Текст книги "Прошлое"

Автор книги: Алан Паулс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

От Софии долго не было никаких известий – вплоть до вечера, когда Виктор передал ему под столом в ресторане записку, содержащую ее негодование по поводу того, что Римини посмел стать старше на целый год без нее. К этому времени в легких Виктора не осталось ни единой зловредной бациллы – к сожалению, здоровой ткани в них тоже оставалось все меньше: она отступала, съеживаясь под натиском непобедимой армии клеток злокачественной опухоли. Впрочем, в день рождения Римини почти не вспоминал о страшной болезни друга. Получив от него записку Софии, он вздохнул с облегчением. Читая это короткое послание, он видел Софию так отчетливо, словно она писала этот текст прямо у него на глазах: вот она – в ночной рубашке и тапочках на улице, в тот ранний час, когда безумцы позволяют себе прогуляться и поговорить сами с собой на глазах у немногочисленных зрителей. Эта картина ни в коей мере не напугала его, а, наоборот, рассмешила – она была одновременно гротескной и потрясающе четкой и подробной. Этот зрительный образ был украден у Феллини или даже, скорее, у Джульетты Мазины, которая была для Софии высшим авторитетом во всем, что касалось человеческих чувств вообще и любовных дел в частности, – разумеется, после Фриды Брайтенбах.

Спустя некоторое время Римини зашел в гости к Виктору, у которого было ухудшение; он не был прикован к постели, но из дома не выходил. Восседая на кровати, одетый в махровый халат в шотландскую клетку, Виктор, с видом человека, наконец скидывающего с себя тяжкую ношу, попросил Римини открыть ящик комода и забрать подарок, о котором шла речь в письме Софии. Найти его оказалось нетрудно – на фоне других вещей, лежавших в ящике, он просто бросался в глаза: это был небольшой вытянутый пакетик, завернутый в роскошную сверкающую фольгу; Римини взвесил его на руке с некоторым беспокойством и решил открыть прямо здесь, при Викторе, словно бы присутствие кого-то третьего делало эту ситуацию менее компрометирующей.

Подарком оказалась одна из тех роскошных, черных и увесистых принадлежностей для письма, сам факт существования которых оправдывает использование несколько архаично звучащего слова «авторучка». Именно такими перьевыми чернильными ручками еще в прошлом веке врачи выписывали рецепты, а по ночам заполняли бесконечные тетради для записей, сопровождая процесс создания медицинских трактатов едва слышным мерным поскрипыванием пера о бумагу – этот звук вызывал у Римини приступы безграничного восторга и блаженства. «Ну-ну, – заметил Виктор, созерцая довольную улыбку на лице Римини, разглядывающего подарок. – Похоже, что на этот раз мадам попала точно в цель». Римини посмотрел на Виктора если не зло, то по крайней мере с упреком, давая понять, что тот поступил бестактно. На самом же деле Римини просто опасался, что София узнает, какую реакцию у него вызвал ее подарок, и попытается воспользоваться этим в своих целях, – а узнать о том, как глупо и довольно улыбался он, разглядывая ручку, она могла только от Виктора. «Прошу прощения, – сказал тот. – Ты не волнуйся – все это останется между нами. Она никогда ни о чем не узнает. Если хочешь, я вообще могу ей сказать, что так тебе ее и не отдал». Римини крутил подарок в руках. Его действительно охватил восторг, но восторг этот не был окрашен никакими чувствами, и уж конечно – не был он окрашен любовью. Радость была абсолютно платонической; Римини пытался понять, до какого времени подобные ситуации, лишенные оживляющего воздействия любви или хотя бы легкой влюбленности, будут доказывать ему реальность того, что, как он полагал, могло существовать лишь в условном метафорическом измерении: любовь, настоящая любовь, которая выше любых представлений о том, что соответствует стилю высокой любви, а что нет, – так вот, она не имеет ничего общего ни с проявлениями чувств, ни с самими чувствами, ни с их способностью проникать повсюду и обволакивать все как коконом; важное ее свойство – меткость, меткость нанесения ударов. Подлинная любовь не обнимает, думал Римини, она душит и ранит. Она не заполняет тебя изнутри, но пронзает тебя, вгрызается в тебя. И как же так получается, что каждый удар Софии по-прежнему попадает точно в цель?

