Текст книги "Прошлое"

Автор книги: Алан Паулс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)

В тот день одна из них привлекла внимание Римини больше, чем остальные. В отличие от своих подруг, неподвижно стоявших полукругом и рассматривавших Римини, она шагнула ему навстречу и приветливо протянула ему руку. Как-то так получилось, что из дежурного чмоканья в щеку, которое Римини пришлось повторить в тот день еще шесть раз, их приветственный поцелуй превратился в нечто большее: чуть дольше, чем нужно, он смотрел в ее светло-серые глаза, чуть дольше задержал ее руку в своей. Такие вольности допустимы при встрече двух друзей или хотя бы знакомых, но могут быть с полным правом названы излишними, если людей только-только представили. При этом у Римини ни на миг не возникло ощущения, что происходит что-то не то. «Господи, ну и досталось же тебе», – прошептала женщина ему на ухо, когда они склонились друг к другу, чтобы поцеловаться. И вновь он не почувствовал никакой неловкости, разве что чуть застеснялся, понимая, что, наверное, должен что-то сказать в ответ, причем что-то личное и теплое, а не дежурные слова приветствия. Вдруг до его слуха донесся голос Софии: «Вот видишь, Исабель, что я тебе говорила! Он уже что-то вспоминает, подожди, не признавайся. Он сам все вспомнит». Исабель, мысленно повторил Римини. Времени подумать у него не было, потому что нужно было знакомиться с очередной подругой Софии; тем не менее имя, которое он только что услышал, не давало ему покоя. А еще – бледная, почти белая кожа, полуопущенные веки, светло-серые, словно прозрачные, глаза… Небольшое мысленное усилие – и Римини, попытавшись представить, как могла выглядеть Исабель полтора десятка лет назад, узнал ее: на память тут же пришли длинная вышитая индийская рубашка, и черные гетры, и царственная осанка, и прекрасная фигура, которую, кстати, этой женщине удалось сохранить лучше, чем лицо, несколько постаревшее. Дальше Римини уже не составило труда мысленно перенестись в гостиную небольшой квартирки на улице Видт. Исабель сидела на уголке дивана, на коленях у нее была тарелка с яблочным штруделем – она кормила им с ложечки Фриду Брайтенбах, которая себя плохо чувствовала. Еще мгновение, и лица всех собравшихся женщин вдруг показались ему такими же знакомыми – словно актеры, стоявшие на сцене, в полумраке, у самых декораций, сделали шаг вперед и оказались в пятне света, которое отбрасывает мощный софит. Чьи-то имена сами возникали в его памяти, и это было похоже на то, как раскрываются бутоны каких-то изнеженных цветков, – Милагрос, Росио, Мерседес. Римини казалось, что он всех их помнит с тарелочками со штруделем на коленях или же – на лестничной площадке, на кухне, в коридоре; они всегда шушукались о своей неустроенной личной жизни. Жертвы любви, называла этих женщин Фрида; это обращение она использовала в открытую, и в нем при некотором желании можно было не замечать издевки и иронии, которые она в него вкладывала. Но когда посиделки подходили к концу и в квартире оставались лишь приближенные – София в первую очередь, а вместе с ней и Римини, – Фрида Брайтенбах начинала упражняться в красноречии в полную силу. Маленькая компания собиралась на кухне, где допивала и доедала то, что осталось от общего банкета, и Фрида начинала выдавать характеристики отсутствующим ученицам – самыми мягкими из них были «жертвенные овечки», «вдовушки по призванию» и «сама виновата, что поматросил и бросил». Римини был уверен в том, что за глаза любой из присутствовавших при этих разглагольствованиях Фриды получил бы не менее унизительную характеристику, особенно если бы речь зашла о его личной жизни. Сам он относился к этим несчастным женщинам с симпатией и искренним сочувствием; ему бывало очень неловко, когда он, заходя неожиданно на кухню, чтобы поставить под раковину очередную порцию опустошенных гостями бутылок, или проходя по коридору в уборную, натыкался на этих Милагрос, Росио, Мерседес, обсуждавших, как с кем-нибудь из них опять расстались, как кто-то почему-то не подходит к телефону, как кто-то кого-то предал, кто-то кому-то изменил и как закончился, толком не начавшись, очередной обреченный на провал роман. Девушки сразу замолкали и выразительно смотрели на Римини, явно давая ему понять, что он здесь лишний; судя по всему, они видели в нем не столько нежелательного свидетеля или самозванца, влезшего без спроса в чужой разговор, сколько потенциального доносчика, который мог бы выдать их с головой.

