Текст книги "Прошлое"

Автор книги: Алан Паулс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

Память, похоже, взбунтовалась и стала жить по собственным законам. Ей не было дела до нынешних проблем и мучений Римини, и она по своему усмотрению выбрала один из самых потаенных и интимных сюжетов, в который он сейчас не решился бы углубляться. Он очень изменился и не думал, что сможет теперь отнестись к этим воспоминаниям с должной чуткостью и деликатностью. Тем не менее непокорная память упорно подсовывала ему одну и ту же картину – пожалуй, единственное эротическое видение, даже почти божественное явление, посетившее Римини в детстве. Воспоминание обрушилось на него как лавина и погребло под собой буквально в одну секунду, не дав возможности мысленно перебрать детали, постепенно всплывающие из подсознания. Нет, на этот раз все пришло сразу: имя главной героини – а звали учительницу сеньорита Санс, – ее голубые глаза, ее нежная, болезненно-бледная, словно кукольная, кожа, ее кроваво-красная губная помада, ее походка, ее манера сидеть на краю учительского стола вполоборота к классу, закинув ногу на ногу; одновременно Римини вспомнил, как ему не хотелось просыпаться по утрам, как он плелся в школу, как пахли опилки, которыми уборщицы посыпали пол перед тем, как подмести его, как неприятно было прикасаться к отсыревшим за ночь партам и как помещение класса постепенно наполнялось нездоровым, дурманящим теплом от горелки газового нагревателя. И вот в этом сонном, отсыревшем мире словно сверкнула молния: один заслуживающий полного доверия источник – никому и в голову не приходило усомниться в достоверности полученных через него сведений – поведал одноклассникам Римини более чем занятную историю о том, как сеньорита Санс, похоже, не по собственному желанию, а в силу необходимости едва ли не каждый день предается утреннему эксгибиционизму. Учительница жила далеко от школы, принимала успокоительные таблетки и снотворное, чтобы лучше спать, и ей было трудно просыпаться; а жила она на учительскую зарплату – если бы ее уволили, ей нечего было бы есть, – в общем, ей по утрам страшно не хватало времени на то, чтобы нормально собраться; стремясь сэкономить хотя бы минуту, похищенную у утра выпитым на ночь снотворным, она – совершенно точно, сомневаться не приходится – надевала платье или другую верхнюю одежду прямо поверх ночной сорочки.

Детство жестоко. Оно жестоко по своей природе, потому что ему важно и интересно лишь одно – жить и воспроизводить жизнь. Детство признает только то, что его питает, причем признает именно в качестве продукта питания; все остальное – то, что не является питанием или же препятствует тому, чтобы питание насыщало детство, – представляется ему не только незначительным и неинтересным, но также вредным и раздражающим. Оказавшись достоянием общественности, едва обе палаты детского школьного парламента, а именно туалетная комната и коридор, стали во время перемены обсуждать эту тему, – личная драма сеньориты Санс была сведена к эротическому эффекту воздействия некоторых небрежностей ее гардероба. Никто и думать не хотел о том, что причиной этих странностей как в ее манере одеваться, так и в поведении могли быть деньги, а вернее их отсутствие, или же мужчина – а точнее, опять-таки, его отсутствие. Одноклассники Римини даже придумали и разработали в деталях образ этого отсутствующего спутника жизни сеньориты – путешественника, редкого заезжего гостя, который выходил у них похожим на снежного человека из мультсериала; он, несомненно, был большим любителем выпить и, само собой, – настоящим сексуальным гигантом; вот только почему-то предпочитал тратить свои неистощимые сексуальные силы на всяких аборигенок в экзотических странах, а не на эту светловолосую, бледную, почти прозрачную женщину, которая все свободное время посвящала ожиданию возлюбленного. То, что в этой картине было мало логики и правдоподобия, ничуть не волновало ни Римини, ни его приятелей; но легенда вовсе не объясняла и не оправдывала появление кружевной оторочки ночной рубашки из-под подола учительского платья. А впрочем, никакие объяснения и оправдания им и не были нужны: куда важнее было – хотя они сами этого не осознавали – сохранить ту эротическую загадочность ее образа, которая давала им такую богатую пищу для размышлений и фантазий. Детство принимает объяснение только тогда, когда оно однородно объясняемому, когда оно что-то добавляет к объясняемому феномену, но не встраивает его в иерархические отношения; если же объяснение стремится увязать объясняемое с какой-то причиной