Текст книги "Прошлое"

Автор книги: Алан Паулс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

София еще раз поцеловала Римини и, поздоровавшись с медсестрой, завела его в маленькую узкую комнатушку – по всей видимости кладовку, – которую они с матерью на время превратили в свой штаб. Больничное имущество – вешалки, какие-то коробки и ящики – было сдвинуто в дальнюю часть помещения, а у входа осталось место для узенького топчана и тумбочки. На топчане Римини заметил знакомое ему уругвайское одеяло, то самое, которое однажды, лет двадцать тому назад, позволило им с Софией неплохо провести время на каком-то пляже в один не то мартовский, не то декабрьский ветреный вечер, не исцарапавшись о жесткий колючий песок. Предавшись воспоминаниям, Римини даже толком не заметил, как на его ногах появились стерильные бахилы, а на плечи был накинут белоснежный халат. Слегка еще оглушенный сценой в вестибюле и поцелуями Софии, он смешался. София поспешила его успокоить: «Надевай, надевай. Тебе пойдет, я уверена». Она помогла ему правильно застегнуть халат и перетянуть его поясом, одновременно объясняя: «Он дышит при помощи маски. Говорить ему много нельзя, главное – он посмотрит на тебя, и ему сразу станет лучше. Да ты и сам увидишь, как он обрадуется». – «Но это же реанимация. Стерильные палаты, отсутствие внешних раздражителей и все такое…» – попытался воспротивиться Римини. «Ничего. Родственников пускают. Нам разрешают быть с ним часа по два в день, – сказала София. – А ты, нравится тебе это или нет, для него член семьи». – «Ну не знаю, – с сомнением в голосе произнес Римини. – Ты, между прочим, обо мне не подумала. Я впечатлительный… Помнишь, как…» – «Да не волнуйся ты. Здесь ты ничего такого не увидишь», – перебила его София. Она отошла на пару шагов и окинула Римини придирчивым взглядом с ног до головы – словно дизайнер, выпускающий на подиум очередную модель. Довольная увиденным, она вышла в коридор и постучала в стеклянную дверь, за которой начиналась стерильная зона отделения реанимации. Показался какой-то силуэт – судя по всему, мужчины-врача в операционном комбинезоне и марлевой повязке. «Ты-то сама пойдешь?» – спросил Римини, но София только покачала головой. Дверь приоткрылась, и врач выразительно-удивленно посмотрел сначала на Римини, затем на Софию. «Это Римини», – пояснила она. Римини не ожидал, что отношение к нему незнакомого человека так поменяется: врач оживился, распахнул дверь пошире и энергично пожал ему руку: «Тот самый Римини? Конечно-конечно. Очень хорошо, проходите». – «Проводишь?» – спросила София. «Ну да, конечно, – заверил ее врач. – Проходите, я покажу куда». Римини переступил порог, и София прошла вслед за ним – лишь для того, чтобы взять марлевую повязку, верхнюю из стопки на полочке у входа, и помочь Римини ее надеть.

Врач провел его по коридору, освещенному лампами дневного света. Римини было не по себе, он боялся предстоящей встречи. Масла в огонь переживаний подлил врач, решивший, что гостю как раз сейчас не хватает коротенькой лекции о тяжелом состоянии пациентов, находящихся в палатах, мимо которых они шли, и об их повышенной чувствительности к любой инфекции; упомянул он и о том, что невозможно переоценить силу воздействия психологического фактора на состояние больного. Впрочем, своего провожатого Римини слушал вполуха – его сознание было поглощено доносившимися из-за дверей звуками: кашель, стоны, жужжание и гудение медицинских аппаратов, шуршание накрахмаленных простыней. Наконец врач остановился перед нужной дверью и, поправив маску на лице Римини, предложил ему войти.

