Текст книги "Прошлое"

Автор книги: Алан Паулс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

На углу они остановились, пропуская длиннющий черный лимузин, который никак не мог вписаться в узкую улицу. Римини почувствовал сладковатую тошноту, причина которой ускользала от него, как кусок дешевого мыла. «Вот так, – сказала София. – Возможно, оно и неплохо… Я ведь далеко не уверена в том, что хотела бы связать свою жизнь с Конрадом. Да что с Конрадом – я и с тобой, наверное, не захотела бы жить до самой смерти. Я ведь тоже устаю общаться с людьми, у которых все в жизни непросто. А уж исцелять мужчин – это и вовсе требует сверхчеловеческих усилий. Знаешь, на что это похоже? На попытку отчистить от многолетних наслоений какую-нибудь старую дверь. Драишь ее, драишь, сдираешь слой за слоем старую краску – и ведь ни в коем случае нельзя применять грубую силу. Ох уж мне эти мужчины! Страшно горды тем, что у них есть нечто под названием „жизненный опыт“. Этот чертов опыт насквозь покрылся плесенью, как та самая старая дверь, а я знай себе делаю свое дело потихонечку – тру, мою, оттираю; годы спустя я наконец добиваюсь того, что хотела: они предстают передо мной такими, какими были при рождении, – голыми, без единого слоя последующих отложений. И вот, когда все можно начинать заново, с чистого листа, когда я наконец могла бы отдохнуть, – начинается самая тяжелая работа, требующая титанических усилий. Эти новорожденные на редкость ранимы, слабы и к тому же упрямы. Любое прикосновение для них болезненно, а любая инфекция может убить. Вот и приходится даже обнимать их легко и нежно – лишь слегка намекая на ласку, на те чувства, которые я к ним испытываю; ну а потом нужно дать им руку, помочь подняться и сделать первый шаг, потом второй, а дальше…» София замолчала. Она приподняла голову, словно глядя в небо и пытаясь вспомнить что-то важное, – на ее лице играли отсветы какой-то разноцветной неоновой вывески. Римини смотрел на нее, видел слезы в ее глазах – и вдруг осознал, как затянулась прогулка: на улице уже темнело. Было свежо. Римини вздрогнул и посмотрел на босые ножки Лусио, испуганно подумав, что тот может простудиться. Он только хотел было что-то сказать, как София жестом оборвала его и, погладив его по щеке ладонью, вдруг спросила: «Не хочешь переспать со мной?» Голос ее звучал нежно и ласково – почти нечеловечески нежно и ласково. Римини от неожиданности даже рассмеялся. «Переспать. Прямо сейчас, здесь. Смотри, видишь, это гостиница, – сказала София. – Давай. Ну что тебе стоит. Потрахаемся, и все. Заходим, берем ключ, идем в номер – и через полчаса выходим. Останется только попрощаться. Это же ничего не значит, не бойся. Если бы ты знал, как мне хочется. Сколько времени у меня мужчины не было – лучше тебе не знать. У меня от желания уже яичники болят. Вот, почувствуй. – С этими словами она взяла Римини за руку и прижала его ладонь к своему лобку. – Чувствуешь? Чувствуешь, как горячо? Перепихнемся – и все. Сунешь мне, кончишь в меня – и снова свободен. Раз, два – и готово. Дольше обсуждаем. Я прошу тебя. Умоляю. Сделай это ради меня». Римини почувствовал уже знакомое головокружение. В нем не было ни желания, ни отторжения: он словно застыл под воздействием противоположных сил, тянувших его в разные стороны: ему хотелось идти вперед и в то же время отступить, взлететь и упасть, повзрослеть – и вновь стать ребенком. Так же он чувствовал себя в детстве, просыпаясь среди ночи на огромной, как океан, кровати, которая была делом рук плотника – приверженца экспрессионистских скошенных углов. Он задрожал и почувствовал, что София тоже дрожит; эта вибрация передалась ему через пальцы, прижатые к ее телу; его вдруг поразила мысль – чудовищная, словно пришедшая извне, из какого-то другого мира, а не из его собственного сознания: а не переспать ли с этой покойницей, с этой тенью из прошлого, чтобы освободиться от нее раз и навсегда? Привыкая к этой мысли, смиряясь с ней, Римини и сам не заметил, как оказался в узком душном лифте с Лусио на руках и сложенной коляской в ногах; когда его глаза привыкли к тусклому багровому свечению, лившемуся с потолка кабины, Римини смог наконец рассмотреть в зеркале лицо Софии, мрачно глядевшей в пол, и Лусио – счастливое младенческое лицо, воплощение чистоты и невинности в тумане этого багрового кошмара. Лифт остановился. София открыла дверцу, вышла в коридор и стала искать номер, который был выгравирован на брелоке. Римини высунулся из лифта вслед за нею, предоставив Лусио следить за перемещениями Софии – он сопровождал их радостными булькающими звуками. Одно из колес коляски застряло в пазах двери, и Римини был вынужден задержаться. Лусио забеспокоился – ему уж очень не хотелось терять Софию из виду. Римини на ощупь попытался выдернуть коляску, но, судя по всему, неудачно потянув за поручень, привел в действие механизм, всегда казавшийся ему непостижимым: из небольшого вытянутого предмета она вдруг превратилась во внушительных размеров скелет какого-то доисторического существа, заняв почти весь лифт.

