесать. Но учти, что она заряжена, а предохранитель срабатывает через раз. Когда я скажу: "Беги!" – делай ноги. Расплатимся в двух кварталах отсюда, возле заведения мадам Пфульпфиггер. Ты его сразу увидишь, там вывеска с такой шикарной задницей. Ну что, всё ясно? Пошли.
– Куда? – спросил Лёва, ошеломлённый бурным натиском столь наивного прагматизма.
– В банк, разумеется. Ну и олухи попадаются в Нью-Йорке. И как таких только американская земля держит? И за что я тебе триста "зелененьких" плачу? Хватило бы и сотни. Да ты и считать, небось, не умеешь.
Лёва, который окончил физматшколу и мехмат К-ского университета, обиделся, а обидевшись, решил доказать самоуверенному гиганту, что не такой уж он олух. Тем не менее, сомнения ещё не вполне оставили его.
– А если полицейский? Я плохо знаю ваши правила, но, по-моему, грабить банк – незаконно даже в Америке.
– Слушай, парень, при чём тут закон? У нас есть конституция, и в ней чёрным (или там синим, не знаю) по белому записано право на свободное ношение оружия. Это знает любой фараон. И при чём тут банк? Ты просто стоишь на американской земле...
– Возле банка.
– А какое твоё дело, что, пока ты прохлаждался, какой-то кретин построил рядом банк? Он тоже свободный гражданин Штатов. Захотел – построил. Да, значит, ты просто стоишь и просто свободно носишь оружие...
– В руке.
– Да, в руке. А что, его в зубах нужно носить? Или в ухе, вместо серьги? Так мы ж не панки. В общем, если не хочешь – так и скажи. Я и за двести баксов желающих найду.
– Ладно-ладно, – быстро сказал Куперовский, – я согласен.
– Ну и чудно. Да ты не бойся. В крайнем случае, отсидишь месяцев пять-шесть-десять. Ну максимум – двадцать. Потом всё равно выпустят по амнистии. У нас всех выпускают. У меня дружок – сексуальный маньяк, имел три пожизненных, через пять лет тюряги амнистировали. Ох, он и радовался... Ну, хватит болтать, а то банк закроют.
Всё прошло на удивление просто. Клерк, увидев громилу в колготках и маячивших в некотором отдалении «друзей» с револьверами, быстро и радостно наполнил подставленный «дипломат» славными упакованными пачками и даже пожелал счастливого пути. Елейная улыбка так прочно сковала его существо, что лишь через пять минут после исчезновения преступников он вспомнил о сигнале тревоги, а когда полиция подъехала к месту происшествия, Куперовский уже удалялся от знаменитой задницы госпожи Пфульпфиггер, с удовольствием ощупывая в кармане пять хрустящих новеньких банкнот. Ублаготворённый богатым уловом верзила оказался щедр. К сожалению, этого достойного, хотя и страдающего криминальными пережитками в сознании человека арестовали в тот же день. Его опознали по колготкам, которые он позабыл снять. На суде он держался твёрдо и гордо, сообщников не выдал и тем самым, видимо, лишил себя права на амнистию, которую он столь оптимистично обещал Лёве. Впрочем, скорее всего, он и не знал никого из своих помощников. По крайней мере, так полагает Куперовский, который уверен, что все они были такими же наемными, как и он. Очень уж контрастировали они с грозным видом оружия, дрожавшего в кулаках.
Лёве весьма понравился столь быстрый, легкий и сравнительно безопасный способ заработать деньги, как должность наёмного сообщника, он впоследствии неоднократно приставал с подобными предложениями к субъектам уголовного вида, но более ему эта синекура не выпадала. Двое из потенциальных грабителей оказались кочующими проповедниками, трое – полицейскими (к счастью, их рабочий день к тому времени кончился, а сверхурочные им не оплачивали), один – секретарем местной коммунистической ячейки. Все эти встречи завершились для Лёвы сравнительно мирно, если не считать того, что один из миссионеров его едва не окрестил, чего семья Куперовских не перенесла бы. Но остальные типы действительно принадлежали к криминальному миру, в результате Лёву дважды били, пять раз обидно ругали, а однажды подвергли и тому, и другому.