Не было ни крови, ни шприцев с блестящими иглами – ничего из того, что так пугало Римини; Роди лежал на боку, придерживая кислородную маску в нескольких сантиметрах от лица; поначалу Римини показалось, что тот спит. Жгут проводов соединял его грудь с двумя мониторами на специальной подставке рядом с кроватью. Крупный пластиковый бандаж почти во все предплечье прикрывал катетер, через который в кровь больного поступали лекарства. Римини подошел к кровати, делая почему-то медленные и широкие шаги – в этот момент он сам себе напомнил космонавта, оказавшегося на планете с очень слабым притяжением. Услышав звук закрывающейся двери и шаги Римини, Роди обернулся. Римини улыбнулся ему, забыв о том, что улыбка под марлевой повязкой все равно не будет видна; но Роди благодарно улыбнулся в ответ. Выглядел он действительно неважно – как рыба, вытащенная из воды и уже потратившая большую часть сил на бесплодные попытки добраться до родной стихии. Неожиданно он энергично протянул руку Римини, сдернув при этом прикрывавшую его простыню. Римини бросился было поправлять ее, но Роди покачал головой и шепотом пожаловался на духоту в помещении. Голос его был сухим и бесцветным, словно воздух выходил из легких через гортань напрямую, минуя голосовые связки. Потом больной тяжко вздохнул и распахнул пижаму – электроды присосались к его груди, как невиданные пиявки. Римини наклонился к нему – и тут Роди взял его за руку и притянул к себе с неожиданной силой. «Римини, – сказал он. – Римини. Очень хорошо, что ты зашел. Раз уж ты здесь, будь добр, сделай мне одно маленькое одолжение. Договорились?» Римини молча смотрел на старика, и тому даже пришлось похлопать его ладонью по щеке, чтобы привести в чувство. Стряхнув оцепенение, Римини кивнул. «Запомни один телефон, хорошо? Слушай, номер такой; девять восемь один – восемь семь – два пять». Римини машинально поднес руку к тому месту, где должен был быть нагрудный карман пиджака; вполне возможно, в нем нашлась бы и ручка – будь пиджак на нем. Роди тем временем дернул его за вторую руку и сказал: «Не записывай. Запомнить легко, девять восемь один – восемь семь – два пять. Девять – сентябрь, месяц рождения Софии. Девять минус один – восемь. Единица, которую вычли из девятки. Снова восемь. Минус один, семь. Потом – два и пять, семь минус два – пять. Как видишь, элементарно. Давай, повтори». Римини послушно повторил, чувствуя, как при произнесении каждой правильно названной цифры все крепче сжимается рука Роди на его запястье. Удовлетворенный услышанным, Роди на несколько секунд откинулся на подушку, словно собираясь с силами для продолжения разговора. Римини следил за ним с чувством студента, ответившего на первый вопрос экзаменационного билета и ожидающего второй задачи. «Римини, а теперь слушай внимательно, – сказал Роди, вновь отрывая голову от подушки. – Сейчас ты выйдешь из палаты, попрощаешься с моими и пойдешь на улицу к ближайшему автомату. Тебе нужно будет позвонить по этому номеру. Не забыл?» – «Девять восемь один – восемь семь – два пять», – как заклинание, произнес Римини. «Молодец, все правильно. Так вот, позвонишь… Который, кстати, час?» – «Два. Четверть третьего». – «Отлично. Позвонишь. Тебе ответит женщина. Ее зовут Ида. Как Иду Лупино. Это та самая, с которой ты меня тогда видел. Скажешь ей, что звонишь по моей просьбе. Скажешь: Роди просил передать, что сегодня не сможет отправиться с вами в райские кущи. Все скажешь так, как я продиктовал: Роди не сможет отправиться с вами в райские кущи. Скажешь, что у меня… какие-нибудь трудности. Какие именно, ты не знаешь, но постарайся убедить ее, что ничего страшного не произошло, что я здоров и скоро свяжусь с ней сам. Ничего больше не рассказывай. Что со мной случилось, здоровье это, работа или что-то еще – ты понятия не имеешь. Когда я ей позвоню? Скажешь, что скоро. Я просто попросил передать ей это сообщение, больше тебе ничего неизвестно. Запомнил? Повторяй: Ида, я звоню вам по просьбе Роди… Давай, повтори!» Римини, послушно кивая головой, повторил. Наблюдая за ним, Римини чувствовал как тому тяжело, и почему-то боялся, что Роди вот-вот умрет, а те, кто придет в палату после этого, решат, что виноват Римини, что само его присутствие спровоцировало эту смерть. Он забеспокоился, ему вдруг страшно захотелось уйти из палаты, да и из самой больницы, как можно скорее. Вдруг он почувствовал легкое, едва заметное прикосновение к руке. «Римини, – с трудом размыкая губы, произнес Роди. – Я тут много думал. О нас с тобой. Я имею в виду ту встречу. Я уверен, что она что-нибудь да значит. Что именно – точно не знаю, я не большой мастер толковать тайные знаки и не люблю искать скрытые смыслы. Можно было бы, конечно, проконсультироваться с Софией – сам знаешь, она специалист. Но… Не