Текст книги "Прошлое"
Автор книги: Алан Паулс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)
Ван Дам подавлен. Он нувориш, и он готов отдать, по его собственному выражению, «все золото мира» за то, чтобы никто не догадался об этом. Он платит большие деньги за легенду о своем происхождении, и вдруг – такой прокол. Ему и невдомек, что искусствоведы вынесли свой вердикт – убийственный для заказчика-псевдоаристократа – еще до того, как, собравшись все вместе, приступили к осмотру представленной на экспертизу картины. Что делать дальше с этим приобретением – Ван Дам пока не знает. В мрачном настроении он бродит по огромной квартире и вдруг швыряет «Ложное отверстие» в багажник машины, звонит наугад одной из наложниц – первой, на чей телефон натыкается в своей записной книжке, – в его состоянии совершенно невозможно соотнести эти неразличимые вьетнамские имена с лицами, телами и поведением в постели – и вызывает, якобы в качестве секретарши, сопровождать его в поездке (наскоро спланированной) на некий симпозиум производителей всякого рода протезов и искусственных тканей. (Тема – «Конец века кости: кошмар или утопия?») Вместе с очаровательной вьетнамкой он уезжает на дачу в Брно, рассчитывая на то, что два-три дня любовных оргий сумеют развеять тучи на его небосклоне. Увы, вскоре выясняется, что Ван Дам ошибся – ни о каком веселье речи нет; он мрачнеет с каждой минутой. Все пространство огромной виллы наполнено неистребимым присутствием Сальго. Ван Дам обнаруживает в сливе ванной его волосы, цепляется взглядом за свежую трещину на фарфоровой мыльнице, замечает на кухне вскрытую банку кофе и – какая мерзость! – кучку состриженных желтоватых ногтей на ковре в гостиной. Изо всех углов, изо всех дверных проемов на него смотрит ухмыляющаяся, самодовольная физиономия венгра. В какой-то момент уныние и депрессия сменяются жаждой мести. О том, как отомстить, он размышляет в ту минуту, когда в дверях гостиной появляется девушка; она замирает на пороге в картинной позе, явно скопированной с журнальных фотографий. На ней одна из шелковых пижам Ван Дама. Верхняя часть расстегнута, в разрезе виден плоский живот и грудь вплоть до сосков, чуть прикрытых лацканами, а над широченными пижамными штанами, низко сидящими, почти падающими с узких, как у мальчика-подростка, бедер, виднеются несколько верхних лобковых волосков. Обычно одного этого зрелища бывало достаточно для того, чтобы отвлечь Ван Дама от самых мрачных мыслей; на этот же раз все иначе. Он видит перед собой не девушку в пижаме и даже не саму пижаму, а маленькую красную точку рядом с нагрудным карманом. Немного воображения – и Ван Дам уже представляет себе, как одетый в его ночное белье Сальго жрет какие-нибудь консервированные помидоры, сидя перед телевизором на кухне, и с его подбородка сползает на пижаму капля томатного сока пополам со слюной. Ван Дама едва не выворачивает наизнанку. Девушка профессионально старается не замечать недоброго настроя хозяина и приближается к нему буквально на цыпочках. В этом, наверное, и состоит ее главная ошибка. «Деревенщина! Тупица! – орет на нее Ван Дам, медленно вставая с кресла. – Дерьмо азиатское! Подстилка китайская! Да тебе только рис собирать! В выгребной яме копаться!» Ей, не понимающей половины слов из тех, что произносит Ван Дам, невдомек, что эти ругательства на самом деле адресованы венгру по имени Шандор Сальго, человеку, который впервые за много лет сумел унизить отошедшего от дел преступника, а ныне уважаемого бизнесмена, владельца респектабельного и почти богоугодного бизнеса.