В общем, Лёвины предложения были отринуты, а он уже привык к сладкой жизни с деньгами в кармане, и следовало искать новые источники дохода. Так Куперовский вступил на тропу бизнеса, с которой коренные американцы не сворачивают до самой смерти, а порой и после оной. Недавно я слышал про брокера, который, скончавшись, с помощью опытного медиума с успехом продолжил игру на бирже и сколотил приличное посмертное состояние на продаже цитрусовых в Монголию. Лёва, конечно, не чувствовал себя на этой большой дороге столь уверенно, но и он прошагал по ней немало. Я отмечу лишь некоторые этапы его большого пути.
После соучастия в ограблении банка Лёва некоторое время почивал на лаврах, питаясь, судя по тратам, нектаром и амброзией, и даже познакомился с милой похожей на шоколадное мороженое девушкой Асунтой, которая однажды растаяла вместе с деньгами, оставив Куперовского грустить в пустом бумажном стаканчике – то есть доме, конечно. И вот тут он взялся за ум и за работу.
Вначале его увлекли музы, и некоторое время он провёл на стезе искусства. Целую неделю он служил натурщиком у одного художника, иллюстрировавшего «Алису в Стране Чудес» – некий издатель решил рискнуть и перевести архаичную сказку на сегодняшний американский язык, да и вообще осовременить замшелую историю. Из этих соображений к сотрудничеству был привлечен знаменитый Демон Ночи (псевдоним Джона Клозеваттера), лидера движения кубистов-анилистов (ну, вы знаете, это те, которые изображают честных налогоплательщиков в виде разнокалиберных кубических задниц, порой весьма монументальных и даже многоэтажных; в то время сие течение, отвергнутое нынешними художниками как устаревшее, было самым остромодным), а уж он пригласил Куперовского, которого встретил случайно на улице, попозировать для некоторых персонажей. В частности, с него предполагалось рисовать таких стержнеобразующих героев, как Зигмунд Фрейд, Джордж Вашингтон, он же Безумный Шляпник, апостол Павел, Иуда Искариот, эксгибиционистка Соня и, в довершение всего, вуайерист, циник, остроумный парень и тайный садист, страдающий эдиповым комплексом и от непонимания окружающих Мартовский Заяц – истинный отец младенца Герцогини, главного героя романа в его новой версии.
– Но на него-то я точно не похож! – вскричал при первом знакомстве с художником Лёва.
– Почему? – удивился Демон Ночи.
"А в самом деле, почему?" – задумался Куперовский, но тут же нашёлся:
– У меня уши короткие.
– Чепуха, – отмахнулся Козеваттер, – при моей точке зрения на действительность ушей вообще не видно.
– Да, но у меня же не такие ноги, в смысле, задние. И шерсти нет. А это будет заметно даже в вашем, извините, ракурсе.
– А-а, всё равно никто из этих чайников ни в чём не разберется. Они же ни черта не соображают в искусстве. В общем, так: тебе баксы нужны? Тогда снимай штаны и начинай позировать. А если хочешь, чтобы было похоже, – прилепи хвост.
