Текст книги "Прошлое"

Автор книги: Алан Паулс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)

Как-то раз они совершенно случайно встретились на улице. Шел сильный дождь. Спрятав Римини под своим зонтиком, София предложила ему зайти куда-нибудь выпить и переждать ливень. Римини в очередной раз удивился тому, как все странно устроено: похоже, что после развода у Софии образовалось огромное количество свободного времени, и это время она была готова тратить только на любовь. Он был вынужден отказаться от ее предложения, потому что куда-то опаздывал. Впрочем, как всегда, опаздывая, он был невероятно любезен и заботлив. Внимательно посмотрев на кусочек бинта и пластыря на губе Софии, он поинтересовался ее самочувствием. Та сказала, что ей сделали операцию по удалению герпеса. «Неужели герпес оперируют?» – спросил он. Понимая, что действительно опаздывает, он никак не мог заставить себя попрощаться и уйти – какой-то искренний и при этом необъяснимый интерес удерживал его рядом с Софией. Та грустно смотрела на него. «Ты прочитал мое письмо?» – спросила она безнадежно. «Да, конечно, – ответил он и опять поинтересовался: – А наркоз общий или местный был?» – «Ты мое письмо читал?» – повторила она свой вопрос. «Да, я же тебе сказал. А потом что – зашивали?» – «Тогда почему ты расспрашиваешь меня о том, что я тебе уже рассказала в письме?» Они принялись ругаться, загнанные дождем в тесное пространство под зонтиком. Римини начал бурно жестикулировать и случайно задел подбородок Софии – совсем рядом с еще не зажившей ранкой; естественно, он тотчас же попросил у нее прощения. Двум мужчинам, бежавшим по тротуару, прикрываясь водруженными на голову портфелями, пришлось выйти на проезжую часть, чтобы обогнуть Римини с Софией. До слуха Римини донеслись несколько не то ругательств, не то упреков, адресованных им, но окрашенных тем не менее немалой толикой зависти, – так обычно возмущаются люди, ставшие свидетелями романтической сцены: нельзя не счесть ее неуместной, но нельзя и не позавидовать в глубине души мужчине и женщине, которым в эту минуту нет никакого дела до уместности и приличий. В общем, в конце концов они с Софией оказались у стойки бара в каком-то мрачном кафе, до отказа набитом – в этот час и в такую погоду это было естественно – какими-то курсантами и сотрудниками ближайших офисов, которые постоянно опасливо озирались, словно сбежали сюда, в эту берлогу, в момент обнаружения начальством крупной растраты казенных средств. Место для Римини и Софии нашлось лишь у самой кофеварки, которая шипела, дребезжала и гудела, и Софии пришлось ее перекрикивать. София в полный голос напомнила Римини о нерешенной судьбе фотографий и предъявила ему ультиматум. Для демонстрации серьезности своих намерений она даже воткнула наконечник мокрого насквозь зонтика в носок ботинка Римини – тот понял, что изворачиваться больше нет смысла, и честно признался, что просто не в силах заставить себя потратить время на разбор снимков. Это было абсолютной правдой. Задача казалась ему неразрешимой в силу своей необъятности. Снимков разобрать предстояло чуть ли не полторы тысячи, но это как раз в некотором смысле упрощало дело: Римини было достаточно подумать об одной фотографии, даже не из запомнившихся им обоим в силу какой-то особой важности, нет, можно было взять любой снимок наугад из груды тех, которые легли в общую коробку, не оставив о себе никакой памяти, – чтобы понять, что разделить их между расставшимися супругами невозможно, занятие это бессмысленное и неблагодарное. Их прошлое было единым и неделимым целым, и владеть им можно было лишь целиком, не деля его на части. Они замолчали. Зонтик к этому времени уже высох. Римини почувствовал, что у него вот-вот на глазах выступят слезы, и отвернулся. Это движение было чисто инстинктивным; сам он прекрасно понимал, что скрыть от Софии свое состояние ему не удастся: во всем, что касалось проявлений любви – а в любовь София включала все то, что предшествовало