Ругань оказывается лишь легкой прелюдией к кошмарной бесконечной ночи. После словесных оскорблений – Ван Дам превосходит в изобретательности даже самого себя – наступает черед физических унижений. Ван Дам вовсе не намерен проявлять сочувствие или как-то сдерживать обуревающие его эмоции. Все начинается с ощутимых пощечин, потом следуют еще более основательные шлепки по ягодицам, после чего следует выкручивание рук и ног. Ван Дам приучил ее к грубым, но не выходящим за определенные рамки ритуалам, и девушка все еще думает, что это обычная прелюдия к сексу, а потому сносит все молча. Еще бы – попробуй вскрикни, и депортация обеспечена; Ван Дам держит весь свой гарем в этом страхе. Девушка терпит боль, сжав зубы, и сама не замечает, как привычные издевательства сменяются пугающе новыми. Ван Дам, привязав несчастную за руки и за ноги к выкованной по его индивидуальному заказу решетке, раскладывает перед ней целый арсенал пыточных орудий: хлысты, розги, ремни, резиновые дубинки, особой формы вилки, броши с крупными иглами-застежками и чудовищного вида щипцы – все то, что когда-то преподнес ему в качестве частичной оплаты протеза один из клиентов, большой любитель подобных игрушек; его жизнь десятилетиями до того, как он приобрел в фирме Ван Дама высокотехнологичный протез члена, скрашивалась лишь экстравагантными, но приносящими, увы, мало удовлетворения упражнениями. То, что за этим следует, можно назвать подлинным праздником пыток, фестивалем издевательств и вернисажем мучений. Ни одно, самое больное, воспаленное воображение не способно воссоздать картину того, что происходило в подвале дачи в Брно в ту ночь. Какое-то время девушка терпит боль молча, затем начинает кричать, затем пытается вырваться и чуть не распарывает себе кожу на запястьях и лодыжках, сжимаемых тонкими, как леска, и прочными, как стальная проволока, веревками из волокна агавы. В конце концов она просто теряет сознание от боли. Ведро воды или минутная передышка вновь приводит ее в чувство, и все повторяется сначала. Так проходит час за часом, а Ван Даму все не удается избавиться от навязчивого образа Сальго, все не удается преодолеть в себе то унижение, которому венгр подверг его. Ван Дам злится на Сальго, на себя, на вьетнамскую девушку, и этой ярости нет предела. Уже под утро, после нескольких актов чисто сексуального насилия, буквально пробуренная насквозь набором вибраторов из сверкающей нержавеющей стали и еще более изощренными предметами, предназначенными для глубокого проникновения (из тех, что по заказу самого Ван Дама были изготовлены в подпольной мастерской к проводившейся в 1978 году Всемирной выставке порнографической продукции) и снабженных батарейками, которые посылают более чем ощутимые разряды в самую глубину беззащитного женского тела, девушка издает слабый стон и окончательно отключается. Ван Дам принимается приводить ее в чувство; для этого он готов пойти на самые крайние меры – мстительное чудовище, в которое он превратился за эту ночь, никак не хочет понять, что несчастная просто не выдержала мучений, и пребывает в полной уверенности в том, что эта мерзкая косоглазая девчонка таким образом оказывает ему неповиновение. Ему так и не удается вытащить ее из пропасти, в которую она бросилась, спасаясь от своего мучителя; в конце концов Ван Дам уходит из комнаты пыток и без сил падает на водяной матрас у себя в спальне. Он засыпает практически мгновенно – полуобнаженным, как римский гладиатор; торс перетянут ремнями, две резиновые дубинки засунуты за трусы-слипы поближе к паху; в руках он сжимает, как боевой меч, здоровенный стальной член с окровавленной головкой. Ван Дам спит. Сон его глубок и безмятежен. Он даже не слышит, как в полседьмого утра девушка, обладающая особой, свойственной лишь вьетнамцам жизненной силой, ухитряется освободиться от своих оков и убегает с виллы, для чего ей приходится угнать хозяйский «мерседес»; учитывая ее состояние, а также то, что до этого ей приходилось управлять разве что рикшей да взятым напрокат мопедом, – ей удается вывести машину на шоссе, лишь хорошенько приложив ее об один из тополей, которыми обсажена аллея. Сам Ван Дам в это мгновение лишь шмыгает носом, сгоняет со щеки отсутствующую муху и, перевернувшись на правый бок, засыпает еще глубже, улыбаясь при этом как младенец – безгрешный, невинный младенец, жизнь которого состоит из чередования таких удовольствий, как еда и сон.
