Текст книги "Прошлое"

Автор книги: Алан Паулс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

Целый мир открывался перед ним – новый, непознанный; он постепенно обволакивал Римини, заставлял жить по новым, непривычным для него законам. Где-то далеко остались незнакомые слова, иностранные языки, бесконечные часы и дни, проведенные над словарями. Все это не просто отошло в иное время – оно словно стало частью другой, чужой жизни… Наконец Римини сдался. Он продолжал забывать языки – кожа сходила с него по-прежнему; но это перестало его волновать – последние лоскутья слетали тихо, практически незаметно и безболезненно: так спадают с человеческого тела миллионы отмерших клеток кожи, которые мы каждое утро оставляем на простынях, вставая с постели, и даже не считаем их почившими частичками нас, потому что никогда их не осознавали: ведь тело продолжает прекрасно функционировать без них, а значит, не так уж сильно оно в них нуждалось. Плоть от плоти моей.

Оставшись совершенно без денег, Римини тем не менее чувствовал себя прекрасно, испытывая огромный внутренний эмоциональный подъем и ощущая себя неуязвимым для любых неприятностей и потрясений. Месяца через четыре после рождения Лусио к Римини заглянул Виктор, только что вышедший из больницы – по меньшей мере дважды в год он проходил обследование, и бесконечные процедуры вконец изматывали его; на две недели он бывал потерян для мира – не мог толком ни работать, ни общаться, не мог даже толком поесть, хотя, парадоксальным образом, его сексуальная жизнь именно в эти периоды становилась интенсивной и разнообразной. В тот день Виктор, воспользовавшись минутой, когда Кармен на что-то отвлеклась, резким движением даже не передал, а бросил Римини небольшой сверток, словно обжегший ему руки; упаковка была роскошная, и Римини не составило труда догадаться, что это была посылка от Софии. Когда-то он точно так же по одной-единственной букве мог определить ее почерк – в любой записке, открытке или письме; после развода Римини стал называть почерком эту ее манеру вторгаться, лично и заочно, в его новую жизнь. На сей раз, к его собственному изумлению, он не почувствовал ни малейшей тревоги, никакого беспокойства. Почерк Софии он первым делом угадал даже не в самом подарке, а в поведении Виктора, который при «нелегальной» передаче держался таинственно и стремился соблюсти все меры предосторожности. Впрочем, и сам подарок, и его упаковка тоже красноречиво свидетельствовали о том, что София приложила к этому руку: такую тисненую бумагу использовали лишь самые дорогие магазины; присмотревшись к логотипу, Римини вспомнил, что встречал название этой фирмы в рекламных проспектах, в разделе «товары для детей». В общем, все это было вполне в духе Софии: ей пришло в голову купить подарок ребенку Римини, и она, естественно, отправилась в самый дорогой в городе магазин. Впрочем, Римини, какое бы сильное впечатление ни произвел на него этот поступок Софии, не ощутил ни удушья, ни сухости во рту, ни головокружения – ничего из тех симптомов, с которыми раньше связывалось ее появление на горизонте. Вернувшаяся в гостиную Кармен застала его с пакетом в руках; Виктор в отчаянии попытался наскоро придумать, зачем лично ему могло понадобиться что-то в магазине для детей, а Римини, не чувствуя никакого страха, спокойно протянул подарок жене. Он точно не знал, как отреагирует Кармен на это вторжение его прошлого в их нынешнюю жизнь, но почему-то был уверен в том, что выдержит любую бурю эмоций. Едва взглянув на изящную упаковку, Кармен поинтересовалась: «Это София передала?» – «Да», – сказал Римини. «Ну так открывай, чего ты ждешь». – «Действительно, открывай», – сказал Виктор чуть надменно, как и подобает человеку, с которого в суде только что сняли все обвинения. «И кстати, сделай одолжение – позвони Софии и поблагодари ее за подарок», – добавила Кармен. Римини развернул бумагу и открыл маленькую коробочку, в которой оказались крохотные шерстяные пинетки голубого цвета – очень, очень элегантные. Кармен принесла Лусио, мирно спавшего в колыбельке, чтобы примерить подарок: проснувшийся малыш с изумлением смотрел на собственные ножки, как будто впервые узнал об их существовании и думал, что они появились у него ровно за то время, что он спал. Римини осторожно пощупал прорезиненные носочки: по сравнению с крохотными ножками сына пинетки показались ему просто огромными. «Просто идеально, – сказала Кармен. – Нам как раз нужна обувь на вырост. – Повернувшись к Римини, она с демонстративно грозным видом заявила: – Если не позвонишь Софии, я позвоню ей сама. Я не хочу, чтобы мы выглядели неблагодарными свиньями. Тебе все ясно?»