этому чувству, что следовало за ним, что находилось рядом, оставалось в стороне, обволакивало его, как облако; все то, к чему любовь прикасалась, и то, что само прикасалось к любви, – в определении всего этого глаз Софии был наметан, как глаз крупье, способного высмотреть все, что ему нужно, за частоколом рук, номеров и разноцветных фишек, чтобы сложить слова из букв этого странного алфавита. София так же рефлекторно положила ладонь на руку Римини и заглянула ему в глаза: «Я все понимаю, – сказала она. – Думаешь, мне это легко?» Римини, не стесняясь, вздохнул с облегчением: главное было сказано, оставалось лишь смириться с тем, что предложит София теперь. «Римини, нужно что-то делать. Ты один не справишься, я тоже. Мы должны сделать что-то вдвоем. Вместе. Пусть это будет в последний раз. Но… пожалуйста. Не оставляй меня наедине с этим покойником. Я ведь скоро с ума сойду».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Это я. Уже половина седьмого – ты должен был прийти час назад. Римини, я волнуюсь. Алло. Алло. Тебя нет дома… Не знаю, что и думать. Я тебя жду. Пожалуйста, позвони мне. Позвони в любое время. Я дома…» Римини вытянул руку, чтобы убавить громкость автоответчика, и, по ходу дела успев почувствовать, как изнутри его прожгла какая-то молния, ударился предплечьем об угол письменного стола, опрокинул бутылку с минеральной водой, перевернул пластмассовую подставку с карандашами и своротил стопку книг. Голос Софии становился все глуше, пока совсем не затих, словно поглощенный толстыми стенами глубокого колодца. Римини принялся восстанавливать порядок, который нарушил буквально одним неосторожным движением, – впрочем, по сравнению с двумя другими неприятностями, уже случившимися в тот день, этот случай был сущим пустяком. В какой-то момент Римини понял, что в глубине души испытывает нечто вроде чувства вины, но оно приходило словно издалека, смягченное расстоянием и прошедшим временем, – так порой местный наркоз превращает нестерпимую боль в что-то вроде щекотки. Свою вину Римини не столько ощущал, сколько отмечал ее присутствие. В последнее время кокаин превратил его сознание в машину-регистратор происходящего, машину вездесущую и недремлющую, как радар или телевизионные камеры наружного наблюдения, которые сутками не спускают невидящего взгляда с автомобильной стоянки. Думая о том, что виноват перед Софией, он лишь проявлял верность некоторому опыту из прошлого – о переживаниях и речи не было. Чувство вины он воспринимал как абстрактную идею, некое интеллектуальное построение, и рассматривал ее словно на расстоянии, да к тому же через толстое стекло витрины – засушенный экспонат, неспособный ни навредить изучающему, ни как-то еще на него воздействовать.

Разумеется, «кидать» Софию не входило в планы Римини. Но для того, чтобы что-то сделать, ему уже не нужно было это планировать. Вот и сейчас, осознав свой поступок, Римини только и подумал: «Все правильно – куда бы я пошел в таком виде?» Все происходящее казалось ему далеким и, быть может, заранее предопределенным – его судьба была написана на страницах неведомой, не прочитанной им книги; именно эта предопределенность и стала для него не только оправданием, но и спасительным, как ему казалось, средством, избавляющим от лишних терзаний и переживаний. Все, что случалось с ним и вокруг него, перестало иметь какое бы то ни было значение, все за исключением переводов и – в последние дней десять – появлений в его доме Веры; все остальное – на заднем плане, в параллельном пространстве, стены которого были обиты мягким материалом, поглощавшим все звуки, – не столько происходило, сколько разыгрывалось перед скучающей публикой. Римини входил в этот унылый малопосещаемый театрик, наблюдал за происходящим и уходил – терзаемый чувством вины и угрызениями совести; он на полном серьезе упрекал себя за непростительную, бесцельную трату времени, за ту слабость, поддавшись которой он позволил себе отвлечься от своих книг, словарей и работы.