более высокого порядка, или преуменьшить его, или уточнить – как в случае сеньориты Санс, – детство будет стремиться поставить объяснение объясняемому на службу; если же между ними возникнет противоречие, то есть объяснение потребует посмотреть на объясняемое под новым углом, детство просто сделает вид, что объяснение никогда не существовало. Детский садизм – это удовольствие от чужих страданий, но еще большее удовольствие от использования моральных доводов (доказывающих, что причинять страдание плохо), с тем чтобы заставить страдать; детский садизм – не что иное, как мораль на службе у движения вперед. Возбуждение, которое вызывали у учеников некоторые странности в манере сеньориты Санс одеваться, имело сугубо экономическое происхождение (а именно – бедность учительницы), а вовсе не ее тайное желание подразнить своих подопечных; это лишь забавляло учеников еще больше и добавляло пикантности всей ситуации. Бедность сеньориты Санс становилась не смягчающим обстоятельством, как это принято во взрослом мире, а наоборот – была дополнительным отягчающим фактором, который позволял ученикам подсматривать, с чувством собственного превосходства и презрения, за этой несчастной училкой – за тем, как из-под подола ее платья или в вырезе блузы мелькают бельевые кружева. Радовали одноклассников Римини и другие нелепости ее облика. Так, например, она практически никогда не была нормально причесана: с одной стороны волосы были добросовестно уложены и зафиксированы шпильками, а с другой – едва причесаны в спешке и еле-еле убраны так, чтобы утренняя растрепанность не слишком бросалась в глаза. Пуговицы на ее блузах частенько попадали не в свои петли, шнурки на туфлях были не завязаны (если вообще были на месте), а кроме того – сеньорита Санс постоянно что-то забывала дома: то часы, то учебник, то набор цветных ручек или нужные бумаги; всякий раз она обнаруживала недостачу в разгар урока, когда этот предмет, собственно, и бывал нужен, и, страшно стесняясь, густо краснела. Из этого стеснения она знала лишь один выход – не беспричинные, но практически не контролируемые вспышки гнева, изливаемые на двух-трех одноклассников Римини – записных школьных хулиганов. Тем не менее тонкая полоска кружев, о существовании которой учительница, похоже, не подозревала, была для Римини и его товарищей не только могущественным сексуальным талисманом, но и неким окном или билетом в мир взрослых, в тот мир – большой, шумный и разнообразный, – двери которого, как им тогда казалось, были наглухо закрыты для них школьными воротами. Воспользовавшись этом билетом, они могли себе позволить, физически оставаясь на месте, путешествовать за границы отведенного им маленького школьного мирка. Они как завороженные смотрели на след от кончика ее шнурка, оставшийся на слое опилок, которые устилали коридор; жадно пожирали глазами мочку ее уха, в которую с утра не была вставлена серьга; как на диковинный и притягательный артефакт, они взирали на ее футляр для очков (в те дни, когда очки забывались дома) и на вечно не заправленную чернилами ручку; в настоящий же экстаз их неизменно приводило легкое, едва уловимое шуршание кружевной оторочки ночной рубашки по коже на ее коленях. В этот чудный мир они выходили, как космонавты в открытый космос, как исследователи, которые, отчаявшись познать всю вселенную сразу, концентрируют свое внимание на чем-то одном, в данном случае – на квартале, доме, где жила учительница, на ее квартире, комнате, незаправленной (непременно незаправленной) и еще теплой кровати, с которой только-только встала заспанная сеньорита Санс. Постель, в свою очередь, становилась отправной точкой для вылазок в ближайшие окрестности: этот мир обретал какие-то очертания, открывал исследователям все новые и новые свои подробности. Римини и его одноклассники словно наяву видели спящую, мучимую кошмарами учительницу; пятна соуса и растительного масла на ее покрывале; старые туфли, завалившиеся за кровать и погрязшие в пыли и паутине, тарелки, чашки и бокалы – грязные, с остатками засохшей еды, – стоящие по всей комнате и сваленные грудой в раковине на кухне; открытые ящики комода; вечно включенные телевизор и свет, хаотическое нагромождение косметики на полочке в ванной; кофейник с невесть когда пригоревшим кофе, постоянно закрытые жалюзи и разбросанные по полу старые газеты. В одурманенном воображении одноклассников Римини возникали все новые и новые картины придуманной ими жизни учительницы. Впрочем, вполне возможно, что причиной этих видений был специфический запах газовой горелки и нездоровый теплый