Снизу донесся звонок – лифт понадобился кому-то еще. Римини понял, что оказался в ловушке – ни сложить коляску, ни выбраться в коридор ему не удавалось. Стараясь не шуметь, он отчаянными жестами сумел наконец привлечь внимание Софии, уже ушедшей в дальний конец коридора. Поняв, в чем проблема, она рассмеялась и бегом вернулась обратно. Несколько секунд они совместно боролись с непокорной коляской, которая отказывалась покидать кабину; Римини потел и внутренне кипел от злости – происходившее начинало его бесить; София же, напротив, надрывалась от смеха – ситуация казалась ей необыкновенно потешной. Это продолжалось до тех пор, пока она случайно не прищемила себе палец; взвизгнув, София изо всех сил пнула застрявшее колесо. Такая перемена в ее настроении не могла не изумить внимательно наблюдавшего за происходящим Лусио. В коридоре появилась горничная с пачкой чистой простыней в руках; спектакль, разыгрывавшийся у открытых дверей лифта, похоже, произвел на нее сильное впечатление. Снизу доносился нетерпеливый стук – кому-то срочно требовалось подняться к себе в номер. Римини вытянул вперед свободную руку, затащил Софию внутрь и локтем нажал кнопку первого этажа. В кабине, большую часть которой занимала коляска, было так тесно, что ехать вниз им пришлось практически обнявшись. София смеялась без остановки – несмотря на то, что Римини дважды попросил ее замолчать; никогда раньше чей бы то ни было смех не был для него столь унизителен. Третья просьба с его стороны стала последней. Поняв, что София не желает успокаиваться, он влепил ей увесистую пощечину – так обычно пытаются привести в чувство человека, впавшего в истерику или мертвецки пьяного. София так и замерла с отвисшей челюстью – не столько от боли, сколько от удивления; когда двери наконец открылись, они вывалились из кабины, жадно хватая ртами свежий воздух, – как ныряльщики, которые слишком долго были под водой; оба едва не упали прямо под ноги какой-то парочке, заждавшейся лифта.