Не прошло и недели с тех пор, как в его жизни появились наркотики, а она, эта жизнь, уже представлялась Римини в виде борьбы – чистой борьбы. Он хотел только переводить. Все остальное: чистить зубы, есть, выходить на улицу, отвечать на телефонные звонки, одеваться, встречаться с людьми, открывать дверь сантехнику – все это становилось лишь помехами и препятствиями на пути к цели, попытками саботажа. Римини освоил все премудрости всего за неделю, словно уже давно и усиленно готовился стать наркоманом. Он легко говорил со своим поставщиком, при пользовании новым языком не испытывая никаких трудностей; более того, он с первого дня сумел не сбиваться на жаргон, которым пользуются в основном новички и те, кто хочет показать непосвященным окружающим, что причислен к ордену потребителей наркотиков. Не прибегая ни к каким эвфемизмам, он набирал нужный номер и говорил в трубку: «Привет, это Римини. Я зайду?» Этого было достаточно. Ему и в голову не приходило каким-то образом называть кокаин по телефону, как это делают любители получать кайф не от самих наркотиков, а от риска, связанного с их приобретением и употреблением; именно эти люди обычно и плодят бесконечные – удачные и не очень – названия-синонимы, якобы для того, чтобы сбить с толку полицию (которой, конечно, нечего больше делать, как прослушивать все подряд разговоры и расшифровывать тайный смысл отдельных фраз). Римини действовал без лишнего шума, и при этом быстро и решительно. Платил он ровно за столько, сколько покупал. Не брать и не давать в долг стало его новым девизом. Взяв первую порцию и вернувшись домой, он, удивляясь сам себе, довольно легко и сноровисто соорудил несколько дорожек и замешкался лишь на мгновение, когда, поднеся стекло вплотную к носу и скосив глаза, увидел мутное отражение своего рта и кожи вокруг губ: только тогда он понял, что выкладывал дорожки на фотографии Софии под стеклом и в рамочке – это был ее единственный портрет, который каким-то загадочным образом сумел проникнуть сюда, в его новую крепость. Было одиннадцать утра; Римини еще не успел вкусить кокаиновых радостей, а жизнь уже казалась ему интересной и полной приятных сюрпризов – чего стоило только это одновременное появление в ней кокаина и портрета Софии. Фотография бывшей жены и первый поход к поставщику, который только что внес Римини в список клиентов, – в другое время Римини воспринял бы такое совпадение с сентиментальной, психологической или хотя бы элементарно-исторической точки зрения; теперь же это событие показалось ему логичным развитием самой концепции потребления наркотиков ради того, чтобы сначала разорвать себя на части, а затем воссоздать заново. Римини предвкушал большие открытия – еще бы, даже толком не обосновавшись в этом новом мире, он уже получил массу незнакомых и занятных впечатлений; приятным дополнением к главному смыслу столь значимого совпадения стало то, что пользоваться портретом Софии в качестве подноса для нового, столь лакомого блюда было очень удобно: шесть дорожек прекрасно помещались на стеклянном подносе с деревянной рамочкой.

