Текст книги "Прошлое"

Автор книги: Алан Паулс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Как это часто бывает, когда влюбленность возникает в одну секунду, но после долгих дней, а то и лет знакомства, Римини казалось, что все вокруг происходит одновременно с головокружительной быстротой и невыносимо медленно. Если влюбленность – это случайность, нечто столь же стремительное, молниеносное и всегда непредвиденное, как авария на дороге, то вел он себя на редкость непунктуально: с осознанием своей влюбленности он безнадежно опоздал и в то же время изрядно поторопился. Мысленно он перебрал все события последних дней. Они с Кармен практически не расставались: самыми трудными были часы синхронного перевода лекций Пусьера, по ходу которых они сменяли друг друга у микрофона. Помимо этой работы они находились вместе во время ужинов в пышных, слишком ярко освещенных ресторанах, на рабочих совещаниях в холле отеля «Крильон», где Пусьер в основном зевал да оценивающе рассматривал молоденьких горничных и лифтерш в гостиничной униформе. Затем шли долгие часы подготовки текстов лекций к переводу; Римини подчеркивал то, что считал нужным, цанговым карандашом, а Кармен – желтым маркером: при этом оба упражнялись в остроумии, снабжая текст бесчисленными дурацкими комментариями. Напряженными были и минуты непосредственно перед лекциями: запершись в какой-нибудь комнатушке, Римини и Кармен настраивались на работу – то есть жаловались друг другу на свои хвори: Римини, как правило, – на повышенную температуру, которую не мог зафиксировать ни один градусник, а Кармен, с куда большими основаниями, – на усталость и сонливость; истинной же целью этих стенаний было выжать из коллеги слова сочувствия и заранее заручиться некоей индульгенцией на тот случай, если перевод не пойдет. Оба с удовольствием за глаза осмеивали Пусьера – его графин, его шотландский галстук, который он использовал в качестве ремня, пучки волос, торчавшие у него из ушей и ноздрей, слишком короткие брюки… Но это плечо, это обнаженное плечо Кармен – оно ведь было в каждой из этих сцен: то крупным планом, когда они обедали за отдельным маленьким столиком совсем близко друг к другу, то чуть не в фокусе, но тоже где-то рядом; в общем, Римини сам удивлялся тому, что не понял смысла этой восхитительной детали, которая постоянно присутствовала в его жизни на протяжении последних дней. Когда же он догадался, что все это может значить, – было уже поздно: так порой зазевавшийся пешеход не обращает внимания на красный сигнал светофора и выходит с тротуара на проезжую часть, а когда понимает, что этот сигнал означает потенциальную смертельную опасность, – оказывается слишком поздно: опасность потенциальная оборачивается реальной катастрофой.

Вот уже пять дней он, оказывается, влюблен в Кармен, и теперь это чувство, сдерживаемое до поры до времени не то благоразумием, не то страхом, со стремительностью горного потока разнесло свой сладостный яд по его венам. Поняв же, что отступать некуда, Римини признался себе в том, что эта плотно сложенная и при этом какая-то мягкая женщина с чересчур детскими губами, смотревшая на всех и все вокруг себя из-под полуприкрытых век, как будто ей в лицо все время дул встречный ветер, специалист по иностранным языкам, живущая, несмотря на возраст, по-прежнему с родителями, – относилась именно к тому типу, представительницы которого ну никак не могли вызвать в его душе чувства, сколько-нибудь напоминающего любовь; по крайней мере, еще несколько дней назад Римини был уверен в этом на сто процентов. Ощущение было такое, что в течение этих пяти дней кто-то невидимый неустанно подсыпал ему отраву в малых дозах и добился того, что Римини, уверенный в себе и не ожидающий никаких подвохов, потерял над собой власть.