Все на своих местах. Красная звездочка вновь начинает мерцать на небосклоне, «Ложное отверстие» выходит из спячки и продолжает свое путешествие по Европе. Первые его шаги, как и следует ожидать, оказываются короткими и неуверенными; траектория движения холста предстает в виде замысловатой линии – она петляет, пересекает собственный след и вновь срезает углы по прямым, как стрела, скоростным шоссе. Вьетнамская девушка за рулем угнанного «мерседеса» сама еще не понимает, куда и зачем она едет. Наконец они – девушка и картина – останавливаются на подъезде к немецкой границе. Перед тем как бросить машину у какого-то вонючего курятника, девушка открывает багажник и видит в нем аккуратно упакованный сверток. Развернув бумагу и ткань, она обнаруживает ту самую картину, которая в последние месяцы привлекала столько внимания гостей, собиравшихся в пентхаусе ее хозяина. Недолго думая, девушка решает взять картину с собой. На границе они задерживаются ненадолго лишь для того, чтобы рассчитаться натурой с пограничником, после чего беспрепятственно переходят на другую сторону. На окраине Мюнхена – в нескольких кварталах от фабрики по производству водяных матрасов, где буквально две недели назад сделали по индивидуальному заказу широченную водяную кровать для Ван Дама, который, в свою очередь, в этот момент наносит во сне разящий удар острием стального члена по этому дорогому ложу и безнадежно, навсегда приводит его в негодность, – девушку и картину подбирает старенький фургон «фольксваген», и без того битком набитый апатичными хиппи и воинственными экологами-антиглобалистами. Траектория движения девушки и ее добычи пересекает югославскую границу, утыкается в побережье и, попетляв вместе с шоссе вдоль береговой линии, заканчивается на юге Франции, в Каннах. Здесь, под ласковым майским солнцем, цветут лилии, по набережной Круазетт прогуливается киношная и околокиношная публика, настоящие голливудские звезды снисходительно тушат сигареты о красную дорожку фестивального дворца, а за ними охотится целая армия папарацци.
Легко представить себе, как отъезжает в сторону боковая дверь насквозь пропахшего марихуаной фургончика и из него, со свертком под мышкой (у нашей знакомой хватило благоразумия, а впрочем, и дерзости освободить холст от обременительно тяжелой рамы), выходит молодая девушка азиатской внешности. Она щурится на яркий свет южного французского солнца. Она никогда не бывала в Каннах и никого здесь не знает. Едва выучив несколько фраз по-чешски, она оказывается погружена в среду совершенно другого языка, который, в отличие от чешского, не прощает, если на нем говорят с плохим произношением. Впрочем – разве это не пустяки? Она молода, ей всего семнадцать лет, и к этому возрасту, когда типичный европейский оболтус, дрожа от страха, покупает свой первый косяк, она пережила уже столько, сколько ее ровесникам из Европы хватит на несколько жизней. Опыта и навыков выживания в самых невыносимых условиях ей не занимать; к тому же она красива, а ее красота необычна. Первые несколько дней она молча моет посуду и убирает в каком-то баре, а увидев на экране телевизора на редкость кровавую сцену из «Человека по имени Лошадь», в которой индейцы в буквальном смысле слова утыкали какими-то крюками всю грудь Ричарда Харриса, она жестами объясняет своим благодетелям, что оставшиеся на ее теле следы издевательств Ван Дама – это последствия исполнения каких-то колдовских обрядов, практикуемых в ее родной деревне. В какой-то мере ей везет: в этот год азиатский стиль входит в моду, в особенности на Каннском фестивале. Модно все, что так или иначе связано с Юго-Восточной Азией, – еда, одежда, кино и, разумеется, женщины. Легко представить себе и то, какими жадными, похотливыми взглядами провожают девушку каннские охотники за свеженьким; с ней то и дело как бы случайно сталкиваются накачанные анаболиками плейбои и немолодые обрюзгшие мужчины, которые