Все произошло стремительно до головокружения: появление Веры, наркотиков и даже переводов – за полмесяца, прошедшие со дня расставания с Софией, жизнь Римини превратилась из океана новых возможностей в плотное, компактное ядро, и обещания, данные в прошлом, чтобы исполниться в будущем, были переведены на одному ему внятный язык вечного, непреходящего настоящего. Две недели назад он выходил на улицу в состоянии всепоглощающего восторга – как ребенок в луна-парке, который хочет кататься на всех аттракционах сразу: было неважно, что именно готовит ему новый день, – восторга хватало надолго, на все то время, что он проводил вне дома; возвращаясь домой, в Лас-Эрас, под вечер, а то и ближе к утру, он запирался в квартире и проводил инвентаризацию даже не того, что случилось с ним за день – случалось, в общем-то, немногое, и это немногое было вполне предсказуемым, – а того, что могло случиться, что могло произойти. Составление этого списка могло продолжаться бесконечно – и потому несло в себе особую сладость, особое блаженство. Теперь же… теперь возможностей не осталось – все возможное стало реальным. Римини покупал себе на день пакетик кокаина, иногда два; между дорожками он встречался с Верой; впервые в жизни он работал над тремя книгами одновременно – для трех разных издательств: войдя в ритм, он стал переводить по сорок страниц в день, при этом ему не было ни тяжело, ни скучно – он наслаждался своей работой.

Вера, в противоположность ему, была молодой и неприрученной. Впервые он увидел ее через витринное стекло магазинчика, в котором она работала, – дело было в пятницу вечером, за сутки до того, как Римини впервые попробовал кокаин; девушка о чем-то говорила по телефону, зажав трубку между щекой и плечом и непрестанно как-то подпрыгивая, переминаясь с ноги на ногу. Животное, подумал Римини, дикое животное, только что пойманное в джунглях и помещенное в стеклянную клетку; еще не понимая, что обратно на свободу ему не вернуться, зверь пытается осмотреться и принюхаться к новому, незнакомому воздуху. Римини подошел к витрине вплотную и сделал вид, что рассматривает дурацкий браслет из ракушек. На самом же деле, уткнувшись носом в стекло, он мысленно рисовал в своем воображении совершенно нереальные картины; он, Римини, заранее осознающий свое грядущее унижение, входит в магазин; оказавшись в этих десяти квадратных метрах, устланных ковром, заставленных прилавками из искусственного мрамора и освещенных двухцветными лампами, он приходит в полный ужас и, с трудом ворочая языком, выдавливает из себя первые полагающиеся в таком случае слова; понимая, что так поддержать разговор не удастся, он долго рассматривает разные безделушки и затем совершает какую-то бессмысленную покупку; смилостивившись после этого, девушка наскоро пишет ему на визитке магазина номер телефона, и Римини вновь оказывается на улице с изрядно похудевшим кошельком и с завернутым в омерзительную золотистую бумажку дорогим и абсолютно не нужным ему предметом, вроде колечка из розового камня, амулета из оникса или скрипичного ключа из серого, «под серебро» сплава, – в общем, какой-нибудь бездомный, копаясь в ближайшем к магазину мусорном бачке, при наличии некоторого чутья, сноровки и удачи мог бы впоследствии без особых трудов разжиться настоящим сокровищем.

Никогда раньше он не совершал такой глупости – попытаться познакомиться с женщиной, о которой не знаешь ровным счетом ничего. Ему всегда требовалось что-то вроде предисловия, хотя бы минимальный объем общего прошлого, воспоминаний, хоть какой-то контекст, который вдохновил бы его на активные действия и дал возможность подготовиться к наступлению. По всей видимости, браслет из розового камня, оникса и мельхиора, выставленный в витрине, имел волшебную силу. Римини, оторвав от него взгляд, стал смотреть на девушку: та ни секунды не стояла на месте, все время крутилась туда-сюда, переступала с ноги на ногу, словно уклоняясь от ударов или же нанося удары невидимому противнику, – телефон при этом так и был зажат между ее плечом и ухом; в какой-то миг она повернулась лицом к Римини – тот успел чуть получше рассмотреть ее, отметив даже аккуратно расчесанные на пробор волосы, и почему-то именно в эту секунду решился войти в магазин. Внутри все было настроено против