У всякой любви есть начальная точка, свой собственный Большой взрыв, потерянное прошлое, которому сами влюбленные, как бы стремительно ни развивались их чувства, не могут быть современниками. Нет таких влюбленных, которые на самом деле не были бы припозднившимися наследниками того чуда, которое случилось у них на глазах, но прошло незамеченным, – вот и Римини, признавшись самому себе в том, что обречен, неожиданно обрел способность если не логически мыслить, то по крайней мере лихорадочно перебирать в памяти все картинки, звуки и мельчайшие детали из недавнего прошлого. Он смог наконец оглянуться и попытаться выяснить, когда и где случилось это непоправимое чудо, а быть может – и самому выбрать миг зарождения своей любви. Для начала он решил остановиться на образе Кармен, убирающей прядь волос со лба и протирающей губы салфеткой; затем задержался на другой картинке – Кармен на сцене университетского театра, в платье и туфлях без каблуков, двигающаяся легко и свободно, словно готовая в любую секунду перейти с шага на танец. Впрочем, вскоре Римини решил прекратить перебирать зрительные образы и сосредоточиться на звуках: может быть, он действительно не смог устоять против голоса Кармен в телефонной трубке – звонила она всегда совершенно не вовремя и начинала робко, словно извиняясь, зачитывать ему очередной абзац из тезисов лекции Пусьера, который никак не давал ей спокойно заснуть. Впрочем, на самом деле все было не так, и Римини это прекрасно понимал. Ни один из этих ослепительных кристалликов прошлого не шел ни в какое сравнение с тем мгновением, которое пережил Римини незадолго до начала первой лекции, когда, сидя в кабинке у микрофона, он вдруг понял, что больше всего на свете сейчас боится, что Кармен не придет или опоздает к началу лекции; это было мгновение слабости, к счастью проявленной без свидетелей, но в памяти Римини оно отложилось с какой-то невероятной, гиперреалистической четкостью; да, признался он себе, я тогда испугался, испугался больше чем нужно, больше, чем испугался бы, предположи я в тот миг, что на работу опоздает не Кармен, а какой-нибудь другой переводчик. Так, перебирая последние дни час за часом, секунда за секундой, Римини обнаруживал все новые и новые страницы, которые кто-то – несомненно, тот самый, кто вводил ему в кровь сладкий яд, – одну за другой добавлял в эту книгу, не забывая снабдить текст на полях дьявольскими комментариями, переворачивавшими смысл повествования с ног на голову. Каждый удар шпаги любви проникал ему в сердце и наносил смертельную рану, но в следующую секунду от нее не оставалось даже следа – словно на самом деле это было какое-нибудь волшебное прижигание, не дававшее Римини истечь кровью.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Большой специалист по прижиганию и ускоренному рубцеванию ран, Римини понял, что у него будет немало возможностей попрактиковаться в этом колдовском искусстве: его ждала Вера, ревность Веры. Первый звонок, в самом буквальном смысле этого слова, прозвенел еще задолго до той кошмарной сцены в придорожном кафе – это было совершенно чудовищно, и Римини готов был бы многое отдать, лишь бы убедить самого себя, что все это ему почудилось, а не произошло на самом деле. Дело было в то утро, когда ему позвонил Боне; Вера завтракала прямо на полу, сидя в квадрате солнечного света, падавшего из окна, и листая газету, уже забрызганную свежим кофе. На втором звонке она грустно улыбнулась, как бы предчувствуя несчастье и вместе с тем радуясь своей способности предвидеть всякого рода неприятности. (Именно телефонные звонки, как ничто иное, эффектно приоткрывали завесу над подозрительными эпизодами прошлого Римини). Вера подождала еще немного, давая незнакомке или незнакомцу шанс раскаяться