воздух в искусственно согреваемом школьном помещении; долгие годы Римини, оказавшись где-нибудь на кухне, где горела газовая конфорка, непроизвольно предавался воспоминаниям о детстве. Из этого сомнамбулического состояния его, равно как и его одноклассников, выводил голос сеньориты Санс, обычно тихий, строгий, но в то же время достаточно мягкий – именно таким голосом она обычно просила учеников взять листок бумаги и написать в левом верхнем углу фамилию и дату. Впрочем, иногда, когда ответом на ее просьбу было лишь сонное кивание большей части голов, сеньорита Санс переходила с тихого голоса на пронзительный крик; для убедительности она могла и постучать линейкой по краю стола; иногда она выходила из себя и призывала на головы нерадивых учеников всякого рода кары, грозила им серьезными неприятностями – и раскаивалась в сказанном, когда, выдохнувшись и выговорившись, падала на свой стул и как-то незаметно и быстро приходила в себя. Тогда она доставала из кармана или из сумочки платочек и делала вид, что сморкается, чтобы никто не догадался, что она плачет. Так проходил день за днем, каждый из которых был окрашен в восхитительные цвета кружевной каймы или же чулок учительницы – зачастую явно взятых наугад из двух разных пар. Если же сеньориты Санс не было в школе, – а ее отсутствие было, к счастью, нечастым, но именно поэтому воспринималось болезненно, – утро окрашивалось в мрачные тона и весь день становился бесцветным и пасмурным, какая бы погода ни стояла на дворе. Об отсутствии сеньориты Санс можно было догадаться по появлению директора у входа в класс – он стоял в дверях с видом человека, которому предстоит сообщить кому-то близкому печальную новость. Чем бы ни пытались компенсировать ученикам отсутствие учительницы – дополнительными спортивными занятиями, свободным временем, посещением библиотеки, – для Римини такой день становился настоящей пыткой – его пытали тоской, унынием и одиночеством.

Та самая сеньорита Санс. Римини моментально снова очутился в плену ее тонких полусомкнутых губ, изгиб которых выражал не то изумление, не то намерение что-то сказать – так и не осуществленное. Вспомнил он и завораживавшую его бледную, почти с синевой кожу учительницы, ее веснушки, ее крохотные, почти детские ноги: туфли, которые она носила, были впору скорее девочке, причем гораздо младше тех, что сидели перед нею в классе; такая обувь, наверное, была бы впору и какой-нибудь большой кукле. Сколько же ей было лет? Двадцать восемь? Тридцать? Тридцать пять? (Какая, впрочем, разница: ребенок способен худо-бедно осознать возраст человека, которому исполняется шестнадцать лет – возраст самых старших учеников, которых он видит в школе, – но все, что выходит за эти границы, кажется ему бесконечностью; все взрослые воспринимаются как единая, одновозрастная, недостижимая и далекая масса.) Римини взахлеб рассказывал свою историю единственному слушателю – ординарцу, который заведовал хозяйственной частью полицейского отделения. Тот, пораженный красноречием арестованного, слушал его не перебивая и лишь время от времени подливал кофе ему в стаканчик. Сам Римини смог наконец выговориться и сформулировать для себя, кем была для него в те годы та учительница – сеньорита Санс. Дело ведь действительно было не в бельевых кружевах как таковых – просто недосказанность, присутствовавшая в образе учительницы, секрет личной жизни этой молодой женщины стали для Римини первым толчком к осознанию того, что женщина – это тайна. Именно она впервые заставила его испытать муки и сладость ожидания, заставила его думать о себе, теряться в догадках и ждать встречи. Над важнейшими вопросами: что есть женщина, почему женщины «все такие» – Римини задумывался уже тогда, в школьные годы, только решить он их пытался исключительно на примере сеньориты Санс и ее жизни. Не ее жизни школьной учительницы, а ее жизни в большом мире, который был отгорожен от Римини стенами дома и школьным забором. Как-то раз, ближе к концу учебного года, администрация школы решила вывезти класс Римини на экскурсию. Выбор пал на кондитерскую фабрику. По сравнению с другими вариантами – посещение городской библиотеки со скрипучими полами и запылившимися до непрозначности витражами; музея-квартиры какого-то выдающегося деятеля со здоровенной бородавкой под кадыком; планетария; детского спектакля в местном театре – а именно эти места представляли большой мир, вылазки в который совершали ученики под присмотром учителей, – так вот, по сравнению с этими вариантами поездка на кондитерскую фабрику выглядела более чем привлекательно.