тянут к ней руки в здоровенных перстнях. Она, только что вырвавшаяся из ада, отказывается от этих предложений, хотя даже наименее щедрое из них позволило бы ей разобраться со всеми текущими трудностями. Такое отношение окружающих ей не в новинку; еще в Сайгоне она видела этот похотливый блеск в глазах и слышала эти интонации в незнакомых голосах; точно так же, как там, во Вьетнаме, здесь, в Каннах, ей делают непристойные предложения, а когда она проходит мимо, шлют ей вслед оскорбления и угрозы, выговаривая слова негромко, но отчетливо. Через пару дней после появления в Каннах девушка выходит на набережную и прогуливается до городского пляжа, который пока, один из последних, остается бесплатным. Здесь она натыкается на компанию молодых женщин, совмещающих солнечные ванны и завтрак на свежем воздухе; она видит их, они видят ее; почти тотчас же ей поступает предложение присоединиться; им не нужно много слов, чтобы понять друг друга; как вампиры, они опознают тех, кто принадлежит к их роду, по особому языку – в основном по взглядам и жестам – и по тайным отметкам на теле. Одна из них в качестве пароля предъявляет старый шрам, другая – свежий синяк, третья – небольшой омертвевший участок на коже, след от сигареты, потушенной ей об руку. Час спустя вьетнамка возвращается тем же маршрутом обратно. Мужчины, так недавно шепотом предлагавшие ей более или менее впечатляющие суммы, изумляются произошедшей с ней перемене: ничто так не преображает красоту, как подлинное, а не напускное равнодушие. Теперь они ей не нужны – она сама будет выбирать себе клиентов. Теперь у нее есть крыша над головой – маленькая гостиница в скромном квартале, где она будет жить вместе со своими новыми знакомыми, не больше чем по два человека в комнате; есть у нее и работа – «Люкс», так называется эскорт-агентство, не самое известное, но имеющее постоянную клиентуру, возглавляет которое страдающая ожирением копия Фанни Ардан. А еще у нашей вьетнамской знакомой теперь есть будущее: в самое ближайшее время, по крайней мере так обещала ей хозяйка, ей выправят необходимые для проживания во Франции документы.
Раздается стук в дверь. А как же «Ложное отверстие»? – доносится до нашего слуха нетерпеливый, дребезжащий, как у сказочного гнома, голосок. Сейчас, сейчас. Всему свое время. Все развивается так стремительно… Впрочем, нет: будет развиваться так стремительно, что… Поначалу кажется, что участь парии, которой удалось избежать девушке, теперь выпадает на долю картине. Несколько недель «Ложное отверстие», свернутое в рулон, валяется в картонной коробке под кроватью вьетнамки; Фанни Ардан имеет обыкновение в ходе осмотра помещений, постучавшись, заваливаться в комнату, не дожидаясь ответа, – за секунду до этого девушка всякий раз успевает задвинуть ее ногой подальше. По сравнению с тесным и густонаселенным чемоданом Сальго, где картина чувствовала себя узницей в переполненной камере, пребывание в пустой коробке воспринимается почти как отпуск на спа-курорте. Да, Рильтсе пока остается пленником – но, по крайней мере, ему не приходится делить свою тюрьму с другими заключенными, и он может насладиться одиночеством. Под кроватью, правда, не слишком чисто – здесь скапливается пыль, ползают какие-то насекомые, здесь навеки пропадают оброненные на пол шпильки и накладные ногти (вьетнамские девушки испытывают слабость к накладным ногтям; судя по всему, они, во-первых, маскируют с их помощью плачевное состояние, в которое приводят собственные, а кроме того – это украшение при умелом использовании, которого вьетнамкам не занимать, может стать эффективным инструментом во всякого рода постельных играх). Но вообще в комнате хорошо – солнце; в окно, которое выходит на юг, ласково стучится по вечерам освежающий бриз. Всякий раз, распахивая это окно пошире, вьетнамская девушка вдыхает свежий воздух полной грудью и мысленно благодарит судьбу и какое-то далекое божество