знаю, как-то мне не по себе. Боюсь рассказывать ей об этом. Зачем ей знать… Но ты – не зря ведь судьба свела нас там. Видимо, кому-то было нужно, чтобы ты обо всем узнал. Ты первый из близких, да, наверное, и единственный, кто узнал. Так вот, Ида – это женщина моей мечты. Это моя настоящая жизнь. Мы знакомы больше тридцати лет. И она знает обо мне абсолютно все. Ты послушай, послушай меня. Бывают дни, когда я просыпаюсь весь в поту и при этом дрожу. Дрожь бьет меня так сильно, что я с трудом это скрываю от окружающих. Я дрожу оттого, что мне хочется увидеться с нею. Весь день я считаю часы и минуты до свидания – как мальчишка. И это продолжается тридцать лет. Тридцать лет мы видимся раза три в неделю. В дни свиданий я не могу заставить себя делать хоть что-нибудь полезное. Мне удается только одно – убивать время до встречи. Хорошо еще, у меня свой бизнес и я не должен ни перед кем отчитываться. Знаешь, как часто в эти дни бывает: дома я говорю, что еду на работу, а сам звоню туда и предупреждаю, что меня не будет. После этого сажусь в машину и наматываю круги по городу или, чтобы время прошло еще быстрее, иду в кино. Я дрожу и от страха. Боюсь, что может случиться что-то непредвиденное, что-то, что помешает мне с нею увидеться. И при этом, знаешь, Римини, я бываю счастлив именно в эти дни. Я счастлив как подросток, как ребенок, как полный дурак. Я уверен в том, что с ней я самый счастливый человек на земле. Все остальное, что у меня есть, кажется мне обузой. Порой возникает ощущение, что я готов подарить все это первому встречному. Все – фабрику, машины, дом Валерии. Все. Мне ведь шестьдесят восемь лет, представляешь? Шестьдесят восемь. Знаешь, что делают люди в таком возрасте? Они прощаются. Каждый день с тобой что-то происходит в последний раз. Но я… – Роди даже приподнялся на локте и заговорил громче, чем раньше. – Я продолжаю думать об Иде. Я о ней думаю, повторяю, думаю – я не вижу ее вживую, даже не смотрю на фотографию, но при этом… Смотри! Веришь в чудеса? Смотри, что со мной происходит». С этими словами Роди окончательно сбросил с себя простыню, сунул руку в гульфик пижамных штанов и продемонстрировал Римини свой маленький, но гордо торчащий вверх, явно полный сил и энергии член. Римини услышал, как какой-то мерный звук, сопровождавший всю их беседу, резко сменил темп на более быстрый: на одном из мониторов резко сменилась амплитуда кривой. Роди застонал и снова рухнул на подушку. «Успокойтесь», – сказал Римини, встревоженно вставая с края кровати и намереваясь позвать на помощь кого-нибудь из персонала. «Нет-нет, не уходи», – запротестовал Роди. Римини забеспокоился уже всерьез. «А что? – спросил он. – Что происходит? Может быть, все-таки позвать врача?» – «Слишком поздно, – сказал Роди, закрыл глаза и покачал головой. – Если встает, – пояснил он, – лучше уж кончить. Само не пройдет. А сердце, чтобы накачать член кровью, будет работать с удвоенной силой». Римини в изумлении смотрел на то, как старик, не открывая глаз, – стесняясь, но не прячась – начал массировать свое мужское достоинство, все ускоряя и ускоряя ритм этих движений. Кривая на мониторе стала совсем беспорядочной; даже он, человек, далекий от медицины, понял, что это ненормально и очень опасно. «Роди, что вы делаете, – попытался остановить старика Римини, в ужасе глядя на разбушевавшуюся синусоиду. – Роди, по-моему, это не лучшее…» – «Лучшее, лучшее, – прокричал Роди за секунду до того, как силы оставили его. Мастурбировать больше он не мог, но член его по-прежнему оставался напряженным. Роди в отчаянии заплакал и вдруг, схватив Римини за руку, стал умолять его: „Помоги мне. Я прошу тебя, помоги“. – „Да-да, сейчас, конечно“, – произнес Римини и вновь привстал, готовый выслушать указания и исполнить любую просьбу больного. Дыхание Роди сбилось, лицо побагровело от прилива крови… „Я все-таки вызову врача, – сказал Римини. – Наверное, нужно просто нажать на какую-то кнопку?“ – „Нет-нет, – взмолился Роди. – Римини, помоги мне. Мне нужна твоя рука. Чужое прикосновение. Помоги кончить. И все будет хорошо, вот увидишь. Это секунда. Даже устать не успеешь. Твои руки освободят меня от страданий“».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