него, по крайней мере так ему показалось; здесь было душно, а ненужные и безвкусные вещи словно заманили его в западню, осадили со всех сторон. Римини стало не по себе; он едва не порезался об острый шип на спине какого-то стеклянного динозавра, задел стеллаж и, спасая от неминуемого падения зашатавшегося морского конька, чуть было не уронил перуанскую керамическую вазу в народном стиле. Буквально через несколько секунд он понял, что не мог найти более неподходящего времени для того, чтобы попытаться познакомиться с этой девушкой: Вера не просто говорила по телефону – она сражалась. Она ссорилась, что-то доказывала, словно в суде с человеком, имя которого ей удавалось не произнести, а словно искусать всякий раз, когда оно слетало с ее губ; Вера то повышала голос, то вновь почти переходила на шепот, словно пытаясь скрыть от посторонних ушей это частное судебное разбирательство, в котором она явно выступала на стороне обвинения; она требовала предоставить ей все новых свидетелей, сообщить ей время и место совершенных преступлений – каждое новое требование сопровождалось новыми жестами, словно заключавшими его в ледяные скобки, – и при этом, выслушав доводы противной стороны, тотчас давала понять, что все эти аргументы являются лживыми, надуманными, гроша ломаного не стоят. Лишь единожды за все это время она отвлеклась от своего разговора – естественно, не в тот момент, когда в магазине появился Римини: в дверь просунулась физиономия уличного разносчика кофе, но он быстро сообразил, что его услуги здесь вряд ли кому-то понадобятся; в этот момент Вера ненадолго замолчала и даже на мгновение встретилась взглядом с Римини, посмотрев при этом не на него, а сквозь него, словно он был очередным стеклянным экспонатом, выставленным на продажу. Римини отвел взгляд, успев отметить про себя, что глаза у девушки зеленые. (Если он, конечно, не ошибался.) Ему оставалось начать повторный осмотр местных достопримечательностей – бесчисленных каменных пепельниц и тростниковых портсигаров. Ну почему все, что продается в таких лавках, обычно называется как минимум двумя словами? «Ты что, думаешь – я идиотка? – кричала Вера в телефонную трубку. – Или я, по-твоему, глухая и слепая?» Римини задумался над тем, что удерживает его в этом странном месте. Неужели он рассчитывает как-то унизить ее своим присутствием? Уже задыхаясь, он посмотрел на улицу через стекло витрины и увидел в дверях другого магазинчика – торгующего индийской народной одеждой – немолодую женщину, которая подпиливала себе ногти и время от времени, как ему показалось, подозрительно смотрела в его сторону. «Доказательства? – донеслось до его слуха. – Какие еще тебе нужны доказательства? Я что, за тобой следить должна? Может быть, мне тебе еще фотографии представить? Это что, кино? Фотографии, как ты трахаешься? С кем? Да с этой стервой!» Римини, стоявший спиной к Вере, услышал, как она задохнулась и как на мгновение задрожал ее голос. «Ничтожество. Понял, кто ты? Жалкое ничтожество. Не вздумай больше даже подходить ко мне. Чтобы ты сдох. Вот уж порадуюсь, когда в гробу тебя увижу». Римини услышал, что Вера плачет. «Нет. И этого не хочу, – добавила она. – Я вообще не хочу тебя видеть. Ни живым, ни мертвым». Римини услышал, как что-то упало на ковер, и непроизвольно оглянулся. Телефон лежал на полу, все еще продолжая мигать зеленой лампочкой, а Вера стояла неподвижно и тихо плакала. Все это выглядело как в кино – только с выключенным звуком. Подойдя к ней поближе, Римини увидел на бледных щеках Веры легкий розоватый румянец. Она показалась ему такой красивой, что он чуть было не расплакался просто за компанию. «Сколько… сколько стоит вот это?» Вера некоторое время продолжала смотреть прямо перед собой, а затем перевела взгляд на подставку для карандашей, оказавшуюся у него в руках. Плакать она перестала практически мгновенно: Римини готов был поклясться, что видел, как слезы покатились обратно вверх по щекам, к глазам, словно все тот же фильм запустили задом наперед. «Нисколько, – сказала она. – Бесплатно. Забирай. – С этими словами она открыла ящичек под прилавком, вынула из него деньги – несколько в основном мелких купюр, сунула их в какую-то прозрачную папку и, направляясь к двери, сказала Римини: – И вообще – забирай все, что хочешь».