за такой неожиданный поворот в ее жизни. Однажды, в минуты отдыха между двумя клиентами, девушка начинает искать по всей комнате свое оловянное колечко (позднее, к немалому своему изумлению, она найдет его в шкатулке для украшений своей соседки по комнате – девушки из Кабо Верде, великанши, которая вынуждена пригибаться, чтобы вписаться в дверной проем; скандал, который устроит ей вьетнамка, великанша запомнит надолго). Перебрав все свои вещи, она отодвигает от стены кровать и обнаруживает под ней, помимо залежей шпилек и ногтей, забытую, изрядно запылившуюся коробку. Обрадовавшись тому новому, которое оказалось, как говорится, хорошо забытым старым, она открывает коробку. Она пользуется мгновениями одиночества, на скорую руку цепляет холст к какому-то гвоздю, торчащему из стены, и с довольным видом созерцает загадочное произведение искусства, словно прикидывая, какой эстетический эффект произвело бы оно на это помещение и как воздействовало бы на ее настроение, имей она возможность оставить картину на стене, на глазах у соседки и других девушек, которые часто заглядывали к ним в комнату. Сколько длится эта свобода – три, четыре минуты? – но для холста они значат не меньше, чем пара глотков воды, влитые доброй душой в пересохшее горло путника, который умирает от жажды в безводной пустыне.
Наша знакомая демонстрирует бурный карьерный рост. Она вынуждена признать, что время, проведенное в гареме Ван Дама, и все его издевательства стали для нее незаменимой школой. Редко, очень редко бывает пустой ее комната в «Люксе»; все реже попадаются среди ее клиентов мужчины, которые, получив свое, начинают шарить по карманам брюк в поисках заранее отложенной банкноты: мужчины, жаждущие встречи с нею, появляются у дверей «Люкса» с ее именем на устах, они готовы, если нужно, даже подождать, пока она освободится или отдохнет, а засидевшись дольше обычного в небольшой гостиной, специально оборудованной для таких случаев, отказываются променять ее на кого-нибудь из девушек, достоинства которых Фанни Ардан расписывает со всем красноречием, на какое способна. Эти мужчины знают, чего хотят, – как в любовных утехах, так и в жизни; они решительны, успешны, им не нужно доказывать самим себе собственную значимость, унижая или оскорбляя оплаченных ими женщин; они ведут себя с вьетнамкой как с равной. Деньги в их отношениях присутствуют лишь заочно: эти мужчины никогда не рассчитываются с девушкой наличными, а выписывают чек или же расплачиваются банковскими карточками – и только с Фанни Ардан. Очень скоро имя девушки и ее выдающиеся способности приобретают определенную известность – сведения передаются как бы по секрету из одного фестивального зала в другой, из павильона в гостиницы, с пляжей в рестораны. Все, кого может заинтересовать эта экзотическая красотка, в курсе того, где ее можно разыскать. Статус вьетнамки меняется: она уже не только принимает гостей в своей скромной комнатке, но и сопровождает некоторых особо дерзких клиентов на не слишком формальных светских мероприятиях. Ее все чаще замечают на коктейлях, вернисажах и просто частных вечеринках, организуемых теми властными и небедными мужчинами, которые уже успели познать радость обладания ее телом в четырех стенах «Люкса». Фанни Ардан не без колебаний соглашается скорректировать неизменную в течение многих лет политику своего предприятия: обычно девушки не ездили по вызову, и уж тем более не светились на глазах у большого количества людей и, упаси бог, полиции. Тем не менее она вынуждена отпускать вьетнамку в «свободное плавание». Свободной девушка не становится, но границы ее тюрьмы расширяются существенно, хотя дышать в ней теперь труднее – это весь праздничный, погруженный в фестивальную суету город, включая ближайшие окрестности и яхты, на которых гости предаются необузданному веселью ночи напролет. Произошедшая перемена становится в судьбе «Ложного отверстия» ключевой.