Он аккуратно отвинтил колпачок и поднес ручку к глазам, чтобы получше рассмотреть перо – эти две крохотные изящные лапки, сведенные вместе, к концу почти сливающиеся в кончик-ноготок. Как же называется это редкое умение попадать в яблочко отсутствующей мишени? Он перевернул ручку и стал внимательно разглядывать то место, где из корпуса тончайшей струйкой или даже пленочкой выходят чернила и куда они потом уходят, прежде чем стечь на бумагу с самого кончика пера; Римини прекрасно помнил, как должна выглядеть эта слегка пузатая часть ручки, напоминающая брюшко насекомого: сухая – она была тусклой, а если ее смочить чернилами – ярко отсвечивала под лампой. Затем он поднес ручку к подушечке указательного пальца и медленно и осторожно погрузил острие пера в кожу – так, чтобы чернила растеклись по крохотным бороздам. Кожа осталась абсолютно чистой. Римини повторил то же действие еще пару раз, постепенно увеличивая силу давления и раскачивая перо из стороны в сторону. Безрезультатно. Он снова поднес перо вплотную к глазам: оно по-прежнему было сухим – похоже, заправлять эту ручку никто и никогда даже не пытался. Тем временем Виктор протянул Римини спортивное приложение к газете, на первой странице которого два чернокожих футболиста в зеленой форме переплелись друг с другом ногами в каком-то подобии балетного танца – неправдоподобного изящества и невозможной геометрии; Римини еще пару раз попробовал ручку – теперь уже на бумаге, и, вновь не добившись результата, постучал ребром ладони по краю стола. «Слушай, а ведь в ней, по-моему, и чернил-то нет», – предположил Виктор. Это объяснение было настолько очевидным, а тот факт, что Римини сам до него не додумался, – настолько невероятным, что теперь ему оставалось лишь делать вид, что все идет по плану, и продолжить обследование внутреннего устройства драгоценности (втайне надеясь, что каким-то чудом ручка все же начнет писать). Римини начал откручивать корпус, и тонкое золотое колечко, отделявшее верхнюю часть от нижней, зависло где-то на половине резьбы, придерживаемое тоненькими резиновыми уплотнителями. Римини вдруг ощутил неясное беспокойство. Он положил ручку на газету, склонил голову над колечком и стал медленно вращать его – все медленнее и медленнее, пока не убедился в обоснованности своих подозрений: он обнаружил на этой блестящей поверхности выгравированную букву «Р» и почувствовал, что земля качнулась у него под ногами. Виктор увидел, что Римини ищет дополнительную точку опоры, и, не вставая с кровати, как мог быстро пододвинул ему стул. «Что случилось?» – спросил он. «Она заказала подарочную гравировку, – сказал Римини, протягивая другу ручку. – Видишь – первая буква моего имени. Она что, совсем сдурела?» – «Подожди, где?» – «Там, на золотом колечке. Или оно позолоченное, неважно». Виктор поднес было ручку к глазам, но понял, что так ничего не увидит, и сказал: «Дай-ка мне очки. Без них я тут вряд ли что разберу. Что ты там за инициалы разглядел? Тебе часом не померещилось?» – «Что же мне теперь делать? – произнес Римини. Это был даже не вопрос, а что-то вроде тяжелого вздоха. С такого вздоха в театре обычно начинается монолог главного героя, который, оставшись на сцене один, начинает – что вполне естественно – думать о своей жизни, но, в соответствии с законами театрального искусства, делает это вслух – что никак не добавляет происходящему правдоподобия. – Может быть, вернуть ей подарок? Ведь если я его оставлю, это будет означать, что я согласен на все. Ручка – это, в общем-то, ерунда. Гораздо серьезнее то, что я признаю саму идею подарка, причем не простого, а со значением. Понимаешь, получается, что мы и дальше имеем право обмениваться такими подарками, которые дарят друг другу любящие люди. И живущие вместе. Получается, что я принимаю с благосклонностью не только то время и силы, которые она потратила, подыскивая мне именно эту ручку, – что, не буду скрывать, в некотором роде мне очень даже приятно, и она, кстати, об этом знает, – но ведь я в таком случае соглашаюсь и принимаю от нее то внимание и тот настрой, с которым она заказывала мне гравировку. Выходит, что я соглашаюсь с тем, что между нами устанавливаются отношения, при которых подобного рода подарки становятся чем-то нормальным, а ведь я так не считаю! Приняв ручку от Софии, я вроде бы и сделаю ей приятное, а на самом деле только обману ее – она бог знает что вообразит себе о том, как мы теперь будем общаться». – «Слушай, передай-ка мне колпачок», – попросил Виктор, дождавшись паузы. Римини механически выполнил его просьбу и вновь заговорил: «Но если я не приму этот подарок? Если на такую заботу и внимание я отвечу однозначным отказом – не подолью ли я еще масла в огонь?»