и в последний момент отказаться от своей затеи; выждав еще пару звонков, она встала, подошла к телефону и с видом человека, исполняющего тяжкий, но почетный долг, подняла трубку. Пол, голос, возраст и иностранный акцент Боне – все это вместе застало Веру врасплох. Римини как раз в этот момент вошел в комнату из кухни, держа в руках два стакана свежевыжатого апельсинового сока; увидев, как на глазах Вера становится серьезной и внимательной, он предположил худшее. «Да-да, – повторяла она механическим голосом автоответчика и опустив при этом глаза. – Это его жена. Вера. Да, он дома. Сейчас я передам ему трубку. Одну минуточку». Трубку она положила на тумбочку рядом с телефоном, а сама рухнула в кресло с таким усталым видом, словно эта тревога, оказавшаяся ложной, потребовала от нее напряжения всех душевных сил. Римини поставил стаканы на газету и, затаив дыхание, взял трубку. «Поздравляю, – сказал ему Боне. – Я и не знал, что вы женились». Римини пробормотал дежурные слова благодарности, и на какую-то секунду ему захотелось просветить старого профессора насчет своего семейного статуса, далеко не так окончательно оформленного, как, быть может, того и хотелось собеседнику. Впрочем, покосившись на Веру, Римини решил, что лучше не углубляться в обсуждение темы, столь болезненно воспринимаемой его… по всей видимости, женой. Профессор сообщил Римини, что через две недели по приглашению университета в Буэнос-Айрес должен был приехать Марсель Пусьер с циклом лекций по лингвистике для выпускников и аспирантов. Вот он, собственно говоря, и хотел узнать, можно ли рассчитывать на Римини как на переводчика. Римини немедленно дал свое согласие, даже не уточнив ни даты, ни размера гонорара; он словно бы преисполнился чувством благодарности к старому профессору за сам факт его звонка, за то, что он оказался именно пожилым – семидесяти пяти лет – мужчиной, к тому же предложившим ему интересную работу, а не какой-нибудь зловредной теткой, только и ждущей любой возможности выйти из тени прошлого и разрушить хрупкое супружеское счастье Римини и Веры. «Я подумал, что эта работа вполне в вашем духе и, кроме того, будет вам по силам. А в качестве напарника могу рекомендовать вам Кармен, – сказал Боне. (Римини замялся.) – Кармен Бош. Насколько я понимаю, вы учились примерно в одно и то же время». – «Ну да, как же, конечно, Кармен», – повторил Римини вслед за Боне и затылком почувствовал, как улыбнулась враз оживившаяся Вера. «По-моему, очень способная девушка, – добавил Боне. – Она сейчас как раз заканчивает писать диссертацию под моим руководством. Думаю, из вас получится отличная пара».

Кармен Бош. Римини совсем не помнил ее, как, впрочем, и большинство своих однокурсников. Повесив трубку, он в течение нескольких секунд неподвижно стоял у телефона, пытаясь обнаружить в памяти ячейку, куда он складывал все эти лица и имена, втайне рассчитывая когда-нибудь потерять их и уже не найти. Перед ним мелькали какие-то коридоры, кафельные стены, лампы дневного света под потолком, сплошь исписанные туалеты, беззубая физиономия университетского дворника, опирающегося на метлу, как на клюшку для гольфа; не без труда он вновь ощутил состояние юношеского похмелья, рассеивающегося с первой затяжкой утренней сигареты, и то чувство, которое возникало у него всякий раз, когда нужно было тянуть экзаменационный билет: знаний по предмету ноль, голова пустая, как будто бы накануне ночью банда грабителей забралась туда и вынесла все, что так или иначе связано с учебой. Перед ним мелькали силуэты и смутно знакомые лица. Какие-то голоса окликали его, но вглядеться в этих людей, чтобы вспомнить кого-то из них, у Римини не получалось. Все было каким-то зыбким и туманным. В общем – ни намека ни на какую Кармен Бош.