Великолепные тапочки, ничего не скажешь. Лусио, впрочем, был с этим не согласен, хотя, вполне возможно, гораздо больше он был недоволен тем, что его вдруг, ни с того ни с сего, поместили в скорлупу коляски. Он изгибался всем телом – словно через него пропускали электрический разряд, – молотил кулачками по мягкой спинке и пинал воздух ножками в голубеньких тапочках. Прежде чем малыш заявил о нарушении своих прав – по обыкновению, громким пронзительным криком, – Римини успел вырвать у него пакетик с сахаром, окурок и чек, а соску, наоборот, вернуть ему в рот. Римини обвел бар взглядом и посмотрел на часы: София опаздывала уже на двенадцать минут. Больше всего на свете ему сейчас хотелось сделать две вещи: закурить и снять с Лусио тапочки и куда-нибудь их спрятать. Кармен, движимая какой-то особой вежливостью, характерной для отношений между женщинами вне зависимости от степени соперничества и недоверия друг к другу, настояла на том, чтобы на свидании Римини с бывшей женой была продемонстрирована обновка, и безоговорочно отмела все другие варианты обувки – да, судя по всему, понял Римини, Кармен таким образом исполняла какое-то правило женского этикета. Обув малыша в подаренные Софией тапочки, она в некотором роде отдавала долг, который тяготел над ней с тех пор, как София передала подарок. Неподалеку – буквально через два столика – сидела пара туристов-иностранцев. Римини жадно смотрел на то, как официант подносит им сигареты и как они с удовольствием вскрывают пачку, закуривают и делают первую затяжку; он никогда даже не задумывался, насколько элегантными делает сигарета пальцы, которые ее держат, насколько изящно может подниматься дым над головой курильщика, насколько эффектно может смотреться, словно окрашенный охрой, самый обыкновенный сигаретный фильтр. Ему отчаянно захотелось курить.

Тем не менее Римини держался. Чтобы отвлечься от мыслей о сигарете, он вспомнил про Софию. Римини признался себе в том, что, если она не явится, он будет изрядно разочарован. Да, он позвонил ей, чтобы поблагодарить за подарок, и сделал это вовсе не потому, что испугался угроз Кармен: ему хотелось убедиться лично, что чувство собственной неуязвимости, которое он испытывал, не иллюзия; пожалуй, лишь перед этой женщиной ему хотелось продемонстрировать свою силу, ибо лишь она когда-то могла вывести его из себя буквально одним напоминанием о своем присутствии. «Нет, не придет», – подумал он. Этот бар он терпеть не мог – ему не нравилась его претенциозность, фальшивость отделки «под дерево» и то, как презирали местные официанты всех, кто, как Римини, не был здесь постоянным клиентом. Естественно, это место предложила София, Римини же согласился без споров и возражений – с той же беспечностью, с которой согласился позвонить ей и поблагодарить за подарок; столь же легко он принял предложение Софии повидаться и сообщил ей, что, разумеется, придет на встречу с Лусио – чтобы она наконец могла познакомиться с малышом. Римини пошел на все эти уступки, будучи абсолютно уверенным в том, что они лишь делают его сильнее. Но вот сейчас, когда Софии все не было и не было, его сила, его неуязвимость, его отцовская гордость – то, что после внутреннего освобождения от Софии, как ему казалось, лишило его необходимости прятаться, – все это показалось ему смешным, жалким и бесполезным. Так, наверное, чувствует себя гимнаст, который много месяцев готовился выступить со своим коронным упражнением, а перед началом соревнований узнал, что именно этот пункт программы отменен; спортсмен буквально на глазах обмякает, сжимается, его мускулы становятся дряблыми, новое трико начинает морщиться и обвисает на нем, как балахон. Римини почувствовал, что в нем копится злость, и поймал себя на том, что жаждет мести. Он вновь посмотрел на часы: двадцать две минуты. Сидевшая за соседним столом бразильянка закашлялась – судя по звукам, вылетавшим из ее горла, курила