«Это фирменный знак», – произнес Виктор. В комнате резко наступила тишина. Виктор протянул Римини колпачок и сказал: «Видишь – „Реформ“. Вот здесь, совсем мелкими буковками. Эта „Р“ – первая буква в названии фирмы-производителя». Римини взял колпачок в руки осторожно и с неохотой. «И на замочке то же самое». Виктор настаивал; Римини вновь посмотрел на заглавную букву, гордую, самодовольную и явно оскорбленную тем, что ей выделили такое тесное пространство на крохотном замочке, разглядел наконец остальные буквы слова – скромный, но благородный курсив – и почувствовал, как в нем что-то оборвалось и упало в бездонную пропасть, как падает монетка на дно глубокого колодца. И вот в эту секунду, когда, казалось, все уже было потеряно, Римини, с памяти которого словно сорвали душившее ее покрывало, вдруг отчетливо увидел и вспомнил во всех деталях тот день, когда эта буква «Р» и марка «Реформ» стали частью его жизни; именно сейчас он осознал всю глубину той ошибки, которую совершил на вокзале в Вене, когда София, оживленная и страшно активная после отступившей наконец болезни, окликнула его – именно в тот момент, когда он пытался запихнуть чемоданы в вагон. Ей, видите ли, понадобилось, чтобы он немедленно принял от нее последний австрийский подарок, маленький бархатистый футлярчик с сюрпризом внутри, как заявила София; эту штуковину она купила еще пару дней назад в гостиничном магазине, где продавались курительные трубки, табак и ручки. Римини увидел себя, молодого, может быть, чуть женственного, с длинными волосами, бледного, с посиневшими от холода губами; вот он открывает футляр – этот роскошный крохотный гробик – и обнаруживает на ложе из красного бархата ручку «Реформ», перетянутую для надежности тонкой резиновой петелькой как раз в середине; в тот момент он – ну как же можно было так ошибиться! – думал, что не расстанется с ними никогда – ни с Софией, ни с этой ручкой; если же вдруг случится катастрофа, и мир перевернется, и они с Софией разойдутся, то, сколько бы лет не прошло – десять, сто, тысяча, – он всегда будет помнить этот день и эту минуту.