Десять минут спустя он нашел ее в одном из ближайших баров, где она сидела спиной к залу и, пожалуй, ко всему миру – за самым неудобным столиком; Римини подошел к ней и протянул связку ключей, которыми закрыл за собой входную дверь в магазин. «Ты их там оставила. Прямо на виду», – пояснил он, словно извиняясь. Вера одним движением смахнула ключи в сумку, поднеся ее к краю стола. Затем она сделала хороший глоток из стоявшего перед ней бокала – коньяк, подумал Римини, или один из тех напитков, крепких и безымянных, о существовании которых узнаешь, только когда все остальное уже кончилось или же когда нужно напоить пребывающего в отчаянии и мрачном унынии человека – и сказала: «Но ведь…» – словно продолжая прерванную на полуслове фразу. Естественно, Римини понятия не имел, о чем она говорила или думала непосредственно перед его появлением, равно как и день, неделю или месяц назад; невзирая на странность ситуации, Вера продолжала говорить без остановки – ее рассказ занял, наверное, не меньше получаса. Римини слушал ее сначала стоя и переминаясь с ноги на ногу, а затем – воспользовавшись тем, что Вера отвлеклась, чтобы подозвать официанта с очередной порцией своего пойла, – сидя рядом с нею за столиком и с удовольствием разглядывая ее белые, тонкие, почти детские руки с аккуратно постриженными ногтями. Вера тем временем воссоздавала перед ним по крупицам всю историю своих мучений и кошмаров; ей доставалось самой от себя за недогадливость, неумение читать вполне очевидные знаки, за желание отмахнуться и не видеть того, чего видеть не хочется, – она была похожа на человека, который ввязался в игру с не известными ему правилами и теперь, вполне предсказуемо по-крупному проиграв, уже с видом умудренного опытом эксперта рассуждает о том, что этот проигрыш был предопределен с самого начала. Римини был рядом, совсем близко (от случайного прикосновения к руке Веры у него по коже даже пробежали мурашки), но иллюзий на свой счет не строил. Вера говорила не с ним, а перед ним – так порой выступают люди в суде: им очень нужно высказаться о том, что наболело, и они используют эту возможность, понимая, что без крайней необходимости никто их перебивать не будет. Впрочем, по своему содержанию речь Веры также напоминала скорее выступление в суде, чем сентиментальную исповедь. Ее рассуждения были логичны, а память просто потрясала. Девушка помнила все: поздние возвращения, появление в другой одежде, характерные следы на воротничках, сбивчивые, неубедительные объяснения, запах только что принятого душа, отмененные в последний момент встречи, новые имена, произносимые самым небрежным тоном, вырванные из блокнота страницы… Все эти улики она не просто собирала и классифицировала, а плела из них изящную паутину, запутавшись в которой тот же самый мерзавец должен был оказаться наконец-то уличенным в измене. Римини чувствовал, как у него начинает кружиться голова; он понял, что нужно что-то делать, понял, что именно от него требуется, и, не узнавая сам себя, воспользовался паузой в монологе Веры и предложил ей встретиться – прямо в тот же вечер. Девушка замолчала и посмотрела на него, удивленно моргая – словно сгоняя с глаз пелену, которая до этого мгновения мешала ей увидеть Римини. Затем улыбнулась и на мгновение превратилась в робкое, застенчивое, напуганное жизнью создание. «Извини, я только…» – сказала Вера и, снова усиленно поморгав, наклонилась пониже над столом и прикрыла лицо ладонями. Римини отвел взгляд, понимая, что сейчас Вера явно не хочет, чтобы за ней наблюдали. Вновь посмотрев на нее через несколько секунд, он сразу даже не понял, за счет чего она так резко и в то же время неуловимо изменилась – как в фантастических сериалах, которые наводили на него ужас в детстве. Какое-то время Римини отчаянно пытался понять, что же с нею произошло или, точнее, что она успела с собой сделать. Присмотревшись, он вдруг понял, что ни о какой мистике речи нет – маленький полупрозрачный кружочек мелькнул на подушечке одного из пальцев девушки; подняв взгляд, Римини снова посмотрел в глаза Вере и увидел, что радужная оболочка ее правого глаза поменяла цвет, став из зеленой золотисто-янтарной.