На улицу они даже не вышли, а выкатились, спотыкаясь и чуть не падая, – ни дать ни взять жертвы нападения из какой-нибудь комедии. Первым показался Римини – одной рукой он прижимал к себе взятого наперевес Лусио, а другой тащил за собой истерзанную, потерявшую одно колесо коляску. Подойдя к краю тротуара, он махнул рукой, чтобы поймать такси; София остановилась у дверей и, прислонившись к стенке, стала смеяться как ни в чем не бывало. Через несколько секунд она наклонилась вперед, словно ее тошнило, и вдруг замолчала; Римини, высматривая такси, краем глаза заметил, как София села на корточки, обтерев при этом стену здания, раздвинула ноги и, блаженно улыбаясь, как и полагается после долгого сдерживания, опорожнила мочевой пузырь – струйки мочи, отфильтрованные бельем, побежали по руслам стыков между тротуарными плитками к проезжей части. Старый коптящий «Пежо-504» остановился перед Римини, мгновенно заполнив воздух вокруг себя клубами вонючего черного дыма. В любой другой момент Римини отказался бы ехать на такой машине, тем более с ребенком, но брезгливость была излишней. Он открыл дверцу и, подавив последнее сопротивление взбунтовавшейся коляски, засунул ее между задним сиденьем и спинкой кресла шофера. Затем, даже не пытаясь сохранить видимость достоинства, бегом – словно спасаясь от ядерного взрыва или потопа – обогнул машину и, прижимая к себе Лусио, рухнул на сиденье. Протянув руку, чтобы закрыть за собой дверцу, он бросил взгляд в сторону Софии – полагая, нет, обещая себе, что видит ее в последний раз. Она уже встала, распрямилась и каким-то нетвердым шагом направлялась к машине, к нему – а может быть, к Лусио, который тем временем во все глаза глядел на отца, одновременно показывая ручонкой в сторону Софии, словно ожидая, какой вердикт будет вынесен в отношении этой тетеньки. София ласково улыбалась – так улыбаются очень уставшие или умирающие люди, у которых уже нет сил на то, чтобы напрячь или, наоборот, расслабить мимические мышцы и придать своему лицу другое выражение. Она подошла к машине и, пока водитель возился с заедающей дверцей, успела посмотреть на Римини – прямо в глаза. К этому он не был готов. В ее взгляде не было ни истерики, ни кокетства, ни просьбы, ни, наоборот, достоинства или же презрения; это был взгляд, пронзающий насквозь, взгляд, каким встречают нисходящее с небес божество и каким провожают исчезающее божественное видение. Даже то, чему он только что стал свидетелем, не могло унизить Софию в его глазах, не могло его оттолкнуть. То, что произошло, было ужасно, а он был свидетелем произошедшему; но ее взгляд выражал безграничное доверие и убежденность в том, что он никогда не воспользуется своим знанием ей во вред. Она стояла перед ним, словно обнаженная, не испытывая ни стыда, ни жалости к себе, ни каких бы то ни было враждебных или же теплых чувств к нему; таким же обнаженным и беззащитным почувствовал себя перед нею Римини.

«Подождите», – сказал Римини и придержал руку таксиста, прежде чем тот захлопнул дверцу. Оглянувшись, он увидел, что София стоит посередине тротуара и, согнув в колене одну ногу, пытается стряхнуть какую-то грязь, прилипшую к каблуку. На ее лицо падали отсветы ламп вокруг таблички с названием гостинцы – на прямоугольнике из искусственного мрамора красовался курсив «L’Interdit»^[1]. «Садись», – крикнул Римини, распахивая дверцу машины. София еще несколько секунд продолжала созерцать собственные туфли, прежде чем поняла, что никакая грязь не виновата в том, что ей тяжело идти и что она на каждом шагу спотыкается. Подумав еще немного, она, словно решившись на какой-то отчаянный шаг, села в машину, после чего стала жаловаться Римини и Лусио на неудобную обувь, на не совсем подходящий размер и на то, что эта фирма «вообще туфли делать не умеет». Услышав, что Римини назвал старый адрес – угол Булнес и Берути, она замахала руками и поправила его: «Гондурас, три тысячи сто». – «Вот это да, – удивился Римини. – Разве я тебе не на Булнес звонил?» – «Да просто мне оттуда все сообщения передают. Я там уже несколько месяцев не живу. Меня выселили, пока я была в Германии. Хозяин продал квартиру, и новые владельцы сразу въехали. Старый хозяин прекрасно знал, что меня не будет еще несколько месяцев, – ему ничего не оставалось делать, как собрать все мое барахло и передать его на хранение, на склад в районе Барракас. Как понимаешь, и дальше все пошло не слава богу – через полмесяца склад затопило во время урагана, и мои вещи залило водой. Я, наверное, единственный человек в мире, которого выселяли из занимаемого жилища одновременно в двух полушариях: пока, значит, Конрад и его сволочная тетка подавали на меня заявление в миграционную службу (а моя туристическая виза уже месяц как закончилась к тому времени), моя мебель и другие вещи преспокойно плавали и гнили в залитом водой подвале – за более чем скромную плату в двести пятьдесят песо в месяц, причем хозяин квартиры на Булнес пребывал в полной уверенности, что эти деньги заплачу я. – София сделала паузу и посмотрела на свое смутное отражение в боковом окне такси. – Ну и ладно, – сказала она наконец. – Оно, наверное, и к лучшему. По крайней мере, избавилась от огромного количества барахла. Сам знаешь, сколько его накапливается, а все не хватает духу разобраться с вещами и выкинуть половину на помойку. Вот оборотная сторона подобных несчастий – они вынуждают тебя пересмотреть приоритеты. В общем, я нашла себе квартирку на Гондурасе. Вид оттуда, между прочим, в тысячу раз лучше, чем из той, старой. – Обернувшись к Римини, она как ни в чем не бывало поинтересовалась: – Не заглянешь?» Римини молча посмотрел на нее – его взгляда оказалось достаточно для того, чтобы София отказалась от мысли зазвать его в гости. «Да нет, я понимаю, уже поздно», – сказала она негромко и спокойно, как бы рассуждая вслух.