Но – он все забыл. И вот теперь эта ручка вернулась к нему, как возвращается к своему истинному хозяину, после долгих путешествий и испытаний, какая-нибудь заколдованная вещь из волшебной сказки, наполненная новой, могучей, магической силой; вот только Римини, в отличие от сказочного персонажа, не сдержал слова и не разыскивал, не щадя живота, пропавшую драгоценность. Он рассматривал ручку и размышлял о том, что незабываемое в событиях, людях, вещах – это не их внутреннее свойство и даже не характеристика того, как они на нас воздействуют. Это результат нашего желания сделать их незабываемыми – и, выражая свою волю, называя вещи незабываемыми, мы уже ощущаем слабость этой воли и неосуществимость желания, предчувствуем забвение. Мы говорим о чем-то, что никогда этого не забудем, не для того, чтобы, сделав явление фактом прошлого, усилить эмоции, переживаемые в настоящем; нет, мы хотим сберечь эти мгновения для будущего – нам так важно знать, что есть хоть что-то неизменное, устойчивое ко всем трудностям и страданиям, то, что и предстанет перед нами в своей неизменной, вечной красе, даже когда мы и весь мир неузнаваемо изменимся. Но, как убедился Римини, незабываемых вещей, предметов, ситуаций и людей не бывает. Нет противоядия против забвения. Римини вновь взглянул на крохотный трупик – безрукий, безногий, одетый в похоронные черные одежды. Еще пара минут – и он снова не узнает ручку. Но – как же так могло получиться, что София дважды подарила ему одну и ту же вещь? Как она могла подарить ему то, что и так ему принадлежит? «На твоем месте я бы не драматизировал, – перебил его мысли Виктор. – Все идет нормально. Просто у Софии появился парень». Римини недоверчиво посмотрел на него. «Да-да, – повторил Виктор. – У нее есть парень. Его зовут не то Кирилл, не то как-то в этом роде. Имя, как у какого-нибудь персонажа-извращенца из фильма семидесятых годов. Отличная роль, например, для Пьера Клементи. Он, кажется, перкуссионист. Немец. Живет в Гамбурге. София, кстати, тоже сейчас там, они решили съездить к нему на родину – ты что, не в курсе был? Насколько я знаю, познакомились они на одном из семинаров, где София была ассистенткой ведьмы Фрайтенбах».

Римини вздохнул с облегчением. Казалось, какой-то волшебник одним заклинанием освободил большую комнату от залежей вещей и мебели, и можно было дышать свободно. Вернувшись домой, Римини заправил ручку черными чернилами и поставил ее вместе с другими ручками из своей коллекции, пером вниз – в знак того, что собирается ею пользоваться. Но почему-то получилось, что руки до нее все не доходили. Пару раз он нащупывал колпачок пальцами, когда подыскивал пишущий инструмент себе под настроение, но почему-то неизменно выбирал что-нибудь другое. Как-то раз Римини решил привести в порядок кабинет, который он устроил себе в помещении большой кладовки; когда настала очередь ручек, он, как обычно, выложил их перед собой на стол и решил провести очередную ревизию – проверить, в рабочем ли состоянии находятся все экспонаты коллекции. «Реформ» показал наилучший результат – его дебют превзошел все ожидания: перо давало восхитительно четкую и равномерную линию и скользило по бумаге так легко, словно им в последний раз пользовались совсем недавно. Но буквально через несколько секунд – Римини едва успел написать половину своего имени – перо высохло и стало царапать бумагу. Римини смотал скотчем полдюжины проваливших экзамен ручек и выбрал им место для братской могилы в мусорной корзине; «Реформ» обрел вечный покой бок о бок с «Пеликаном» с сорванной резьбой колпачка и «Тинтенкули», перо которого, по всей видимости в результате падения, приобрело форму вопросительного знака. В момент похорон Римини не чувствовал ровным счетом ничего. Для него это был не символический акт, а элементарное гигиеническое мероприятие. Вот уже несколько месяцев привычные ему письменные переводы – книги, статьи, документы – все это было заброшено. Ему все чаще предлагали работу синхрониста; Римини внутренне не был готов к таким переменам, а когда они произошли, его тотчас же стала тяготить невостребованность и полная бесполезность многого из того, что тянулось за ним из прошлого. Ни о каком порядке в жизни нечего и мечтать, если не избавиться от балласта – письменный стол был самым убедительным тому подтверждением. Он был весь завален бумагами, скрепками, закладками, на нем, как на прилавке, были выложены многочисленные папки, от классических черных «кирпичей» с лязгающими металлическими креплениями до прозрачных, гибких и легких; здесь же веером были разбросаны карандаши, обычные и цанговые, – единственный инструмент, которым Римини позволял себе делать пометки в оригиналах переводимых книг и документов; и все это богатство, которое недавно так радовало его, без которого, как ему казалось, невозможно ни жить, ни работать, – стремительно теряло свою важность, лежало мертвым грузом; то, что раньше он воспринимал как уютную обстановку и рабочий беспорядок, на глазах превращалось в барочный пейзаж, перенасыщенный ненужными деталями, таящими в себе к тому же серьезную опасность: сидя за столом, Римини все время думал о том, как бы не перевернуть чернильницу на только что отпечатанную страницу, не измять локтем страниц двадцать текста, который ему было нужно сдавать заказчику буквально через полчаса, или не смахнуть на пол одним неловким движением стаканчик с ручками, как раз накануне заправленными свежими чернилами.