Накануне экскурсии Римини почти не спал. Он ворочался в кровати, пожираемый нетерпением. Подремав немного уже под утро, он вскочил ни свет ни заря, часа за два до того времени, на которое был поставлен будильник, – и, к удивлению матери, проворно натянул на себя одежду, которую сам еще с вечера выбрал и повесил на стул рядом со своей кроватью. Ни маме Римини, ни кому-либо другому и в голову не могло прийти, что причиной этого нетерпения было вовсе не желание полакомиться и набрать полные карманы всяких сладостей. Впервые в жизни ему предстояло увидеть сеньориту Санс вне стен школы. Еще день-два назад он и не чаял, что это возможно; приди такая мысль в голову кому-нибудь из одноклассников, она показалась бы Римини неслыханной дерзостью; никто из них не был уверен в том, что она, их учительница, вообще существует вне школьных стен. И вот – он увидит ее на улице и в автобусе, услышит, как она говорит не только с классом, но и с другими людьми; ей придется жить, действовать на глазах у учеников. Выдержит ли она? Не исчезнет ли, ярко вспыхнув, едва соприкоснувшись с чуждой ей, враждебной ее тонкой коже атмосферой? Поездка оказалась долгой – фабрика находилась в промзоне, на самой окраине города. В салоне автобуса стоял страшный шум: дети воспользовались тем, что здесь никто не станет их одергивать, и заговорили, закричали, завизжали все вместе и обо всем сразу. Римини практически не принимал участия в общем веселье; он сидел во втором ряду, и его взгляд был устремлен вперед – туда, где сидела сеньорита Санс. В тот день она выглядела на редкость уставшей, глаза ее были красными – судя по всему, от слез, – и, как только ответственность за поведение учеников была переложена на участвовавшего в поездке школьного надзирателя – старого горбуна, который был объектом шуток и издевательств уже не одного поколения учеников, – сеньорита Санс буквально провалилась в сон, прислонившись к окну и прижав к животу маленькую сумочку из искусственной, под змеиную, кожи. Не просыпалась она вплоть до той минуты, когда автобус подъехал к огромной стоянке у проходной фабрики. Едва оказавшись на территории «сладкого королевства», Римини понял, что вся эта затея с экскурсией себя не оправдает: и он, и его одноклассники, думая об этой поездке, представляли себе прежде всего собственно кондитерские изделия, забыв о том, что едут на фабрику; на самом же деле королевство оказалось вовсе не увеличенной копией ближайшего к школе киоска, где все одноклассники Римини набивали себе карманы этими сладкими разноцветными наркотиками, – нет, территория представляла собой несколько мрачных цехов, где работали какие-то шумные и не слишком чистые на первый взгляд машины; в машинах перемешивалась, варилась и взбивалась какая-то масса, в которой трудно было признать сырье для изготовления восхитительных деликатесов. Ощущение засады и позорного плена усиливалось наличием конвоя: руководство фабрики выделило школьникам экскурсовода – человека с задатками массовика-затейника, по всей видимости почти похороненными в ходе многолетней работы на производстве. Обращаясь к школьникам, он непрестанно сюсюкал, как если бы перед ним были щенки или младенцы; симпатий к его персоне со стороны аудитории это никак вызвать не могло. Однако его пояснения к работе тех или иных механизмов и рассказ о технологии производства сладостей были вполне внятными и логичными; если бы не дурацкие интонации и не глупые шутки, загадки и стишки, которыми он потчевал публику, Римини даже счел бы, что день потрачен не напрасно. Многие из школьников не выдержали бы трудностей, выпавших на их долю, и без зазрения совести сбежали бы обратно к автобусу после посещения первого же цеха, но, к счастью, тоску и уныние скрашивали остановки у упаковочных столов конвейерной линии, где сотрудницы с удовольствием высыпали в подставленные карманы школьников все новые и новые пригоршни