Против ожидания, те же самые женщины, только немного постаревшие, приняли его с распростертыми объятиями, позволив присутствовать при самых деликатных разговорах и обсуждении самых важных вопросов. Некоторое время спустя Римини понял, в чем была причина такого радушия: его появление, его возвращение к Софии стало для всех ее подруг, которых в обывательском мире принято называть неудачницами в личной жизни, доказательством их правоты; счастье оказалось возможным не только в мечтах, но и наяву. Какие бы трудности ни пришлось пережить Софии, теперь она была счастлива, причем с человеком, которого любила всю жизнь. Этого ее соратницам по проекту «Адель Г.» было достаточно для того, чтобы Римини стал их общим талисманом и своего рода магическим артефактом, от которого любая из них могла набраться сил, чтобы дождаться наконец и своего счастья. Эти женщины никак не могли понять, что слишком сильная любовь не может быть счастливой; они отказывались верить в это, отказывались усмирять свои чувства, когда жизнь сводила их с очередным «принцем»; они любили слишком сильно и не могли поверить в то, что можно любить иначе.

И вот теперь у них наконец появилась возможность получить все, что они заслужили. Это «все» включало в себя безбрежную любовь, мучения, переживания и, наконец, – счастье. София, по праву той, на чью долю счастье уже выпало, объявила об этом вслух на одном из первых собраний клуба после возвращения Римини. Они и сами не могли поверить в то, что произошло: оказывается, можно было получить все, не поступившись ничем. Это наполняло соратниц Софии гордостью и надеждой. Они старались не замечать – а София деликатно не заостряла на этом их внимание, – что она сама никогда не получала обидных характеристик от Фриды, по крайней мере в отношении ее личной жизни, просто потому, что у нее – единственной из всех учениц школы Брайтенбах – личная жизнь была нормальной, спокойной и устоявшейся с ранней юности. Проблемы с Римини у них начались, когда мнение Фриды Брайтенбах интересовало Софию уже гораздо меньше. И все же – со всеми оговорками и поправками – возвращение Римини стало для всех членов кружка имени Адели Г. большим праздником – и одновременно, быть может, сослужило женщинам, которые любят слишком сильно, недобрую службу: каждая из них, воспылав надеждой, поверила в то, что бьющая через край любовь имеет право на существование и рано или поздно будет вознаграждена.