Кинофестиваль подходит к концу, а вместе с ним – и безумная чехарда гламурных вечеринок, встреч, расставаний, развлечений и работы, которые всегда идут рука об руку в мире денег и искусства. Наступает затишье. Девушки приводят себя в порядок, отдыхает и наша вьетнамская знакомая. По настоятельному совету Фанни она делится частью – весьма скромной, следует признать, – денег, заработанных ею во время фестивальной лихорадки, с остальными девушками. Таким образом ей удается если не полностью защитить себя от чувства зависти с их стороны, то по крайней мере значительно снизить его остроту. Она то и дело ловит на себе то критические, то изучающие взгляды – в душе, в столовой, в очереди на прием к врачу в женской консультации; девушки явно не могут взять в толк, чем именно так полюбилась клиентам их подруга-конкурентка. Едва город успевает прийти в себя после одного фестиваля, как начинается другой, не менее помпезный и роскошный, – фестиваль рекламы. Приемы, банкеты, коктейли – вся эта карусель раскручивается с новой силой, и в какой-то момент возникает ощущение, что ни одно из светских мероприятий не может обойтись без вьетнамской красотки. Эти балы и приемы отчасти похожи на те, что проводились во время кинофестиваля, но во многом они разительно отличаются; главное отличие – пошлость, вульгарность и безвкусица рекламного форума в сравнении с предшествовавшим ему праздником кино. В этом отношении рекламисты дадут фору самым омерзительным, самым неприглядным киношникам; каким бы иллюзорным ни был мир славы кинозвезд и людей, зажигающих эти звезды, – кино насквозь пронизывает реальный мир, проникая в самые удаленные его уголки; звезды же рекламы, в отличие от кинозвезд, получают известность лишь в своем узком кругу, а их имена если и вписываются в историю, то самым мелким шрифтом – рядом с названиями марок одежды, новейших диетических сладостей и других товаров и услуг, в раскрутку и продвижение которых эти люди вкладывают талант и душевные силы. Из пары «искусство – деньги» художественная составляющая почти исчезает; всем творческим процессом в рекламе руководит лишь трезвый экономический расчет. Впрочем, эти тонкости не слишком занимают самую востребованную публикой воспитанницу пансиона «Люкс», которая все чаще надолго исчезает из этого гостеприимного дома: она сполна реализует право принимать посетителей амбулаторно – право, столь неохотно предоставленное ей Фанни Ардан. Японцы, шведы, мексиканцы передают ее с рук на руки; она послушно следует за все новыми клиентами в залы, где идут бесконечные просмотры рекламных роликов, в роскошные рестораны, бары, ночные клубы, гостиницы, в шикарные особняки, обнесенные высокими заборами, вновь попадает на борт то одной, то другой яхты, а сойдя на берег, снова оказывается в пентхаусе на крыше очередного отеля, с бассейном на террасе, со шторами, оснащенными дистанционным управлением, и с огромными холодильниками, битком набитыми деликатесами – суммы, на них потраченной, хватило бы средней вьетнамской семье (да хоть ее собственной, за примерами далеко ходить не надо) для безбедного существования там, на родине, года на два, не меньше. Она нарасхват. Ее не бывает в «Люксе» норой сутками напролет. Ее приглашают на презентации новых продуктов, на конкурсы красоты, на ретроспективу лучших музыкальных роликов. Ее представляют банкирам, модным дизайнерам, пресс-секретарям. Порой у нее голова идет кругом от постоянного общения, от всех этих устриц, тонких духов и бесконечной череды лиц; за происходящим она наблюдает отстраненно, будто это ее вообще не касается. Единственное, что привлекает ее внимание, – это приезд и поведение аргентинской делегации. Когда лица участников фестиваля уже немного примелькались, она поняла, что аргентинцев приехало больше, чем кого бы то ни было, и чемоданов они привезли с собой тоже больше всех. Чуть позднее ей еще предстоит узнать, что едва ли не половина этих чемоданов на самом деле пуста. Именно аргентинцы устроили настоящий скандал в гостинице и под угрозой немедленно перебраться в другой отель потребовали, чтобы их всех поселили на одном этаже и обязательно в соседних номерах. В аргентинской делегации почти нет женщин, но это не мешает ей быть самой капризной, скандальной и привередливой. Именно аргентинцы всегда первыми оказываются на любом банкете и первыми пробираются к столам. В этой пестрой толпе есть человек, который с самого начала кажется вьетнамке непохожим на других. Это немолодой уже мужчина, со светлыми усами, с веснушчатым лицом и вечно взъерошенными волосами – как будто он только что слез с мотоцикла. Говорит он на том же языке, что и все аргентинцы, точно так же готов ввязаться в скандал по малейшему поводу – в остальном же ведет себя совершенно