А Вера ждала – ждала объяснений. Любое упоминание незнакомой ей женщины заставляло ее насторожиться. Пока что она вела себя вполне прилично, но насколько хватит ее терпения, не мог сказать никто – ни Римини, ни даже она сама. Римини тянул время, рассказывая Вере о профессоре Боне: как тот смешно выглядит – вечно небритый, в рубашке без пуговиц – и как смешно ходит; упомянув походку, Римини не ограничился словами, а, загоревшись неожиданно возникшим в нем стремлением реализовать себя как актера, изобразил ее, нисколько не заботясь о том, похоже ли у него получается: главное сейчас было рассмешить Веру и отвлечь ее от мрачных мыслей. Затем, без секундной паузы, Римини в подробностях – специально для Веры – описал работу, которую ему предложили. Он рассказал, где, когда и что будет происходить в связи с визитом Пусьера, что ему придется переводить и как все будет организовано, – в общем, сообщил Вере все то, о чем должен был спросить и не спросил Боне; вошла в рассказ и краткая биография старого профессора, на скорую руку придуманная Римини. Вера слушала его терпеливо, время от времени кивая, как и полагается человеку, который терпеть не может всякие преамбулы и предисловия, но при этом достаточно хорошо воспитан, чтобы выслушать их в исполнении собеседника. В конце концов, вроде бы естественно и походя, как контрабандист, демонстрирующий таможеннику россыпь побрякушек, среди которых скрывается здоровенный бриллиант, он обронил имя Кармен – невзначай, вставив его в какую-то малозначительную фразу. Этого было достаточно: Вера вскинула голову, посмотрела ему в глаза и улыбнулась – Римини узнал в ее взгляде тот воинственный настрой, то зловещее торжество, которое могут испытывать только женщины и только в ту секунду, когда становится понятно, что подозрения по поводу мужской неверности оказались не напрасными и что пытка ожиданием закончена. «Кто это?» – поинтересовалась она. Римини обратил внимание на ту искусственную, деланую легкость, с которой был задан этот вопрос, – точно так же неестественно сюсюкают со зрителями бывшие порнозвезды, которые на старости лет неизменно становятся ведущими телевизионных передач для детей. «Да кто-то из наших, наверное, я имею в виду – с факультета», – сказал Римини. «Наверное, – повторила вслед за ним Вера, придав своей короткой реплике легкий вопросительный оттенок. – И ты ее не знаешь?»

Что будет большей пыткой для подозрительного, ревнующего человека – ясность памяти или полная амнезия? Римини прекрасно понимал, что сказать правду – «нет, я с ней незнаком или, по крайней мере, совершенно не помню эту женщину» – означает дать Вере повод уже не для подозрений, а для уверенности в его вине: Верино восприятие запрограммировано на то, чтобы воспринимать любой отрицательный ответ как ложь; он был бы приговорен без суда и следствия, при полном отсутствии состава преступления. Но и ложь не будет для него спасением. «Да, я ее знаю. Мы вместе слушали курс социолингвистики, и она, кстати, единственная со всего факультета читала последние работы Хомского». Сказать такое значило получить короткую отсрочку, кинув кость ее вечно голодной подозрительности, но позднее, когда допрос начнется по всем правилам, можно было запутаться в показаниях, со всеми вытекающими отсюда последствиями; таким образом, ложь во спасение, с помощью которой Римини вовсе не собирался скрывать какую бы то ни было вину – он не чувствовал себя виноватым перед Верой! – могла обернуться против него самого. Ибо ложь остается ложью, и у безжалостных судей нет ни времени, ни желания разбираться, ради чего обвиняемый отступил от правды. В этом случае вердикт также был бы однозначен: виновен. Итак, Римини оказался перед невозможным выбором: сказав правду, он немедленно навлек бы на себя гнев всех высших сил, а солгав – выиграл бы какое-то время и получил бы передышку, но рано или поздно был бы уличен в обмане, ибо Вера, конечно, с неослабевающим упорством станет искать в его легенде нестыковки и противоречия.