Мастер кисти не убедил Лёву, и вскоре тот перешёл от него к мастеру слова. На объявление «творческий гений ищет мужчину советского происхождения, недавно расставшегося с Россией не по идейным соображениям и мечтающего туда вернуться» Куперовский наткнулся в газете, принесённой ветром к двери Купервиля, обнаружил, что приведённое описание идеально ему подходит, и отправился по указанному адресу. В очереди он оказался 243-им. Впереди него стояли: дьячок в рясе и скуфейке, шёпотом молившийся; два украинца в вышитых рубахах и поляк со значком «Ще Польска не згинела», ради возможности заработать забывшие свои национальные претензии к старшему брату; несколько иранцев с благородными лицами и томными очами; моджахед в полевой форме с крупнокалиберным пулемётом на спине; князь Горгелидзе-Пуришкевич 13-й, бедствующий, но наследственно оберегающий свою честь от оскорбления физическим трудом, и граф Куракин, с успехом подвизающийся коммивояжером и заранее готовый на всё; неизменный хасид в сомбрероподобной шляпе и доброй улыбке на хитром лице и столь же вечная Светлана Аллилуева, рассчитывающая, по-видимому, найти в упомянутом в объявлении гении свежего слушателя; два десятка разнокалиберных евреев из брайтонбичской коллекции, от суетливого торговца подержанными керосиновыми лампами и примусами Плантагенешмулика до сочащегося собственной значительностью резника Пулитмана; три оборванных унылых египтянина и три ободранных веселых мексиканца; мрачный негр из Оклахомы и сам Марчелло Мастрояни – или другой похожий на него итальянец. За Куперовским пристроились: два безработных шпиона, подготовленных для засылки в СССР, но уволенных из-за сокращения ассигнований на деятельность ЦРУ; группа американских коммунистов, возглавляемая платным агентом КГБ и явившаяся – из соображений секретности, а может, с провокационной задней мыслью – в ку-клус-клановских балахонах, взятых в прокате и частично надкушанных молью, которая, впрочем, нагло продолжала подъедать их и на свежем воздухе; любопытствующий перелетный голубь мира Евгений Евтушенко, в свободное от вояжей время – вольный русский поэт; насупленный налоговый инспектор, вынюхивающий незаконный необложенный доход; цыганский табор, разбивший шатры, в которых, чтобы не терять даром времени, гадали, пили, пели, дрессировали медведей гризли и похищенных бледнолицых детей, занимались любовью и душили неверных жен и чересчур верных любовниц и просто трясли кудрями; пять японцев, непрерывно щелкающих «кодаками». Хвост очереди затерялся в бесконечном пространстве, уходя в чёрную дыру в районе Бетельгейзе, а голова исчезала в разверстом зеве гостиницы, в которой временно – проездом с Пляс-Пигаль на Майорку – обитал мэтр. Люди стояли здесь давно, многие приходили не в первый раз, надеясь на перемену участи, и это странное и случайное сообщество, как и всякое иное, уже начало обрастать собственными воспоминаниями, слухами, фантазиями, мифологией и фольклором. Благоговейным полушёпотом говорили об устрашающего вида седом старце, который пробыл у Мастера два с половиной часа, почти получил вожделенное место, хотя и происходил с Ямайки и о России знал только, что её столица носит причудливое наименование Господин Великий Киев, но царственным жестом отклонил предложение в пользу более нуждающихся. С уважительным изумлением поминали негра, на ломаном английском выдававшего себя за уроженца Клязьмы. В приступе снобизма осуждали девицу, также занимавшую творца часа три, но, как подсмотрели в бинокль из соседнего дома наиболее бдительные претенденты, не воспоминаниями и не словесностью. Рассказывали о группе несчастных оборвавшихся бывших советских узников совести, отвергнутых тираном от литературы как недостаточно пылко мечтавшие вернуться на родину, под благодатную сень КГБ, и в голодном отчаянии метнувшихся с крыши небоскреба на мостовую, обрызгав