ирисок, карамели и мармелада. А Римини некоторое время развлекался тем, что подсматривал за сеньоритой Санс. Вела она себя несколько странно: находясь рядом со своими подопечными, все время стремилась отдалиться от них, отойти в сторону хотя бы на шаг – чтобы погрузиться в мир своих мыслей и переживаний. И действительно явно оказывалась где-то далеко, где не было места ни кондитерской фабрике, ни шумным, непоседливым школьникам. Когда шумную компанию малолетних посетителей пригласили пройти в фабричную столовую, чтобы накормить завтраком, молодая учительница и вовсе куда-то пропала. Впрочем, на это не обратили внимания ни ученики, немедленно превратившие огромный зал в поле боя – метательными орудиями служила пластиковая посуда и конфеты, набранные за время экскурсии, – ни остальные учителя, которые пытались успокоить расшалившихся ребят. Римини в какой-то момент вырвался из гущи происходивших в столовой событий, чтобы сходить в туалет. Там он задержался, чтобы ознакомиться с правилами гигиены и порядка, изложенными на специальном стенде у входа в помещение. При этом Римини с удовлетворением отметил про себя, что при желании мог бы нарушить все эти правила разом – и совершенно безнаказанно: во-первых, в этот час в туалете не было ни души, а во-вторых, он чувствовал, что здесь, на фабрике, его статус несколько отличается от того, к какому он привык в школе, – на этой чужой территории он обладал чем-то вроде дипломатического иммунитета и мог рассчитывать на снисходительность со стороны «местных властей». Погруженный в эти размышления, Римини вышел в коридор, свернул в сторону столовой – и остолбенел. Его глазам открылось потрясающее, исполненное особого, почти сакрального смысла зрелище: в нише стены, рядом с телефоном-автоматом, прижав трубку к уху, стояла сеньорита Санс. Римини боялся поверить в свою удачу: учительница стояла спиной к нему и, казалось, ко всему миру и была настолько поглощена телефонным разговором, что не замечала ничего вокруг. По крайней мере, о том, что в пустом вестибюле появился кто-то, кто мог подслушать ее разговор, она явно не догадывалась. Говорила она, впрочем, очень тихо, и Римини пришлось напрячь слух, чтобы пробиться сквозь звуковую завесу воплей, доносившихся из столовой, к тем словам, что она роняла в телефонную трубку. «Ну пожалуйста, скажи, что я могу сделать, – сквозь душившие ее слезы умоляла она собеседника. – Я на все готова. Хочешь, буду ползать перед тобой на коленях. Мне не трудно. Я привыкла. Я уже ко всему привыкла. Унизить меня уже ничто не может. Ты только не бросай меня. Прости. Умоляю, прости. Больше я себе такого не позволю. Просто… Если бы я хоть знала, что мои сообщения до тебя доходят… Ты бы отвечал мне – хоть иногда. Вот как сейчас. Поговорили – и мне уже лучше, мне ведь вообще немного нужно. Я слышу твой голос – и мне уже лучше. У тебя там вроде бы музыка играет. А что это? Ну да, у нее хороший вкус… Слушай, а как ты сейчас одет? Какая на тебе рубашка? Какая? А, зеленая с ромбиками… Она тебе идет, хотя мне больше нравится та, другая, ну, синяя… Видишь, как все просто. Немного поговорили, и уже лучше. Давай так: с нею ты живешь, растишь детей, отдыхаешь… А со мною – со мною ты делаешь все, что захочешь, все, что придет тебе в голову. Хочешь ударить? Ударь… Нет-нет, только не вешай трубку! Я не хочу ничего большего. Быть счастливой? Какая глупость. Я хочу только, чтобы ты сказал, нет, приказал мне что-нибудь для тебя сделать… Только, пожалуйста, не вешай трубку. Давай еще немного поговорим. Что? Ну скажи, что соскучился, скажи, что любишь меня… Пусть это и не так, ты все равно скажи. Я так хочу это от тебя услышать… Вот и все – несколько слов, и мне больше ничего не нужно. Да, понимаю… Не могу. Ты сам повесь трубку. Давай, ты первый. Прощай. Я люблю тебя… Нет, не могу… Вешай ты. Я не смогу… Я люблю, люблю тебя! Ну давай же, повесь наконец трубку!..»