Несколько кварталов они проехали молча. Когда машина, замедлив ход у светофора, поравнялась с очередным ночным киоском, Римини посмотрел на освещенную витрину и понял, что если сейчас не покурит, то умрет на месте от сердечного приступа. Раньше, когда он курил постоянно, желание затянуться табачным дымом могло быть острым, но все же сдерживалось тем фактом, что курение было постоянно доступной Римини роскошью. Теперь же, после полутора лет жизни без сигарет, он чувствовал, что теряет над собой контроль, – он хотел курить точно так же, как хотел пить и есть; это был такой же инстинкт, как безотчетный страх, который Римини порой испытывал. София поудобнее устроилась на сиденье и ласково погладила Лусио по голове. Малыш, которому давно пора было спать, молча и, как казалось со стороны, серьезно и внимательно смотрел в окно. «Да, кстати, – неожиданно сменила тему София. – Ты даже не представляешь себе, кого я видела в Германии. Догадайся. Самого Пьера-Жиля». Римини подумал, что София шутит, и посмотрел на нее. «Кого ты видела?» – переспросил он. София выразительно закивала головой, и Римини по выражению ее лица понял, что говорит она всерьез. «По телевизору, в какой-то вечерней программе». – «А я, признаться, думал, что он уже умер». – «Может, и умер, – сказала София. – Кто его знает. Каждый второй из тех, кого по телевизору показывают, уже покойник. Но выглядел он, я тебе скажу, просто великолепно. По крайней мере лучше, чем мы с тобой. Ему какую-то премию вручали». – «Премию? За что?» – «Понятия не имею. Все было по-немецки, я мало что поняла. Вроде он теперь кинопродюсер». – «Продюсер», – негромко повторил Римини, словно желая убедиться в том, что не ослышался. Несколько сбитый с толку, он попытался совместить в своем сознании эту информацию с образом того психопата, который набросился на «Портрет призрака» с топором. Нет, процветающий, уверенный в себе незнакомец, о котором рассказывала ему София, никак не мог быть тем же самым человеком. «Все так, Римини, уверяю тебя, – сказала София. – Кто-то умирает, а кто-то возрождается и возвращает себе молодость. Занимает место другого, умершего. Ест, пьет, впитывает впечатления и наслаждается жизнью за двоих. Представляешь себе – двойная порция успехов, радостей и удовольствий. Да, выжившие присваивают себе все лучшее. А впрочем – какая разница. Вот любовь, например, – разве это не одна из форм естественного отбора?» София наклонилась к шоферу и стала, бурно жестикулируя, объяснять ему, как срезать путь к ее дому. Откинувшись затем на сиденье, она продолжила свой рассказ: «Ну вот, дело было так. Сижу я, значит, в пансионе на кухне (тетя-лесбиянка в это время свалила на еженедельное заседание не то районного совета, не то какого-то сборища активистов из ближайших кварталов – не поверишь, она туда являлась месяц за месяцем, пытаясь втереть соседям, что один переулочек в микрорайоне непременно нужно назвать в честь ее безвременно погибшей собачки – Кимштрассе или что-то в этом роде); телевизор у нас там стоял в столовой (ну, я слышу, что говорят по-немецки, а время от времени раздается взрыв аплодисментов) – и вдруг, совершенно неожиданно, стихи… Ты не поверишь, Римини, это было как галлюцинация… – Она закатила глаза, закусила губу и задумалась. – Вот: „Voici de quoi est fait le chant de l’amour“, – процитировала она. – Нет, не так: „Le chant symphonique de l’am-our/Il y a le chant de l’amour de jadis/Le bruit des baisers éperdus des amants illustres…“ Вспомнил? – Не дожидаясь ответа, София продолжила читать стихи: – „Les cris d’amour des violées, des mortelles violées par les dieux/Il y a aussi les cris d’amour des félins dans les…“ тра-ля-ля… Ну, я, значит, бегом на кухню и вижу: Пьер-Жиль собственной персоной, со статуэткой в руках – что-то вроде заостренного на конце цилиндра, ни дать ни взять большой позолоченный член (жаль, изображение плохое было; жадная тетка Конрада говорила, что телевизор, подключенный