она давно и много; браслеты у нее на руках зазвенели, как коровьи колокольчики. За окном на полной скорости пронесся ярко-желтый кабриолет с откинутой крышей; рядом – пожалуй, даже слишком близко – двое мужчин в галстуках, одинаковых голубых рубашках и с ремнями гаучо на поясах в полный голос выкрикивали в сотовые телефоны какие-то указания, касавшиеся биржевой игры. Римини приподнял чашку и подумал, что, наверное, кофе уже подостыл и что пить его будет не слишком приятно. Убедиться в правоте своих догадок он не успел: Лусио резко вскинул ручку так, что чашка перевернулась и почти все ее содержимое пролилось на рубашку и брюки Римини. Он замер и некоторое время поочередно смотрел то на расплывавшиеся по его одежде кофейные пятна, то на восторженно улыбающегося Лусио, для большей убедительности тыкавшего в них пальчиком. «Ну все, – подумал Римини, терпение которого иссякло. – Пора закуривать». Взмахом руки он подозвал официанта, только что дававшего прикурить туристам. У парня была очень выразительная внешность – широко расставленные, почти как у акулы, глаза и бородавка на щеке. «Счет?» – поинтересовался официант, мысленно прикидывая, какой урон нанесен одежде Римини пролитым кофе. «Нет, – ответил Римини. – Покурить». Официант достал пачку из кармана и ловким движением выбил из нее одну сигарету. Римини на мгновение вновь задумался. Взгляд, брошенный на часы, – двадцать пять минут – убедил его в правильности принятого решения. «Да, давайте. И счет тоже».

Он взял сигарету, но не стал глубоко затягиваться, откладывая приятный момент, когда уже подзабытая за полтора года горечь дыма обожжет ему небо и язык. Затем он решил развлечь Лусио: затянувшись, сложил губы трубочкой и выпустил изо рта длинную цепочку колечек дыма; Лусио наблюдал за ними поначалу с восторгом, решив, по всей видимости, что ему показывают что-то вроде новых мультиков, а затем с недоверием и даже несколько недовольно – слишком уж равнодушно проплывали мимо него эти круглые штуки; в конце концов Лусио стал сердито размахивать руками, пытаясь не то поймать, не то разогнать кольца дыма. Римини расхохотался. Затянувшись в очередной раз, он стал пускать колечки прямо Лусио в лицо. Первую цепочку Лусио встретил выставленной вперед ладошкой; против такой обороны колечки оказались бессильны и вскоре растаяли в воздухе; вторая угодила в край спинки коляски, а третья и четвертая попали прямо в глазки малышу. Лусио зажмурился, поняв, что противник берет не только числом, но и хитростью – даже разорванные колечки неприятно щекотали ему нос и щипали глаза. Римини решил, что повеселил сына достаточно и что пришло время спокойно насладиться остатками сигареты. Только он собрался откинуться на спинку стула и сделать глубокую затяжку, как чья-то рука, промелькнув стремительно, как молния, перед его глазами, легким и точным движением вырвала сигарету у него из пальцев. «Это же преступление, – сказала София, садясь между Римини и Лусио и затаптывая сигарету подошвой. (Римини обратил внимание на то, что ботинок Софии был завязан не шнурком, а куском грязной, уже обтрепавшейся на концах веревки.) – Ты преступник, а к тому же болван и тупица. Да как тебе такое только в голову пришло? Полтора года не курил, и вдруг снова за сигарету!» София, похоже, действительно была не на шутку рассержена тем, как безрассудно относится Римини к своему здоровью. Внимательно посмотрев на Лусио, она сказала: «Значит, вот оно и есть, твое сокровище. Не представишь нас друг другу?» – «София, сейчас двадцать пять минут четвертого», – заметил Римини. «Да, – кивнула она. – Никак не могла решить, что мне надеть. Представь себе, я до сих пор наряжаюсь и прихорашиваюсь, когда собираюсь с тобой увидеться. – Посчитав „взрослую“ часть пролога исчерпанной, она повернулась к Лусио и поздоровалась с ним: – Привет, Лусио. Давай знакомиться. Знаешь, кто я такая? Неужели нет? Папа наверняка