Со всем этим богатством он разделался буквально в один день. Вернувшись с работы, Вера застала его на лестнице – он сгибался под тяжестью очередного мешка с барахлом, приговоренным к выносу. В сандалиях, голый по пояс, он походил на римского легионера, перетаскивающего лагерный скарб; из мешков во все стороны торчали углы папок, хвосты линеек и наконечники шариковых ручек – под натиском всех этих острых предметов полиэтилен едва держался; Римини был предельно сосредоточен – как человек, который прекрасно понимает, что малейшее сомнение в целесообразности тотчас же заставит его прервать дело, вернуться к которому в следующий раз он сможет нескоро. Как любая маниакальная ревнивица, Вера прекрасно чувствовала эмоциональное состояние Римини и на этот раз присоединилась к начатой им работе, не задавая лишних вопросов. Она помогла ему перетащить мешки на четыре этажа вниз и позволила себе комментарии по поводу происходящего, лишь когда уже при выходе из подъезда укололась обо что-то острое, торчавшее из мешка; Римини отправился наверх за последней порцией груза, а Вера, задержавшись, провела рукой по полиэтилену и нащупала уколовшую ее иголку: из мешка, словно в последней попытке освободиться из плена, торчало перо ручки «Реформ».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Пусьер приезжал на следующей неделе. Нужно было набраться сил – для этого у них в распоряжении оставался целый уик-энд, удлинившийся на один день из-за какого-то праздника. Резонно полагая, что визит лингвиста не оставит Римини ни одной свободной минуты, они решили провести эти три дня вместе, воспользовавшись для перемены обстановки домом родителей Веры в Валерия дель Мар. Добирались они туда на автобусе – ночью, скрюченные в три погибели, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться, и спасаясь от буквально полярного холода слабым, невкусным, но восхитительно горячим кофе, который изрыгала из себя автобусная кофеварка, сама кашлявшая, чихавшая и дрожавшая. Дополнительными привилегиями поездки первым классом были входившие в стоимость билета сухарики и короткие, грубые и влажные пледы, которые водитель-сменщик раздал пассажирам, как только стемнело и в салоне автобуса выключили свет. Римини сидел со стороны прохода и, уже засыпая, увидел в двух рядах перед собой чью-то выставленную в проход ногу в ботинке с развязанными шнурками и высунутым язычком; тут Римини понял, что за запах висел в салоне – точнее, смесь запахов: несвежих носков, влажной ткани обивки сидений, испарений мочи, пробивавшихся сквозь дверь туалета; к этому добавлялись запахи табака, дешевых духов и одеколонов и щедро распыленного ароматизатора «хвойный лес». В этот момент Римини даже не почувствовал, а именно убедился, что любовь и есть та алхимическая реакция высшего порядка, которой одной лишь дано превращать убожество окружающего мира в величайшее блаженство и роскошь. С этой мыслью он и уснул, убаюканный мерным, уютным дыханием спавшей у него на плече Веры.