Насколько появление Римини повлияло на эту женскую компанию, можно было понять по тому, как, собравшись в один прекрасный вечер в недостроенном баре, они вдруг всерьез стали обсуждать возможность изменения названия. Автором идеи «Адели Г.» была Фрида Брайтенбах, и за два года, прошедшие с момента ее смерти, никому и в голову не могло прийти подобрать их клубу какое-нибудь другое имя. Но если возможны такие чудеса, как возвращение Римини и счастливая совместная жизнь двух любящих людей, то какой смысл ассоциировать себя в глазах окружающих с Аделью Гюго – младшей дочерью великого французского писателя. Это стало казаться кое-кому из соратниц Софии серьезной идеологической ошибкой. С того дня, когда началась эра Постримини – этот термин придумала София, не предполагая, насколько хорошо он приживется, – ее подруги стали сомневаться, что в их жизни все так безнадежно, как было у Адели. Об этом они и решили поговорить как-то вечером, устроив себе импровизированный стол из какой-то доски, а стулья из стопок кирпичей, разложив яблочный штрудель и расставив бокалы с куантро в холодном помещении, которое они пытались обогреть при помощи строительных горелок, использовавшихся каменщиками при ремонте. Никто не подвергал сомнению величие страсти Адели, но ее трагическая судьба перестала устраивать этих женщин в качестве метафоры их собственной жизни. Адель ведь не только полюбила раз и навсегда английского офицера Пинсона, с которым познакомилась, когда он заглянул к ним в дом на спиритический сеанс, организованный ее отцом, – но и отвергла для себя все иные возможности устроить свою жизнь и найти себе место в этом мире. Она для начала отвергла единственного по-настоящему любившего ее мужчину, несчастного Огюста Вакери, бросила тяжелобольного отца – он увидит ее лишь спустя много лет, когда будет определять совершенно помешавшуюся дочь в клинику Сан-Манд, где она и проведет последние сорок лет своей жизни, играя на фортепиано, поливая цветы в саду и исписывая страницу за страницей в своем дневнике зашифрованными текстами. Оставила она и мать, в честь которой ее назвали, и двух братьев – Шарля, переводчика Шекспира, и Франсуа-Виктора, получавшего модную в те годы профессию фотографа. В конце концов она покинула и Гернси, маленький островок в Ла-Манше, куда ее отец эмигрировал из Франции после государственного переворота, устроенного Наполеоном Третьим. Все, Адель оставила абсолютно все для того, чтобы отправиться в путешествие – трудное, опасное и, учитывая представления, господствовавшие в ту эпоху, – а речь идет о второй половине девятнадцатого века, – скандально рискованное для женщины, которой не исполнилось еще тридцати. Сначала она отправилась в Канаду, в Галифакс, где, по имевшимся у нее сведениям, квартировал полк Пинсона; затем настала очередь Барбадоса, а после – и других мест, куда она следовала за любимым. Чтобы оказаться поближе к нему, ей приходилось идти на немыслимые ухищрения: она представлялась то его женой, то называлась именем Леопольдины, своей покойной сестры, утонувшей вместе с мужем во время кораблекрушения; однажды она наняла гипнотизера, который должен был внушить ее возлюбленному, пока тот спал, мысль том, что они, Адель и Пинсон, должны быть вместе; увы, чары рассеялись, как только Пинсон проснулся: если во сне ему и казалось, что Адель Гюго играет в его жизни какую-то роль, то наяву он по-прежнему считал, что вполне может обойтись без нее. Все это пагубно сказалось на психическом здоровье Адели, и через несколько лет странствий она, по возвращении домой, была помещена в психиатрическую клинику, из стен которой ее освободила смерть, наступившая в 1915 году, в разгар Первой мировой войны. Взбунтовавшиеся подруги Софии заявили, что имеют полное право требовать перемены названия бара в связи с тем, что не хотят числиться в последовательницах женщины, которая не просто сильно любила своего избранника, но была сумасшедшей, превратившей великую религию любви в дурманящую разум напасть, в болезнь, в бессмысленную жертвенность и столь же бессмысленную трагедию.