Римини попытался найти компромисс: воодушевленный успехом, который имел спектакль, посвященный Боне, – на сюжет, выдуманный от начала до конца, – он решил, что лучше прибегнуть не ко лжи, а к изящной выдумке, основанной на реальных фактах и датах. Покопавшись в очередной раз в университетском разделе каталога своей памяти, он наскоро соорудил историю студенческих лет жизни Кармен. Если эта девушка чем и выделялась среди однокурсников, так это главным образом своей противоречивостью и склонностью к переменам буквально во всем. Вдохновение Римини заставило Кармен трижды за годы учебы сменить не то саму фамилию, не то ее написание – была она и Кармен Бош, и Боч, и даже Бом; поступив в университет в один год с Римини, она на третьем курсе выбрала в качестве специализации лингвистику, а также античную и средневековую философию; по ходу учебы она то полнела, то худела, то вступала в самые разные общественно-политические кружки и партии, то, хлопнув дверью, выходила из них; денег у нее было то очень много, то очень мало, да и по характеру она то была хохотушкой – душой компании, то вдруг замыкалась в себе настолько, что это уже начинало попахивать клинической депрессией; что касается успехов в учебе, то Кармен одно время называли будущим светилом науки, а буквально через семестр она еле тянула на то, чтобы получить в конце концов квалификацию, достаточную для работы в средней школе. Под конец этого моноспектакля Римини устал, как после тяжелого рабочего дня; кроме того, он прекрасно понимал, что все равно оказался в западне, в яме, которую сам себе вырыл. Вера молчала и – улыбалась. Дослушав монолог Римини до конца, она подняла стаканы с соком и протянула ему один из них. Римини машинально взял стакан в руку, они чокнулись, и Вера, все с той же улыбкой на лице, сказала: «Ну что ж, хорошо. У нас, значит, есть работа».

Это «у нас» не давало покоя Римини несколько дней. Ему казалось, что Вера повсюду следует за ним, что уже не он, а «они» готовят программу визита и семинары Пусьера, что «они» присутствуют на собраниях и мотаются по всему городу, заказывая билеты, гостиницу и транспорт. В какой-то момент он представил себе, как все это будет происходить во время работы, – воображение нарисовало ему картину присутствия Веры на всех мероприятиях: вот она встречает вместе с ним гостя в аэропорту, вот мается от скуки на приеме в бельгийском посольстве, вот сидит рядом с Римини, который переводит журналисту интервью Пусьера, вот, как тайный агент, выглядывает из-за колонны, проверяя, не появилась ли на подозрительно малом расстоянии от него некая угроза, несомненно женского пола; очень занятно было представить себе Веру, участвующую в поздних посиделках с Кармен, в ходе которых коллеги договаривались о терминологии и пытались разобраться, что же все-таки имел в виду престарелый профессор в своих последних работах, которые относились к уже отмирающему научному направлению. Чем ближе становился приезд Пусьера, тем позднее возвращался домой Римини и тем дольше сидел потом над переводами статей и тезисов лекций. До какого-то момента он даже не обращал внимания на то, как непривычно – подозрительно непривычно – ведет себя Вера. Удивляться действительно было чему: она ни разу не попрекнула его долгим отсутствием, не испортила настроение профилактическими допросами, но, наоборот, вела себя так, как и подобает порядочной жене, у мужа которой аврал на работе: она встречала его с улыбкой, ужин всегда стоял на плите, несвежие, пропахшие табачным дымом рубашки тотчас же отправлялись в стирку, а Римини выдавался чистый домашний халат; вопросы, которые Вера себе позволяла, касались лишь его самочувствия, его горла и голоса, болей в позвоночнике и усталости. Несмотря на эту проклятую усталость, Римини просто блаженствовал: каждый вечер, возвращаясь домой, он ощущал себя счастливейшим человеком и чувствовал, как любовь в его душе разгорается с новой силой.