много рассказывал обо мне». Лусио слушал ее с выжидательным любопытством. «Меня зовут София. Со-фи-я, – сообщила она и, протянув ему палец, запачканный чернилами, помогла Лусио обхватить его ручкой. – Я та самая тетя, которая научила твоего папу всему тому, что он умеет и знает. – Обернувшись к Римини, она пояснила: – Да успокойся ты. Глупый. Это же шутка. Ну хорошо, глупая шутка. И вообще – не пытайся защитить ребенка от окружающего мира. По крайней мере, шутки он понимать должен. Да, похоже, уже понимает». Она вновь обернулась к Лусио, взгляд которого блуждал между ее лицом и этим огромным пальцем-мачтой, в который вцепились, словно потерпевшие кораблекрушение, крохотные пальчики. София протянула руку к его голове, но почему-то не рискнула погладить Лусио, и ее ладонь застыла сначала в нескольких сантиметрах от макушки ребенка, а затем, точно так же, – рядом с розовой щекой. «А ты красивый, – сказала София. (Лусио воспользовался тем, что его пальцы освободились, для того чтобы засунуть один из них себе в нос.) – Красивый, блондинчик. И не очень-то общительный. В общем, весь в папу. Вот только никак в толк не возьму – у кого это хватило ума назвать тебя Лусио. Не иначе у мамы. Это наверняка она все придумала. Она ведь? Давай рассказывай. Смотри, говори правду. Запомни – Софии врать нельзя. Договорились? Ты что, мне не веришь? Знаешь что, если не веришь – спроси у папы».

К их столику направился официант; София небрежно отослала его царственным жестом. «Что-нибудь будешь?» – поинтересовался Римини. «Да я что, дурная, что ли? – возмутилась София. – Здесь такие цены». Она подняла сумочку с пола и попыталась открыть ее; замок не поддавался. «Тогда почему ты назначила встречу здесь?» – спросил Римини. «Что значит – я назначила? – переспросила София, явно недовольная тем, как пошел разговор. – Римини, кто кому позвонил?» Ей наконец удалось открыть сумочку, из которой она извлекла пузырек с маленькими белыми шариками. «Ну я звонил, – согласился Римини. – Но место для встречи назначила ты». – «В тот момент мне больше ничего в голову не пришло. И в конце концов, это что – преступление?» Несколько секунд они сидели молча. «Ну, разнервничалась, неужели непонятно. Предложил бы сам что-нибудь более подходящее – не сидел бы сейчас и не жаловался». София открыла флакончик, высыпала в подставленную крышку пять крохотных белых шариков и, пересчитав их для верности еще раз, опрокинула содержимое себе под язык. Судя по всему, истинный смысл этой процедуры можно было разглядеть только детскими глазами: Лусио прервал важнейшее занятие – попытки просунуть палец под язычок правого башмачка – и принялся внимательно, не отрываясь следить за тем, что делала София. Римини же в очередной раз был потрясен тем, как она серьезно подходит к процессу рассасывания белых горошин: она закрывала глаза и на несколько секунд отключалась, словно это был священный ритуал. На вопрос Римини – от чего на этот раз лечимся? – София, не открывая глаз, пододвинулась к нему поближе и показала пальцем себе на лоб. Римини обратил внимание на то, что ее ногти были так же изгрызены, а на лбу Софии поначалу ничего странного не увидел. Ну да – толстый слой какого-то крема и пудры, явно нанесенный для того, чтобы прикрыть пару уже довольно заметных морщин. «Ну и что?» – спросил он. София молча поскребла краешек лба ногтем, и Римини увидел на открывшемся участке кожи целую цепочку крохотных белых прыщиков, выстроившихся рядком, как покрытые снегом вершины какого-нибудь на редкость дисциплинированного горного хребта. «Сейчас уже ничего, – сказала София. – Вот видел бы ты меня некоторое время назад: весь рот – одна сплошная белая язва. – Давая понять, что с этими откровениями покончено, она откинулась на спинку стула и сказала: – Ладно, хватит об этом. Все, что могло, с меня уже сошло. Сошло и вышло. Настало время, чтобы что-то наконец начало в меня входить».