бренными останками четыре десятка других кандидатов и случайно подвернувшуюся английскую пару; о десятках разноплеменных девушек и даже мальчиков, соблазнённых и обесчещенных гнусным деятелем пера и пишмашинки; о таинственном маньяке, обитавшем в подъезде мэтра, нападавшем по вечерам на юных беззащитных дебютанток, трепетно несущих на отзыв свои опусы, и с помощью грубого насилия, в стонах и крови лишавшем свои жертвы самого дорогого, что у них было, – одежды, драгоценностей, денег и рукописей; наконец, о том, что этот маньяк и был сам маэстро, позже издававший вышеуказанные рукописи под своим именем – в надежде славы и гонораров. Делились опытом («он, извините, сладкоежка» – « обожает разговоры о Фрейде и Марксе и дам без лифчиков» – «терпеть не может, когда плачут» – «Да может он, все может, просто не желает, но, если хотите, попробуйте» – «не здоровается за руку» – «у него вечно работает телевизор, и если начинается бейсбол – пиши пропало» – «а взятки он берёт?» – «берёт, но ничего взамен не делает» – «слышал, увлекается эсперанто» – «ну ясно, псих, а вы ещё на что-то надеетесь» – «а сам-то?» – «вот увидите, в конце концов он передумает, наймет какого-нибудь Поющего Койота или Унылого Медведя, Молча Сидящего На Термитнике, и начнёт писать роман о покорении Америки французами» – «да, с ним уже бывало»). Всё происходящее не навевало оптимизма. Тем не менее Лёва стоически ждал, положившись на судьбу. И Фортуна, обычно не покидавшая Куперовского надолго, не оставила его и сейчас. Писатель оказался приятным седеющим джентльменом в ковбойке и потёртых джинсах «Джордаш». Он встретил Лёву приветливо, угостил его чаем с водкой («О, я знаю ваши русские вкусы!»), предложил ему гаванскую сигару, а когда Куперовский отказался, сам вкусно задымил сквозь густые усы. Быстро и искусно он расспрашивал, и Лёва, вообще склонный к искренности, почувствовав живой интерес слушателя, честно поведал ему обо всех своих приключениях. Гений подумал, попыхтел сигарой, а потом вышел и отпустил оставшуюся часть очереди.
Мэтр весьма приветил Лёву, правда, не столько от чистого сердца, сколько как будущего персонажа, ибо принадлежал к литературной школе, исповедующей принцип, что автор должен любить своих героев. Часами они беседовали, и мистер Хемридж время от времени делал пометки в записной книжке, напоминая самому себе в такие минуты художника, пытливо вглядывающегося в интимные детали очередной ню, чтобы на радость ценителям запечатлеть их на холсте. Он чувствовал, что необычный маленький русский, устроившийся в кресле визави, – это как раз то, что ему нужно; что роман зреет, как почка, как плод в чреве матери; что вот-вот отойдут воды и начнутся родовые схватки – с непокорной бумагой за пишущей машинкой... Тут он понимал, что опять дал увлечь себя необузданному воображению, что до старта «производственного процесса» ещё далеко, что перед ним лишь материал, да, богатый, да, сочный, истекающий кровью и жизнью, однако пока сырой. Да, его идеи, как всегда, гениальны, но нет ни плана, ни сюжета, а лишь наброски фабулы и название, но хорошее название, которое непременно должно понравиться и читателям, и критике: «Последний красный шпион, или слишком длинный путь к смерти». И у него есть всё-таки герой, персонаж, который оживит повествование и придаст ему тот реализм, который зачаровывает публику. О, он сделает это и вновь добьется популярности, а то что-то про него начали забывать. Чёртова вечная гонка писателя-профессионала! Но теперь он постарается работать медленно... ну, не очень медленно, однако с душой, не меньше шести месяцев, по крайней мере, четыре... Он устоит перед давлением книгоиздателей, ничего не подпишет, пока не будет в основном готово, и не станет распускать хвост перед газетчиками. Он создаст истинный шедевр, в конце концов, пора позаботиться и о посмертной славе.