к нормальной человеческой антенне, – это от лукавого); ну так вот – и наш Пьер-Жиль стоит перед публикой и читает нараспев: „Les vagues de la ler oú naît la vie et la beauté…“ Можешь себе представить?» Римини посмотрел на нее, чуть заметно улыбнулся и отвел взгляд. София продолжала смотреть на него в упор, явно ожидая ответа. «Я тебя спрашиваю, помнишь ты или нет?» – произнесла она. «Помню, помню, – сказал Римини почти протестующим тоном. – Но…» – «Но ты просто ничего не понимаешь». Римини только вздохнул. «Ничего ты не помнишь. Ничего не узнаешь из того, что когда-то слышал, – заявила София. – Это для тебя как сон. Как какой-то далекий шум. Как китайский язык. А впрочем – значит, это действительно правда. – Она на секунду замолчала. – Этот твой лингвистической Альцгеймер – значит, это правда». И откуда она это знает? Римини судорожно сглотнул и попытался придать лицу непринужденное выражение. «Ну уж ты загнула. Тоже мне Альцгеймер. Не так уж все и страшно». – «Ты ведь сам это так называешь», – сказала София. Римини хотел было продолжить игру в равнодушие, но это оказалось выше его сил. «Откуда ты знаешь? – настороженно спросил он. – Ты что, следишь за мной? Платишь кому-нибудь за информацию? Может быть, ты и телефон мой прослушиваешь?» На некоторое время вновь воцарилась пауза. Лусио размялся – выгнулся всем тельцем, вытянул ручки во всю длину, прижался головой к груди Римини, потом повернулся и стал смотреть на него в упор – строгим взглядом широко раскрытых глаз. Римини, естественно, к этому времени уже пожалел, что поддался на провокацию. Любая личная эмоциональная реакция несла в себе опасность: одно неверное слово – и он мог потерять все то, чего с таким трудом добился. «Ну и что ты собираешься делать, помимо того, что ссориться со мной? – спросила София. – Как я понимаю, положение у тебя не из лучших. Работа хотя бы есть?» – «Немного, – соврал он. – Впрочем, это и к лучшему. Я все равно уже здорово устал от переводов. У Кармен дела идут неплохо, вот я и решил, что нужно передохнуть. Можно сказать, взял себе полгода-год отпуска по уходу за ребенком». Римини замолчал. Он чувствовал, что его алиби висит на волоске. София тоже помолчала несколько секунд, а затем, совершенно неожиданно для Римини, улыбнулась и сказала: «Ты, наверное, счастлив. Сбылась наконец твоя давняя мечта». – «Какая мечта?» – «Стать альфонсом. Жиголо. Разве ты об этом не мечтал?» Римини не смог сдержать улыбки. «Эх ты, горе-комедиант, – сказала София, хлопнув его по плечу. – Думаешь, я уж совсем дура? Нет, это у тебя Альцгеймер, а не у меня. Я все помню». – «А вот это даже я помню, – сказал он. – Никогда не мог понять, как ты от этого не устаешь». – «Кто тебе сказал, что не устаю. Мне иногда выть хочется. Особенно когда я в очередной раз понимаю, что в этом мире я одна такая. Все нормальные люди, особенно мои знакомые, могут позволить себе что-то забыть. Они же прекрасно знают, что для хранения всей, даже самой ненужной, информации у них есть я. Я их успокаиваю самим фактом своего существования: у меня ничего не потеряется. Я как ходячий архив. Да, кстати, позволю себе спросить – так, в скобках. Знаешь, что из моих вещей не пострадало во время наводнения?» – «Понятия не имею», – сказал Римини, вытирая нос Лусио. «А ты догадайся», – сказала София. «Я же сказал, что не знаю. Я ведь даже понятия не имею о том, какие вещи у тебя вообще были…» – «Римини, догадайся, – строго перебила она его. – Чтобы догадаться, вовсе не обязательно знать. Более того, „догадаться“ и „знать“ – антонимы». – «Ну не знаю. Может быть – одежда?» – наугад предположил он. «Одежда, – задумчиво повторила София, словно преподаватель, оценивающий ответ студента на экзамене. – Ну, предположим, что это была одежда. – Смирившись с тем, что перед нею полный тупица, София попыталась навести Римини на нужный ответ: – Предположим, что испорчено все – мебель, книги, светильники, картины, шторы, постельное белье, – а