На долгие годы эта сцена врезалась в память Римини. Он успел забыть о том, что после экскурсии сеньорита Санс куда-то исчезла, что в школу класс возвращался уже без нее, что и на следующий день ее заменила другая учительница. А потом были выходные, а позже и вовсе начались летние каникулы, после которых ни Римини, ни его одноклассники не обратили внимания на то, что сеньорита Санс больше не появляется в школе. Со свойственной детству жестокостью он совсем скоро забыл все. Все – кроме той сцены у телефона-автомата в вестибюле фабричной столовой. Плачущую сеньориту Санс, не чудаковатую, забывчивую учительницу, а страстную любовницу, жаждущую вырвать любимого мужчину из плена семейной жизни, Римини запомнил навсегда. Особую ценность этим воспоминаниям придавало то, что он ни с кем их не делил. Римини страшно гордился тем, что стал свидетелем столь интимного, явно не предназначенного для посторонних ушей разговора, но еще больше он был горд собой – за то, что сумел сохранить это тайное знание тайным, за то, что не проболтался одноклассникам. Много лет его грело сознание того, что он обладает тайной, – до тех пор, пока в один прекрасный день София – кто же еще – не разрушила эту иллюзию. Дело было уже в последний год их совместной учебы в школе. София и Римини – давно уже не дети, а вполне взрослая парочка, вот уже некоторое время предпочитающая всем другим методам контрацепции прерванный половой акт, – забрались в свое любимое убежище, под парадную лестницу-пандус, по которой учителя и ученики поднимались с улицы ко входу в школьное здание. Выкурить их из этой крепости не удавалось никому; гарнизон покидал казематы только по собственному желанию. В тот день разговор в очередной раз зашел о том, какими они были до своей любви, и главное – о том, каким был до их любви этот мир. Как всякие влюбленные, они искали какие-нибудь свидетельства того, что вселенная заранее знала об их встрече, что мироздание посылало им тайные сигналы, подлинный смысл которых они могли понять только теперь. София, которая, говоря о прошлом, чувствовала себя как рыба в воде, вдруг заявила, что не только помнит Римини чуть ли не с первых школьных дней, но и уверена в том, что уже с четвертого года обучения их перевели в один класс. Римини полагал, что в одном классе с Софией они оказались годом позже, и потребовал привести доказательства их совместной учебы в четвертом классе. То, что Римини ничего не помнил, с точки зрения Софии было вполне естественно и ровным счетом ничего не доказывало; в этом возрасте, небезосновательно полагала она, мальчишки воспринимают одноклассниц как элемент окружающей реальности, однородную, несколько враждебную, даже чуточку опасную, но совершенно неинтересную, безликую массу. Вот почему София с готовностью принялась рыться в памяти и приводить все новые и все более убедительные детали, подтверждавшие ее гипотезу. Напоминание о том, что сидел он на задней парте, со стороны двери, не было принято им во внимание («Да я всегда там сидел!»). Подробное описание класса: мебель, карта мира над исцарапанной доской и Аргентины – на боковой стене (клякса в районе провинции Чако) – позабавило и даже тронуло его, но не убедило. Решающим ходом со стороны Софии стало то, что она вспомнила сеньориту Санс – со всеми ее странностями, со всеми особенностями облика и поведения. Такое нельзя ни придумать, ни подсмотреть на переменах. Римини попытался было нанести контрудар, предположив, что сеньорита Санс могла вести занятия в классе, где училась София, в другой год, но она тут же принялась описывать те самые сцены, свидетелем которых был сам Римини. Римини задумался, София же явно увлеклась и продолжала потчевать его подробностями их несомненно общего прошлого, в основном так или иначе связанного с уроками сеньориты Санс. «А еще в тот день, когда мы ездили на экскурсию на конфетную фабрику, она рыдала в телефонную трубку, разговаривая со своим любовником», – выдала вдруг София, сразив Римини наповал. Одна из главных его тайн была раскрыта, похищена, уничтожена. Но как? Каким образом? Откуда София знает и об этом? Неужели?.. Нет, Римини был готов поклясться, что в вестибюле столовой не было ни Софии, ни кого-либо еще, никого, кто вместе с ним мог бы стать свидетелем слез сеньориты Санс, никого, кто мог бы потом рассказать об этом Софии. Разгадка была проста и в то же время граничила с чем-то сверхъестественным. Подобные совпадения случаются раз в сто лет, не чаще. Выяснилось, что сеньорита Санс некоторое время учила английский на курсах в группе, где преподавателем был не кто-нибудь, а мама Софии. Довольно долго молодая учительница занималась без особого прилежания и не слишком успешно. Тем не менее у нее с