Ну и что – в конце концов, линия волос, спадавших ей на лоб, фальшивой не была. Кроме того, Римини вдруг понял – он поддался на очарование того, что сфальсифицировать куда труднее, чем цвет глаз; ему и в голову не могло прийти, что ревность может быть такой сладостной и пленительной. Он был готов отдать все, что угодно, за то, чтобы пробудить к себе такой интерес, за то, чтобы стать причиной и объектом этих безумных вспышек ярости. Ему казалось, что нет ничего прекраснее, чем оказаться в середине этой паутины и видеть, как приближается к нему тень жаждущей мести Веры. В тот же вечер в гостях у Серхио, пока Вера, как выбравшаяся на берег и оказавшаяся в толпе шумных и крикливых аборигенов жертва кораблекрушения, отчаянно высматривала его лицо в калейдоскопе незнакомых лиц, Римини, чуть пошатываясь от выпитого вина, заперся в ванной и лихо, с неожиданной для начинающего ловкостью занюхал две кокаиновые дорожки, заботливо выложенные кем-то на плитке у раковины. Римини и сам не знал, почему у него все так ловко получается. Конечно, он сотни раз видел эту сцену в самых разных фильмах; но было и еще одно объяснение: все мы учимся обращаться с предметом нашего тайного влечения еще до того, как он попадается нам на жизненном пути, – заполучив вожделенный объект, мы уже готовы им пользоваться. Римини внимательно прислушивался к своим ощущениям; очень быстро он почувствовал волну бодрости и прилив сил – словно ему в вены и артерии впрыснули добавочную порцию крови. В глаза ему будто ударила яркая вспышка; когда свет стал менее резким, Римини огляделся и обнаружил, что в тесном помещении ванной помимо мужчины, заготовившего ему дорожки, находилась какая-то девушка. В крохотной комнатке было так тесно, что невозможно было пошевелиться, не дотронувшись при этом до кого-либо из соседей. Они оказались так близко друг к другу, что Римини увидел на затылке девушки, наклонившейся за своей порцией кокаина, маленький, размером со слезинку, шрам, едва различимый между прядями волос. Римини не переставал удивляться самому себе. В любое другое время подобная близость с незнакомыми людьми была бы для него невыносимой пыткой, – сейчас же именно она наполняла его чувством защищенности и покоя. Он оставался таким же свободным и открытым, как раньше, – по крайней мере, так ему казалось, – но эти лица незнакомых ему мужчины и женщины очертили для него новый горизонт, новую границу мира – меньшего, чем тот, в котором он привык жить, но от этого более уютного, спокойного и безопасного. Мужчина провел пальцем по мраморному столику, сметая с него остатки белого порошка. Затем открыл кран и стал тщательно мыть руки. «А ты не будешь?» – спросил его Римини. «Нет, – ответил тот, повернувшись к нему в профиль и разглядывая себя в зеркало. – Как-то не идет». Римини смотрел на него искоса и даже с некоторой опаской. Нет, вдруг осознал он, какая, к черту, близость может быть у него с этим человеком: сам Римини и стоявшая рядом девушка были плоскими, а этот человек – трехмерным, впрочем, все могло быть и наоборот. В начале вечера Серхио представил их друг другу, но сделал это как-то походя, то ли не считая нужным подчеркнуть важность их знакомства, то ли, наоборот, что-то тщательно скрывая. «Друг одного моего…» – сказал хозяин дома. Римини забыл, как зовут представленного ему человека, как, впрочем, и то, чей он друг. Он несколько раз натыкался на него в ходе вечеринки и против своей воли продолжал за ним наблюдать, как будто что-то подозревая. Потом