Но вот Пусьер приехал, семинар начался, и Римини практически перестал бывать дома. Вера не выдержала такого режима и стала ложиться спать еще до его прихода – при этом она вполне убедительно объяснила Римини, что прекрасно понимает, как он устает, и просто не хочет мелькать у него перед глазами и еще больше утомлять разговорами. Приходя за полночь, Римини знал, что его непременно ждут маленькие приятные сюрпризы и знаки внимания, которые Вера оставляла по всей квартире перед тем, как лечь спать: так, в прихожей, в гостиной и на кухне всегда оставались гореть ночники – с тем, чтобы можно было пройти по дому, не наткнувшись на какой-нибудь угол; стол на кухне всегда был накрыт, а от приготовленной пустой тарелки к духовке с еще теплой кастрюлей тянулись стрелочки, которые еще и светились в темноте. На зеркале в ванной Римини каждый вечер находил новую записку, полную ласковых слов и признаний в любви, а на столике у телефона его ждал аккуратный список полученных звонков с кратким содержанием и достаточно деликатными комментариями Веры; в течение дня она делала эти записи на отдельных листочках, а перед тем, как лечь спать, переписывала набело все, что скопилось за день, в блокнот. Выглядело это примерно так: «Звонили из видеоклуба. Требуют срочно вернуть „Немецкое чудо“. Зачем ты все время берешь напрокат черно-белые фильмы, если я их не смотрю? Иван – половина четвертого. Что-то по поводу какого-то словаря. До шести будет дома. Переспросил, поняла ли я. Знаю, что была неправа, но ответила, что не глухая. Из администрации – что-то про какие-то счета. Изобразила парагвайский акцент, прикинулась служанкой, сказала, что знать ничего не знаю». Все это трогало Римини до слез; в спальню он входил осторожно, тщательно стараясь не наступать на уже знакомые ему скрипящие половицы, – и здесь его поджидали последние знаки внимания: включенный ночник, открытое окно, свежая бутылка с минеральной водой на столике… Его любимая подушка, которую в другие дни Вера частенько перетаскивала во сне на свою половину кровати, лежала, аккуратно расправленная, с той стороны, где обычно спал он; о заботливо откинутом уголке одеяла и свежих простынях и говорить не приходилось – в общем, «мужская» половина была словно алтарь, и служительнице культа позволялось лишь смахивать пылинки и разглаживать мельчайшие складочки. Вера, сумевшая даже научиться не похрапывать во сне, лежала, свернувшись калачиком, на дальней стороне кровати и при этом – спиной к Римини; в другой ситуации он воспринял бы это как проявление безразличия или даже обиды, но в эти дни чувствовал – Вера поворачивается к нему спиной для того, чтобы он не переживал, не испытывал чувства неловкости в том случае, если ненароком ее разбудит. Стараясь двигаться предельно осторожно, Римини снимал халат и забирался под одеяло – так, словно ложе, на котором он устраивался, было из бумаги. Перед тем как провалиться в сон, Римини успевал понаблюдать за спящей Верой; он и сам не понимал, как это получается, но даже во сне она продолжала излучать не только женскую любовь, но и супружескую преданность любимому мужчине. Порой ему даже казалось, что Веры рядом нет, что она исчезла, испарилась, быть может – даже умерла, оставив после себя множество знаков, следов и примет любви для того, чтобы у него было побольше поводов по-доброму вспоминать о ней.

Так продолжалось до дня, когда должна была состояться последняя лекция Пусьера. В шесть часов вечера, за десять минут до того времени, когда они с Кармен договорились встретиться в баре неподалеку от университетского театра, Римини все еще пытался урегулировать разногласия, возникшие между ремнем и петлями на брюках. Дело застопорилось, и он начал злиться. А понимая, что опаздывает, – даже вспотел. Вера сидела на кровати, завернувшись в банное полотенце, и медленно, но верно приближалась к завершению сложнейшей операции по нанесению лака на ногти на ногах; на экране телевизора бурно жестикулировал и увлеченно говорил мужчина с выпученными глазами – о чем, они не знали, потому что звук был выключен. Вера нанесла последний мазок, что-то подкорректировала палочкой с ватным тампоном на конце и убрала межпальцевые разделители. Римини кипел: петли были слишком узкими, а ремень слишком широким; что из этого было возможно изменить и, главное, каким образом – решение этого вопроса явно затягивалось. «Сколько времени?» – спросил он, осознавая, что это, в общем-то, уже не важно. «Оставь ты свой ремень. Не нужен он тебе», – сказала Вера, даже не обернувшись, поглощенная завинчиванием пробочки на флакончике с лаком. Римини немедленно внял ее совету, отложил ремень и продолжил одеваться. Закончив этот изматывающий процесс, он ринулся в гостиную за тезисами лекций. На журнальном столике его дожидались груды бумаг – тут явно только что закончилась оргия в честь божества беспорядка; Римини с ужасом посмотрел на все эти ксерокопии, листочки с комментариями, кипы страниц с вариантами перевода… Он опустился на колени и наугад, вслепую сунул руку в бумажное месиво – словно был способен определить нужную бумагу на ощупь. Его пальцы наткнулись на сброшюрованную пачку. Увы, она оказалась «Программой мероприятий, посвященных приезду профессора Марселя Пусьера в Буэнос-Айрес». Он снова пустился в поиски; его руки круг за кругом обшаривали стол, переворачивая и сбрасывая на пол лишние документы, а заодно пустой стакан, полную пепельницу и пару зажигалок. Наконец из спальни донесся негромкий, но уверенный голос Веры: «Зеленая папка, в столовой, на столе!» Пару минут спустя Римини заглянул в спальню, чтобы попрощаться; Вера листала какую-то книгу, лежа на кровати и вытянув ноги почти до телеэкрана – как будто бы под воздействием излучения лак сохнул быстрее. Римини оперся коленом на край кровати. Вера улыбнулась ему и царственным жестом подняла руку, чтобы убрать с его лба явно воображаемую прядь волос. Римини закрыл глаза. Это была даже не ласка – по крайней мере, пальцы Веры не прикоснулись к его коже; он лишь почувствовал какое-то движение воздуха и легкую смену температуры рядом со своим лицом; так едва заметно охлаждается поверхность, на которую падает тень в солнечную погоду. Открыв глаза, он вновь увидел Веру – все в той же позе, поглощенную своими мыслями; на миг он даже усомнился, не показалось ли ему все это: может быть, она не поднимала руку и не осеняла его на прощание ласковым жестом. Впрочем, Вера действительно не прощалась с ним – она, как истинная царица, даровала ему свободу. В очередной раз ей приходилось жертвовать собой ради него и его непонятной работы. После этого Римини оставалось лишь исчезнуть прямо у нее на глазах, как какому-нибудь персонажу волшебной сказки. Его сердце вдруг наполнилось грустью, и он, не рассчитывая на вразумительный ответ, спросил ее: «А ты, кстати, не хочешь на лекцию сходить?» – «Думаешь, стоит?» – «Это последняя лекция, – сказал Римини. – Мне было бы приятно, если бы ты пришла и послушала». – «А ты нервничать не будешь?» – заботливо спросила она. «Что ты! Мне там не до этого будет», – заверил ее Римини. «А я буду там скучать. Я же ничего в этом не понимаю», – возразила Вера. «Сделай это для меня», – настойчиво повторил он свою просьбу. Вера встала с кровати и выключила телевизор. «Мне еще одеваться, – заметила она. – Ты разве не опаздываешь?» – «Ерунда. Кармен никогда не приходит вовремя», – сказал он, бросаясь к шкафу, чтобы открыть дверцы. К изумлению Римини, Вере удалось опередить его, и шкаф распахнула она сама; ее взгляд лишь скользнул по ряду вешалок с одеждой, рука словно заранее рассчитанным движением раздвинула эту казавшуюся непроницаемой шеренгу и вырвала из нее словно заранее приготовленный комплект одежды – блузу, костюм, в общем, все, что нужно для того, чтобы мгновенно одеться подобающим образом. Подобрав себе обмундирование, она, как опытный боец, стала готовиться к предстоящей операции. «Так, в бар ты идешь один, – заявила она, сбрасывая с себя полотенце и протягивая руку за бельем. – Я тебя жду у входа в театр. Как думаешь, в этом костюме я ничего буду выглядеть?»