Римини почувствовал, как по его телу пробежали знакомые мурашки. Он не был уверен в том, что правильно понял, какое именно «что-то», входящее в Софию, так желанно для нее, но и этой неуверенности оказалось достаточно, чтобы пробудить в нем уже позабытые страхи. Он опять не знал, чего от нее ждать, и боялся худшего. Отвлек его негромкий, но резкий треск с левой стороны. Римини вздрогнул и испуганно посмотрел на Лусио; но скрипело, видимо, всего-навсего плетеное ивовое сиденье стула под Софией. Ребенок был в безопасности, но Римини все равно стало не по себе. Его воображение не раз рисовало сцены, в которых малышу что-то угрожало; Римини неизменно дорисовывал картину чудесным спасением Лусио, разумеется, благодаря героизму отца; он, как какой-нибудь супермен из комиксов, всегда приходил на помощь – в последнюю минуту, когда трагедия уже казалась неизбежной. Теперь Римини было страшно. Он впервые почувствовал, что это не он может спасти Лусио, а Лусио – его. Только Лусио, никто другой. Тем временем малыш, который все выражения отцовского лица воспринимал как проявления одного и того же чувства – нежности, надул щеки и плюнул на слюнявчик, проявляя таким образом свою радость от того, что папа рядом. София вдруг предложила прогуляться и тотчас же встала из-за стола, как будто малейшее промедление было для нее невыносимо. Римини достал бумажник, чтобы рассчитаться с официантом, а затем, вновь обернувшись к Софии, невольно обратил внимание на порванную подкладку ее пальто и две большие дырки на чулках.

София шла вдоль самых домов, то и дело обтирая стены плечом. Через два квартала она начала плакать. Раньше Римини не видел такого плача никогда и ни у кого – София не была исключением, она впервые так плакала при нем. Только что ее лицо было мрачным, но внешне совершенно спокойным, и вдруг – спустя какую-то секунду – уже все было залито слезами. Смущенная София одновременно плакала и улыбалась. «Не обращай на меня внимания, – сказала она, пытаясь прикрыть рот крохотным, словно из кукольного набора, носовым платком – таким жестом, каким прикрывают беззубый рот. – Ну да, я существо эмоциональное. Вот увидела тебя с колясочкой – и… скотина ты все-таки, Римини. Скотина и предатель. Завел, значит, себе ребенка с другой женщиной. Сукин ты сын, вот что я тебе скажу. Утешает только то, что я ведь не ошибалась, когда представляла тебя в роли отца моих детей. Тебе идет роль папаши». Они подошли к перекрестку. Римини остановил коляску на самом краю тротуара; передние колесики на мгновение повисли в воздухе, а он тем временем аккуратно пересек кромку бордюра и опустил коляску на проезжую часть. София с умилением наблюдала за тем, как ловко у Римини это получается. Поаплодировав его мастерству, она, не глядя по сторонам, стала переходить дорогу… Краем глаза Римини заметил, что со стороны улицы Айякучо к ним стремительно приближается черно-желтая комета; он успел лишь открыть рот, но не крикнуть. К счастью, какая-то женщина, стоявшая у перехода рядом с ними, успела на мгновение придержать Софию, вытянув перед нею руку. Такси пронеслось буквально в полуметре перед ними, огласив улицу протяжным гудком клаксона. Женщина, в которую воплотился ангел-хранитель Софии, незаметно оглянулась и выразительно-осуждающе посмотрела на Римини. Тот, в свою очередь, посмотрел на часы и подумал; сколько же еще терпеть эту пытку – пятнадцать минут? полчаса? – но, взглянув на Софию, не смог не улыбнуться: та даже не заметила, что только что избежала смертельной опасности, и была всецело поглощена малышом. София бегала вокруг коляски, как девчонка; она то появлялась перед Лусио, то исчезала из его поля зрения, а он вертел головой, пытаясь уследить за непредсказуемой траекторией движения вертлявого объекта. Всякий раз, показываясь перед Лусио, София успевала слегка ущипнуть его за щеку, за ручку или пощекотать ему живот; восторгу малыша не было предела – Римини даже устыдился своих страхов и переживаний. «В конце концов, после всего, что между нами было…» – подумал он и не стал формулировать свою мысль до конца. Понаблюдав еще за Лусио и Софией, он предложил: «Мороженое будешь?» Предложение прозвучало, как Римини и сам понимал, театрально-напыщенно – так всегда происходило, когда он какой-нибудь мелочью пытался компенсировать в глазах Софии свою безынициативность. София была поглощена увлекательнейшей игрой – крутила перед Лусио соблазнительно позвякивающую связку ключей, и малыш отчаянно пытался поймать ладошками эти блестящие штучки. «Можно присесть где-нибудь за столиком прямо на улице», – добавил Римини. София нахмурилась и выразительно посмотрела на часы. «Ты торопишься?» – спросил Римини. «Да не то чтобы очень…» – пробормотала София и на мгновение выпала из игры. Этой секунды Лусио оказалось достаточно для того, чтобы поймать наконец самый большой ключ и изо всех сил потянуть его на себя. Тем временем Софию словно осенило. «Ну, если ты меня подбросишь, – сказала она. – Ты, кстати, куда потом?» – «Домой», – ответил Римини. «Такси возьмешь?» – «Скорее всего да», – сбитый с толку, ответил Римини. «Вот и договорились», – подытожила София и с улыбкой, одним легким движением вытянула ключи из ладошек Лусио. Тот на несколько секунд так и замер с умоляюще протянутыми вперед и вверх ручками – словно вознося молитву.