он понял, что ему интересно, каким образом этот человек поддерживает определенную им самим дистанцию с окружающими и делает так, чтобы и им не приходило в голову ее нарушить. Бо́льшую часть времени он ходил по дому в одиночестве, со стаканом минеральной воды в руке, и с какой-то надменностью разглядывал гостей; впрочем, время от времени он при помощи каких-то непостижимых психологических приемов на время становился центром всеобщего внимания, душой компании, самым желанным гостем для тех, кто буквально несколько минут назад его еле замечал. Он явно жил не в том же мире, что остальные, в том числе Римини: в нем было минимум на одно измерение больше; и Римини, стоя в ванной в двадцати сантиметрах от этого человека, представил себе его мир в виде огромного спортивного зала, где оглушающе звучит музыка и где сотни, если не тысячи людей, подобных его новому знакомому, одетых, как и он сам, во все черное, занимаются на разных спортивных снарядах – бегают, прыгают, потеют, качают мускулы и тянут связки. «Вы выходите первыми», – услышал Римини голос человека в черном, подтолкнувший его к двери, уверенно и вместе с тем не обидно – как дружеская рука, которая ложится на плечо и помогает найти в темноте нужное направление.

Они вышли – сначала девушка, у которой в руках по-прежнему была губная помада, а затем Римини; он сделал два шага и вдруг ощутил себя так, словно только что вынырнул из глубокого ледяного бассейна; обновленный, он вдруг понял, что хочет признаться в любви сразу всей полусотне участников вечеринки, танцевавших в полумраке гостиной и расползшихся по дому. Вера, высокая и одинокая, как сирота, уже была готова бросить бесплодные поиски и уйти, как вдруг ее взгляд наткнулся на Римини, выходящего из туалета вслед за какой-то рыжей девчонкой, которая наскоро в полумраке подкрашивала губы. Все произошло быстро – слишком быстро. Римини сразу не узнал Веру – или, быть может, начал узнавать ее понемногу, частями, в такт вспышкам стробоскопа, дробившего ее исчезновение на отдельные кадры. Сначала он увидел впившиеся в него глаза и подумал, что это могла быть и она; затем, когда он попытался вновь встретить этот взгляд, девушки на том же месте уже не было. Римини увидел показавшийся ему знакомым силуэт где-то в районе двери, но к тому времени, когда до него дошло, что он узнает прическу, бандану и манеру движения – Вера особенно энергично, по-спортивному прокладывала себе путь через толпу танцующих, – какой-то вихляющий бедрами идиот на мгновение встал между ним и нею, и все кончилось ничем – Римини снова потерял ее. Нет, видел он все отлично – даже лучше, чем всегда; вот только осознавал увиденное примерно с секундной задержкой, как бывает в кино, когда из-за дефекта пленки звук отстает от изображения; в общем, всякий раз, когда он думал, что нашел Веру, ему не хватало какого-то мгновения для того, чтобы удостовериться в этом, – она все время куда-то исчезала. Он увидел, как мелькнула вроде бы знакомая белая сумка где-то рядом с дверью; дверь, вроде бы тоже знакомая, была приоткрыта, но затем какая-то, опять же явно знакомая, рука закрыла ее на ключ – на два оборота. Только теперь Римини понял, что все это он видел минут десять-пятнадцать назад, и даже вспомнил, что это была за дверь; поняв, что здорово тормозит, он решительно направился к гардеробной, надеясь перехватить Веру, и уткнулся лицом в груду плащей и курток – здесь и застал его Серхио, сообщивший Римини, что, мол, кажется, видел, как она уходила.