Дискуссия была бурной, но непродолжительной. Никаких изменений в название внесено не было, и то, что начиналось как подлинная революция, довольно быстро обернулось бурей в стакане воды. Во-первых, активные протестующие оказались в явном меньшинстве; большинству членов группы было решительно все равно, как будет называться бар, а некоторые и вовсе толком не знали, кто такая Адель Г. и какова была ее участь. На стороне же Софии, Исабель и других приверженок старого названия были не только теоретические, но и весьма весомые практические аргументы: в своем выступлении София сделала упор на то, что название уже оплачено, причем в самом буквальном смысле – над дверями бара уже красовалась большая неоновая вывеска (пока не подключенная к электросети), на которой изящным курсивом девятнадцатого века было выведено имя дочери Виктора Гюго. Кроме того, это имя и монограмма были использованы дизайнером в оформлении интерьера; уже были заказаны и частично оплачены папки для меню с тисненым логотипом, подставки под тарелки и стаканы, салфетки, спички, тарелки, бокалы для вина, а самой большой из уже совершенных трат было размещение рекламы заведения в газетах и журналах, популярных в среде одиноких, брошенных женщин. Вроде бы вопрос был закрыт; тем не менее, вернувшись домой, София решила на всякий случай еще раз обговорить – теперь уже с Римини – проблему названия и привела ему все те аргументы, которые высказала подругам. Римини провел тот день – как и большинство дней, прошедших с возвращения в лоно семьи, – разбирая и подписывая фотографии, которые они с Софией за годы развода так и не собрались поделить. Все это время София бережно хранила совместный архив в двух здоровенных коробках, которые счастливо пережили все переезды и потопы и, более того, избежали ненужного внимания со стороны досужих любопытствующих, а главное – ее собственного гнева, который она была готова обрушить на снимки в отсутствие Римини. Римини втянулся в это занятие, которое давно его ожидало, и постепенно перешел к составлению полноценного каталога, с пространными аннотациями и комментариями; один блокнот он уже почти исписал – выяснилось, что некогда забытые образы способны вызвать в нем бурный всплеск творческой энергии. Свои занятия он гордо именовал не иначе как плаванием по морю прошлого. Когда София обратилась к нему с вопросом, он вернулся из своей экспедиции, внимательно выслушал ее и вполне резонно заметил, что чисто практические аргументы для Софии были явно не главными. Чтобы подтвердить справедливость этого соображения, он на некоторое время отвлекся и стал копаться в фотографиях; наконец ему удалось найти то, что он искал. На фотографии были запечатлены два подростка – парень и девушка; они сидели на каменной скамейке под ветвями какого-то раскидистого дерева; не то из-за недостатка опыта у фотографа, не то по причине несовершенства камеры в фокусе оказались именно ветки – в отличие от парочки, которая, по всей видимости, и попросила случайного прохожего их запечатлеть. Такие скамейки – Римини прекрасно это помнил – стояли на проспекте Кабильдо, полностью перестроенном за прошедшие годы, – а тогда, в эпоху их с Софией юности, он имел неприглядный и заброшенный вид. В тот вечер, когда была сделана фотография, они в первый раз вместе собрались в кино. Смотрели они «Историю Адели Г.», фильм, посвященный дочери Виктора Гюго, именем которой психиатры позднее назовут один из видов клинического расстройства сознания. Они подошли к кассе – Римини заранее приготовил деньги за оба билета; София же умудрилась отвлечь его внимание какой-то ерундой и просунула в окошечко кассы половину суммы, не дав ему, таким образом, почувствовать себя полноценным кавалером. Несколько минут спустя ему пришлось пережить очередное унижение: при входе в зал почему-то именно перед ним, как шлагбаум, опустилась рука билетера; мужчина, несмотря на то что за спинами Римини и Софии скопилось немало желающих попасть в зал, твердо вознамерился выяснить, имеет ли право молодой человек – а с его точки зрения, совсем ребенок – смотреть этот фильм. Римини стал возмущаться и доказывать, что ему уже есть шестнадцать; устные заверения на билетера не подействовали. «Хотите, чтобы я вам паспорт показал?» – воскликнул Римини, словно вызывая обидчика на дуэль. Билетер в ответ высказался в том смысле, что его бы это вполне устроило; Римини стал рыться в карманах и, естественно, в последнем из них обнаружил наконец помятый паспорт, который чуть не впечатал с размаху в лицо билетеру. Тот, по правде говоря, даже не присматривался к указанному в документе возрасту и преспокойно пропустил Римини в зал, разумеется, и не подумав извиниться. Гораздо позднее, спустя несколько лет, Римини понял, что эту способность нарываться на всякого рода проверки со стороны официальных инстанций, на выяснение личности, специальный досмотр на таможне и другие унизительные процедуры он унаследовал от отца, как и умение устроить скандал и высказать чиновникам все, что он о них думает: это, однако, не избавило ни одного, ни второго от бесконечных проверок и выяснений. Впрочем, в те годы одного легкого прикосновения Софии к его руке было достаточно, чтобы Римини успокоился и переключился. Они нашли себе удобные места – сзади, с незанятыми соседними креслами – и стали ждать начала. Вот в зале погас свет, и на экране появился пейзаж, описанный рукой самого Виктора Гюго; по картине побежали строчки первых титров; «Все люди, показанные в этом фильме, не являются вымышленными, а существовали в реальности. Все события происходили на самом деле. Этот фильм посвящен подлинной истории жизни Адели Г.». С этой секунды и до конца фильма они просидели обнявшись, словно защищая друг друга от какой-то невидимой и неведомой опасности; темный зал стал для них олицетворением чужого и враждебного мира, от которого они потом долгие годы так старательно отгораживались, выстраивая другой мир – маленький, хрупкий, но свой собственный.