не так, как они: на всех мероприятиях появляется один, либо заранее, либо с изрядным опозданием; в любой зал входит, широко расправив плечи и слегка задрав подбородок, – как скульптура с бушприта какого-нибудь старинного парусника. Когда все сидят, он стоит, когда все встают – тотчас присаживается на освободившееся место. Еще он очень занятно крутит в руках сигареты перед тем, как закурить, высыпая при этом чуть ли не половину табака на пол. Он любит высказать свое – особое, отличное от других – мнение прямо во время демонстрации фильма или по ходу доклада кого-нибудь из коллег. Девушка натыкается на него в самых разных ситуациях: вот он стоит у окна в главном зале Дворца фестивалей и вытирает бахромой шторы собачье дерьмо с подошвы (везде и повсюду он появляется обутым в мокасины – даже если, в соответствии с требованиями этикета, надевает смокинг); в другой раз, как-то под утро, она узнает его профиль за затемненным стеклом кабины банкомата; она не удивляется, увидев его в одном из самых дорогих каннских ресторанов (он выводит какие-то каракули на салфетке и пытается что-то доказать удивленно взирающему на него метрдотелю; при этом мужчина рассеянно почесывает серебряной вилкой правую лодыжку, предварительно разувшись и даже сняв носок). В следующий раз она узнает его в толпе на грязной платформе, на остановке пригородной электрички; в одной руке он держит стопку жирных блинчиков, а в другой – английскую газету; присмотревшись, вьетнамка понимает, что он просматривает дневник торгов на Лондонской бирже. Девушка к этому времени знает все отели города, и ее удивляет, что она не встречалась с этим загадочным незнакомцем ни в одном из них. Кто-то объясняет ей, что аргентинец живет не в гостинице, а на борту парусника «Капитан Эвита»; незадолго до этого он участвовал в какой-то международной регате, а потом встал на рейде у Канн.
Наконец случается то, что неминуемо должно было случиться: аргентинец – который, как ей казалось, вообще не замечал ее и ни разу не посмотрел в ее сторону – приходит к ней в «Люкс». Появившись на пороге отеля, он, как всегда взъерошенный, отказывается от предложения Фанни выпить чего-нибудь и немного поболтать (обычно клиенты хорошо клюют на эти нехитрые уловки) и стремительно поднимается прямо в комнату вьетнамки. Он оглядывается так, словно за ним гонится полиция, и, убедившись, что в помещении никого, кроме девушки, нет, запирает за собой дверь. Едва переведя дыхание, достает сигарету и молча докуривает ее до половины. Затем, все так же, не снимая пиджака, достает из кармана несколько листков бумаги и красивым – низким и мужественным – баритоном зачитывает ей стихи, которые должны вскоре войти в состав очередной его книги, под названием «Сидя на игле». Чудеса повторяются и дальше – шесть дней подряд. Приходя к вьетнамке, аргентинец тратит большую часть оплаченного времени на то, чтобы прочесть ей стихи – либо свои, либо чужие (причем порой он читает их на каком-нибудь не знакомом ни ей, ни даже ему языке; впрочем – с отличным произношением) или напеть мелодию из Вагнера или, например, Шумана. Эта ходячая энциклопедия, хранилище в основном не слишком нужных и полезных знаний, производит неизгладимое впечатление на девушку. Нахватавшийся за долгие годы работы в издательском и рекламном бизнесе огромного количества информации, аргентинец легко объясняет девушке причины падения Берлинской стены, предлагает вполне логичное обоснование того факта, что грудь чернокожих женщин имеет особую форму, рассказывает о происхождении СПИДа, о Первой мировой войне или, например, об особой маркетинговой политике, позволившей корпорации «Сони» так расширить свое присутствие на мировом медиарынке. Секс интересует его в последнюю очередь: он, например, может потратить час и пятьдесят минут из двухчасового сеанса на то, чтобы объяснить, какую роль сыграла оросительная система, применявшаяся вьетнамскими крестьянами, в развитии и укреплении партизанского движения в ее родной стране, – а сильное партизанское движение, в свою очередь, стало одной из главных причин поражения американских войск. Лишь последние десять минут он уделяет собственно сексуальному удовлетворению; впрочем, его он добивается не самыми типичными способами: один раз он требует предоставить ему десятиминутный сеанс анального массажа, на следующий же день берет девушку стоя, требуя от нее при этом, чтобы она колола его в соски кончиком золотого пера его шикарного «Монблана». Впрочем, по большей части он ограничивается простым, без изысков, совокуплением «по-рабочему», как он сам выражается, – штаны спущены до колен, ремень наброшен на шею. Все шесть дней, пока повторяются его визиты, вьетнамская девушка мучается единственным вопросом; кто этот человек?