Через какое-то время он проснулся от неожиданно вспыхнувшего в нем предчувствия опасности. Открыв глаза, он тотчас же был вынужден снова их прикрыть из-за слепящего яркого света Римини чуть было не закричал, но успел осознать, что яркое пятно впереди не только приближается, но и раздваивается, а самое главное – смещается влево; в общем, заставив себя открыть глаза еще несколько секунд спустя, он уже довольно спокойно проводил взглядом встречный автобус, с которым они разъехались на совершенно безопасном расстоянии. В салоне вновь стало темно. На экране подвешенного к потолку телевизора бегал толстый актер-комик, герой которого, выдавая себя за врача, нацепил белый халат; он держал в руках огромный шприц и норовил воткнуть его в филейную часть рыжеволосой дамочки, в свою очередь бегавшей от него по всему кабинету в одних панталонах и лифчике. Римини в состоянии полудремы смотрел на все это безобразие – и вдруг почувствовал сильнейшее желание. Он повернулся, прижался к Вере, спавшей спиной к нему, и стал медленно, мягко и незаметно тереться о ее тело; к тому же – автобус трясся, сиденье под Римини вибрировало, так что он быстро кончил. Все прошло легко и спокойно; сон сгладил стеснение и стыд, так что, вспомнив об этих мгновениях на следующий день, Римини мог только блаженно и мечтательно улыбнуться; он, кстати, всякий раз вспоминал об удовольствии, полученном им в автобусе, когда занимался любовью на новом месте, каким для них с Верой был дом ее родителей. За выходные они предавались плотским утехам не менее полудюжины раз – и всякий раз меняя комнату, в соответствии с программой физкультурно-туристических мероприятий, которую Вера разработала.

В общем-то, больше они ничего и не делали, если не считать нескольких изматывающих часов, проведенных на террасе за игрой в домашний бейсбол, – настоящие турниры, а не партии. Особенно тяжело они давались Римини – ему приходилось то и дело спускаться и подниматься по склону невысокого холма, на котором стояла терраса, к его подножию, в небольшой сосновый лес, куда имели обыкновение скатываться пропущенные или неудачно отбитые мячики. Кроме того, они с Верой погуляли по окрестным дорожкам и тропинкам и успели несколько раз от души попотчевать друг друга горячим шоколадом в кафе, хозяйками которого были две неразговорчивые строгие румынки, и пару раз поужинать в местном ресторанчике с пластмассовыми, подсвеченными изнутри стенами и вялыми, апатичными официантами – впрочем, после одиннадцати вечера эти ребята словно преображались: скидывали фартуки, надевали широкополые шляпы, брали в руки кнуты и болеадорас, и обеденный зал мгновенно превращался в сцену, где разворачивалось великолепное фольклорное шоу, посвященное жизни гаучо. Все три дня Римини был на вершине физического, плотского, совершенно бездумного счастья. Ни намека на стеснение, на стыд – их с Верой общность угрожающе приближалась к стадии неразрывного единства, как у сиамских близнецов. Оставаясь на несколько минут в одиночестве, Римини развлекался тем, что с упорством, заслуживающим лучшего применения, пытался найти хоть какую-то трещину в этих отношениях, хоть какое-то темное пятнышко, пытался – и не мог. Ему, натуре, вечно жаждущей противоречий, хотелось испытать разочарование, но – мир был безоблачным и спокойным; на небосводе круглые сутки не было ни единого пятнышка от горизонта до горизонта, и казалось, это будет длиться вечно. Ничто не могло испортить им настроение. Они были неуязвимы для неприятностей и для недобрых предчувствий.