За ним пришли на Нуньес, и он не сопротивлялся. Во-первых, это было бы бессмысленно, а во-вторых, в тот момент у него ни на что уже не было сил. Два офицера полиции встали по обе стороны от тренажера, как почетный караул: на черном дермантине скамейки сверкали в ярком свете белесые, еще теплые капли, свидетельствовавшие о том, на что именно Римини только что потратил свою энергию. Заметив капли, полицейские одновременно отвернулись – не то чтобы из стеснительности или от отвращения, а чтобы защититься от этой грубой правды. Римини воспользовался любезно предоставленной ему возможностью, чтобы принести из кухни тряпку и старательно стереть с тренажерной скамейки продукт своей жизнедеятельности. Вновь повернувшись к Римини лицом, полицейские продемонстрировали судебное постановление и ордер на обыск. Римини не стал утруждать себя чтением этих документов и, как только прозвучал первый вопрос полицейских – а поинтересовались они, естественно, Рильтсе, – просто кивнул головой в нужную сторону; сам он при этом продолжал старательно оттирать пятна, оставшиеся на банкетке от спермы. Картина была подвешена к раме тренажера прямо над тем местом, где он только что кончил. Холст висел на двух струнах для дополнительных грузов. Картина была похожа на дощечку, закрепленную на весу для того, чтобы какой-нибудь мастер каратэ разбил ее в воздухе лихим ударом. Один из полицейских внимательно изучил картину – с видом человека, обследующего незнакомый и смертельно опасный предмет. Он вынул из кармана фотографию, посмотрел на нее и сравнил с оригиналом; результат, по всей видимости, показался ему не слишком убедительным. «Где подпись?» – спросил он. Римини, не выпуская из рук тряпки, повернул холст и продемонстрировал полицейскому известную на весь мир подпись Рильтсе. Тот долго смотрел на размашистый росчерк, тщетно пытаясь вычленить из этого переплетения линий отдельные буквы. «Можно расшифровать?» – попросил он. «Р-И-Л-Ь-Т-С-Е», – по буквам произнес Римини, стараясь не опередить полицейского, старательно водившего пальцем по обороту фотографии. Затем Римини протянул «Отверстие» полицейскому; две капли, оказавшиеся на холсте, упали вниз, сорвавшись с кромок. «Она что, еще не высохла?» – спросил полицейский, внимательно разглядывая картину. Его напарник опустился на колени, поискал на полу сорвавшуюся каплю и, взяв образец на кончик пальца, сказал: «Свежая. Только это не краска». На его лице появилось выражение отвращения, и он старательно вытер руку. Римини продолжил наводить чистоту. Полицейским он пояснил, что считает своим долгом оставить квартиру тренера в полном порядке; полицейские переглянулись, несколько растерянно пожали плечами и наконец объявили Римини: «Вы арестованы».

Было время, пояснил им Римини, в очередной раз протирая тряпкой кромки банкетки, когда я мастурбировал по два, а то и по три раза на дню, в основном после обеда, принимая кокаин и ожидая возвращения подружки с работы. Потом мы стали жить вместе, а еще позже она погибла – попала под машину на углу Коррьентес и Айякучо, после того как убежала с семинара, на котором я, кстати, работал переводчиком. А еще позже у меня вдруг началась странная болезнь, в результате которой больше переводчиком работать я не могу: компактная лингвистическая энциклопедия, хранившаяся у меня в голове, куда-то исчезла. Кокаин тому виной или что-то еще – по правде говоря, мне неведомо. Так вот, когда я развлекался в ожидании подружки, то, закончив это приятное дело, всегда тщательнейшим образом вытирал не только кафель, но и сам унитаз, главное – стульчак, старинную деревянную хреновину, которую хозяин квартиры категорически отказывался менять на что-то поновее. Один из полицейских взял Римини за руку, помог ему встать с колен и обратил его внимание на то, что ему собираются зачитать его права и текст судебного постановления. Второй полицейский тем временем держал картину на вытянутых руках – как обычно держат постельное белье с кровати инфекционного больного. Текст судебного постановления был зачитан, и Римини, сложив тряпку вчетверо, возобновил рассказ о том, как он тщательно вытирал сперму с унитаза и стульчака, чтобы его подружка, не дай бог, не догадалась, чем он без нее занимается. Еще он покаялся перед полицейскими, признавшись, что не делает ничего, что заслуживает погибшая подруга, – не бывает на ее могиле, не ходит в гости к ее родственникам, да и, по правде говоря, не слишком часто ее вспоминает. Затем снова пустился в подробное описание мастурбации под воздействием кокаина и опять же сделал упор на то, как важно замести все следы и оттереть все капли спермы с любой поверхности, на которой они могут оставить пятна: удалять потом их будет гораздо труднее. Полицейские, окончательно сбитые с толку, в очередной раз объявили Римини, что он арестован, на всякий случай повторили ему его права и напомнили, что он может позвонить адвокату: кроме того, как выяснилось, он мог собраться и прихватить с собой кое-какую сменную одежду. Сообщили они и о причинах задержания: его подозревали в краже произведения искусства. Римини посмотрел в окно – словно рассчитывая увидеть в залитом солнцем, почти белом небе что-то очень для себя важное, – а затем опустил голову, несколько секунд подумал и поинтересовался у полицейских: «Кофе не хотите? Может быть, чаю? Лимонад?»