Хемридж закруглил роман за два с половиной месяца и при этом каждый день подолгу разговаривал с Лёвой и каждую неделю устраивал пресс-конференции. Зарплату он выдавал аккуратно, по пятницам, с небольшими премиальными, и Лёва был доволен хозяином, хотя честность заставляла его мучиться сомнениями, а всё ли тот понимает и запоминает правильно и не придётся ли ему позже краснеть за своё альтер-эго. Во всяком случае, он старался выполнять порученную работу добросовестно, чего не скажешь о многих иных прототипах, которые хандрят, куксятся, хулиганят, легкомысленно меняются, мешая нормальному творческому процессу, и вообще ведут себя несолидно. Или, что ещё хуже, ознакомившись в рукописи со списанными с них персонажами, пытаются походить на последних, совершают дурацкие поступки, лицемерят и окончательно запутывают ситуацию. Лёва был идеальный прототип, ибо всегда вёл себя естественно и при этом послушно выполнял требования автора. Во всяком случае, у Хемриджа никаких нареканий он не вызывал.
Недавно я прочёл пресловутый опус – в переводе на русский, разумеется. Лёва послужил образцом для главного героя, Ивана Кьеркегоровича Михалича, пожилого советского шпиона в звании комиссара КГБ, проживающего в США ещё с довоенных времен с секретным заданием. Тщательно и любовно, модным способом – наплывами, врывающимися порой аки тать в нощи, буквально на полуслове ломая плавный ход повествования, – выписаны эпизоды, посвящённые детству Ваньятки на конфискованной императорской даче (затерянной в центре России, посреди бескрайнего Марсова поля, на котором жито на жато ещё с революции), становлению его эдипова комплекса, марксистских взглядов (содранных почти цитатно из брошюры Мао Цзэ-Дуна «Автомат Калашникова как средство преобразования мира на конфуцианских началах, или 79 принципов истинного коммуниста») и сексуальных ориентиров (здесь Хемридж щегольнул действительным эпизодом из бурной куперовской юности, когда ему пришлось, выполняя каприз некой экзальтированной особы, вступать с ней в соответствующие отношения на пятом снизу носу галеры знаменитой ростральной колонны). Михалич (по паспорту – Джон Смитэндвессон), который – если опираться на текст – нетвёрдо знал не только английский, но и русский язык, не был, однако, опознан доверчиво жующими жвачку и потряхивающими омакароненными ушами агентами ФБР. Сорок лет он таился под личиной скромного служащего бензоколонки, ежедневно с унылой скрупулёзностью (так, как это умеют лишь старые русские большевики) начищая лицо и руки сапожной ваксой, ибо, согласно легенде, происходил от сборщика сахарного тростника из штата Алабама, а между тем по миллиметру приближаясь к заветной цели, к теракту, которому предстояло потрясти мир – к взрыву главного символа Америки, того самого, кой был навязан ей в подарок коварными французами, не желающими, чтобы только их страна была изуродована столь же символической Эйфелевкой. Ибо по мысли московских шефов Ивана Кьеркегоровича статуя Свободы, взлетев на воздух, должна похоронить под каменными обломками оптимизм и уверенность в себе простых янки, пошатнуть правительство, вызвать панику на бирже, ужесточение полицейского контроля, введение цензуры, депрессию, рост популярности левых, неправую ярость правых, отмену конституции, жандармский террор и в конечном счете коммунистическую революцию в США и во всём мире, после чего капитализм мог сохраниться только в труднодоступных районах Австралии и Юго-Восточной Азии. Понятно, что кто-то должен был помешать преступным планам, и на комиссаровом пути в светлое завтра встают опытный сотрудник ЦРУ, страстный, но бесстрашный агент Залман Горфинкель и его боевая подруга и любовница, рекламная модель Юдифь Азимофф. Прелестная Юдифь, которая, естественно, по совместительству является любовницей Михалича (и ещё, по моим подсчетам, двадцати трёх второстепенных персонажей романа, не считая мелких попутных изнасилований в подворотнях, опиумных