Римини не насторожился, даже когда Вера, подписывая в очередной раз чек, по которому расплачивалась кредитной картой, как ни в чем не бывало вытащила из сумочки черную ручку «Реформ» – ту самую, от которой Римини вроде как избавился уже много дней назад; к немалому удивлению хозяина, в руках Веры перо писало легко и свободно, на него совсем не приходилось нажимать. «Мне стало ее жалко, и я решила ее оставить, – сказала Вера, улыбаясь чуть виновато, чтобы заслужить прощение Римини. – Ты ведь не против?» Да нет, конечно, он был не против. Не против чего бы то ни было. Мир был так далеко, и Римини словно стал для него невидимым. Более того, в этот момент он был готов отдать все, что угодно, за малую толику неприятностей, боли и разочарования – которые, как он, конечно, в глубине души понимал, еще ждут его впереди. Римини казалось, что он уже никогда больше не будет таким сильным и храбрым, чтобы бесстрашно и легко принять свою долю страданий. Вот он и хотел воспользоваться этой минутой торжества. Организовать несчастье в подходящий момент ему не удалось – потому что счастье не поддается никакому административному регулированию. Счастье – это потери, утраты, исчезновения и – усталость.

Римини давно не чувствовал себя таким усталым, как в тот момент, когда на дрожащих, подкашивающихся ногах подходил к обратному автобусу. Дело было не в долгих прогулках по пляжу, не в изматывающей беготне за мячиками по террасе, даже не в непривычных, странных, но таких возбуждающих гимнастических премудростях, которыми ему пришлось овладеть, занимаясь любовью с Верой, по ее настоянию – в уединенных местах на свежем воздухе. Нет, эта усталость была неотъемлемым свойством счастья – когда не плывешь сам, а предоставляешь нести себя течению реки, в которой нет ни порогов, ни водоворотов. В общем, Римини сел на свое место и уснул еще до того, как они отъехали; безмятежный сон продолжался, пока автобус не вернул Римини к реальной жизни резко и даже грубовато – сначала один сильный клевок носом, а затем еще несколько толчков – с ослабевающей амплитудой, но от этого не менее неприятных; в тот момент, когда автобус наконец полностью остановился, у Римини возникло ощущение, что усталая машина даже присела и стала ниже ростом – словно одновременно сдулись все четыре колеса.

Римини поднял голову и увидел вставшего в проходе водителя-сменщика, который доставал куртку и набрасывал ее себе на плечи. Слух возвращался к только что пробудившемуся сознанию медленнее, чем способность воспринимать зрительные образы. Как называлась промежуточная остановка, объявленная водителем, Римини толком не расслышал; шофер открыл дверь и вышел со сменщиком на улицу – в открытый проем ворвался холодный ночной воздух. Пассажиры начали шевелиться и сонно потягиваться; кто-то зажег свет, уничтожив тем самым последние следы сонного ночного уюта. Римини понял, что при свете, в шуме и на холоде уснуть ни ему, ни Вере не удастся, и, улыбнувшись ей, стал пробираться к выходу.