В кафе-мороженом они оказались единственными посетителями. Римини сообщил Софии, что угощает, и предложил ей самой выбрать, что она хочет. Та погрузилась в изучение витрин и толстенного меню. Римини, не долго думая, выбрал себе среднюю порцию мороженого с лимонным сиропом и устроился за приглянувшимся ему столиком. Ему уже принесли заказ, и он даже успел вонзить в ледяную массу пластмассовую ложечку, а София все еще стояла перед прилавком, решая – пломбир или фруктовое, вот только знать бы еще, с каким наполнителем; продавец профессионально-терпеливо открывал перед нею все новые и новые бидончики, демонстрируя необъятную палитру съедобной акварели. «Ну я не знаю, – сокрушенно сказала София и, обернувшись к Римини, внимательно посмотрела на его мороженое: – Ты-то что выбрал?» – «Лимонное», – ответил Римини. «Просто лимонное, и все?» – переспросила София и даже, подойдя к Римини, лизнула шарик в его вазочке. «Да». – «Ничего не изменилось, – заявила София. – Никогда не умел мороженое выбирать. Берешь всегда первое, что под руку подвернется. Скучно же, наверное». Вернувшись к прилавку, София вздохнула и решительно заявила: «Лимонное. Просто лимонное мороженое». По ее просьбе они пересели за столик на улице. Римини доел первым, как всегда. Дело было не в голоде и не в прожорливости, просто у него были какие-то удивительные способности по этой части; все, кто с ним когда-либо сидел за столом, не уставали удивляться: вроде бы он и не накидывался на еду, как голодный, вроде бы и продолжал участвовать в беседе, но при этом успевал расправиться с каждым блюдом раза в три быстрее, чем любой сотрапезник. Римини взял салфетку и вытер рот Лусио; тот получил свою ложечку мороженого, а поскольку в его мире слова «глотать» и «пускать слюни» были синонимами, то Римини пришлось потрудиться, оттирая липкую массу с подбородка и щек малыша. Закончив, Римини посмотрел на мороженое Софии: дела шли еще хуже, чем он предполагал, – она за все это время даже не притронулась к своей порции, уже изрядно оплавленной припекавшим солнцем. «А ты почему не ешь?» – поинтересовался Римини, надеясь, что любой, самый банальный вопрос поможет вывести Софию из транса. Она действительно вздрогнула и посмотрела на мороженое так, словно впервые видела этот желтый конус – уже покосившийся и на глазах растекавшийся ровным слоем по дну вазочки. София машинально макнула ложку в мороженое и поднесла ее ко рту, но промахнулась и заляпала себе губы и подбородок не хуже, чем Лусио. Неожиданно она улыбнулась и, перехватив руку Римини, который автоматически чуть было не протер ей подбородок салфеткой, сказала: «Я тут подумала… Ты помнишь, в котором часу родился Лусио?» – «Ночью», – ответил Римини. «Нет, когда именно? В котором часу?» – настойчиво повторила она свой вопрос. «В двадцать минут третьего». – «Я так и знала», – с торжествующим видом заявила София. «Ты о чем?» – спросил Римини. «В то же самое время умерла Фрида».