Четыре часа кряду он проспал на узком матрасике, прижавшись к влажной стене камеры. Часов в десять вечера приподнялся на своем ложе и в полный голос произнес одну-единственную фразу: «Вам с гидромассажем или без?» – после чего вновь опустил голову на свои кроссовки, которыми воспользовался в качестве подушки. В одиннадцать снова проснулся и пообедал в компании мелкого воришки, которого подселили к нему, пока он спал. Это был молодой парень в спортивном костюме и дорожных туфлях, который, когда ел, все время проливал себе на грудь суп. Потом Римини снова уснул. В два часа ночи он был на ногах; его переполняла энергия – он чувствовал себя, как человек, которому перелили новую кровь. Куда девать свою энергию, к чему приложить вновь появившиеся силы – он не знал. Вора к этому времени снова увели. Римини стал ходить из угла в угол и через некоторое время выучил наизусть расположение всех досок на полу и узор трещин, покрывавших каждую из них. Вдруг его осенило: утренняя зарядка. Он выбрал самый трудный комплекс упражнений – тот самый, что тренер назначил ему в первоначальный период выздоровления, – и перемножил количество повторов каждого упражнения на шесть. Все это он проделал без единой секунды передышки, чем привел в изумление ординарца, разносившего кофе по кабинетам комиссариата. Чуть позже один из дежурных офицеров – судя по всему, предупрежденный ординарцем о странном поведении заключенного – сжалился над Римини и, открыв дверь камеры, вручил ему швабру с указанием навести чистоту во всех подсобных помещениях. Через двадцать минут пол комиссариата сверкал чистотой.

Чтобы не возвращаться в камеру, Римини вызвался отмыть туалеты, а затем и кухню, где на плите его ждала многослойная корка когда-то сбежавшего и пригоревшего кофе. Мало-помалу к нему возвращались воспоминания о предшествующих днях. Пока что – пунктиром, своего рода сверкающей неоновой вывеской, в которой погасла часть букв, в основном гласных… В какой-то момент он все же утомился и, с разрешения дежурного, присел на кухне вместе с ординарцем, который угостил его горячим, только что снятым с плиты кофе. Вскоре мимо них по коридору прошел полицейский, кативший перед собой тележку из супермаркета, загруженную до краев самыми разными предметами – скорее всего, это были вещественные доказательства множества краж. Поверх этой груды магнитофонов, колонок, автомобильных зеркал, какого-то оружия, женских сумочек, портфелей и бытовой техники возвышалась помещенная в прозрачный полиэтиленовый пакет картина Рильтсе. Римини проводил взглядом это украденное им, но вновь обретенное человечеством сокровище и, опустив голову, вновь стал прихлебывать кофе.

Неожиданно энергия и активность сменились смертельной усталостью; она практически парализовала Римини, лишив его всякого желания продолжать чем-то заниматься. Нельзя было сказать, что он не выспался; не была усталость и следствием того объема работ, который он проделал за последние два часа (профессиональному уборщику потребовалось бы часов шесть, не меньше). Эта усталость превращала жалкую горстку прожитых им лет в долгие эпохи, а последние дни – в века. Вполне вероятно, это и была та усталость, которую принято называть смертельной. Именно такая усталость охватывает стариков, когда их жизнь подходит к концу, и помогает им достойно, а иногда и с благодарностью встретить смерть. Римини ощутил, что вся его жизнь уже ему не принадлежала; наоборот, груз прожитого наваливался на него извне, грозя погрести его под собой. Как и большинство людей, Римини много думал о том, как болезни и неблагоприятные внешние факторы могут оборвать жизнь; теперь к этим двум напастям добавлялась третья – вот эта усталость. Римини вдруг ощутил, что не способен больше ни на что – даже на то, чтобы удержать в руках стаканчик с кофе. Он попытался поставить его, но и на это его не хватило: часть горячего напитка расплескалась, залив не только край стола, но и руку Римини. Его усталость была такова, что он не мог даже почувствовать боль; он молча смотрел на обожженную руку и не пытался поставить стаканчик и, например, сунуть ее в холодную воду. На помощь ему поспешил ординарец: почувствовав неладное, он выхватил стаканчик с кофе и положил на обожженный участок кожи на руке Римини холодную мокрую тряпку. Римини смотрел на него в упор, но так и не смог заставить себя произнести хотя бы пару слов благодарности. Так плохо ему еще никогда не было. Он устал. Он почти умер. Зато теперь, погребенный под курганом прожитых лет, он мог спокойно заняться тем, чем давно собирался, – вспомнить все, что было.