Это любовь – другого ответа нет и быть не может. Об этом девушке сообщает Фанни Ардан сразу же после того, как обращает внимание на то, что та начала смотреть на мир невидящими глазами и перестала замечать все, что происходит вокруг. Впрочем, вьетнамка не склонна верить хозяйке на слово и убеждается в ее правоте, лишь когда на следующий день, прослушав очередную порцию эротических сонетов и лекцию о бесполости большинства пчел, производстве полиэстерного волокна, увеличении количества аллергенов и лоббировании транснациональными фармацевтическими корпорациями своих интересов, она сама, не задумываясь о том, допустима ли подобная откровенность со стороны оплаченной клиентом девушки, впервые в жизни рассказывает историю своей жизни. Много времени это не занимает: жизнь ее еще не столь длинна, а все события в ней, пусть и многочисленные, можно легко разделить на пару-тройку категорий по вполне очевидным признакам. В порыве откровенности вьетнамка уже под конец вдруг бросается к кровати, рывком отодвигает ее от стены, достает пыльную коробку и разворачивает перед аргентинцем «Ложное отверстие», по всей видимости, полагая, что наличие у нее этой картины подтвердит правдивость истории о побеге от Ван Дама. Эффект от демонстрации холста превосходит все ожидания – как по интенсивности, так и по форме проявления чувств аргентинца. Как опытный извращенец, обнаруживший у себя очередную «слабость», по сравнению с которой все его былые странности должны показаться невинными детскими шалостями, он не глядя расстегивает молнию на брюках и выставляет наружу уже вставший член – судя по всему, одного взгляда на «Ложное отверстие» оказалось достаточно для того, чтобы вызвать у аргентинца полноценную эрекцию. Не говоря ни слова и не отрывая взгляда от холста, он жестом требует от вьетнамки, чтобы та встала перед ним на четвереньки, и берет ее – нет, трахает – сзади, по-собачьи, вонзая член в ее тело, а взгляд – как и было задумано безумным гением, создавшим эту картину, – в неведомый шедевр; аргентинец слышит могучий эротический зов творения, еще не поняв, что перед ним Рильтсе и что эта штука представляет собой вершину современного искусства. Он воспринял картину не разумом или сердцем, а собственным членом, и ответил вспышкой полового влечения. Вот оно, торжество Рильтсе: когда аргентинец кончает в заботливо подставленную ему щель вьетнамки, не вспоминаем ли мы оргазм, сотрясший Люмьера, его сперму, выпущенную в «Ложное отверстие», затем оргазм Рильтсе и последовавший за этим путь к самым радикальным формам больного искусства? Аргентинец продолжает трахать вьетнамку и вскоре кончает второй раз, выпустив заряд спермы уже не в ее тело, а на холст, так же заботливо поднесенный ею прямо к его члену. Ах, в эту секунду Рильтсе должен был почувствовать, как тогда, с Люмьером, жгучее прикосновение к заднему проходу и кончить одновременно с аргентинцем – такова сила его картины, переводящая эстетическое в органическое.