Естественно, все по второму кругу: слезы, всхлипывания, вышитый кукольный платочек – весь в соплях, едва просохших после предыдущего приступа, – икание, переходящее чуть ли не в рвотные позывы, и кашель. Римини и сам не заметил, как снова стал похлопывать Софию по сутулой спине сначала одной ладонью, а затем обеими; день как-то сразу помрачнел, хотя на небе за все это время не появилось ни облачка и солнце по-прежнему усердно плавило мороженое. Лусио был от происходящего в полном восторге и шлепал ладошками по поперечине коляски в такт кашлю и иканию Софии. Римини судорожно вспоминал, каким способом можно вывести Софию из подобного истеричного состояния, – действовать нужно было хирургически точно, чтобы не спровоцировать уже полноценный неконтролируемый приступ. София любила повторять: «Не пытайся убедить меня в том, что я не страдаю» – так что успокаивать ее сейчас не было никакого смысла. Вместо этого можно было попытаться ее отвлечь, переключить ее внимание на какую-нибудь другую тему. Тушить огонь страстей, бушевавших в душе Софии, было занятием неблагодарным – значит, необходимо хотя бы локализовать этот пожар и ждать, пока жаркие угли покроются серым слоем пепла.

Заметив, что София крепко держит в руках вазочку с растаявшим мороженым, Римини сделал вид, что пытается отнять у нее десерт. София непроизвольно сжала пальцы еще сильнее, а затем не без труда разжала – вазочка была вся липкая от пролившегося мороженого. Это на несколько секунд заняло ее, и Римини воспользовался возможностью встать из-за стола и потащил Софию осматривать занятный в архитектурном отношении дом, который был рядом, буквально на другом краю квартала. София не выказала никакого желания созерцать архитектурные достопримечательности, но и не стала сопротивляться натиску Римини. Плакать она перестала, как всегда, мгновенно и неожиданно; пройдя несколько шагов, она положила ладонь на поручень коляски и, заискивающе посмотрев на Римини, спросила: «А можно мне? Ну хотя бы немножко?» По ее тону Римини понял, что София вполне пришла в себя, и сказал: «Да, пожалуйста». Через некоторое время София, словно извиняясь за настойчивость, пояснила: «Мне нужно практиковаться» – и искоса посмотрела на Римини, словно желая убедиться в том, что эта фраза произвела на него должное впечатление. Римини улыбнулся и отвел взгляд, а потом стал тайком поглядывать на Софию, удивляясь произошедшей с ней чудесной перемене: София гордо расправила плечи, вскинула голову и всем своим видом давала понять окружающим, что занята серьезным делом; коляску ей действительно удавалось катить как-то по-особенному элегантно. «Ничего сложного, – заметила она. – Да, кстати. Мне идет?» Римини улыбнулся, но отвечать не стал. Его сын тем временем извертелся в коляске, явно понимая, что происходит что-то важное. Пристегнутый ремешком, он не мог повернуться на сто восемьдесят градусов и потому выражал свое одобрение новому извозчику гуканьем. София наклонилась к нему и, почти касаясь своим носом носа Лусио, спросила: «Эй, малыш, как я тебе в этой роли? Разве не замечательно?» Лусио потерся носиком о нос Софии и, улыбаясь, откинулся на спинку своего передвижного трона. Римини, чувствуя свою ответственность за то, чтобы София вернулась в нормальное состояние, предложил еще немного прогуляться и, чтобы отвлечь ее, затеял разговор на тему, которая, как ему казалось, не могла ее не заинтересовать. «Как у тебя с твоим немцем?» – поинтересовался он как бы невзначай. «С моим немцем», – повторила София, улыбаясь. «Ну как его? Курт? Карл?» – «Римини, как же тебе не стыдно». – «За что?» – «У меня впервые с того времени, как мы расстались, появился мужчина, а ты даже не запомнил, как его зовут», – «А что, это так невежливо?» – «Не то чтобы невежливо, – сказала София. – Просто я тебе не верю». На некоторое время они вновь замолчали. «Кантор?» – предположил Римини. «Конрад», – ответила София. «Ну вот, по крайней мере, я угадал с первой буквой», – попытался оправдаться Римини. «А, он, – с улыбкой произнесла София. – Ну да, он по-прежнему немец, но боюсь, что уже не мой. Если, конечно, считать, что когда-то он был моим». Римини мысленно выругался: надо же было так ошибиться дверью. Впрочем, голос Софии звучал рассудительно и спокойно. «Вы что, расстались?» – «Расстались? Да нет, Римини, люди не расстаются. Люди друг друга бросают. В этом и заключается правда. Любовь – чувство взаимное. А разлюбить другого может только кто-то один. Вот сиамские близнецы – они разделяются, расстаются. А впрочем, и с ними не так – сами они расстаться не могут, потому что погибнут друг без друга. Им нужен кто-то третий – умелый и опытный хирург, который сможет аккуратно, скальпелем и ланцетом, разделить общие органы и ткани. Правда, и хирург чаще всего, помимо своей воли или даже осознанно, убивает одного из них, обрекая второго на вечные мучения – потому что без того, что было частью тебя самого, жить мучительно».