Вот Адель сходит на берег в порту Галифакса. Уже темнеет; она – единственная женщина в толпе пассажиров-мужчин. Сначала она заходит в портовую гостиницу «Галифакс», но публика, собравшаяся там, не внушает ей доверия; испуганная, она бежит куда глаза глядят. Извозчик привозит ее к маленькому семейному пансиону, хозяйке которого, госпоже Сондерс, Адель представляется мисс Льюли – это первое из придуманных ею имен, которыми она будет пользоваться на протяжении своей жизни. Усталая, она ложится спать и на следующий день с утра пораньше отправляется к нотариусу – почтенному доктору Ленуару, с которым приходится говорить на повышенных тонах, потому что он слегка туговат на ухо, – и поручает ему разыскать координаты проживающего в городе британского лейтенанта Пинсона, который служит в шестнадцатом гусарском полку. Перед нотариусом она разыгрывает совершенно не заинтересованную в лейтенанте Пинсоне особу, племянницу безумно влюбленной в него женщины, которая воспользовалась ее поездкой в Галифакс, с тем чтобы разыскать адрес возлюбленного и, без сомнения, забросать его письмами. Выйдя из нотариальной конторы, Адель прогуливается по главной улице города и буквально через несколько минут видит за витринным стеклом книжного магазина лейтенанта Пинсона. Офицера сопровождает молодая красивая девушка, которая держит в руках пару маленьких собачек. Адель бледнеет, ее начинает бить дрожь, но у нее хватает силы воли спрятаться и дождаться того момента, когда лейтенант Пинсон и его спутница выйдут из магазина. Выждав еще с минуту, она появляется на пороге книжной лавки и, на ходу придумывая повод, сообщает хозяину, что ей нужна писчая бумага, чтобы, как она выражается, «отредактировать некое завещание»; пожалуй, говорит она, бумаги нужно много, вот та стопка вполне устроит ее на первое время. Через несколько минут она как бы невзначай спрашивает, не Пинсон ли фамилия молодого офицера, который несколько минут назад вышел из магазина. Разумеется, ей отвечают утвердительно и сообщают, что молодой лейтенант в магазине на хорошем счету; в Галифаксе он появился совсем недавно, сообщает продавец, господин Уистлер, но у него уже есть определенная репутация, по крайней мере, о нем здесь говорят. Говорят? Интересно, что? – игриво улыбаясь, осведомляется Адель. Выясняется, что говорят о Пинсоне разное: вроде бы у него много карточных долгов, но в книжном магазине он всегда платит сразу и наличными. Прошу прощения, миссис… мисс, вы родственница лейтенанта Пинсона? Да, отвечает Адель, он муж моей сестры, жаль только, видимся мы с ним редко – так уж получилось, что с сестрой мы давно не ладим и я почти не бываю у них дома. Перед тем как попрощаться с посетительницей, хозяин магазина, явно заинтересовавшийся ею, предлагает Адели воспользоваться своей библиотекой, разумеется абсолютно бесплатно. Адель кивает и говорит, что непременно это сделает.