мамой Софии сложились вполне доверительные отношения. А потом сеньориту Санс как подменили: она стала заниматься увлеченно, с удовольствием и старалась воспользоваться каждой секундой перемены, каждым мгновением после занятий, чтобы спросить преподавательницу о чем-то, чтобы переброситься с нею хотя бы еще парой английских фраз. Из этих коротких разговоров да по переменам в поведении, настроении, даже во внешности вдруг похорошевшей молодой учительницы мама Софии сделала безошибочный вывод: у сеньориты Санс появился мужчина. Нет, не жених, не молодой человек – тот, кого можно было бы так назвать, непременно хоть раз встретил бы возлюбленную после занятий. Впрочем, судя по состоянию сеньориты Санс, она была счастлива тем, что у нее есть, и не желала большего. Отношения матери Софии с этой ученицей, в одночасье ставшей лучшей в группе, стали еще более теплыми и дружескими. Преподавательница просто считала своим долгом задержаться после занятий и дать дополнительные консультации молодой женщине, которая так тянулась к знаниям. В один прекрасный день мама Софии обнаружила, что место сеньориты Санс в аудитории пустует. Она поинтересовалась у других учеников, не знают ли они что-либо о причинах этого отсутствия; но сеньорита Санс ни с кем не делилась своими обстоятельствами, впечатлениями и планами – только здоровалась и прощалась. На следующей неделе место лучшей ученицы по-прежнему пустовало. Мама Софии почему-то разволновалась, сама удивившись тому, насколько небезразличной оказалась ей судьба малознакомой молодой женщины. После занятия, которое она провела с несколько меньшим блеском, чем обычно, взволнованная преподавательница заглянула в канцелярию учебного центра и попросила выдать ей вступительную анкету сеньориты Санс. Не отходя от письменного стола, она набрала телефон, указанный в документах. Никто не ответил. Под удивленным взглядом девушки-администратора мама Софии дрожащей рукой переписала адрес сеньориты Санс и, уже поймав такси, с трудом разобрала собственные каракули, чтобы продиктовать водителю адрес. Выяснилось, что жила молодая учительница на другом конце города, в далеко не самом престижном квартале; пожалуй, ее скромная блочная пятиэтажка была главной архитектурной достопримечательностью этого полутрущобного района. Дверь в подъезд была не заперта; мама Софии зашла и поднялась по грязной и вонючей лестнице. Она нашла нужную квартиру и позвонила, а затем для большей убедительности и постучала в дверь. Ей довольно быстро открыли. Увидев появившуюся в дверном проеме женщину, мать Софии на некоторое время потеряла дар речи и даже отпрянула на пару шагов; она не верила своим глазам и не понимала, что происходит. Женщина была точной копией сеньориты Санс – только постаревшей лет на десять и курящей, причем явно давно и много. Волосы ее были убраны под платок, в руках женщина сжимала швабру. Не задавая вопросов, она молча развернулась и ушла в глубь квартиры, где и продолжила уборку. Приглашения войти мать Софии не дождалась; впрочем, дверь перед нею также не закрыли. Набравшись смелости и решив во что бы то ни стало выяснить, что же здесь все-таки произошло, мама Софии переступила порог и вошла в комнату, из которой доносилось шуршание швабры и время от времени – стук ее ручки о края мебели. Женщина прекратила работу, повернулась и посмотрела на непрошеную гостью. Мать Софии поспешила представиться и в двух словах описала цель своего визита. В ответном взгляде столь похожей на сеньориту Санс незнакомки она прочла желание никогда больше ее не видеть и готовность поделиться информацией в обмен на обещание не появляться в этом доме. Без малейшего намека на трагизм в голосе, без какой-либо театральности она мрачно и вместе с тем спокойно сообщила гостье, что сеньорита Санс, которую она пару раз назвала своей «дурной и неосторожной сестрой», умерла на прошлой неделе в какой-то подпольной клинике в районе Сааведра, не то до, не то после, не то непосредственно во время аборта. На прерывание беременности она решилась после долгих и мучительных переживаний. Залетела она от какого-то женатого мужика – профи в семейной жизни, с детьми и с веером связей на стороне, который поставил ее перед выбором: либо он, либо ребенок. Более того, он, как и полагается мужчине в такой ситуации, устроил хороший скандал, заявив сеньорите Санс, что это она сама во всем виновата, что именно она заманила его к себе в сети и полностью ответственна за то, что он попал в эту ловушку. В общем, вопрос был поставлен ребром: если она хочет оставить ребенка – это ее, и только ее, дело. Пусть рожает, воспитывает, делает что хочет – но в этом случае она своего любимого больше никогда не увидит и может навсегда о нем забыть.