в целости и сохранности осталась только одежда. Если бы дело обстояло так, дорогой, то скажи на милость, какого хрена я бы стала рассказывать тебе об этом, да еще пытать своими загадками? Что бы ты мне на это мог ответить – как жаль, кто бы мог подумать? Так вот, Римини, пережила наводнение не одежда. Фотографии, Римини. Фотографии. Портреты мертвецов, на сосуществование с которыми ты обрек меня после развода, потому что отказался разобрать и разделить снимки. Я, кстати, их пересчитала: тысяча пятьсот шестьдесят четыре фотографии. София и Римини на набережной в Мар-дель-Плате. София и Римини в пансионе Мерано – раннее утро, завтрак. София и Римини в ресторане в Кракове. София и Римини у „Джоконды“… Я, когда спустилась в подвал, сразу ее увидела – коробку с фотографиями. Она плавала между мебелью, но фотографии были целы и невредимы – как жертвы кораблекрушения на спасательном плоту. – София широко раскрыла рот, словно ей не хватало воздуха, словно она собиралась вот-вот разреветься. – Все, хватит, – сказала она. – Римини, все кончилось. Оставь меня в покое, прошу тебя. Верни мне мою жизнь».

Она плакала, не закрывая глаз – глядя прямо перед собой, гордо выпрямившись на сиденье и расправив плечи. В эти минуты она напоминала приговоренную к смертной казни, которая отказалась принять помилование верховных властей. Римини понимал, что ни утешений, ни ласк, ни уговоров Софии сейчас не нужно – ей не нужно было даже того безумного, чудовищного удовлетворения, ради которого они вскладчину заплатили за комнату в гостинице, чтобы ею не воспользоваться. В этих слезах не было ни умысла, ни расчета, ни желания соблазнить Римини. Впервые он столкнулся с чистым желанием – в нем не было ничего плотского. Она хотела получить свою жизнь назад, ничего больше она не требовала. Это выбило Римини из колеи. Ему стало плохо. Он почувствовал, что его вот-вот вытошнит. Наклонившись к таксисту, он спросил, нет ли у того сигареты. София мгновенно перестала плакать и решительно вмешалась. «Нет-нет, ни в коем случае, – заявила она. – Даже не вздумай. Не обращайте на него внимания. Ему нельзя курить». – «А у меня все равно нету, – улыбаясь, ответил таксист. – Два года, как бросил». Римини задыхался. Чтобы впустить в салон хоть немного свежего воздуха, он опустил боковое окно. Не успел он пару раз вдохнуть полной грудью, как Лусио вдруг напрягся, застучал по сиденью ножками и секунду спустя издал долгий, протяжный и пронзительный вой. Выл он не разжимая зубов, словно пытаясь перекусить терзавшую его боль. Римини приподнял его перед собой, взяв под мышки, и увидел, что малыш трет кулачком один глаз. Таксист включил свет в салоне, и София, посмотрев на Лусио, сказала: «Наверное, из форточки что-то попало». Римини присмотрелся: Лусио был бледным, а под глазами расплылись две большие серые тени. «Он просто смертельно устал, – сказал Римини. – Вот и капризничает». – «Может быть, соску ему дать?» – «Я ее как раз и ищу», – сказал он, раздражаясь из-за того, что Софии это простое решение пришло в голову раньше, чем ему. Неожиданно Римини почувствовал на лице десяток огненных борозд – это Лусио изо всех сил вцепился ручонками ему в щеки, и в кожу вонзились крохотные ноготки. «Лусио, не надо, ну что ты делаешь», – как мог спокойнее попросил его Римини, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. Он нащупал карман коляски, сунул в него руку, но соски не обнаружил, – зато теперь вся его ладонь с обеих сторон была перемазана остатками мороженого и покрыта слоем крошек. Римини стал копаться в карманах, и к рукам прилипло еще больше ниточек, волосинок и прочего мусора; София тем временем прошлась пальцами по голубому шнурку, висевшему на шее Лусио, и нащупала соску – она болталась как раз между кроликом и белочкой, изображенными на слюнявчике. Римини недоверчиво посмотрел на Софию: ему вдруг показалось само собой разумеющимся, что все это она затеяла специально для того, чтобы что-то