курильнях, буйных отделениях нервнопатологических клиник, тайных подвалах КГБ в Южном Бронксе и явных притонах мафии на Бродвее), рассказывает Горфинкелю о причудливых сексуальных опытах Ивана-Джона. Анализируя и тщательно воспроизводя интимные забавы Смитэндвессона, агент ЦРУ и бдительная модель понимают, что изобрести этакое мог лишь мрачный извращённый ум и что хилое на вид и наощупь тело старого лженегра скрывает в своих глубинах накачанные специальными многолетними тренировками стальные мышцы. Отважный Залман, ведомый любовью к свободе, капитализму и Юдифи, под видом ищущего развлечений провинциального бисексуала проникает в логово супершпиона и ночью смывает с его спящего лица грим. Разоблачённый ещё с вечера в буквальном, а ныне в переносном смысле Михалич мгновенно пробуждается и без тени смущения принимает боевую стойку. После семнадцатисполовинойчасовой борьбы славный наследник дела Даллеса одолевает престарелого воспитанника Дзержинского, и тот, сломленный и утомлённый, раскрывает перед победителями краплёные московские карты. Счастливые Азимофф и Горфинкель, пошатываясь от потери крови, спешат к ближайшей кровати, коллегипоследнего уводят закованного в наручники Ивана Кьеркегоровича, который что-то старательно жуёт, и в это время наконец срабатывает загодя заложенная им адская машина, и на глазах ошарашенного читателя гигантская статуя обращается-таки в прах. Михалич умирает в экстазе и конвульсиях, крича: «Ленин жил, Ленин жив и в дальнейшем не преминет! Слава КГБ!» – и не успевают его быстро холодеющее тело доставить в местное отделение ЦРУ, как на биржах начинается паника. Занавес. В послесловии автор уверяет, что ему очень много дало общение с милым, но таинственным русским, который, безусловно, является агентом советских спецслужб, однако в порыве присущей славянам откровенности доверился Хемриджу, и потому из этических соображений он не может раскрыть его имени.
Куперовский подвизался не только на ниве изящных искусств. От писателя он перебрался к дантисту. Работа была нетрудной: Лёва сидел в приёмной и поминутно в широкой улыбке демонстрировал тридцать два действительно прекрасных от природы зуба, выдавая их за вставную челюсть – плод талантливых усилий своего партнера. После дружеского расставания с эскулапом, который нашел новый трюк – мышеловку с клыками, Лёва надумал вернуться в рекламный бизнес. Вообще, надо сказать, Куперовский всегда был и остается человеком инициативным, с богатой и плодотворной фантазией, и если ему только позволяли развернуться во всю ширь щедрой еврейской души, то результаты запоминались надолго. Вот и сейчас он сумел найти новые ходы в таком, казалось бы, обычном деле, как реклама нижнего белья. Да, Лёва стал коммивояжером, простым коммивояжером, и это как раз одно из тех немногих занятий, которые даже в США не пользуются, мягко говоря, общественным признанием. Но и на сём поприще неудачников он оставил неповторимый след. Демонстрируя тонкое понимание человеческой психологии и безупречный вкус, Лёва тщательно обставлял свой выход к публике. Он возникал перед потенциальными покупательницами ночами на малоосвёщенных улицах и в глухих тупиках, облачённый в бархатную полумаску, чёрный плащ и элегантный интимный ансамбль «Озорной мальчик», и, сияя милой интеллигентной улыбкой, восклицал: «Трусы фирмы „Весенний кот“ – последний крик моды! Ни в чем другом ваш друг не будет выглядеть столь убийственно». Говорят, что на нервных женщин сильнее всего действовала именно эта улыбка, и они готовы были на всё, даже на то, чтобы подписать заказ на 40-50 комплектов. Увы, ревнивый муж одной из клиенток никак не хотел поверить, что столько нижнего белья предназначено для него одного, а поверив – возбудил судебное преследование против фирмы. Так Куперовский снова оказался не у дел, и вот тут вероломно, без объявления войны счастье оставило его, и тележка покатилась под гору, подпрыгивая на каждом ухабе.