Приближается вечер. Адель возвращается в пансион; госпожа Сондерс приглашает ее поужинать вместе с нею. Муж хозяйки вернется совсем поздно – будет обслуживать банкет в офицерском клубе города. Адель, поднявшаяся было на второй этаж, спускается на несколько ступенек и интересуется у хозяйки, приглашены ли на банкет британские офицеры. Ну разумеется, отвечает ей госпожа Сондерс: банкет устроен как раз в честь гусарского полка. Адель задумывается. Через некоторое время она говорит негромко, словно сама себе: наверное, и мой двоюродный брат будет там. Неужели у вас есть кузен здесь, в Галифаксе? Да лейтенант Пинсон, – в глазах Адель появляются озорные искорки; то есть, конечно, на самом деле мы с ним не родственники, просто я привыкла называть его кузеном. Мы выросли вместе: он сын викария нашего городка По правде говоря, он был в меня влюблен – давно, еще в детстве; не уверена, что его чувство окончательно погасло, а ведь я никогда не давала ему никакой надежды. Ах, сколько же мы с ним не виделись. А что, похоже, есть отличная возможность связаться с ним и договориться о встрече – можно ли передать господину лейтенанту записочку, которую она набросает буквально за несколько минут? Адель запирается в своей комнате и, придвинув поближе масляную лампу, начинает писать: «Наше расставание оказалось для меня тяжелейшим ударом. Я думаю о тебе и вспоминаю тебя все время. Мои чувства ничуть не остыли с тех пор, как ты уехал. Уверена, что ты страдаешь от разлуки не меньше, чем я. До сих пор я не получила ни одного из тех писем, что ты мне отправил. Уверена, что и мои послания до тебя не доходят. Но сегодня, Альберт, я здесь, рядом с тобой, по ту же сторону океана, разделявшего нас. Теперь все будет так, как раньше. Терпеть осталось немного – я вот-вот вновь окажусь в твоих объятиях. Альберт, я совсем рядом. Жду и люблю тебя. Твоя Адель».

Чуть позже госпожа Сондерс с восхищением листает альбом с рисунками, который Адель привезла в своем багаже. Вот эти нарисовал мой брат, поясняет Адель. Какой замечательный портрет, говорит ей хозяйка, это вы? Нет, моя старшая сестра. Она живет там, в Европе? Нет, увы, она умерла. Уже давно. Господи, искренне сокрушается хозяйка пансиона, как я вам сочувствую. Адель рассказывает, как Леопольдина утонула через несколько месяцев после того, как их мама нарисовала этот портрет. Ее сестре было девятнадцать лет, она только что вышла замуж. Они отправились с мужем на морскую прогулку, и… Муж тоже утонул. Отца в то время не было рядом, он куда-то уехал; узнав об этой трагедии из газет, он чуть не сошел с ума от горя. А вы, как же вы, спрашивает ее госпожа Сондерс. Пережить такое… Адель не сводит глаз с портрета сестры. Леопольдина была всеобщей любимицей, говорит она. Какая она замечательная здесь, на портрете. Тяжело вздохнув, Адель достает из ридикюля бусы. Это ее, поясняет она, я всегда вожу их с собой. Подержав бусы в руках, госпожа Сондерс хочет надеть их на шею Адель; та категорически отказывается и убирает бусы – ни за что, говорит она, я никогда не смогу их носить. Я вас прекрасно понимаю, мне тоже всегда хотелось иметь брата или сестру. Ничего вы не понимаете, резко, к удивлению хозяйки, отвечает ей Адель, вы даже представить себе не можете, как вам повезло, какое счастье быть единственным ребенком в семье! Поздно вечером господин Сондерс возвращается с банкета. Адель обрушивает на него лавину вопросов. Виделся ли он с ее кузеном? Как тот был одет? О чем говорил? Письмо, письмо передал? – спрашивает мужа госпожа Сондерс. Да, конечно, отвечает тот. Ну так чего же ты ждешь? Где ответ? Отдай записку мисс Льюли. Господин Сондерс только качает головой: лейтенант прочитал переданное ему письмо, но отвечать на него не стал. Ах, это неважно, говорит Адель, с трудом подавив вздох разочарования. На самом деле я и не думала, что он сразу ответит. Адель поднимается к себе в комнату и, пока слышны ее шаги на лестнице, госпожа Сондерс начинает расспрашивать у мужа, что подавали на банкете. Выясняется, что ужин готовил шеф-повар генерала Дойли: черепаховый суп, курица карри… Со второго этажа доносится звук закрывающейся двери. Знаешь, говорит жене господин Сондерс, это письмо – лейтенант даже не открыл его. Он удивленно посмотрел на меня, когда я передал ему конверт, и сунул его в карман. Правда, странно?.. Экран погружается в темноту, а в следующем кадре мы видим Адель, которую мучают кошмары: она в ночной рубашке лежит на кровати, которая плывет по волнам; вся комната залита водой и похожа на каюту тонущего корабля; Адель отчаянно барахтается, пытаясь удержаться на плаву.