Они устроились за столиком в глубине придорожного кафе – как можно дальше от дверей и поближе к своим шоферам, которые уже успели не только заказать, но и получить по здоровенному сэндвичу из целого французского багета; за соседним столиком пожилая женщина методично отламывала для маленькой девочки, сидевшей рядом, маленькие кусочки от сдобной булки. Римини и Вера заказали себе кофе и пару круассанов. Положив голову на предплечье Римини, как на подушку, Вера зевнула в свое удовольствие и начала даже не пересказывать, а почти напевать ему содержание какого-то своего сна, на ходу расцвечивая повествование явно только что придуманными деталями. Пока одно из воплощений Веры, бледное и более юное, чем она в реальной жизни, с родимым пятном на половину лица – в снах ее часто одолевали подобного рода кошмарные детали, уродовавшие ее красоту, – спускалось по винтовой лестнице, торопясь успеть на какое-то важное, но, как и полагается во сне, неназванное и неопределенное свидание, Римини гладил ее по голове и медленно обводил рассеянным взглядом помещение, – именно так смотрят на мир люди, которые только что проснулись и при этом знают, что очень скоро снова погрузятся в сон. Он лениво осмотрел прилавок со сладостями, книжную витрину, на которой выделялась кричаще-красная обложка бульварного романа; затем его взгляд упал на стойку прессы со вчерашними газетами, скользнул между головами склонившихся над столиками попутчиков и стал возвращаться к столику, за которым сидели они с Верой. В следующую секунду Римини чуть не подпрыгнул от неожиданности, увидев огромное, очень серьезное лицо, заполнившее собой чуть ли не весь сектор обзора, – но почти сразу понял, что эффект гигантизма был достигнут за счет существенного сокращения дистанции: сидевшая за соседним столом маленькая девочка подошла к Римини вплотную и с самым серьезным видом протянула ему кусочек булочки. Римини заметил над верхней губой ребенка тонкую полоску темного сахара, похожую на пробивающиеся усики. Девочка внимательно, почти не мигая смотрела на него, словно желая удостовериться в том, что он не выбросит и не отложит угощение на тарелку; лишь убедившись в том, что Римини начал жевать булку, она вернулась к своему столику и забралась на довольно высокий для себя стул, не забыв подложить маленькую подушечку – чтобы доставать до края стола. Буквально через минуту, воспользовавшись тем, что бабушка на что-то отвлеклась, девочка вновь слезла со стула и, шаркая по полу подошвами ортопедических ботиночек, вновь подошла к Римини с очередным щедрым подношением. «Спасибо», – сказал он. От этой светловолосой, с обветренными и загорелыми щеками девочки исходило ощущение неопрятности – словно ее не мыли и не переодевали уже несколько дней. «Ешь», – сказала девочка. Ее голос оказался неожиданно низким и хриплым, как будто детскими губами говорил кто-то другой – взрослый и не слишком любезный. Римини без особого удовольствия стал демонстративно пережевывать сдобное тесто, ощущая себя поднадзорным – не то пациентом, не то заключенным. «Ах, как вкусно», – сказал он, преувеличенно активно ворочая челюстями. Он проводил взглядом девочку, двигавшуюся нескладно, как сломанная кукла, и ему на глаза почему-то навернулись слезы. Девочка в очередной раз взялась за недощипанную булку, а ее бабушка, явно смирившись с цикличностью происходящего, для проформы поинтересовалась: «Что, решила покормить дяденьку?» Сжимая в кулаке очередной кусок, девочка, счастливая от сознания того, что делает хорошее дело, уже знакомой дорогой стала пробираться к Римини. Тот улыбнулся ей, но внезапно почувствовал какую-то неловкость – словно все это разыгрывалось как спектакль у кого-то на глазах. Малышка положила булку на тарелку, стоявшую перед Римини, и внимательно посмотрела ему в глаза; судя по всему, что-то подсказало ей, что игра не приводит дяденьку в восторг и что ее замечательному времяпрепровождению подходит конец. Губы девочки дрогнули, их уголки опустились вниз, и стало понятно, что еще секунда – и ночное кафе огласится детским ревом. Римини понял, что не имеет права просто так взять и выйти из игры; вздохнув, он опять с преувеличенно довольным видом протянул руку к куску булочки, как вдруг что-то сверкнуло в воздухе, и рядом с его пальцами – в том самом месте, где буквально секунду назад находилась детская ладошка, – со всего размаху ударилась металлическая вилка. Все произошло настолько стремительно, что никто ничего не понял, а девочка даже не успела испугаться. Римини обернулся к Вере, которая сжимала рукоятку вилки. «Это еще что такое?! – шипела она, как змея. – Может быть, ты ее еще и оближешь? Давай, не стесняйся, начинай сразу между ног». Она была бледна как смерть, зато ее глаза налились кровью. Римини показалось, что он слышит скрежет ее зубов; еще немного, и на губах у нее от ярости выступила бы пена. Все это продолжалось считаные секунды. Затем, словно тот же самый злой дух, что вложил Вере в руку вилку, теперь приказал ей отступить с поля боя, она послушно вскочила из-за стола, не заметив, как ударилась бедром об угол, почти бегом пронеслась по залу кафе, ногой распахнула дверь и скрылась в автобусе, где и объявила Римини бойкот, продолжавшийся следующие двое суток.