доказать ему, и притянул к себе Лусио, чтобы дать ему соску. «Подожди», – сказала София и, взяв соску двумя пальцами, сунула ее себе в рот. Лусио, удивленный таким поворотом событий, даже забыл о том, что нужно продолжать плакать; тщательно облизав и обсосав соску, София вынула ее изо рта, повертела перед Лусио, и тот без всяких возражений открыл рот. «Можно?» – спросила София и, не дожидаясь ответа, взяла Лусио себе на руки. Римини только кивнул головой. Пристыженный, он отвел взгляд, и тут его взгляд уткнулся в витрину киоска на очередном перекрестке. «Остановитесь», – сказал он. Таксист удивленно посмотрел на него в зеркало. «Я говорю, остановитесь здесь», – почти прокричал Римини. «Подержи его», – сказал он Софии. Лусио, судя по всему, не имел ничего против того, чтобы посидеть на руках у папиной знакомой; он смотрел на нее не спуская глаз, как смотрят на божество. «Привет, Лусио», – сказала София. Лусио с серьезным видом вынул изо рта соску и предложил ей. София отрицательно покачала головой, сунула соску обратно в рот малышу и, грустно улыбаясь, посмотрела на Римини. «Что скажешь? – спросила она, позируя с Лусио на руках, как перед объективом фотоаппарата. – Идет мне?» Римини не стал отвечать и, молча выйдя из машины, пересек улицу, словно не замечая визга тормозов и раздраженных сигналов проезжающих машин. Дойдя до киоска, он сунул руку в карман, чтобы убедиться в том, что деньги на месте, и стал перебирать в памяти многочисленные названия сигаретных марок: эти курила его мать, когда ему было, наверное, лет тринадцать, – Римини вспомнил, как он порой специально караулил подходящий момент, чтобы подать ей сигарету и протянуть зажженную зажигалку; вот эти курил отец – импортные и загадочные: рекламные плакаты этой марки обещали покупателям экзотические пляжи, яхты, живописные фьорды и много других удовольствий – по всей видимости, в качестве компенсации за нанесенный здоровью вред; вот эти сигареты из темного, почти черного табака стали первым осознанным курительным выбором юного Римини: во-первых, французское происхождение наделяло их флером романтизма и загадочности, а во-вторых, он был уверен в том, что именно с темными сигаретами юноша смотрится как нельзя более мужественно; на эти – легкие и светлые – он перешел чуть позднее: сначала якобы для того, чтобы «отдохнуть», как тогда говорили, от обжигающе крепкого дыма черных, а затем – из подсознательного, иррационального чувства соперничества с героем «Жильца». Это был один из немногих фильмов, за исключением «Рокко и его братьев», которые Римини вместе с Софией посмотрели не меньше пяти-шести раз; он и сейчас помнил, как герой Полански всякий раз просил эти сигареты, заходя в бар напротив своего дома в Париже – этой столице черного табака. Одна табачная марка сменяла другую, и Римини вдруг почувствовал, что вся его жизнь укладывается в список названий сигарет; он и сейчас задумался над выбором, придав ему слишком большое значение – словно от этого выбора зависела его дальнейшая жизнь. Наконец он решился и, наклонившись к окошечку, попросил пачку «Мальборо» и спички; едва произнеся это слово, впервые за годы, он задрожал от нетерпения, а его легкие наполнились приятным щекотанием – как будто он уже успел затянуться ароматным дымом. Продавец – невероятных габаритов толстяк, восседавший на вращающемся стуле в центре киоска и заполнявший собой все его пространство, отчего казалось, что прилавки со стеллажами – это продолжение его огромного тела, беспомощно развел руками. «Сигарет нет, – сказал он. – Дистрибьюторы объявили забастовку, а все, что было, у меня уже раскупили». Римини улыбнулся. Секунду-другую он сохранял полное спокойствие, уверенный в том, что продавец вот-вот подмигнет ему и, убедившись, что шутка оценена по достоинству, протянет покупателю вожделенную пачку. Затем он опасливо обвел взглядом витрины и убедился в том, что сигаретные полки действительно пусты. Все еще не веря в