На следующий день она идет в банк. Служащий протягивает ей какое-то письмо, но она выглядит разочарованной; похоже, она ждала чего-то другого, скорее всего – денежного перевода. Служащий качает головой и говорит, что ближайшее поступление денег ожидается через две недели. Вернувшись домой, Адель отрывает половинку листа бумаги и пишет на этом клочке: «Дорогие родители. Я уехала от вас без предупреждения для того, чтобы избежать лишних споров и ссор, которые порой вспыхивают в нашей семье по малейшему поводу. Если лейтенант Пинсон откажется ехать туда, куда его посылают по службе, его карьере придет конец. Я же не могу бросить его в трудную минуту. Как вы прекрасно знаете, я люблю его, а он меня. Мы намерены пожениться. Разумеется, я не сделаю ничего без вашего согласия и поэтому жду от вас скорейшего ответа. С глубокой любовью, ваша Адель. P. S. Отец, вы задолжали мне мое денежное содержание за май и июнь. Сколько мне известно, часть денег переведена в североамериканское отделение Британского банка, но вынуждена сообщить, что мне понадобится вся сумма – жизнь в Галифаксе очень дорогая».

В ожидании ответа Адель убивает время, гуляя по городской набережной. Как-то раз она случайно натыкается на английского офицера, проходит мимо него, затем разворачивается и бежит за ним. Настигнув его, она прикасается к его плечу, и… Офицер останавливается и с удивлением смотрит на незнакомую ему женщину. Адель опускает взгляд и уходит в смущении. После этого случая она запирается в своей комнате и продолжает писать. Мы должны воспринимать все пустяки, которые происходят с нами в жизни, пишет она в дневнике, как нечто чрезвычайно важное. Я прекрасно понимаю, что моральные сражения выигрываются в одиночку. Сейчас, находясь в тысячах миль от моей семьи, я вижу жизнь не так, как раньше. Ничего. Я смогу преодолеть все трудности – и сделаю это сама. Сама всему научусь, сама все постигну. Вот только для того, чтобы любить, мне нужен он.

На этом месте София задрожала, словно ее било электрическими разрядами, и расплакалась. Плакала она долго, почти до конца фильма, причем совершенно беззвучно. На тот момент их знакомства это был рекорд беспрерывных рыданий – минут сорок кряду, начиная с эпизода, в котором Адель шепотом читает несколько фраз из своего дневника, и вплоть до выхода из кинотеатра и возвращения с проспекта Кабильдо на Барранкас де Бельграно; справиться Софии с ее состоянием помогли не успокаивающие слова Римини, а цыгане. Они появились, как всегда, неожиданно и насели на юную парочку со всех сторон; в какой-то момент – Римини и сам не понял, как так получилось, – он оказался в стороне от Софии, на расстоянии нескольких шагов; у него на руке уже повисла цыганка, жаждавшая предсказать ему любое будущее, какое он только пожелает; несколько цыганят тем временем чуть не оседлали Софию, которая уже машинально потянулась в карман за мелочью, а возможно, и за кошельком. Словно очнувшись, Римини оттолкнул гадалку и бросился вызволять Софию из плена. Схватив ее за руку, он потащил ее за собой, прочь с площади перед кинотеатром, в сторону дома. Пробежка привела обоих в чувство, и, когда настало время прощаться у подъезда Софии, слезы на ее щеках успели высохнуть, а на губах вновь играла улыбка.