Из больницы он сбежал. Перед его глазами по-прежнему стояло пунцовое от прилившей крови лицо Роди, пальцы по-прежнему были липкими от его клейкой спермы. Как он оказался у дома Нэнси, Римини и сам не помнил. По правде говоря, все это больше смахивало на помешательство. Он явился к ней без приглашения и какого бы то ни было предлога. Придумал бы что-нибудь – хотя бы, например, изменение расписания тренировок… Римини уже занес было руку над кнопкой домофона, но вдруг его словно пронзило молнией страха. Он едва не раскаялся в своих черных замыслах и уже собрался уходить, как вдруг заметил, что лифт, вплоть до этого момента стоявший, судя по горящей лампочке, на этаже Нэнси, стал двигаться вниз. Через стеклянные двери подъезда Римини увидел, как в холл не без труда выбрался мужчина, державший в руках крупный и, судя по всему, тяжелый параллелепипед. Римини сразу узнал этот ящик – системный блок компьютера необычного зеленого цвета; Нэнси как раз в последнее время жаловалась, что он стал барахлить. В свете, который падал из кабины лифта, лица мужчины было не видно, и Римини непроизвольно перевел взгляд на его ноги, освещенные куда лучше. Увидев мокасины – слегка разношенные, с незавязанными шнурками, – он вздрогнул и шепотом произнес: «Ах вот, значит, как…» Он, конечно, понимал, что настало время сложить в голове новую мозаику, соединить в узор разрозненные фрагменты, – но их было слишком много, и он испугался. Мужчина с компьютером, увидев силуэт за дверью, понял, что кто-то, по всей видимости, хочет войти в дом, не имея ключа от подъезда. Нажав изнутри кнопку замка, он приоткрыл входную дверь плечом, дождался, пока Римини распахнет ее целиком, и стал протискиваться в проем. Рассеянно кивнув державшему дверь Римини, он и сам придержал ее ногой, словно приглашая того воспользоваться возможностью и войти в помещение. Как ни старался Римини с самым беззаботным видом смотреть куда-нибудь в сторону или под ноги, на долю секунды он все же задержал взгляд на знакомом – да-да, знакомом – загорелом лице, светлых волосах, густых бровях и усах, пожелтевших от никотина. Двадцать лет назад этот человек, склонившись над дорожкой кокаина, объяснял стоявшему рядом юнцу, что этот белый порошок – лучшее, недавно разработанное средство от хронического синусита. Теперь он не узнал Римини и вообще не посмотрел в его сторону – только втянул носом воздух, как будто реагируя на смутно знакомый запах: обоняние, самый непосредственный из органов восприятия, его не обмануло.

Римини поднялся на нужный ему этаж, нажал на кнопку звонка и для большей убедительности энергично постучал. Где-то через минуту дверь приоткрылась, и в щелке показалась Нэнси, сонная, ненакрашенная, в домашнем халате; Римини решил, что она похожа на оперную диву, отсыпающуюся после провальной премьеры. Она толком не успела понять, что происходит, а Римини уже налег на дверь и, вырвав цепочку, ввалился в квартиру. Протащив Нэнси перед собой, он прижал ее к противоположной стене прихожей; Нэнси, конечно, сопротивлялась, но как-то лениво и театрально, словно опасаясь, что слишком резкие движения доставят куда больше страданий ее больной с похмелья голове, чем настырность Римини – ее телу. Она обмякла в руках Римини и покорно выслушала все, что он высказал ей по поводу ее поведения в последние дни, ее холодности и отстраненности. Потом Римини прижал к стене, уронив при этом на пол несколько картин, и вошел в Нэнси грубо, энергично, со всего размаху. Та не сопротивлялась; впрочем, через некоторое время, устав от неудобной позы и от того, что ей в спину впивался один из крючков, на которых висели картины, она взмолилась о пощаде и предложила Римини перебраться в спальню.