происходящее, Римини развернулся и шагнул из-под козырька киоска на влажные от мелкого дождика плиты тротуара; его нога скользнула по гладкой поверхности, и Римини пришлось приложить усилие, чтобы сохранить равновесие и не упасть. Он увидел мордашку и ладошки Лусио – точь-в-точь переводные картинки, нанесенные на окно машины изнутри. Римини вдруг предположил, что Лусио может испугаться за него, и решил, что нужно как-то сгладить свою неловкость; удерживая равновесие, он широко раскинул руки и теперь решил, что вполне логично будет изобразить идущий на посадку самолет; не опуская рук, он чуть наклонился вперед и, издав негромкое жужжание, лег на возвратный курс… Римини так и остался стоять под дождем, с разведенными в стороны руками-крыльями, и даже некоторое время продолжал гудеть, глядя вслед медленно отъезжающему такси. Он отказывался верить в то, что происходит, до той самой секунды, когда машина, чадя и дребезжа, скрылась за поворотом.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

У меня должно было остаться от тебя хоть что-то. Что-то большее и лучшее, чем те жалкие слезы и сопли, на которые тебя только и хватило в гостинице. Римини, как это печально. И – как же все было просто. Мне ведь так хотелось. Я ведь заслуживала чего-то лучшего. Но, увы. Ты не дал мне даже того, что я просила. В тот же вечер, вытирая пролитый Лусио на простыни яблочный компот, я вдруг подумала: а не бывали ли мы с тобой в том самом отеле? Я вспомнила это название (постарайся и ты вспомнить, напряги остатки мозгов, Альцгеймер, пусть и в последний раз: это было уже давно, мы были другими, и, по-моему, ты тогда не захотел оставаться в этом гадюшнике ни на секунду дольше того, что ним было нужно) – я помню, что у нас еще долго валялся коробок спичек с названием этой гостиницы, я запомнила, потому что «L’Interdit» – это название магазина одежды, где часто покупала вещи твоя мама – как же я ей завидовала; а потом, когда мы уже стали жить вместе (а ты помнишь?), она мне отдала почти все эти вещи (я думаю, они и сейчас лежат у меня где-то в шкафах или в коробках). Все это, включая гостиницу, – из прошлой жизни; зато Лусио – из новой, из этой. И он восхитителен. Я его просто обожаю – и хочу, чтобы ты об этом знал (ты тоже, Кармен. Как здорово осознавать, что мне не нужно от тебя ничего скрывать). Он у вас получился просто замечательным. Похож, конечно, больше на маму; от тебя, Римини, у него, пожалуй, только глаза. А самое главное – в нем нет ни твоего страха, ни твоей так называемой осторожности, ни проклятого благоразумия, ни столь свойственной тебе эмоциональной жадности и ущербности. Нет, ты не заслужил такого подарка судьбы. Более того, я уверена – ты сделаешь все, чтобы изуродовать это сокровище. По-моему, мы с ним неплохо ладим. В конце концов, пусть у него останутся хорошие воспоминания о тете Софии. Ему очень понравились «Симпсоны», звон ключей, маленькие песочные часы с моего брелока, зелененький огонек на моем будильнике и поддельный Кальдер, который висит у меня над кроватью и который смотрит на меня всякий раз, когда я трахаю себя той хреновиной, которую привезла из Германии (эта штука называется «член Ван Дамма» – здоровенный черный резиновый член с двойной головкой; сгибаешь его дугой и суешь одновременно сзади и спереди); приходится довольствоваться резиновым членом, но всякий раз я утешаю себя тем, что рано или поздно настанет тот день, когда ты перестанешь отрицать очевидное и наконец признаешься себе в том, что любишь меня и что наша любовь – как река, у которой нет ни конца, ни начала. Не волнуйся, Лусио выкупан, напудрен тальком, накормлен и готов тихо-мирно поспать сколько ему положено. В пакете – та одежда, которая была на нем. Увы, рубашонка, которую я ему купила, оказалась немного велика. Сам понимаешь – было уже поздно, магазины закрывались, и искать нужный размер у меня не было времени. Прости. Идеальных людей не бывает. У всех свои недостатки.