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Все возобновилось с того же места, в котором прервалось, – как после короткого замыкания. Пусьер находился в положении неустойчивого равновесия, готовый рухнуть вперед. Кто-то из слушателей прокашлялся, где-то послышался скрип кресла, кто-то зашушукался с соседом. Под землей прошел поезд метро, и вибрация передалась через пол по всему помещению. Римини наклонился к Кармен поближе и попал в едва уловимое облако аромата, окружавшее ее голову и лицо. Ваниль или миндаль, подумал он. Вслух же спросил: «Что происходит?» Не глядя на него, Кармен выразительно кивнула в сторону зрительного зала и прошептала ему на ухо: «В пятом ряду». Римини отсчитал нужный ряд, пробежался по нему взглядом и наткнулся на Веру, зевающую в крайнем кресле, у самого прохода. «И как ей только в голову пришло явиться сюда, – возмущенно прошипела Кармен. – Да еще в таком виде. Совсем с ума сошла». – «В каком виде?» – спросил Римини. «Да ты на нее посмотри – она оделась так, словно собралась его соблазнять!» Римини впился глазами в Веру, которая в этот момент как раз начала, явно не в первый раз, одергивать и расправлять на себе костюм. «Вера? Кого ей тут соблазнять?» Кармен изумленно посмотрела на Римини: «Ее что, Верой зовут? Как твою жену?» – «Да это и есть моя жена», – сказал Римини. Кармен посмотрела в сторону зрительного зала и с трудом удержалась от того, чтобы не рассмеяться в полный голос: «Что? Твоя жена была любовницей Пусьера?» – «Ты что, совсем сдурела?» – напустился на нее Римини, которому одновременно захотелось ударить Кармен и целовать, целовать и целовать ее, а еще лучше – перенестись вместе с нею, прямо сейчас, на какой-нибудь райский тропический островок, где растут плотоядные растения и водятся гигантские муравьи. «Ну не сердись, не сердись. Вот та, в бело-зеленую клеточку, – это что, и есть твоя жена?» Римини внес поправку в координаты и, сместив прицел, увидел рядом с Верой весьма дородную даму, крашеную блондинку, – ее бюст только что не вываливался из выреза платья, которое вполне могло сойти за карнавальный костюм Арлекина. «Да нет, моя та, которая рядом. А что, у Пусьера есть любовница в Буэнос-Айресе?» – «Была. Ты не в курсе? Они пару дней назад вдрызг разругались. Устроили такой скандал, что их обоих чуть не выставили из гостиницы. – Кармен как-то сочувственно посмотрела на Римини и добавила: – Ну ты и тормоз. Всегда узнаешь обо всем позже всех. Ты что, и об этой истории не слышал?» – «Нет, – сказал Римини, стараясь не глядеть на нее. – Я действительно частенько опаздываю и узнаю обо всем позже других». – «Как и полагается уважающему себя Тельцу», – с улыбкой сказала Кармен и как бы невзначай, но в то же время не скрывая любопытства, вновь устремила взгляд на пятый ряд зрительного зала. «Красивая у тебя жена», – сказала она, почему-то с грустью в голосе. На долю секунды они оба замолчали, словно эта фраза мгновенно разнесла их на разные, далекие друг от друга планеты. «Да. – Римини заставил себя разжать зубы. А затем, опять же не глядя на Кармен, добавил: – Знаешь, я, кажется, в тебя влюбился». Кармен молча и как будто автоматически чуть отодвинула свой стул в сторону, и, когда Римини набрался храбрости, чтобы вновь посмотреть на нее, уже успела покраснеть. Римини захотелось что-то добавить, что-то, что могло бы исправить, или уточнить, или усилить сказанное: только он нашел подходящие слова, как вдруг Пусьер очнулся, открыл рот и взорвал тишину, висевшую в зале, не то стоном, не то визгом, который был стократно усилен динамиками. Аудитория на мгновение оглохла. Пусьер откинулся назад и протянул руку к микрофону, словно желая заткнуть ему пасть и одновременно успокоить: к сожалению, на пути оказался пресловутый графин; раздался прозрачный, почти музыкальный звон, графин покачнулся, завалился на выпуклый бок и, сделав пару оборотов, мгновенно оказался на краю стола. Еще секунда – и его осколки разлетелись по сцене.