Он трахал ее терпеливо и целеустремленно; он научился этому за месяцы, что был ее тенью и защищал от не достойных ее величества проявлений внешнего мира. Он брал ее расчетливо и снайперски точно, стараясь попасть именно в те места внутри ее тела, которые успел изучить в качестве удовлетворителя похоти, пылавшей в этой стареющей, ненасытной женщине. Он имел ее так, чтобы она никогда его не забыла, чтобы стала навеки его рабыней. Кончив, он еще долго продолжал сжимать ее в объятиях – так ему полагалось по роли опытного любовника, который знает, что, когда тела разъединяются, женщина чувствует себя одинокой и беспомощной и ее нужно не отпускать. Нэнси, дождавшись, когда его хватка ослабнет, высвободилась, надела халат и стала рыться в своей сумочке; вскоре она достала чековую книжку, выписала чек на пятьсот песо и положила его на постель перед лицом Римини; эта сумма, напомнила Нэнси, составляет его гонорар за предстоящий месяц занятий, на которые она ходить больше не собирается; кроме того, в эту сумму были включены и все дополнительные услуги, которые Римини ей оказывал, включая оказанную только что – этот раз был последний, в чем она была абсолютно уверена. Чтобы окончательно добить Римини и убедить его в том, что все это не сон и не шутки, она сказала ему, что больше не нуждается в этих самых его услугах весьма посредственного качества, что члена Бони, молодого и крепкого, ей более чем хватает и что Римини следует поторопиться и убраться из ее квартиры к чертовой матери, пока она не передумала и не забрала чек. Затем она сообщила, что идет в ванную и по возвращении не желает видеть его у себя в квартире.

Некоторое время Римини продолжал лежать неподвижно. Чувствовал он себя даже не униженным, а просто-напросто обманутым, обведенным вокруг пальца. Лишь звук льющейся из душа воды заставил его стряхнуть с себя оцепенение и задуматься о том, как быть дальше. Неожиданно он почувствовал прилив сил, жажду деятельности и весьма воинственное настроение. Он вдруг буквально в течение секунды разработал детальный план – ему словно бы кто-то его надиктовал, пункт за пунктом. Римини нагнулся, чтобы вытащить из-под кровати одну из кроссовок, но на полпути уткнулся взглядом в фотографию Нэнси, стоявшую на ночном столике; она была запечатлена на каком-то лыжном курорте, а на заднем плане Римини разглядел того самого человека, которого только что встретил на первом этаже у лифта. Сомнений больше не было, цепочка выстроилась сама собой: этот мужчина действительно был мужем Нэнси, а следовательно – встреча в подъезде не была галлюцинацией, порожденной воспаленным воображением Римини. Наскоро одевшись и обувшись, он вышел из спальни, прошел на кухню, открыл дверь туалета, снял со стены картину Рильтсе и завернул ее в газету. Потом хлебнул из стоявшей на кухонном столе бутылки давно выдохшегося шампанского, зачем-то развесил по стене в прихожей валявшиеся на полу картины и вышел.

И вот, когда Римини с «Ложным отверстием» под мышкой выбегает на улицу, фильм о судьбе нашего героя вдруг прерывается – похоже, в буквальном смысле: пленка рвется, и на некоторое время весь экран заливает яркий слепящий свет. В зале слышатся первые недовольные возгласы, свист, кто-то оборачивается назад и смотрит в сторону киноаппаратной… Но вот вновь раздается стрекотание пленки, и на экране опять появляется картинка: скользнув по небу, камера показывает нам какие-то деревья, мощеную улицу, похожую на загородную аллею, и небольшую гостиницу с яркой неоновой вывеской, на которой, само собой; не горит едва ли не половина букв – почему-то только гласных. Римини уже здесь. Как именно он сюда попал – точно не ясно, но, судя по отъезжающему куда-то за рамку кадра такси, ничего сверхъестественного тут нет. Римини садится на край тротуара и ждет; сколько ему придется так просидеть – зрителям неизвестно; похоже, не знает этого и он сам. Он ждет женщину, которую видел, наверное, в течение секунды-другой там, в гостинице, и, по правде говоря, даже не представляет себе, что можно ей сказать, кроме тех слов, которые вертятся у него на языке: уходите, Ида, уходите отсюда, возвращайтесь домой. Роди не придет. Он не отправится с вами в райские кущи ни сегодня, ни завтра – никогда. Ясно вам? Он не придет никогда. Римини не был уверен в том, что дождется ее, но ему очень хотелось ее увидеть. С этим желанием он боролся с того самого момента, когда Роди стал диктовать ему номер ее телефона. Боролся – и перестал, почувствовав, что действительно должен встретиться с нею. Позвонить по телефону – нет, невозможно, этого ему было мало; Римини нужна была именно личная встреча. Роди, уже в агонии, посвятил свои последние спазмы, свой