Они продолжили путь в молчании. София переводила дух; судя по всему, она не рассчитала силы и потратила на свой монолог слишком много энергии. Римини, в очередной раз потрясенный тем, как легко и свободно обнажает она перед ним свой внутренний мир, самые сокровенные чувства и мысли, боялся даже посмотреть на нее. «Хотя – чему тут удивляться, – сказала София совершенно спокойно, без всякого кокетства; казалось, невидимый дождь мгновенно смыл с нее коросту терзавшей ее боли. – В конце концов, он поступил точно так же, как и ты: научился тому, чему должен был научиться, и ушел – ушел, став настоящим мужчиной. Он теперь куда привлекательнее, чем до встречи со мной: чувственный, умеет разбудить страсть и поддерживать ее огонь – таким парнем грех не воспользоваться. Вот я и думаю, что им уже, наверное, вовсю пользуется какая-нибудь неряха-немка с небритыми подмышками и обутая в сандалии поверх носков. Впрочем, я не жалуюсь – что есть, то есть, и пусть будет. Таково мое предназначение в этом мире – я нахожу, открываю людей, делаю их лучше, красивее… а потом плодами моего труда пользуются другие. Точно так же с больными – они поступают ко мне парализованными инвалидами, приговоренные своими диагнозами к пожизненным мучениям, а уходят счастливыми, и к тому же не в колясках, а на своих ногах. Их и родственники с трудом узнают – так они у меня меняются. То же и с мужчинами. Мужчины, которых женщины вычисляют, соблазняют, запирают в трехкомнатных квартирах и превращают в примерных отцов семейств, – эти мужчины вдруг понимают, что женщины, с которыми они прожили всю жизнь, им совершенно чужие, им нет никакого дела до того, что творится у них в душе, до того, что может сделать их счастливыми, что их ранит, что их радует, а что приводит в отчаяние, к чему они стремятся, а от чего хотят убежать. И тогда мужчины умирают; врачи констатируют инсульт или аневризму, но подлинная причина их смерти – горечь от осознания неудавшейся жизни… Вот таких-то мужчин, понимаешь, Римини, таких как ты, – я их насквозь вижу. Не только вижу, но могу вскрыть их и вывернуть наизнанку – как филиппинцы, которые оперируют без скальпеля; я рассматриваю их сердца, не прикасаясь к ним, и вижу все – каждую нанесенную когда-то рану, зарубцевавшиеся шрамы и те, что никогда не затянутся. Я вижу, на что способны их сердца и о чем не подозревают ни сами эти мужчины, ни, тем более, кто-либо другой. Я говорю им об этом, нет – я показываю (бедняги ведь не верят просто словам, им обязательно нужно увидеть все самим), и вот раз – они без памяти влюбляются в меня, а я влюбляюсь в ответ. Потом они и сами начинают видеть, что все, что я им показала, действительно в них есть, и осознают, что влюбились не в меня, а в этот мой дар, в эти филиппинские сверхъестественные способности, которые позволяют их исцелить. И наконец – обновленные, полные сил и энергии, они уходят. Видел бы ты этих красавцев, которые покидают меня и начинают новую, действительно полноценную и счастливую жизнь. Полноценную и счастливую – только без меня».