Ему вдруг перестали предлагать работу – видимо, начала сказываться неблагоприятная коньюктура, и богатые Штаты, которые всегда склонны перекладывать груз неудач на чужие плечи, задумали решить свои проблемы за счёт бедного Лёвы. Они тогда всё сразу сделали: сократили помощь слаборазвитым странам, приняли ряд мер против японской экономической экспансии, зарезали беззащитные социальные программы и уволили Куперовского. Конечно, без притока его освежающей энергии в экономике США неминуемо должны были начаться стагнационные процессы, что, кстати, и происходит, и они теперь, должно быть, сожалеют, но все мы, как говорится, задним умом крепки, и поезд, то есть Лёва, ушёл и не вернётся. Ничего, ничего, кризис ширится, глазом не успеем моргнуть – перекинется на другие страны Запада, и расправа над Куперовским, возможно, ещё станет первопричиной гибели всего капиталистического мира. Они сами вырыли себе могилу. Но мы отвлеклись, вернёмся же из гипотетического будущего в то прошлое, которое является настоящим нашей повести.
Группа угнетённых негров как-то раз посетила Купервиль с недружественным визитом и, ввиду отсутствия хозяина, удовольствовалась общением с его сбережениями и продовольственными запасами, поступив с ними крайне жестоко. Лёва за период удач привык к пище и без неё чувствовал себя неуютно. Однажды он даже украл банку консервов в супермаркете, однако буржуазная мишура обманчива, и наш страдалец вновь убедился в этом, обнаружив в элегантной жестянке с многочисленными красивыми наклейками чистейшую ключевую воду. Как он мне потом рассказывал, в тот миг он едва не стал убежденным коммунистом, но, к счастью, вовремя одумался.
Наступала зима, и когда она уже была на носу, та же темнокожая банда опять навестила Купервиль, на сей раз не обнаружив ни хозяина, ни припасов, осталась крайне не удовлетворена и выразила своё возмущение, разобрав дворец на составные части и расшвыряв их по округе. Лёва вновь оказался накануне холодов безработным, бездомным и, понятно, беспаспортным. Вот здесь ему пришлось сосредоточить наличные способности, вздыбить мышление, пришпорить подсознание, и он вспомнил-таки произведение одного из столпов советской пролетарской литературы, в котором упоминалась община таких же, как и он, "отбросов капиталистической мельницы", свившая себе тёплое гнездышко в сердце Нью-Йорка, в объёмистой утробе пресловутой Свободы. Справедливо рассудив, что данная книга относится хоть и к соц-, но однако же реализму, а следовательно, врёт скорее в выводах и чувствах, чем в фактах, Куперовский решил прибегнуть к проверке гипотезы практикой и, собрав немногие уцелевшие от набега вандалов пожитки, направил стопы к славному острову Либертэ.
Вблизи статуя производила колоссальное впечатление. Хотелось или разнести её вдребезги, или умереть, или уехать как можно дальше, или, подобно Мопассану, проникнуть внутрь – что угодно, лишь бы избавиться от необходимости лицезреть столь гнетущую и подавляющую демонстрацию вольности. Лёва выбрал последнее, правда, лишь с наступлением темноты. Вообще-то процесс погружения в недра Свободы оказался труден, ибо, хотя в постаменте и наличествовал ряд дверей, но все они были окованы металлом и снабжены предупредительными надписями типа: «Посторонним вход воспрещён! Нарушителю – жестокая кара» или «Вход только по пропускам категории А. Смерть ожидает дерзнувшего презреть сей запрет», а то и просто: «Не входить – убьём!» К счастью, между большим и указательным пальцами правой ноги великанши Куперовский углядел отверстие, которое снизу представлялось достаточно большим и не забранным решеткой. Таковым оно оказалось и при ближайшем рассмотрении, когда наш гонимый тоской и холодом герой с первыми звёздами влез наверх и, зацепившись за что-то, пал к ногам гранд-дамы. Неведомая сила, не дав Лёве встать, буквально всосала его в неизвестность.