последний оргазм женщине своей жизни – а она жила себе спокойно под защитой могучей стены незнания. Только он, Римини, мог соединить эти два параллельных мира. Нет, не поручение ему дали, а послали в поход, чтобы исполнить великую миссию – ну а все великие миссии, как известно, исполняются лично. В общем, Римини вернулся в гостиницу примерно к тому времени, когда они были там – в тот раз – с Нэнси, и стал ждать. Ожидание затянулось; день клонился к вечеру, и в наступающих сумерках Римини даже задремал. В какой-то момент рука, которой он подпирал голову, соскочила с колена, отчего он очнулся и с ужасом подумал, что вполне мог проспать. Он огляделся: у гостиницы никого не было – вот только чуть в стороне, из-за отходившего от остановки автобуса, показалась женщина; не отдавая себе отчета в том, что делает, Римини встал и пошел в ее сторону, жадно пожирая глазами приближающийся силуэт. Женщина действительно направлялась в сторону гостиницы; она была достаточно тучной и грузной, хотя, вполне возможно, фигуру ей портил бесформенный плащ, наброшенный на плечи. Двигалась она мелкими частыми шажками, а к груди плотно прижимала объемистую черную кожаную сумку; Римини отметил про себя ее старомодную прическу и блеклую одежду. Немного не доходя до гостиницы, Ида остановилась и взволнованно огляделась; судя по всему, она пыталась высмотреть Роди. Его нигде не было, и этот факт, который, казалось бы, вполне мог обернуться всего лишь несколькими секундами ожидания, словно подкосил женщину; она шагнула к стене дома и, прислонившись к ней, приготовилась ждать. Ее можно было принять за вдову, за мать семейства, измученную домашними хлопотами, в конце концов, за медсестру, которая делает уколы на дому, – в общем, эта женщина могла быть кем угодно, только не той властной амазонкой, которую заметил Римини, когда та неосторожно высунулась в коридор, выслеживая свою добычу. Римини вдруг почувствовал слабость и желание уйти куда глаза глядят; тем не менее он собрал в кулак всю силу воли и, сделав еще несколько шагов вперед, громко назвал ее по имени. Ида недоверчиво посмотрела на него, вновь обвела взглядом окружающее пространство и вдруг – как будто в голосе Римини прозвучали угрозы или оскорбления, – прижав к груди сумку, стремительно пошла в противоположную от него сторону. Римини ускорил шаг и вновь позвал ее. «Ида!» – разнеслось по улице; в ответ женщина, уже не пытаясь сделать вид, что просто опаздывает куда-то и не желает связываться с незнакомцем, перешла с шага на бег. Впрочем, далеко убежать ей не удалось – мешали каблуки и мелкая семенящая походка. Буквально через несколько шагов она не то споткнулась, не то поскользнулась – и рухнула на тротуар, успев выставить перед собой руки. Ее сумка упала чуть поодаль и раскрылась – из кожаного зева вывалились хлыст, резиновая маска, кожаный бюстгальтер и ремни. Римини наклонился, чтобы помочь ей, но женщина не на шутку испугала его, завизжав на всю улицу. Римини заметил, что к ним решительным шагом приближаются двое крепких мужчин; дискуссии с добровольными защитниками не входили в его планы, и он предпочел ретироваться. Обернувшись, он в последний раз посмотрел на Иду: та пыталась собрать разлетевшиеся по тротуару элементы своего скромного арсенала чувственной роскоши; ей хотелось запихнуть в сумку все сразу, одним движением, но сумке это не нравилось; хлыст согнулся пополам, а затем, неожиданно соскользнув, полоснул Иду по лицу, заставив ее сменить интонацию крика – теперь ей было не страшно, но больно. А еще Римини увидел, что под задравшейся в падении юбкой Иды нет белья; он оглянулся, чтобы удостовериться в том, что все это ему не показалось, – и действительно, из-под юбки выглядывали голые ягодицы; здесь, на погружающейся в вечерние сумерки улице, они смотрелись так же неестественно и странно, как домашнее кресло или торшер в чистом поле. Вот, наверное, в чем причина этого тридцатилетнего счастья – в этой неуместности и несообразности. Как же повезло Роди с этой женщиной и как же мало нужно было ему, чтобы быть счастливым, думал Римини, убегая… Оказавшись на безопасном расстоянии от злосчастной гостиницы, он перешел на шаг и продолжил размышлять на ту же тему. Женщины часто носят красивые элегантные туфли на босу ногу – что в этом привлекательного? Наверное, именно несообразность и контраст – кожа живая и кожа мертвая. Вдруг в его памяти всплыл уже, казалось бы, давно забытый образ – такой отчетливостью обладают фрагменты произведения, напечатанные в альбомах на отдельной странице вслед за репродукцией всей картины. Еще один контраст – кольцо кружева, торчащее из-под платья, строгого и скромного платья молодой учительницы.