Выслушав этот рассказ Римини, София пожала плечами и заявила, что не согласна с такой трактовкой. Она-то, конечно, могла проплакать и сорок минут, и час, и даже больше; эта способность облегчать душу через слезы сохранилась у нее на всю жизнь. Помнила она и поход в кино, и то, что фильм был действительно посвящен Адели Г., и проспект Кабильдо еще до реконструкции, и требование билетера предъявить документы, и даже цыган на площади. Вот только почему-то ей казалось, что Римини неправильно расположил все эти детали по оси времени, и вообще она была уверена, что все это случилось с нею и с кем-то другим, не с Римини. Фотография не казалась ей убедительным доводом: лица на ней получились действительно размытыми. Софию еще можно было узнать, но вот относительно спутника – София полагала, что поход в кино, который Римини был склонен считать их первым совместным выходом, на самом деле был ее свиданием с одним из предыдущих кандидатов на ее сердце, Моасиром. Это был очень колоритный персонаж – сын одного бразильского дипломата, младше нее, но гораздо просвещеннее в сердечных делах. Его жизненный опыт, накопленный к каким-то тринадцати годам, мог быть предметом жгучей зависти любого парня даже более старшего возраста: Монасир успел полетать на самолете, побывать на паре-тройке рок-фестивалей и покрутить несколько вполне взрослых романов (включавших даже секс); кроме того, он на себе испытал, что такое самые разные наркотики, его мать была красавицей и алкоголичкой, а сам он числился дальним родственником ни много ни мало основателя босановы. София была уверена, что фотография запечатлела их в тот момент, когда юный ухажер настойчиво объяснял ей все прелести свободной любви, практиковавшейся, по его клятвенным заверениям, в среде подчиненных его отца, а также бесчисленных шоферов и служанок, крутившихся в их роскошном доме. Более того – и такое несовпадение уже не лезло ни в какие ворота, – София заявила, что скамейка, на которой они были засняты, стояла вовсе не на Кабильдо, а на площади за кинотеатром, той самой, на которой Римини еще в детстве, по его собственному признанию, только-только научившись кататься на велосипеде, врезался на полной скорости в шест, на котором гордо развевался аргентинский флаг.

К общему мнению они в тот вечер так и не пришли. Впрочем, это расхождение ничуть не обеспокоило ни Римини, ни Софию. Они словно перешли на тот уровень общения, где подобные пустяки уже не могут омрачить отношения между людьми. Более того, София, немного подумав, пришла к выводу, что сам факт подобного разговора, а уж тем более спора, является своего рода победой: история, которую вспомнил или пусть даже придумал Римини, навертев целый сюжет вокруг старой и размытой фотографии, неопровержимо свидетельствовала о приближении его полного выздоровления. Римини не только вернулся к ней – он вернулся для того, чтобы начать вспоминать. Никогда раньше прошлое его не интересовало; Римини был твердо убежден, что жить и выживать можно, лишь основываясь на способности человеческой психики к забвению. Избавление от эмоциональной нагрузки, связанной с былыми переживаниями, всегда помогало ему справляться с текущими неприятностями и грядущими невзгодами. Это возрождение, нет, даже воскрешение способности вспоминать стало главным успехом Софии, главным ее достижением, не сравнимым по своей значимости даже с самим фактом возвращения Римини в ее жизнь. Физическое присутствие Римини в ее доме, в постели и даже в «Адели Г.», везде, где его появление мгновенно заполнило все пустые места, словно дожидавшиеся этого прекрасного момента, – все это, по твердому убеждению Софии, было несопоставимо с главным событием. Именно в тот день, когда Римини предложил ей свое толкование какого-то мутного, почти забытого и не самого значимого для них обоих снимка, София осознала, что он действительно к ней вернулся. Память, воспоминания – вот что было единственной гарантией подлинного воссоединения их душ и возрождения их любви.